Глава 9
Вальрик
Звон, звон, звон… когда же он затихнет. Унылое дребезжание раскалывало череп, парализуя волю, а мир вокруг вертелся, то замирая на мгновенье — и тогда можно было рассмотреть комнату — то снова улетая в безумном круговороте. Закрытые глаза или открытые — разницы нет, это вращение жило где-то внутри, доставляя почти невыносимую муку. И чем дольше Вальрик лежал, тем хуже становилось. Нужно встать. Собраться с силами и встать. Или хотя бы сесть для начала.
Мир, совершив кувырок, застыл. Комната, обыкновенная привычно-серая, без окон и мебели — не считая кровати, на которой Вальрик сидел. Раздражающе белым пятном выделялась дверь. Если дойти до двери, то мучение прекратиться. До двери, нажать ручку, переступить порог… окунуться в блаженную тишину. Звон нарастает, сворачиваясь тугими спиралями, а от резких вспышек света мутит. Нужно дойти, просто дойти. Осторожно, по стеночке. Сведенные судорогой мышцы казались деревянными, но если медленно, не совершая резких движений, то… то мир снова принялся вращаться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Зато стена неподвижна. Шершавая поверхность под ладонями была успокоительно прохладна. Идти по стене, смотреть на стену, не слушать колокольчики. На третьем шаге Вальрика все-таки вырвало, но странное дело — стало легче, во всяком случае, звон исчез.
Уроды… какие же уроды, лучше бы сразу пристрелили, чем так. Вальрик не сомневался, что рано или поздно сдохнет, в этой ли комнате или в другой, или опять в бесконечном коридоре с белыми стенами, или на операционном столе во время очередного эксперимента. Цепляться за жизнь нет смысла, но и умирать подобным образом унизительно. Значит, опять нужно идти. К двери. Шесть шагов по полу, который то норовит упасть, то поднимается пластиковой волной. На самом деле комната неподвижна, просто с ним что-то сделали, отчего все вокруг такое…движущееся. Ничего, он сумеет, он доберется до двери… и дальше тоже… даже если там снова коридор, он сумеет. За коридором будет место, где собираются люди в белых халатах. Их нужно убить.
Руки упираются в косяк. Металлические петли, ровная поверхность и ручки нет. Дверь открывается вовнутрь и, значит, никаких шансов выбраться… Вальрик опустился на пол, обхватив раскалывающуюся голову руками, по пальцам текло что-то липкое. Кровь? Кровью можно рисовать. Неровные, смазанные линии… круг… квадрат… крест.
Бога нет. И милосердия нет. И любви тоже нет, она не способна выжить в этом мире. И чести нет. Только ложь и предательство. Все лгали, а он верил. Дверь заперта.
Это нечестно. Ладони ощупывали гладкую поверхность… толкнуть. Ударить. Бесполезно. Красные следы на белом пластике. Почему они не открывают? Они же видят. Не могут не видеть. Любой эксперимент требует наблюдения. Откуда ему это известно?
В памяти пусто. Звон, свет и движение. Пол белыми волнами подкатывается к ногам, потолок прогибается, но стена неподвижна. Опереться, встать — потолок замирает в нескольких миллиметрах от головы — вдохнуть поглубже и… сосредоточиться. Не думать ни о стенах, ни о потолке, ни о чем, кроме двери… должна быть ручка… возможность открыть… просто не видит… спрятали. Сосредоточиться и отыскать. Представить, что за дверью такое место, где людей нет, ни конвоиров, ни исследователей, ни таких же как сам Вальрик, обреченных на изучение… только покой, ему так нужно немного отдохнуть.
Вторая дверь проступила рядом с первой, медленно и постепенно, явно покалывая ладони холодом. Металл и иней. Почти красиво, белое кружево на серой стали, Вальрик и забыл, как выглядит кружево.
Замка нет, зато есть ручка. Нажать. Дверь открывается с протяжным скрипом. По босым ногам тянет прохладой, и темнота, заглядывая внутрь комнаты, дружелюбно улыбается, обещая долгожданный покой.
Не холодно и не жарко. Коридор с зелеными стенами, ровные шеренги одинаковых дверей, хрупкие трубки ламп, прилипшие к потолку. Тишина. Вальрик сразу и не поверил, что возможна такая блаженная успокаивающая тишина. И чтобы свет глаза не резал, и ни единого белого пятна вокруг. Он хотел засмеяться, а вместо этого заплакал.
Ерунда какая, он не должен плакать, причин ведь нет: все закончилось, Вальрик понимал каким-то десятым недовырезанным имперскими хирургами чувством. Здесь его не достанут, выяснить бы еще, где это «здесь» находится. Но потом, сначала отдохнуть, можно прямо тут, на полу, просто посидеть несколько минут, привыкая к тишине… и успокоиться.
Проснулся Вальрик от боли, но не той, искусственной, что сидела внутри черепа, а давно забытой, телесной. Саднили ободранные ладони, стонали от малейшего движения утомленные мышцы, жутко чесался под бинтами череп, а в глаза точно песку насыпали. Пахло пСтом, кровью, и еще чем-то назойливым, неприятным, прочно ассоциирующимся с лабораторией. Содрать бы этот запах, можно вместе с кожей, лишь бы избавиться, и от рубахи больничной, которая больше на рубище похожа. И от бинтов этих. Желание было столь острым, что Вальрик содрал повязку прямо в коридоре.
Зато за первой же дверью обнаружилась пустая комната с крохотной полупрозрачной кабинкой. Стоило ступить внутрь и с потолка полились струи расслабляюще-теплой воды. Вальрик стоял, не двигаясь, наслаждаясь нежным скользящим прикосновением капель к коже, их запахом, вкусом. Совсем не тот, каким он помнился.
Одежда нашлась в шкафу: просторные штаны, белая рубаха без рукавов и воротника со странным рисунком и куртка из жесткой ткани. Чуть великовато, и неудобно с непривычки, но лучше чем то, в чем он сюда пришел. И запахов никаких.
У зеркала Вальрик застыл надолго. В зеркале был призрак, не имеющий никакого отношения к отражению Вальрика. У призрака желтая кожа с отросшей щетиной и обритая голова, красные пятна лопнувших сосудов и совершенно безумный взгляд.
Джулла его не узнает… По шее багровой лентой скользнула капля крови… и еще одна. И еще. Нужно чем-то перевязать рану, но Вальрик просто прижал к затылку мокрое полотенце и лег на кровать, заново привыкая к ощущениям. Кровь соленая, а вода сладкая, содранная кожа саднит и кое-где жжет. Жаль, что запахов нет, было бы интересно…
Чем пахнет солнечный свет? Или волосы Джуллы… цветущий вереск, сосновая кора, подсвеченная каплями янтаря и кружевное небо. Второй раз он засыпал медленно, осознавая и наслаждаясь каждой секундой погружения в сон.
Она не пришла, но… быть может, завтра. Вальрик подождет.
Фома
Никогда прежде время не было таким медленным. Вдох-выдох и между ними минута, или даже две. Воспоминания и немного печали о том, что упущено. Разговоры с Карлом и Дэкой, который отчего-то решил, будто обязан навещать Фому, и приходил каждый день, хотя в лаборатории ему не нравилось.
Порой Фоме казалось, что лучше бы просто умереть. Пусть боль, но когда-нибудь она бы закончилась, а этому искусственному туману, в котором он обитает, не видно конца. И писать становится все тяжелее и тяжелее. Мысли путаются, а ручку приходится зажимать в кулаке, чтобы не выскальзывала, и буквы выходят корявыми, неровными.
— Зачем ты это делаешь? — Дэка сидел на кровати, мотая ногами в воздухе.
— Что делаю?
Трубки в носу не только не позволяли дышать нормально, но и придавали голосу неприятную сипоту.
— Пишешь зачем? В библиотеке книг много, может быть даже двести, а ты еще одну пишешь. — Дэка нагнулся, подымая с земли упавший лист, повертел в руках и, положив на тумбочку, повторил вопрос. — Ну так зачем?
— Не знаю. Просто пишу и все. Раньше хотелось сделать что-то такое… чтобы люди запомнили, вечное, как… как этот замок.
— Получилось?
— Нет. Я даже не знаю, что с той книгой стало. Да и не важно… глупая была. Неправильная. Хорошо, если потерялось.
— А теперь правильная? — Дэка пересел поближе.
— Теперь не знаю. Раньше я писал о том, что видел, теперь о том, что думаю, только и мысли, они ведь не всегда правильными бывают, понимаешь?
Дэка серьезно кивнул и, подумав, ответил:
— Это когда мама думает, что я вырасту и в замке останусь. Это неправильные мысли.
— Неправильно думать, что у других людей неправильные мысли.
Фома отложил бумаги и ручку, разминая сведенные внезапной судорогой пальцы.
— Люди разные и мысли разные, у каждого свои, и сравнивать нельзя. Свои, наверное, можно, те, которые были раньше и те, которые есть сейчас, и то я не уверен, что стал лучше. Другим — да, а вот судить… или осуждать. Извини, пожалуй, это не совсем подходящий разговор.
— Ничего, я понимаю. Карл говорит, чтобы я тебя слушал, потому что ты… это… забыл. Хороший, в общем. А маме не нравится. Только Карлу она перечить не станет, но деду жалуется, что я всякие глупости слушаю, а потом жизнь себе сломаю. Я не сломаю, я буду князем, как отец.
— Будешь, — подтвердил Фома, и Дэка радостно заулыбался, но спустя секунду-другую, помрачнев, спросил:
— А ты, правда, умрешь? Тебе не страшно? — шепотом интересуется Дэка. — Ну, умирать?
— Страшно. Только не умирать, а… меня учили, что после смерти человек попадает на суд, где придется ответить за все свои дела, хорошие и плохие, и я вот никак не могу решить, чего же больше.
— И в книге ты про это пишешь?
— И про это тоже.
«Задумался в чем же разница между судом и осуждением, и почему люди безоговорочно и слепо доверяют другим людям, позволяя им выносить решения и определять, что правильно, а что нет. И почему часто бывает так, что устанавливающие правила не торопятся этим правилам следовать? Я не знаю ответа и боюсь сам дойти до осуждения вещей, которых не понимаю.
Суд — надежда на справедливость, но образ мыслей того, кто просит о справедливости и того, кто судит, зачастую различается. И выходит так, что доверяя другому решение, мы выносим себе заведомо несправедливый приговор? Но в то же время хватит ли у меня смелости судить себя по своей же справедливости? Вряд ли.
Значит, существование судьи и суда необходимо, но в то же время нарушает саму идею справедливости. И еще одно: кто же будет судить самих судей?»
Перечитав, Фома решил, что эту часть выбросит, глупые, никому не интересные мысли. Единственная польза от книги — занятие, позволяющее отвлечься от факта собственной гибели. Уже совсем скоро он узнает, что за чертой… и есть ли у него душа, а в смерти справедливость.
Рубеус
Рубеус проснулся от головной боли и понял, что совершенно не представляет, где находится. Прямо перед глазами потолок с диагональной и незнакомая лампа в желтом пыльном абажуре. Рубеус закрыл глаза, сосредотачиваясь. Голова болит. Пить охота. Плечо онемело. На нем что-то лежит, вопрос что. Если повернуть голову на бок… не сильно, слегка, только чтобы посмотреть… главное, чтобы не стошнило. Это же надо было так нажраться… а все Карл с его советами.
Карл вчера точно был. А еще спирт, коньяк и шампанское. Или коньяк отдельно, а потом шампанское со спиртом? Память заканчивалась где-то после слов «закусывать надо», а он, выходит, не закусывал. Зря. Всем организмом Рубеус понимал, что нужно было вчера закусывать. Или позавчера? Нет, больше, намного больше, точнее дольше. К головной боли сумятица в памяти, он пил и пил долго, а вчера пришел Карл… был неприятный разговор. Черт, полный беспорядок. Воды бы. Придется вставать. Вот заодно и выяснит, где находится и какой сейчас день. И время. И почему плечо занемело?
Потому что Коннован использовала его вместо подушки.
Коннован? А она откуда взялась? Значит… черт, вспомнить бы, что вчера было…
Она спит. Белые волосы на макушке топорщатся, прядь прилипла к щеке, подкралась к самому уголку рта, и теперь дразнила белым завитком. Убрать? А если проснется? Ресницы легонько вздрагивают, а дыхание щекочет кожу. Смотреть на то, как она спит, можно бесконечно долго, и Рубеус чувствует себя почти счастливым…
— Привет, — голос у нее сонный, хрипловатый. Коннован по-кошачьи потягивается и совершенно по-детски, ладошкой, трет глаза. — Давно проснулся?
— Не знаю. Наверное.
— Голова болит?
— Болит, — признался Рубеус.
— Я думаю… столько пить.
Она села на кровати и, зевнув, помотала головой. Взъерошенная, теплая и близкая… как получилось, что она здесь и не сердится? Тот разговор касался Коннован, и приказ был… и полет, рваный неровный из резких падений и еще более резких взлетов. Фляжка была, а в ней спирт пополам с шампанским, и пьет он уже давно, с того самого дня, когда Коннован ушла.
— Только не говори, что ты ничего не помнишь, — она хмурится, и Рубеус поспешно отвечает.
— Помню.
Она не поверила, вот ничего не сказала, а Рубеус буквально кожей ощутил — не поверила, но не рассердилась, а пригладив волосы ладошкой, велела:
— Давай в душ, потом поговорим.
В душе хорошо, теплая, пусть и попахивающая хлоркой вода, смыла неприятные ощущения. И в голове прояснилось. И разговор вспомнился весь или почти весь, и то, как на завод прилетел, но вот что дальше было…
Рубашка кровью заляпана, а на щеке белые нити шрамов. Когда это он успел? И за что получил? Спросить? Стыдно. Вел себя, как… мальчишка. И сейчас тоже, стоит в душе, опасаясь выйти, потому что тогда придется что-то объяснять, а он понятия не имеет, что объяснять, да и вообще, что произошло.
На столе кружка с горячим кофе — на вкус разбавленное кипятком масло, правда сладкое. Коннован сидит напротив, подперев ладонью подбородок, смотрит выжидающе. Нужно говорить, вот только что…
— Ты ничего не помнишь, так? — Она смотрит прямо в глаза, и отвести взгляд никак невозможно, соврать тоже. — Господи, Рубеус, ты в самом деле ничего не помнишь…
— Я постараюсь… честно постараюсь вспомнить.
— Лучше не надо. — Она смеется и невозможно понять, то ли истерика, то ли ей и вправду весело. — Просто больше не напивайся…
— Извини.
Уйти. Все равно ничего хорошего не получится. У них с Коннован никогда ничего не получалось, даже поговорить, а уж после того, что он вчера учудил… знать бы еще, что именно. Но еще минуту или две, просто посмотреть на нее, запомнить.
Плотная ткань рубашки мнется крупными складками и обвисает бесформенным мешком, воротничок расстегнут на одну пуговицу и дико хочется расстегнуть вторую… третью… следом тени от уха к ключице, и ниже, пробуя на вкус, вспоминая…
— Не смотри так, пожалуйста, — Коннован чуть отодвигается. — Давай нормально поговорим?
— Давай.
— Тогда рассказывай. Ты вчера о приказе упоминал, только я не очень поняла. И я вернусь, Рубеус, не по приказу, а потому что ты сказал, что я тебе нужна. Но если ты снова сделаешь мне больно, я тебя убью. Это вкратце о том, что было вчера. Теперь давай сначала, только по порядку. Хорошо?
Хорошо. Замечательно. Великолепно. Настолько, что страшно поверить.
— С тобой все нормально?
Нормально. Почти нормально, немного сумасшествия и эйфории, а в целом более чем нормально. Подписанное Карлом распоряжение в кармане куртки, слегка измято. Коннован читает, нахмурив лоб, вникая в каждую строчку, потом, отложив лист, спрашивает:
— Значит, инициатива Карла, да? А он не сказал, почему? Нет, ты не думай, что я против, но… просто причины понять хочу. Это ведь не игра, Рубеус? Очередная комбинация. Я тебе верю, но… Карл, он иногда поступает… и я не знаю, кому можно верить.
— Мне. Пожалуйста, Коннован, я не знаю, игра это или нет, но обидеть тебя не позволю.
Никогда и никому, но это прозвучало бы несколько хвастливо. Кивок, улыбка, легкое пожатие плечами. Ее движения отвлекают… не сейчас, не о том мысли, совершенно не о том.
Думать о Карле, о вчерашнем разговоре, было же что-то важное, о чем нельзя молчать. Честный выбор, честная игра.
— Мне нужно пару недель. Ну, передать дела, думаю, Брик справится… если, конечно, сворачивать не начнут, тогда придется задержаться. Ты же понимаешь, что нельзя просто взять и бросить, — это уже почти извинение, и в другое время Рубеус принял бы, и пару недель, и пару месяцев. Черт побери, он ждал бы столько, сколько понадобится, но не сейчас.
— Пару недель — это же недолго…
— Долго. Конни, ты соберешь свои вещи и уйдешь со мной. Сегодня. Сейчас. Карл просил передать… точнее, спросить у тебя, кто такой Серж.
— Серж? Он… он вернулся, да?
Вопрос-утверждение. Черт побери, да что с ней произошло, одно слово, одно имя и нет больше улыбки, точнее есть, но… беспомощная, растерянная, испуганная.
Вот именно, страх. Явный, застарелый, берущий начало в Проклятых землях, в той боли, которую ей пришлось пережить. Дрожащие пальцы, дрожащие руки, дрожащие ресницы.
А он понятия не имеет, что сказать и успокоить.
— Почему он вернулся? И когда?
— Две недели назад. Конни, не надо…
— Бояться? Я не боюсь. Я останусь и убью его. Я должна его убить. — Она произнесла это с такой убежденностью, что стало по-настоящему жутко. — Почему ты не спрашиваешь, откуда эта ненависть? Или знаешь? Карл рассказал? Наверное, он должен был предупредить, с чем ты имеешь дело, он всегда предупреждает, объясняет… любит объяснять.
Всхлип. Твою мать…
— В Хельмсдорфе безопасно.
— Нет. Серж достанет. Не важно где, если жив, то достанет. Просто ждет, выбирает момент, чтобы подойти поближе. Но ты ведь защитишь меня, правда? Ты обещал защитить.
— От чего, Конни. Пожалуйста, расскажи, я должен знать, с чем, то есть с кем имею дело.
Идиотски звучит, не те слова, но другие на ум не приходят.
— Рассказать? — она вдруг оскалилась. — Что тебе рассказать? Как он меня насиловал? Или как шкуру сдирал и кости выламывал? Или как бросил подыхать, пришпилив саблей к земле, моей же саблей, как бабочку. Солнышко встает и поджаривает, медленно-медленно… воняет паленым, только не до запахов, потом что жить хочется. Очень хочется.
Коннован отвернулась.
— Дождь начался. Там другие дожди, вода повсюду и на небе тоже, солнце тонет и вроде бы есть шанс выжить. Только сначала нужно выдрать эту чертову саблю, а руки почти не слушаются, и пальцы тоже. Срастись не успели, а дышать больно и вода повсюду. Но если не выдрать, то дождь закончится и снова будет солнце и смерть. А когда она все-таки поддается, то понимаешь, что все равно сдохнешь, потому что ноги парализованы. Ползешь, рукой за траву, и подтянуться, потом снова… а она мокрая, выскальзывает, и грязь вокруг. Сознание же то проваливается в яму, то снова появляется, но вместе с ним — боль. Знаешь сколько я проползла? Двести метров, всего какие-то чертовы двести метров! И все равно сдохла бы, если б не Фома. Я боюсь, Рубеус. Раньше не боялась, даже хотела встретить этого подонка и рассчитаться, а теперь мне страшно. Почему?
— Не знаю, — обнять, успокоить, защитить. Она не сопротивляется, доверчиво кладет голову на плечо и просит:
— Убей его, пожалуйста.
Коннован
Зачем я рассказала ему? Дура, трижды дура. У Рубеуса такое лицо, что… мне страшно. Сейчас он уйдет, и я снова останусь одна. Я не хочу, я… пистолет где-то здесь валяется, будет не больно, дуло к виску и на спусковой крючок.
Почему он не уходит? Время тянет? Не решается сказать, что такая я не нужна, вещь, которую использовал кто-то другой. Наверное. А уйти самой не хватает сил. Сижу, ловлю секунды, если закрыть глаза, то можно представить, будто все так же хорошо, как и полчаса назад, в конце концов, полчаса — это же немного. От Рубеуса пахнет мылом и немного спиртом, волосы мокрые, а на щеке тонкие белые шрамы вчерашних царапин. Рубеус рассеянно касается губами виска и шепчет.
— Прости…
Против всякой логике холодный ком страха в груди разрастается, вытесняя все прочие чувства.
— В Хельмсдорфе он до тебя не доберется. Никто не доберется.
Наверное, Рубеус, прав, но страх живет сам по себе, отдельно от разума. Он питается тенями, шорохами, звуками, тяжелыми снами, в которых я снова задыхаюсь в грязи, или ползу, пытаясь убежать от неминуемой смерти. Засыпать страшно, и я не сплю. Страшно оставаться одной — хожу за Рубеусом по пятам, наверное, это его раздражает, но он молчит, а я стараюсь быть как можно незаметнее. Мне просто нужно, чтобы он был рядом, а у него столько дел и… и я ему больше не нужна. Он вежливый и чужой, он избегает прикасаться ко мне, и заговаривает только на отвлеченные темы. Добрый вечер… погода сегодня хорошая… замечательно выглядишь…
Какая милая ложь, и страх, укоренившийся где-то внутри, нашептывает, что когда-нибудь Рубеусу надоест быть вежливым, когда-нибудь я вынуждена буду уйти из Хельмсдорфа и тогда… пистолет проще. Быстрее. Милосерднее.
За окном ночь. Лето в разгаре и почти тепло, пахнет талым льдом и немного сеном, этот запах совершенно не соответствует снежно-голубому великолепию Альп, но странным образом успокаивает, убаюкивает… спать нельзя… нельзя спать. Если пересесть поближе к окну, то холод прогонит сон. И стул перетащить. Он неудобный, точно не засну. Рубеус с мрачным выражением лица наблюдает за моими действиями. Под его взглядом неуютно, и я задеваю низкий столик. Воздушно-стеклянное нечто — то ли ваза, то ли чаша — скатывается вниз, разлетаясь на тысячи цветных осколков. Рубеус молча встает и отбирает стул.
— Я уберу, сейчас…
Осколки стекла синими звездами блестят в густом ворсе ковра, какие же они мелкие… ничего, зато занятие будет.
— Сколько суток ты на ногах?
Не помню. Двое, трое, пятеро… какое это имеет значение? Главное, что стоит мне закрыть глаза, и я снова вернусь туда, а я не хочу. Я боюсь.
— Так нельзя, Конни. Тебе нужно поспать.
Не нужно, совсем не нужно. А голос у него ласковый, только это ложь, чтобы уговорить… ему просто надоело, что я хожу следом. И вазу разбила. Сев на пол, собираю стекло в ладонь, синего больше, но есть зеленое и желтое.
— Что ты делаешь?
— Убираю. Я случайно, я не хотела… я больше не буду мешать, честно.
Он сел рядом и, протянув руку, попросил.
— Дай их сюда.
В его ладони осколки кажутся маленькими и тусклыми.
— Все?
— Да.
— Хорошо, — Рубеус высыпал стекло обратно на ковер и, поднявшись, подхватил меня на руки. — Пойдем.
— Куда?
Он не ответил. Он принес меня в свою комнату. Темно и жарко, окна забраны щитами и кажется, будто комната и есть мир, точнее, нет мира за ее пределами. Хорошо. Мне нравится в этой уютной темноте, вот только тепло расслабляет, убаюкивает… нельзя спать.
Кровать огромная. Зачем ему такая кровать? И почему я раньше сюда не заходила? Пуховое одеяло неуловимо пахнет Рубеусом и хочется с головой спрятаться в этот теплый, успокаивающий запах.
— Давай, ложись… ботинки снимем. И рубашку… — он долго возится с пуговицами, а у меня нет сил ни на то, чтобы оттолкнуть, ни чтобы помочь.
— И штаны тоже… вот так, умница, а теперь давай под одеяло.
— Не уходи.
— Не уйду, — он ложится рядом, обнимает и приказывает: — Закрой глаза.
— Я не хочу спать. Я не буду спать! Я… ты не понимаешь, я снова буду там и снова… даже не уговаривай, спать я не буду.
— Не спи, — Рубеус соглашается как-то подозрительно легко. — Давай тогда поговорим.
— О чем?
— О чем-нибудь. Хочешь, о тебе. Знаешь, я раньше думал, что ты призрак. Из казармы виден карниз, а ты там часто сидела, то с книгой, то просто так. Сама белая и одежда тоже. А если не знать, что карниз есть, то можно подумать, будто в воздухе висишь. Я не умею рассказывать, да?
— Нет. Ты хорошо рассказываешь. А я не помню, точнее, не знала, что внизу что-то есть, Карл запретил ходить в ту часть замка, наверное, если бы и знала, то ничего не изменилось бы.
Разговор о прошлом столь отдаленном безопасен. Но спать нельзя, ни в коем случае нельзя спать.
— Потом ты мне помогла выбраться. Наверное, помогла, я до сих пор не уверен, что не бредил. Я потом, когда среди людей уже, все думал, существуешь ты или нет.
— И к какому выводу пришел?
В кольце его рук спокойно и тепло, и замираю, чтобы ненароком не разрушить это спокойствие.
— Что тебя нет и быть не может, и Морли говорил то же самое… спасаясь от одиночества и не такое придумаешь. А потом я увидел тебя в замке…
— И возненавидел.
— Я? — Рубеус засмеялся и покрепче обнял меня. — Ты бы себя видела: полтора метра надменности, и это несмотря на некоторые особенности твоего положения. Беспрецедентная наглость и полное отсутствие уважения к кому бы то ни было. Как такое ненавидеть? Мне было интересно, хотелось потрогать, например, уши… — Рубеус провел пальцем по краю уха, и я зажмурилась от удовольствия.
— Или пальцы, все время гадал, куда когти убираются, почему пальцы такие тонкие, а при этом когти довольно длинные. Или кожа… белая-белая, интересно же везде ли она такая белая, например, здесь… — рука скользнула под одеяла, палец коснулся соска.
— Или здесь… — вторая рука легла на живот, — или…
— Перестань.
— Совсем? — Рубеус целует в шею. — Не могу. Знаешь, каково было, когда разум говорит одно, а хочется совсем другого? Искушение. Я считал тебя посланницей Дьявола, который таким образом желал свернуть меня с пути истинного, и мужественно боролся с искушением.
— И каким же образом?
— Молитвой, — совершенно серьезно ответил он. — В то время я стал очень набожным. Даже Морли удивлялся. Мне было чертовски стыдно, это как найти в себе порок, о котором не подозревал. А ты все время с Вальриком возилась, то лечила, то тренировала, то просто вертелась рядом, и меня это злило. Я решил, что ты охотишься и за его душой, а сама понимаешь, допустить подобного я не мог.
— Мне просто было одиноко.
— Прости…
Его поглаживания становились все более настойчивыми, и не могу сказать, чтобы мне не нравилось.
— А потом вирус этот, болезнь и безумная идея Вальрика, на которую ты согласилась. Это же было опасно, ты вообще понимаешь, что могла умереть?
— Теперь да, тогда — нет, честно говоря, я довольно смутно представляла себе, что нужно делать.
— Пороть тебя некому.
— Кто бы говорил. Прекрати! Что ты делаешь… мы же разговариваем…
Тело тает в томной неге, тело тянется за его руками, не желая расставаться даже на долю секунды… хорошо…
— Разговариваем, — соглашается он, — потом… позже…
Позже я проваливаюсь в уютную дрему, сквозь которую продолжаю ощущать присутствие Рубеуса, оно успокаивает, позволяя думать, что теперь я в безопасности.
— Спишь…
Хочу ответить, что не сплю и проваливаюсь в мягкое тепло.
— Спи, я скоро вернусь, я ненадолго…
Ему нельзя уходить… я не помню почему, но знаю, что нельзя, но ласковые лапы сна отбрасывают тревогу прочь. Потом, позже… завтра.
