Глава 8
Вальрик
Ремни держат крепко, и пальцем не шелохнуть, не то, что пошевелиться. А дышится легко. На лице прозрачная маска, воздух из которой странно пьянит, хочется закрыть глаза и уснуть.
Он проспал трое суток кряду, еще столько же просто отлеживался в углу комнаты, шепотом повторяя собственное имя, почему-то ему казалось, что если помнить имя, то остальное тоже не забудется. Вчера во сне пришла Джулла, села рядом и гладила по голове, напевая песенку, Вальрик не понял ни слова, но ему было хорошо, и он многое бы отдал, чтобы навсегда остаться в этом сне. А проснулся здесь, не в силах пошевелиться, только и можно, что дышать воздухом из прозрачной маски да разглядывать тени на стене.
Его убьют. Разрежут на части, чтобы посмотреть, почему он выжил в лабиринте, или еще по какой-либо другой причине. Вдох. Выдох. Слева черное поле по которому плавно перекатываются-ползут зеленые волны. Сзади свет ощутимо нагревает волосы, если скосить глаза, то можно рассмотреть смутные силуэты каких-то машин… людей…
— Где готово? Что здесь готово? Это что ли готово? — рывок за волосы. — И как мне здесь операцию делать? На ощупь?
Синий — раздражение, красный — гнев. Вальрик не понимает, чем этот гнев вызван, но голос ему не нравится.
— Успокойтесь, коллега, — обманчивая мягкость, кошачья лапа со спрятанными внутри когтями. — Моя недоработка, не оставил подробных инструкций, сейчас все будет исправлено.
— Да уж… кстати, камрад Юст, с вот этими тремя пунктами плана я категорически не согласен.
Жужжание, прикосновение холодного железа к голове, неприятно, но одернуться невозможно.
— Тщательнее, милая, тщательнее… и все здесь убрать… лучше доставить объект в третью операционную, там тоже условия подходящие.
— Но он же в сознании!
— И что? Введите еще дозу, сердце молодое, крепкое, выдержит.
Металл проникает под кожу, неприятно ощущать его внутри, но тут же по телу расползается тяжелая истома, перерастающая в сон. Он не хочет спать… не будет спать… и глаза не закроет… главное, имя не забыть…
Ничего не изменилось, те же ремни, тот же свет и даже голоса сзади.
— Сорок пять минут, а нормального человека на полтора часа вырубило бы, причем первая, не говоря уже о второй.
Камрад Юст. Правильно, голос зовут камрад Юст. Он мягкий и лжет, жаль лица не видать. Глаза слезятся и мышцы затекают, долго лежал в одной позе.
— И все-таки не понимаю, почему вы настаиваете, чтобы он находился в сознании? — снова раздражение, переливается темной радугой, то съеживаясь в точку, то расползаясь по необозримому пространству операционной. В Саммуш-ун тоже была операционная, там Карл лечил сломанную руку. Но сейчас-то у него ничего не сломано?
— Объект. Постарайтесь дистанцироваться от восприятия объекта как личности, увидите, станет легче работать. Что же касается вопроса, камрад Йори, то все более чем просто. Он должен и будет понимать, что с ним происходит. Надкорковое образование отвечает за действия разумные, осознанные, даже как бы сказать надосознанные, тогда как те участки мозга, которые вы разрушите, — за сугубо физиологические процессы, связь организма с миром на так сказать животном уровне. Таким образом, если объект после операции сумеет восстановить эту связь, будет раз и навсегда доказано, что разум способен обходится и без низкого восприятия…
О чем они разговаривают? Вальрик шкурой ощущал опасность, исходящую от людей, но сделать ничего не мог.
— Итак, мой юный друг, вы в сознании. Нет нужды закрывать глаза, притворяясь спящим, пульс, давление, частота и глубина дыхания… вы очнулись и вам страшно, поскольку вы не представляете, что с вами сделают.
Страшно. На арене страшно не было, и при встрече с маткой, и потом, позже, в камере, и даже в коридоре, когда Вальрик думал, что его расстреливать ведут. А теперь вдруг стало, тогда хоть руки свободны были, а теперь…
— Теперь мы с вами поговорим, увы, недолго, после разговора вам предстоит небольшая операция.
Розовое лицо с темными полосками бровей, белые зубы и ямочки на щеках. Темное пятно бородавки и чересчур крупный нос. Вальрик запоминал. Пусть пока он не может ответить, пусть руки намертво прикручены к столу, а надежды вырваться никакой, но он запомнит. Найдет. Убьет. Всех.
— Давайте поможем друг другу? Нам нужна некоторая информация, поверьте, если бы мы могли получить ее иным способом, то обошлись бы без крайних мер, но увы… зато в качестве компенсации могу гарантировать жизнь.
В лаборатории? Коридор-кольцо, бесконечный бег сумасшедшей крысы, свет и звук, контейнеры с едой? Лицо улыбается, а голос мурлычет лживыми обещаниями.
— Я говорю о нормальной жизни вне лаборатории. Считайте, что данный этап — последний, при удачном исходе мы получим исчерпывающую информацию… при неудачном — увы, вряд ли сумеем использовать вас дальше, но все-таки я рассчитываю на удачу. И вам советую.
Ложь, ложь, ложь… Вальрик не понимает, в чем именно, но чувствует ее столь же явно, как собственный страх.
— Если вкратце, то задача простая, всего-то добраться до двери. Она не будет заперта… — темные глаза, еще не ночь, но уже сумерки. Нельзя верить сумеркам, но и вырваться надежды нет. Ремни. Прикосновение к щеке, и тот же голос, не уговаривает, не приказывает — информирует о том, что ожидает впереди.
— Будут некоторые сложности. Меняющийся звук, свет, невозможность ориентироваться в пространстве… искусственные раздражители, все исчезнет, стоит переступить порог. Не так и сложно, правда? Начинайте, камрад.
Холодное лезвие коснулось лба, Вальрик рванулся было, но ремни не позволили сдвинуться и на миллиметр, только голос, не тот, что прежде, другой, велел:
— Спокойно. Боли не будет, но станешь дергаться, умрешь… или инвалидом останешься. Ты же не хочешь, чтобы тебя парализовало? Света дайте… больше… вот так.
Снова белизна. Тепло, выжигающее остатки памяти… Вальрик закрыл глаза, но свет упрямо пробивался сквозь веки. Не больно, но… он их убьет. Всех. Потом, когда ремни ослабнут. Что бы они там не сделали, он выживет. Ради мести.
Фома
Сегодняшний день отличался от прочих хотя бы тем, что Карл велел явиться в библиотеку, а не в лабораторию, которая изрядно надоела Фоме за эту неделю.
Он не жаловался, даже когда становилось больно, тем более, что боль, причиняемая Карлом, была скоротечна и поверхностна. Но была и другая, которая рождалась внутри головы, просачивалась в кровь и в результате каждый звук, запах, движение, свет обострялись до невозможности. От этой боли не было спасения, но Фома и не стремился спастись, поскольку вместе с участившимися приступами пришло понимание — он умрет и, судя по всему, скоро.
За резной дверью полузабытый мир, лабиринты стеллажей, разнокалиберные тома, нежный сумрак, запах пыли, слабый, скорее свидетельствующий о возрасте коллекции, нежели о том, что в библиотеке не убирали. Убирали — на светлом ковре ни пятнышка, а темная полировка столешницы блестит.
— Давай, заходи, — Карл сидел за столом, настраивая очередной прибор. — Садись куда-нибудь, лучше, если поближе.
Фома присел на стул. До невозможности хотелось пройтись, прикоснуться к стоящим на полках книгам, хрупкие листы и выцветшие чернила. Когда-то он мечтал оказаться в подобном месте, коснуться потерянных знаний, а теперь… не знания привлекали, но сама атмосфера покоя и уюта.
Черный экран прибора засветился изнутри, и спустя несколько секунд появилось объемное изображение — серо-стальной приплюстнутый шар, разделенный на две половины. Неровная поверхность испещрена извилистыми трещинами, чуть выше желтое созвездие огоньков, тонкие лучи которых иглами пронзали серую массу. И темно-красное пятно, ажурной паутиной зависшее между лучами.
— Не понимаешь? — поинтересовался Карл. — Это объемное изображение мозга, в данном случае твоего… лобные доли больших полушарий, а это, — указка коснулась желтых огоньков, — надкорковое образование искусственного происхождение. Понимаешь?
— Не очень
Фома на всякий случай еще раз внимательно посмотрел на экран. Это его… мозг? Такой вот неприглядный? Похожий на комок смерзшихся дождевых червей.
— Это и есть модуль, — пояснил Карл. — То, чего раньше, при рождении, не было. Пожалуй, это единственное, что я могу сказать. Раньше… до катастрофы, структура ульев была иной, не дифференцированной на модули. Развитие особи определялось степенью близости к матке, а теперь выходит… эволюция, следовало ожидать чего-то подобного. Правда, у солдат подобной структуры нет, предполагаю, что контролируется лишь незначительный процент особей, скажем, внешние модули и модули высшего уровня…
Карл замолчал, позволяя усвоить услышанное. Картинка на экране изменилась, сверху мозг выглядел еще более отвратительно, и форма не круглая, а скорее эллиптическая. Звезд стало больше, красная же паутина занимала почти четвертую часть площади.
— Интересно, что у сенсоров есть очень похожее образование, по количеству узлов и расположению сходство семьдесят два процента.
— Значит, я — сенсор?
Это единственное, что было более-менее понятно.
— Ну… в некоторой степени, — Карл присел и положил указку на стол. — Проблема немного в другом, во-первых, скорее всего модуль не только и не столько обеспечивал твое выживание, сколько передавал информацию.
— Какую?
Голова опять начала болеть, пока слабо, легкие вспышки тепла, даже не боль, скорее тень ее, предупреждающая, что еще немного и накроет волной ее. Но уходить нельзя, Фома чувствовал, что разговор этот важен в большей степени для него, чем дли вице-диктатора.
— Любую. Все что ты видел, слышал, ощущал. Вероятнее всего это был эксперимент, в ином случае не вижу смысла рисковать ценным материалом в лагере. А вот испытание в условиях реальной жизни, возможность социальной адаптации, причем в экстремальных группах, степень гибкости восприятия и границы… вполне укладывается. Дальше им повезло, что ты попал сюда, полагаю, узнали много нового… наша вина.
— Он хотел, чтобы я остался в Хельмсдорфе. Я нет. Он заставлял
Фома понял, что не сумеет объяснить этого давящего ощущения чужой воли, смешанной с чужим раздражением и обрывками чужих воспоминаний, но Карл понял.
— Вполне вероятно, что именно в тот момент нарушилось равновесие. Видишь, структура симметрична, вернее почти симметрична, но здесь, — указка коснулась явной дыры в созвездии, — отсутствуют три узла. Полагаю, не выдержали напряжения, что косвенным образом свидетельствует в пользу теории эксперимента, будь технология отработана, силу воздействия рассчитали бы. Но увы… ты как, еще не устал?
— Нет.
— Хорошо. Если станет плохо, говори сразу. Итак, возможно отсутствие узлов компенсировалось, поскольку ты до сих пор жив, да и изменения начались, правда, отчего-то замерли на состоянии первого цикла, что в принципе не возможно.
Фома потер виски, он не понимал, ни слова не понимал, точнее, слова-то как раз понятны, но общий смысл… узлы, изменения… как-то неправдоподобно звучит.
— Еще немного, хорошо? Или изменения опустим?
— Не надо, я буду слушать.
— Это хорошо, — серьезно сказал Карл. — Я постараюсь кратко. Переходных типов не существует, геном стабилен, либо человек, либо да-ори, либо тангр, а ты замер в самом начале превращения. При этом ДНК стопроцентно человеческое, а все изменения носят как бы внешний, искусственный характер. С этим еще предстоит разобраться. Ладно, давай к неприятному.
— А это было приятное?
Получилось улыбнуться, хотя огонь медленно расползался по крови.
— В целом да. Не знаю, в чем именно причина, в изменениях, которые стимулировались извне и потребовали большого количества энергии, или в той ведьме, что взломала сознание, но факт остается фактом, разрушение надкорковой структуры достигло критического уровня. Видишь красную зону?
Фома кивнул, говорить было невозможно, казалось, стоит открыть рот и боль выплеснется из головы, затопив весь мир.
— Вероятно структура пыталась самовосстановиться, однако в экстремальных условиях произошел неконтролируемый рост клеток, проще говоря, переродилась в опухоль.
— Умру?
Ответ был очевиден, слишком много красного на экране. И на этот раз Карл не стал пускаться в объяснения и коротко ответил:
— Да.
— И сколько осталось?
— Не знаю. Быстро развивается, в первый день помнишь томограмму делали? Площадь была около семи процентов, на вчерашний день уже двенадцать. Попробую химию, возможно, удастся чуть замедлить рост. Радикально было бы операцию сделать, но во-первых, я исследователь, а не нейрохирург, во-вторых, не уверен, что без надструктуры ты выживешь, ну а в-третьих, слишком поздно. Опухоль по лучам связи вглубь пошла, даже если срезать, то метастазы останутся, только хуже будет.
— Спасибо.
Фома смотрел на серо-желто-красную картинку, странно думать, что серое — это он, Фома, желтое — Голос, а красное — нечто иное, не имеющее разума и воли, но между тем способное убить и убивающее. Карл выключил экран и, присев напротив, тихо сказал:
— Мне действительно жаль, что так получилось, я бы хотел помочь тебе.
— Почему?
— Привык отдавать долги… пусть даже не свои. Единственное, что обещаю — боли не будет.
Карл сдержал обещание, от лекарств сознание падало в плотный туман. Он обитал в тонкостенных ампулах и уносил силы. После пробуждения Фома ощущал себя совершенно беспомощным. Ничего не хотелось делать. Даже есть было тяжело, поэтому Фома удивился, когда Карл принес стопку чистых листов и велел:
— Дописывай. Кхитар придумает что-нибудь со столиком, но просто лежать и умирать — это как-то тоскливо… да и книгу жаль, интересные мысли… новая библия нового времени.
Фома хотел сказать, что пишет он не библию, а просто о том, что в голову приходят, и вряд ли мысли эти кому-то интересны, но не сказал. Лень было. Шевелиться, дышать, есть… писать.
«Смерть, как прекращение земного существования, меня не пугает, скорее страшит то, какой она могла бы быть. Медленное угасание в мире, полным боли. Не знаю, можно ли это считать расплатой за совершенное мною зло, или просто неудачным завершением неудачной жизни, но и в первом и во втором случае итог один — я умру. Если верить старухе, утверждавшей, что души у меня нет, смерть эта будет окончательной. Жалею ли я о чем-либо? Пожалуй, нет. Мне стыдно за многие из совершенных мною поступков, равно и за многие из несовершенных, но я благодарен судьбе или Богу за то, что жил».
Подумав, Фома зачеркнул последнюю фразу, очень уж она напыщенной получилась. Почерк неровный, некрасивый, порой сложно прочитать, что написано, но работа странным образом придавала сил, вероятно, на это Карл и рассчитывал.
А насчет библии шутил… конечно, шутил.
Рубеус
Напиваться спиртом у Рубеуса не получалось, и он изобрел собственный рецепт. Спирт и шампанское, три к одному, не запивать, не закусывать, смешивать лучше всего в полторалитровом графине. Аккурат на пару часов забвения. К несчастью, алкоголь выветривался быстро, и постоянно приходилось смешивать новые и новые порции. А плевать, шампанского в Хельмсдорфе хватало, спирта тоже, вот чего не хватало — так это покоя.
Мика и Лют, Лют и Мика… иногда Дик… но чаще все-таки Мика. Уговаривает, требует, напоминает о каком-то долге, обязанностях… к Дьяволу обязанности, сами справятся. Они и раньше справились бы, ложь это все, что без него никак.
— Ты ведешь себя глупо. — Мика нервно расхаживает по комнате, взад-вперед, взад-вперед… каблуки стучат по паркету, и этот стук разрывает череп болью.
— Я еще понимаю день, ну два, ну три… но не месяц же! Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что ты уже месяц, как в запое?
Месяц? Странно, ему казалось, что меньше… хотя какая разница. Месяц, так месяц, главное, что графин снова полон, пузырьки шампанского поднимаются вверх, а резкий запах спирта щекочет ноздри.
— Ты даже не ешь! Я не понимаю, как ты вообще жив до сих пор.
Он тоже не понимает, ни как, ни зачем. Ради чего ему жить?
— О себе не думаешь, так хотя бы о нас подумай.
Не хочет он думать. Устал. Вкус у коктейля специфический… как бы выразился Карл? Горчит слегка? Ну горечь Рубеус потерпит, главное, что после определенной дозы наступает блаженное забвение.
— Дай сюда, — Мика пытается отобрать графин. Черта с два.
— Послушай, — она садится рядом, взгляд сочувствующий, только это ложь. Она постоянно врет, все вокруг постоянно врут, а он верит. Верил, поправил сам себя Рубеус, но больше верить не будет.
— Я должна уйти.
— Неужели?
— Ага, значит, дара речи ты не потерял, уже хорошо. Да, я ухожу, вероятно, навсегда.
— Куда?
— Вест-ирген, Западный Замок. Там новый Хранитель… я говорила тебе.
— Не помню.
— Ну конечно, странно, что ты собственное имя помнишь. Серж предложил мне место личной помощницы, я согласилась. Не держи на меня зла, я всего лишь хотела жить нормально. — Мика поднялась и, подобрав с пола пустую бутылку из-под шампанского, сказала. — Сегодня Карл должен быть. Он просил, чтобы ты не сильно напивался, вроде бы как разговор предстоит серьезный.
Она ушла, и вместе с ней исчез яркий свет и раздражающий стук каблуков. Вест-Ирген, новый Хранитель… наверное, это важно, но Рубеусу все равно. Графин полон на треть, а легкие пузырьки шампанского уже почти погасли. Плохо. Добавить, что ли? Но тогда надо вставать и идти за новой бутылкой, а лень. И Рубеус выпил так. Если повезет, то визит Карла он проспит.
Не повезло. Вице-диктатор появился как раз тогда, когда Рубеус смешивал новую порцию.
— Спирт и шампанское? Сам додумался? — Карл был свеж, бодр и весел.
Сукин сын.
— Я? — переспросил Карл, отбирая графин. Оказывается, Рубеус произнес это вслух, но стыдно не было. Было все равно, вот графина жаль, теперь придется искать другую тару.
— Возможно я — сукин сын. А ты — щенок, издыхающий от жалости к самому себе.
Карл отхлебнул напитка и вынес вердикт.
— В целом неплохо, но классические пропорции данного коктейля один к одному, и шоколадная стружка нужна, красиво получается. Правда, чрезмерное увлечение чревато сильнейшим похмельем, ну да ничего, переживешь. Поговорим?
— Уходи.
— Позже. Сначала поговорим, — не дожидаясь приглашения Карл уселся в кресло, а графин поставил рядом. — Знаешь, долгая жизнь имеет ряд недостатков, одним из которых является скука. Время идет, а по сути ничего и не меняется. Техника — это да, но люди… или не-люди. Те же отношения, те же проблемы, те же ошибки. Постепенно это начинает раздражать. Молчишь? Ну молчи, твое дело. Слушай, у тебя здесь кроме шампанского и спирта что-нибудь имеется? Коньяк, вино, виски…
— Там. Должно быть. — Рубеус попытался встать, чтобы показать, где находится бар, но пол под ногами неожиданно качнулся вправо, потом влево…
— Да, смотрю, дела обстоят еще хуже, чем я предполагал. Лежи, лежи, я сам.
Из имеющихся в баре напитков — хотя Рубеус уже и не помнил, что именно там имелось — Карл выбрал белое вино.
— Неплохо. Откуда? Хотя ладно, не отвечай, все равно вряд ли вспомнишь. Итак, вернемся к нашим баранам, точнее к одному барану, который уперся лбом в бетонную стену и даже не пытается поискать ворота.
— Ты не понимаешь…
— Понимаю, очень даже понимаю. Великая трагедия, достойная Шекспира, потерянная любовь, разрушенная жизнь? Что еще забыл? Ах да, никто вокруг не в состоянии оценить глубины твоего горя. Кажется все. А теперь, рефлексирующий ублюдок, послушай меня, — неожиданно Карл оказался близко, настолько близко, что резкий, хищный запах его перебил вонь спирта. Холодная рука сдавила горло, перекрывая доступ воздуха. — Какого лешего я должен решать за тебя твои проблемы? Я что, на няньку похож? На фею-крестную?
Рубеус хотел ответить, но из горла вырвался сдавленный хрип.
— Молчать и слушать. Все делают ошибки, это нормально. Но в большинстве случаев люди их исправляют, а не лежат, изнывая от жалости к себе. Да, Мику я подсунул с умыслом. Слишком ты был одержим поисками. Да и твой монашеский образ жизни, признаться, несколько смущал, не хотелось, чтобы тебе на почве долгого воздержания крышу снесло. Что? Злишься? Правильно, злость неплохо мозги прочищает, если, конечно, они еще остались.
Карл чуть ослабил хватку, позволяя вдохнуть, а потом снова сжал руку.
— Будешь дергаться, горло вырву, — спокойно сказал он. — На этом мое вмешательство закончилось, все, что происходило дальше, на твоей совести. Я не стал возражать, когда ты решил забрать Конни сюда. Я наивно полагал, что тебе хватит ума сначала убрать Мику, но оказалось, что ты у нас чересчур благороден… Ну твое благородство тебе же боком и вылезло. Идем дальше. Кроме благородства у нас, как оказалось, и самолюбие имеется, которое очнулось, когда должность Хранителя у тебя отобрали. Обидно, правда? И куда делась все любовь? В высокие мотивы, побудившие тебя бросить вызов? А потом, когда я от греха подальше убрал Конни отсюда, ты снова решил, что жить без нее не можешь. Но при этом продолжал держать возле себе Мику. Несколько странно для влюбленного, а? Нет, я еще могу понять, что ты затащил Коннован в постель, но вот то, что ты творишь сейчас, выше моего разумения. — Карл разжал руку и брезгливо вытер ладонь платком. — Мне противно смотреть на тебя.
— Не смотри, — горло саднило неимоверно.
— К несчастью, вынужден. На, выпей, — Карл сунул в руку стакан с водой. — Во-первых, регион по прежнему зависит от тебя. Во-вторых, за прошедшие две недели ситуация несколько изменилась, поэтому будь добр, постарайся понять то, что я тебе сейчас скажу. Не выслушать, а именно понять. Мика говорила о том, что уходит?
— Да.
— И о новом Хранителе Западных границ тоже упоминала.
— Да.
— А о том, что Хранителя зовут Серж, и он является валири Диктатора, при этом отсутствовал довольно длительное время?
— Не знаю. Не помню.
Выпитая вода вызвала изжогу, которую весьма гармонично дополняли рвотные позывы. А в голове пустота, разговор с Микой определенно был, но в памяти остались отдельные обрывки. Карл усмехнулся и, пригубив вино, заметил:
— Ну да, конечно, с памятью у тебя проблемы. Бывает при чрезмерной увлеченности алкоголем.
Карл вернулся в кресло, поставил на широкий подлокотник бокал с остатками вина и, подперев голову кулаком, задумчиво произнес.
— А ты ведь знаком с Хранителем Западных границ… и Коннован знакома, очень даже близко. Правда, воспоминания об этом знакомстве у нее остались не самые приятные. Я не знаю, захочет ли он возобновить знакомство, скорее да, чем нет. И уж тогда доберется до Конни быстро. Тем паче, что завод формально относится к Западной Директории, поэтому если и действовать, то сейчас, пока он окончательно не разобрался в ситуации.
Каждое слово выбивало сознание из того хрупкого равновесия, которого удалось достигнуть, смешивая шампанское и спирт в неравных пропорциях.
— Вижу, начинаешь понимать, это радует. Предвосхищая вопрос — трогать его нельзя. Во всяком случае пока.
— Почему?
— Ну ты же не хочешь оскорбить Марека? Только не говори, что тебе плевать на Марека, я это и так вижу. Просто пойми, что убийство Сержа будет расценено как посягательство на власть Диктатора. А он в свою очередь уничтожит всех, меня, тебя, Коннован… так, на всякий случай.
— И что делать?
Рубеус попытался сесть. Тяжело. Любое движение вызывало приступы тошноты, не вырвало его лишь потому, что гордость не позволяла настолько низко пасть в глазах Карла. Тот же наблюдал за Рубеусом с откровенно насмешливой улыбкой.
— Прежде всего позаботится, чтобы Коннован не выкинула какую-нибудь глупость, к разряду коих будет относиться покушение на жизнь уважаемого Хранителя Западных границ. Подставит и себя, и меня. Поэтому в Саммуш-ун я ее не возьму. А вот у тебя образовалось свободное место. Вот распоряжение о переводе, — сложенная пополам бумага легла на стол, и Карл тихо добавил. — Правда, не знаю, как долго я смогу распоряжаться. Тут все зависит от тебя. Марек практичен, он не станет вмешиваться в дела региона без особых на то причин. До тех пор, пока ты держишь Север, Коннован в относительной безопасности.
— Она не вернется сюда.
— Вернется, есть приказ. Конни — девочка послушная. Что касается остального, то… действуй. Если хочешь совета, то расскажи ей правду, всю правду, тогда станет легче обоим. Да, и прежде чем куда-то идти, протрезвей окончательно, хорошо?
Рубеус кивнул, и моментально пожалел об этом, от резкого движения голова раскололась болью. Карл ушел, а графин оставил. Нет, хватит пить, пора придти в сознание и сделать что-нибудь, к примеру, душ принять.
После душа и горячего обеда Рубеус чувствовал себя почти нормально, Лют, если и удивился перемене столь внезапной, то виду не подал, за что Рубеус был несказанно ему благодарен. До рассвета оставалось три часа. Успеет. Вот только… если Коннован узнает правду, она возненавидит его и будет права. Он сам себя ненавидит, для того и пьет, чтобы забыть, какая он скотина.
Мысль показалась удачной, да, так будет проще. В плоскую флягу уместился почти литр коктейля. Напиваться Рубеус не собирался, всего лишь несколько глотков, для храбрости.
Анке, негодующе заклекотав, подставил-таки спину и резко, словно желая наказать не совсем трезвого седока, рухнул вниз.
Коннован
Чертово совещание затянулось. Не понимаю, зачем вообще оно нужно, можно подумать, кому-то станет легче, если я озвучу наши проблемы вслух, причем, первая из них — перемирие, объявленное и никак не наступающее. Бомбардировки убивали надежду, и люди злились, люди цеплялись, каждую чертову секунду прислушивались к тому, что происходило снаружи, любая пауза в обстреле — десять минут, пятнадцать, полчаса — воспринималась как подтверждение того, что вот сейчас все прекратиться.
Не прекращалось, взрыв, удар, судорожная дрожь слабеющих переборок и белая пыль штукатурки… давно ей пора было осыпаться, а она все падала и падала, раскаляя и без того раскаленные нервы. Сколько еще они выдержат? Недолго, максимум пару недель, а потом либо треклятое перемирие наступит, либо меня ждет бунт.
— А я считаю, что сворачивать нужно вторую и одиннадцатую линии, — старший мастер Шарох повторял эту фразу раз, наверное, десятый, не желая понимать, что ни вторую, ни одиннадцатую, ни какую-либо другую линию сворачивать я не собираюсь. Во всяком случае до тех пор, пока не получу соответствующий приказ.
— Или третью? Нет, начинать лучше всего со второй…
Умру. Сначала окончательно сойду с ума, а потом умру.
— Вы должны потребовать разъяснений…
Это я тоже слышала. Очередной взрыв, мелкая дрожь по стене, трещина в краске расползается, а на стол привычным дождем оседает мелкая белая пыль. Твою ж мать…
— Твою ж мать! — повторяет вслух Брик, отряхивая рубашку, чище не стало, этот жест — скорее дань накопившемуся внутри напряжению.
— Твою ж… — повторяет он, когда распахнувшаяся от мощного пинка дверь с грохотом ударяется о стену. — У кого там шило в ж…
Брик не договорил, а я поняла, что к уже существующим проблемам добавилась еще одна. Рубеус. Какого лешего он здесь делает?
— Всем п-привет… Коннован, я за тобой, собирайся.
— Куда?
— Туда, — он ткнул пальцем в потолок и пригнулся, когда технозверь вздрогнул, пропуская сквозь себя очередную взрывную волну. — Пошли.
Он же пьян… он до такой степени пьян, что на ногах с трудом держится. Взгляд блуждает по комнате, и чтобы не встречаться с этим взглядом, Брик почти сполз под стол, а люди уткнулись в бумаги.
— Это кто? — Рубеус оперся о дверной косяк. — Что они тут делают?
— Они тут работают.
— С тобой?
— Со мной… — черт, нужно увести этого идиота, пока беды не случилось. Только бы драку не затеял… — пойдем.
Я взяла его за руку, боже мой, насколько он изменился за этот месяц, да что там наверху происходит? Худой, изможденный, больно смотреть… улыбается. Сумасшедший.
— Я по тебе соскучился, — сказал сумасшедший, — ты не представляешь, насколько сильно я по тебе соскучился… ты пойдешь со мной? Карл сказал, что приказ выписан, но я не хочу, чтобы по приказу. Я хочу, чтобы ты просто, со мной. Ты жемчуг забыла.
Голову я забыла, вопрос только где.
В жилом секторе тихо и пусто, два поворота и на уровень вниз. Главное, Рубеусу в глаза не смотреть.
— Стой, — просит он, останавливаясь. — Не спеши, пожалуйста. Давай поговорим?
— О чем?
— Ты пойдешь со мной? Не по приказу, а сама? Я не хочу, чтобы силой. Ты мне нужна. — Рубеус виновато пожимает плечами, словно извиняется за подобную слабость. — Без тебя плохо.
Без тебя тоже, но молчу, потому что… я не сумею. Я сама обожглась слишком сильно, чтобы пытаться продолжить эту никому ненужную игру в любовь. Он поймет, быть может не сейчас, но позже… время есть. Только время и есть.
— Отказываешься, да? Ты молчишь, потому что не знаешь, как отказать? Ты боишься, что я снова сделаю больно? Я не хотел, Коннован, мне самому… иди сюда.
Рывок. Рубеус не дает упасть. Не объятия — захват. От него пахнет спиртом и дождем, на волосах блестят капли воды и… еще немного и я проиграю. Будет хорошо, а потом снова боль. Не хочу.
— Если ты сейчас же меня не отпустишь, я тебя ударю. — Глупая угроза, особенно с учетом того факта, что Рубеус держит меня, да так, что не вырвешься.
— Хорошо, — соглашается он, — от тебя все приму с радостью.
И отпускает. И принимает хорошую, звонкую пощечину. Может быть, хоть сейчас поймет, что я не желаю его видеть? Белая кровь стекает по щеке, наверное, больно, а он улыбается, берет осторожно ладонь и целует. Шепчет:
— Прости…
— Не могу.
— Тогда… убей, потому что иначе все равно… сейчас. Вот, давай прямо здесь.
Он вытащил из кобуры пистолет. Черный короткий ствол и удобная ребристая рукоять, как раз под мою руку. Пальцы ложатся на спусковой крючок, хочу оттолкнуть, но Рубеус накрывает сверху своей ладонью. Тянет вверх… ствол упирается в подбородок.
— Понимаешь, — доверительно говорит он, — мне уже как-то все равно, что будет дальше. А раз все равно, то зачем вообще жить? Тошно. Давай, это просто. Нажимаешь на спусковой крючок и все.
— Не надо…
— Надо. Удар у тебя слабый, а с пистолетом оно как-то надежнее.
Рубеус покачнулся и, пытаясь удержаться на ногах, невольно дернул руку. Ствол ушел влево, а мои пальцы соскользнули на спусковой крючок. Нажали. Выстрел прогремел буквально над ухом, но пуля, чертова пуля из чертова пистолета ушла в потолок.
— П-промахнулась. В другой раз нужно внимательнее, Коннован. Нельзя промахиваться дважды.
Этот псих-самоубийца еще и учить меня будет? Алкоголик несчастный! Идиот!
Не знаю, откуда взялись силы, наверное, я просто испугалась, что и вправду могу убить его, но пистолет я отобрала, и на всякий случай отшвырнула подальше.
— Значит, не хочешь помочь. — Он стоял, опираясь одной рукой на стену. — Нечестно, Коннован, я ведь помог тебе когда-то, хотя ты и не спросила, хочу ли… но я понимаю, самому легче, чем кого-то. Я больше не буду тебе мешать, чес-с-сное слово. Вот посижу немного и уйду. — Рубеус садится тут же, у стены. — Посиди со мной, пожалуйста. Недолго. Я скоро уйду.
— Куда уйдешь?
Сажусь, руки дрожат, колени дрожат, я вся трясусь, как осиновый лист. Он ведь не соображает, что чудом избежал смерти.
— Куда-нибудь. Ты хорошая, а я — идиот. Я все время пытался сделать так, чтобы всем было хорошо, а получалось только хуже и хуже. Сначала я тебя использовал. Молчи. Не перебивай, ты просто не знаешь. Я выкупил тобой собственную шкуру. Предал. И потом предавал снова и снова. Выбор был, и я выбирал. Только всякий раз почему-то мне казалось, что-то, другое, важнее, а ты и сама справишься. А потом как-то так получилось, что я перестал быть собой. Не уходи, я еще не договорил.
— Не ухожу. Больно?
— Это? Нет. — Он дотронулся до разодранной щеки, крови почти не было, но царапины выглядели угрожающе-глубокими. Неужели это я его? Конечно, я, кто ж еще, вон, на когтях тонкая пленка застывающей крови.
Твоя кровь похожа на жидкий жемчуг…
Круглые жемчужины драгоценным дождем сыплются на пол…
Ты потеряла, возьми…
Кто кого предал? Кто кого обманул и обманывал ли? Или я просто уже не в состоянии никому верить?
— Я ведь слышал, как ты звала. Только зов, он словно из ниоткуда шел. И мне говорили, что я не успею, что не найду, потому что Проклятые земли большие. Ну а вокруг столько дел, которые никто кроме меня не сделает… У меня обязанности, долг Хранителя, Хельмсдорф, регион… казалось, что это важно, хотя на самом деле теперь мне абсолютно наплевать, что станет и с регионом, и с Хельмсдорфом. На хрена они мне?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Стена холодная, а пол жесткий. Рубеус держит меня за руку, и я не пытаюсь вырваться. Я думаю о том, что вероятно Карл прав, и мне пора повзрослеть. Хватит убегать, хватит прятаться, от себя ведь не убежишь. Белая пыль на темных волосах Рубеуса похожа на седину, смахнуть, прикоснуться… мне ведь нравится прикасаться к нему.
Ох и не следовало мне этого делать, резким рывком Рубеус притягивает меня к себе и, не обращая ни малейшего внимания на сопротивление, обнимает, крепко, не вырваться, не вдохнуть.
— Пусти, больно же!
— Прости, прости, прости… — лихорадочный шепот, горячие руки, то робкие, то наглые, жесткие обветренные губы, больные безумные глаза и запах спирта… он ведь даже не понимает, что делает.
Или понимает? А я боюсь. Не его — себя самой. Боюсь того, что он уйдет, и боюсь того, что останется. Боюсь оскорбить недоверием и боюсь поверить. А вдруг снова обман?
— Прости, пожалуйста…
Словно стою на самом краешке карниза, внизу пропасть, и нужно решиться, прыгнуть, как раньше, но раньше я верила Ветру, а теперь… верить больно.
— Прости.
Губы касаются губ, и сердце падает в ту самую чертову пропасть.
— Ты сумасшедший…
— Да.
— Ты пьяный.
— Да.
— Ты… невозможный. Но я, кажется, все равно тебя люблю…
— Да.
— Но если ты снова сделаешь мне больно, я убью тебя.
— Убей. Сейчас, потом… не важно, главное, не уходи.
