Глава 10
Вальрик
Коридоры, двери, комнаты. Редкие следы жизни и еще более редкие — запустения, вроде перегоревшей лампы или тонкого слоя пыли на черном экране. Где бы ни находилось это место, но оно замерло во времени, сохранив мгновенье агонии, когда и жизнь и смерть в равной степени далеки.
Кружка с горячим чаем, вяжущая горечь на губах, крошки печенья, белый кусок чего-то сладкого и тающего во рту. Портрет девушки, мятый халат, небрежно брошенный на кресло…
Вальрик переходил из комнаты в комнату, в одних задерживался, рассматривая предметы, обыскивая шкафы и ящики столов, в другие просто заглядывал. Оторванное от внешнего мира и времени существование убаюкивало. Еще бы солнца, хотя бы немного солнца даже пусть за стеклом, лишь бы настоящее, светло-теплое и живое.
Вальрик пытался найти выход из хитросплетенья коридоров, но потом бросил бесполезную затею. Это место существовало само по себе, а солнце принадлежало другому миру, тому, где люди и боль, которую они причиняют.
Правда, боль была и здесь, в содранной на запястьях коже, в ушибленном ненароком локте или в обожженной случайным прикосновением к какому-то прибору ладони. Вальрик и забыл, насколько разной она бывает.
Снова поворот. Ровный квадрат зала, запертый в зеркалах. Стекло под пыльным покровом почти дружелюбно. Тени отражений медленно переплывают с одной стены на другую, прячась за яркими пятнами света. Лампы здесь горят чуть ярче, и пол выложен черно-белой плиткой, рисунок тот же, что и на куртке.
Низкая мебель непривычных форм. Материал странный, похоже на отполированное до блеска черное дерево. Нет, здесь ему определенно не нравилось, и Вальрик повернулся, чтобы уйти куда-нибудь, где бы не настолько ощущалось присутствие смерти.
Девочка стояла у двери, внимательно наблюдая за ним. Простое платье, тонкие косички, белые сандалии… самый обыкновенный ребенок.
Если не считать того, что в этом месте нет жизни, и людей нет, и ее тоже быть не может. Вальрик закрыл глаза, сосчитав до десяти, если привиделось, то она исчезнет.
Не исчезла. Девочка улыбнулась и звонким голосом сказала:
— Привет. Я — Тора, а ты кто? У тебя кровь идет. Больно? Когда вся кровь вытечет, ты… выключишься, правильно говорить умрешь, если органическая материя.
— Ты кто? — Вальрик машинально вытер кровь. Наверное, он все-таки сошел с ума, откуда здесь взяться ребенку?
— Я — Тора, я же говорила, как меня зовут, а ты не сказал.
— Вальрик.
— Валь-рик… — Тора подошла ближе и требовательно дернула за рукав, — Наклонись. Взрослый, а глупый, кровь рукой не вытирают, платок должен быть. Или полотенце. Сядь, а то длинный слишком.
Вальрик послушно сел, даже если он и сумасшедший, а базы и девочки на самом деле не существует, то это очень уютное сумасшествие. Маленькие пальчики ощупывали рану, их прикосновение стирало последние следы привнесенной извне боли. Вальрик закрыл глаза.
— Если хочешь, то спи, — разрешила Тора. — Здесь безопасно.
Безопасно — значит тихо. Ни звона, ни гула, ни вялого раздражающего дребезжания невидимых колокольчиков. И свет мягкий, всегда один и тот же, без падения в темноту или взлета к ослепляющему сиянию.
— Спи, — детская ладошка погладила по щеке, — хочешь расскажу считалочку? Раз, два, три, четыре, пять… вышел зайчик погулять…
Вышел, это точно… погулять… в Империю… подвиг совершить. Ради чего? Ведь было же что-то, ради чего он решился на эту авантюру.
— Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет… — продолжила стишок Тора. — Пиф-паф, ой-ой-ой, умирает зайчик мой.
Умирает, только не сразу, сначала его изучают, долго-долго, выворачивая сознание, раздирая тело и то, что осталось от души, а потом, поманив возможностью прекратить пытку, заставляют ползти… и дверь без ручки — очередной обман.
— Больше крови не будет, — пообещала Тора, голос пробивается сквозь медленные полусонные мысли. Нужно вставать и… ничего не нужно. Здесь он свободен и можно просто сидеть, прислонившись к стене, и дремать… или спать.
Вальрик проснулся от страха. Просто где-то за гранью сна мелькнула мысль, что стоит открыть глаза и окажется, что база ненастоящая, и Тора тоже — очередной эксперимент.
— Нет, — ответила Тора, она сидела тут же, поджав ноги, и розовым гребешком расчесывала волосы. — Я существую. База существует. А что такое Империя? Хочешь поиграем в вопросы? Будет интересно.
— Давай. — Вальрик поднялся, ощупывая голову — кровь не шла, но и ставшей уже привычной темной пленки не было. Странное место, странный ребенок.
— Я — не ребенок, — ответила Тора, вставая с пола, и распущенные волосы сами свились в косички. — Я — Тора и я здесь живу. Лови!
Вальрик едва успел поймать сине-красно-желтый мяч, который появился… а черт его знает, откуда он появился.
— Что такое Империя?
— Империя — это… государство. Страна. Достаточно? — Вальрик не совсем понимал правила игры, но Тора кивнула.
— Теперь твоя очередь. Спрашивай.
Вальрик бросил мяч, немного страшно — Тора выглядела очень уж хрупкой, не ударить бы ненароком. Но мяч она поймала и обеими руками прижала к груди.
— Спрашивай!
— Где я нахожусь?
— База номер тринадцать. Полигон. Держи!
И снова получилось поймать, мяч стал чуть тяжелее и ощутимо нагрелся. Интересная ожидается игра, но вопрос Торы привел в замешательство.
— Зачем ты сюда пришел?
— Я? Не знаю… случайно наверное. Хотел попасть в такое место, где нет… звук, свет, мир вокруг меняется, мне сказали, что если дойду до двери, если открою, то все вернется, как прежде. Я дошел, только там ручки не было, поэтом я… нашел другую дверь. Я не знаю, как получилось… а ты давно здесь?
— Всегда, — ответила Тора, поймав мяч. — Я здесь всегда, наверное, нужно говорить, была, но я же есть и дальше тоже. А время… времени нету.
— Так не бывает.
— Бывает. — Она смотрела внимательно, и Вальрику в этом взгляде чудилось ожидание, но знать бы чего ждет это… существо. Слова всплыли в памяти случайно. Он и забыл, что должен помнить…
— Синий орел тонет…
Молчание. Сине-желто-красный мяч замер в воздухе, едва-едва касается ладоней. Остановиться? Фразы лишены смысла, но они жгут изнутри и, преодолевая внезапную робость, Вальрик четко и ясно произнес:
— Шерсть и шелк врут. Дверь открывается снизу.
Тора кивнула и, протянув ладошки, сказала:
— Пойдем.
— Куда?
— Туда, где мир лучше слышно. Только ты, наверное, совсем не отдохнул. Жаль.
— Меня? — ее ладонь была теплой и даже чуть мокрой от пота. Ребенок, обыкновенный ребенок, пусть и говорит немного непонятно. Вальрик поднял Тору на руки и она, обняв руками шею, тихо сказала:
— Когда они говорят, все и сразу, тяжело слушать. И еще иногда больно.
Пускай, к боли он привык, а слушать мир, наверное, интереснее, чем играть в мяч.
Коннован
Шорохи… разные… опавший лист касается земли, капля дождя шелестит, сползая по выщербленному камню, чей-то шепот на грани слышимости, шаги по ковру… шепот и шаги реальны, я понимаю это какой-то гранью сознания и успеваю проснуться за мгновенье до того, как жесткая ладонь закрывает рот.
— Здравствуй, кисуля. Вот и свиделись. Я тебе письмо отправлял. Получила?
Колено на груди, холодное дуло прижимается ко лбу.
— Не дергайся, а то мало ли, палец соскочит и все…
Не вижу его улыбки, но знаю, что улыбается, ему нравится причинять боль. Ненавижу! Боюсь. Страх парализовывает… Игла в шею. Яд? Вряд ли, слишком быстрая смерть. Сердца, проглотив содержимое шприца, замирают, легкие останавливаются… не дышать… не жить. Закрыть глаза и обратно в сон, пусть навсегда, но лишь бы подальше отсюда.
— Потерпи, — уговаривает Серж. — Скоро пройдет, и мы поговорим. Ты же понимаешь, что по-другому никак, ты бы снова попыталась убежать, обмануть или даже убить.
Убить… я никого не могу убить, я даже пошевелиться не могу, хоть сердца, послушные словам Сержа, переваривают лекарства. Бьются. Медленно, тяжело, будто на груди гора, а там не гора, всего лишь колено, прижимающее к кровати.
Серж, точно прочитав мысли, убирает колено, и я получаю возможность дышать. Похоже, просто умереть от недостатка воздуха не получится.
— Ну не надо плакать. На этот раз я буду нежен, обещаю. Почему ты не отвечаешь? Слишком большая доза? Не рассчитал? Прости, я не хотел… точнее, хотел, но не молчания. Но мы подождем, правда? Мы не будем спешить. Тебе удобно? Вряд ли, ты ведь не видишь меня, а это невежливо не смотреть на того, кто с тобой разговаривает.
Серж поворачивает голову на бок, аккуратно укладывая на подушке. Не знаю, что более отвратительно, его прикосновения или собственная беспомощность.
— Моргнула, видишь, не все так и страшно. Скоро ты сможешь разговаривать, а часа через два — двигаться.
Пистолет совсем рядом. Я вижу рифленую рукоять, чувствую запах оружейной смазки, но взять… в трех сантиметрах от моей ладони. Три сантиметра и складка на покрывале… почему Рубеус ушел, он ведь обещал не уходить и обманул. Снова обманул.
— Думаешь о том, как убить меня? Попробуй.
Серж подвигает пистолет ближе, так, чтобы пальцы коснулись металла. Холодный, но этот холод остается извне, я всего-то и могу, что ощущать его.
— Как ты выжила? Впрочем, это ведь не важно, как, главное, что ты здесь. Они подсунули мне другую, красивая, но… трогать нельзя. Она тоже не любит боли. Никто не любит. Скажи, ты ведь думала обо мне, правда? У тебя есть любовник, но думала ты только обо мне, потому что ласки, они забываются, а вот боль — никогда. Тело помнит, каждую минуту… — покрывало скользит вниз, издевательски медленно, позволяя сполна осознать собственную беспомощность. — Красивая… там ты была другой, но это к лучшему, правда?
— Уйди, пожалуйста…
Первые слова, которые удается произнести. Серж улыбается и, наклонившись, шепчет.
— Уйти? Кисуля, я только пришел, а ты уже гонишь прочь. А поговорить? Неужели не интересно, как я здесь очутился?
— Дверь.
— Правильно, дверь. Дверь построить просто, главное, чтобы вела она туда, куда надо.
— Проблемы. Будут.
— А у кого их нет?
Покрывало на полу мятой грудой, и темнота не в состоянии прикрыть мою наготу, темнота больше не друг — сторонний наблюдатель, место, где скрываются шорохи и чужие голоса… почему же я продолжаю вслушиваться? Помощи жду? От кого? Темнота рассказывает о том, что замок пуст и надеяться я могу лишь на себя. Нельзя было спать… нельзя было верить, а я поверила.
Пока не больно, только страшно. Серж не изменился, те же резкие черты лица, та же манера смотреть с насмешкой и вызовом, ввалившиеся щеки и чуть дергающийся левый глаз. Белый шрам пересекает бровь, шрама я не помню. И голос тот же, ласковый мурлычущий, совершенно неопасный.
— Но это не проблемы, неужели ты полагаешь, будто Хранители станут затевать ссору из-за тебя? Ставки не те, чтобы обращать внимание на мелкие детали… максимум, что меня ждет — официальные извинения. Неприятно, но не неприятность. Подумай, кисуля, сейчас очень неподходящий момент для разборок… перемирие, Империя… внутренние и внешние проблемы… сотни тысяч человеческих жизней и одна глупая девочка, у которой не достало ума использовать подходящий момент и сдохнуть. Ну вот, снова плачешь, я расстроил тебя, да?
Да. Тем, что был прав, от первого до последнего слова. Никто не станет нарушать хрупкое равновесие из-за меня, ни раньше, ни сейчас. Закрыть глаза, отвернуться, сделать вид, будто все так, как должно быть — высокое искусство политики.
— Ну, хватит плакать, — Серж, наклонившись, касается губами моих волос. — Нам с тобой будет хорошо. Обещаю, больше никакой боли… если будешь послушной девочкой. Сейчас мы пойдем в одно место, там спокойно и никто не помешает, только ты и я…
Глаза в глаза, тоска и безумие, отраженный страх. Зажмурится, отвернуться, чтобы не видеть. Не выходит. Ладонь на рукояти пистолета мертва. Я мертва, хотя продолжаю вдыхать воздух. И сердца почти в норме, стучат, разгоняя кровь по телу.
Моя кровь похожа на расплавленный жемчуг… моя кровь на его руках, на его губах, ласковый шепот и нож взрезающий тело, долгая смерть и крик которого никто не услышит.
— Не бойся, все будет хорошо… — обещает Серж. — Я буду любить тебя. Я буду беречь тебя, я не позволю тебе убежать.
Я зажмурилась, пытаясь провалиться в спасительную темноту, шорохи, звуки… мягкие лапы смерти ступают по ковру. Лист скребется о землю, скользят по стене капли дождя, заглушенные бешеным стуком в груди, от судорожного дыхания тянет страхом…
— Тихо, — шепчет Серж, поднимая меня с кровати, и пистолет потерянным якорем ускользает вниз. Темнота вздыхает и… разрывается огнем. Задыхаюсь под тяжестью мертвого тела и нервно сглатываю кровь.
Горькая… до чего же горькая у него кровь.
Наверное, расплавленный жемчуг другим не бывает. Слезы катятся из глаз, а я не могу вытереть. Ничего не могу, только лежать, плакать и слизывать с губ нечаянные капли чужого жемчуга.
Рубеус
— Почему ты ушел? Ты обещал, что не уйдешь, и снова обманул, — она спрашивала шепотом, снова спрашивала, и он снова не знал, что ответить. Только и мог, что обнять покрепче.
— А почему ты вернулся?
Потому что… он и сам не знал, почему. Ее страх заставил, такой явный, заставляющий нервно вздрагивать на любой шорох, ее ожившая боль и недоверие. Коннован не чувствовала себя в безопасности, почти не спала, почти ничего не ела, ходила по пятам больной тенью и как-то так получилось, что он тоже начал не то, чтобы бояться, скорее вслушиваться в Хельмсдорф, в ветер, в смутные ощущения на грани восприятия, которые упрямо твердили о приближающейся опасности. Но стоило ей заснуть, и все это сгинуло, вытесненное накопившимися делами, а в результате… еще немного… минута-другая и…
— У тебя руки дрожат.
Мягкий упрек, слезинка в уголке глаза, слипшиеся ресницы и желтоватые пятна свернувшейся крови. А если бы промахнулся? Черт, о чем он думал?
Да ни о чем, стоило увидеть этого ублюдка, как все до одной мысли исчезли, осталась только ярость и желание убить. Убил. Пуля в голову — грязно, но надежно. Плохо, что она испугалась.
— Скажи хоть что-нибудь. Пожалуйста.
— Я тебя люблю, — неподходящее место, неподходящее время, но других слов не осталось. — Если бы ты знала, как я тебя люблю.
Это даже не жизнь, нечто несоизмеримо большее, определяющее и оправдывающее все то, что было или будет в жизни. Наверное, просто вернулась потерянная душа.
— Не плачь, пожалуйста. Мне плохо, когда ты плачешь.
Теперь ее волосы пахнут порохом, а у слез горьковатый привкус крови. Пистолет запутался в простыне, тело на полу. Прикрыть бы, а то еще Коннован испугается.
— Рубеус, пожалуйста, если можно, я хочу убедиться, что он умер. Мне нужно, — взгляд прямой, серьезный. — Пожалуйста.
Поднять ее на руки — легкая и беспомощная, словно тряпичная кукла, мгновенный укол страха — а вдруг это навсегда.
— Пройдет. Он сказал, что это ненадолго, просто, чтобы не сопротивлялась. Сейчас не сопротивлялась, — уточняет Коннован, и тут же появляется желание всадить еще несколько пуль в лежащий на полу труп, так, на всякий случай.
Она смотрит долго, запоминая каждую деталь, и Рубеус вместе с ней. Лица почти не осталось, обломки кости, куски чего-то серого, слипшиеся волосы, нелепо вывернутая рука.
Одновременно приходит понимание грядущих проблем. Марек не простит. В лучшем случае выдвинет цену, наказывая за дерзость. Если наказание ограничится замком, или должностью, или его, Рубеуса, жизнью, то он готов, но… некстати вспомнилось предупреждение Карла: Диктатор умеет находить слабые места.
Марек потребует Коннован. Охота, поединок или как здесь, пуля в затылок, и заведомо безнадежный бой в попытке отстоять ее, да и свою тоже, жизнь. До чего все сложно и вместе с тем неимоверно просто.
— Знаешь, а мне все еще страшно… вдруг он жив? Вот сейчас глаза откроет и все.
Парализованные пальцы чуть дрогнули, наверное, действие лекарства ослабевает.
— Не откроет, обещаю.
— Верю. Ты только не уходи больше, хорошо? Хотя бы пока я такая… скоро пройдет, правда?
— Правда. — Поцеловать раскрытую ладошку, провести пальцем по хитросплетению линий, сжать запястье, нащупывая пульс… в этих действиях никакого смысла, кроме того, что он успел вернуться вовремя. На щеке пятно, а слезы высохли, и в раненый выстрелом сумрак комнаты вплетается едва различимый шепот.
— Я тоже тебя люблю, Хранитель.
Смешная шутка. Хранитель — тот, кто хранит. Что ж, сегодня он сохранил ее, но потерял все остальное. Выбор сделан и на этот раз правильный, значит, осталось коснуться губами волос, улыбнуться и соврать:
— В таком случае теперь точно все будет хорошо…
Фома
В последние несколько дней он чувствовал себя намного лучше. Настолько лучше, что мог самостоятельно встать и даже пробовал ходить по лаборатории, правда, дойти получалось лишь до стены — три шага, а потом снова до кровати — еще три, но эти шесть шагов поселили сумасшедшую надежду на выживание. Ремиссия — это сказал Карл, а Фома не стал спрашивать, что стоит за этим неприятным на слух словом. Жесткое, колючее, как смерзшийся снег.
Главное, что сегодня ему легче, настолько легче, что получается писать сидя, и пальцы почти слушаются, во всяком случае буквы выходят крупными и ровными.
«Все никак не могу выбросить мысли о суде и судьях. Есть люди, которые судят себя, а есть те, что судят других людей, не потому, что поставлены выше, а по собственному желанию и стремлению. Я не знаю, сколь прав буду, сказав, что для первых нет страшнее муки, чем судить, тогда как для вторых — быть судимыми. Я сам завис где-то посредине, поскольку в равной мере боюсь оказаться как на месте судьи, так и на месте подсудимого».
Дверь в лабораторию хлопнула неприлично громко, и Фома, вздрогнув от неожиданности, выпустил ручку, которая тут же укатилась куда-то под кровать. А Дэка вместо того, чтобы поздороваться, во весь голос завопил:
— Ты должен сказать ему! Он обещал! — Дэка вцепился в простыню обеими руками, по лицу градом катились слезы. — Он обещал научить меня драться! А теперь вниз, в деревню… это мамка все виновата!
— Успокойся и расскажи, что случилось.
— Карл сказал, чтобы все собирались и немедленно. Что он всех вниз спустит. В деревню. — Слова перемежались со всхлипами, Дэка постепенно успокаивался. — Что это временно. Только он врет, я точно знаю, я вижу, когда врут.
Дверь снова хлопнула, раздраженно, резко, и Дэка спешно заговорил дальше:
— Я не хочу в деревню и крестьянином, я буду воином и князем.
— Тогда наберись мужества принимать обстоятельства такими, каковы есть. — Карл смотрел сверху вниз, но разговаривал с Дэкой как с равным, и слезы моментально исчезли. — В данный момент ты ведешь себя не как князь, а как сопливый мальчишка, который при малейшей неприятности прячется за юбкой матери.
— И-извините.
— В данном случае извинения не уместны. У тебя было полчаса на то, чтобы собрать необходимые вещи. Десять минут ты потратил на жалобы и игру в прятки, и вместо того, чтобы заниматься делом. Твоя мать вынуждена была бегать за тобой. Поэтому извинения просить будешь у нее.
— Да, Карл. Я понял, — Дэка рукавом вытер нос. — Но ты же обещал…
Карл опустился на колени, так, чтобы глаза были на одном уровне, сказал:
— Если у меня получится выжить, то я исполню обещание. А если не получиться… выберешь себе другого учителя, только с умом выбирай и думай, чему хочешь научиться. И еще, у Кхитара будет копия одной книги, очень интересной книги, еще одну дам тебе, станешь старше — прочти обязательно.
— Обещаю. Карл… а ты тоже хороший.
И Дэка, вихрем сорвавшись с места, выбежал из лаборатории.
— Хороший… тоже мне, нашли фею… — Карл поднялся с пола, чересчур уж раздраженно отряхнул колени и сказал. — С этим разобрались. Теперь, что касается тебя, Фома. Спускать тебя вниз смысла нет, без капсулы и лекарств и двух дней не протянешь.
— А здесь?
— А здесь скоро будет жарко. Точнее, «здесь» скоро перестанет существовать. И ты вместе с ним, равно как и я, если останусь. Черт, больше двух тысяч лет прожил, а умирать все равно обидно. — Карл подошел к шкафчику и нарочито медленно принялся переставлять на стол запаянные колбы. — И дом терять тоже обидно, только-только привыкать начал. Мы вообще тяжело к чему-то привыкаем.
Выбрав одну с полупрозрачным содержимым цвета жидкого золота, он осторожно срезал когтем верхушку.
— Если объединимся, то шанс появится, хоть призрачный, но все-таки… Хельмсдорф крепче, да и Ветер признал Рубеуса, меня восточный так не слушается… новое поколение, мы приказывать привыкли, они разговаривают. Не понимаю.
Тонкая игла втягивала вязкую жидкость, заполняя прозрачное брюхо шприца золотом.
— Поэтому придется там стоять. Следовательно, Саммуш-ун скорее всего обречен. Ты извини, что так вышло, я надеялся их развести, удержать… хотя бы пару месяцев, чтобы нормально подготовиться. А он взял и прострелил голову. Не могу судить, сам бы с удовольствием, да Марек разозлиться.
Фома не понимал, о чем речь, но в медленных выверенных движениях Карла чудилась угроза.
— Ты один здесь останешься. Если повезет… очень сильно повезет, то Саммуш-ун не пострадает. А не повезет, тогда… с Мертвым ветром лучше не встречаться. Это, — заполненный тягучей желтой жидкостью шприц лег на исписанную стопку бумаг, — безболезненный уход. Уснешь и все. Куда колоть значения не имеет… жаль, что книгу дописать не успел, когда нет финала, всякий стремится по-своему сделать, но что готово, то я перепечатал, копии сделал.
— Зачем?
— Чтобы не пропало. Авось кто-нибудь и поймет что-нибудь. Ты извини, мне еще об остальных позаботиться надо, как-никак сюзерен. — Карл резко приложил правую ладонь к виску. — К пустой голове, конечно, не принято, но… за давностью лет. Удачи.
— И тебе тоже. — Фома попытался повторить жест, кажется, получилось, во всяком случае, Карл серьезно кивнул и ответил:
— Здравия желаю. Только… если поймешь, что конец, лучше яд, чем сайвы.
Шприц с полупрозрачным золотом остался лежать на тумбочке. А может прямо сейчас? Чего тянуть? Но Фома отогнал неприятную мысль и, взяв очередной чистый лист, написал:
«Близость смерти заставляет людей, да и не людей, иначе смотреть на жизнь. Или возможно, я лишь сейчас начинаю видеть то, что существовало всегда. У меня есть выбор и время. я счастливый человек, потому как у многих нет и этого».
