Глава 7
Вальрик
Длинный коридор, белые стены, белый пол, белый свет. Путь в никуда. Металл ощутимо давит на запястья, и пальцы постепенно немеют. Нужно бы сказать, но Вальрик совершенно точно знает — наручники не ослабят. Боятся. За прошедшие дни он восстановился в достаточной мере, чтобы его боялись…
Конвой в трех шагах сзади. От них тянет теплом и неуверенностью, многое бы отдали, чтобы поручить высокую честь кому-нибудь другому. Скрывают страх строевым шагом, звуки болезненно-чуждой волной несутся по коридору и, утомленные бегом, гаснут где-то вдалеке.
Стена или камера? Лучше бы стена, опереться, улыбнуться так небрежно и самому отдать команду. Черт, выскочило из памяти, как в Империи расстрелом командуют. Пли? Или огонь? Или за родину? Или никак не командуют, а дадут дубинкой по ногам, и в плечи добавят, чтобы на колени стал, потом ствол к затылку и вперед, здравствуй смерть. И Морга здесь нет, чтобы позаботился…
— Стой, — команда-окрик и нервное сопение — гадают, подчинится он или нет. Вальрик подчинился: оказывать сопротивление глупо, бежать некуда, да и желания особого нет. Дойти бы до конца этого чертового коридора, а там пусть будет, чему суждено.
Упокоение.
— Лицом к стене.
Сухая, горячая, словно греют с той стороны, и едва заметно вибрирует.
— Дернешься — пулю получишь, — предупредил конвоир. Вальрик не ответил, этим — бесполезно, только больше нервничать начнут, еще пристрелят раньше времени. Хотя… какая разница? Несколько минут ничего не изменят. Прикосновение влажных рук, щелчок и обманчивое ощущение свободы. Вальрик с трудом удержался, чтобы не растереть запястья.
— Не двигаться! — Чужая паника бьет по нервам. В этой белой бесконечности все чувства обострены до предела. — Считать до ста! Вслух.
— Один, два, три… — голос звучит глухо, а счет мешает сосредоточиться на происходящем вокруг. Правда, Вальрик все равно слышит шаги — охрана уходит, быстро, почти бегом, и это более чем странно. Вероятно на цифре «сто» он умрет.
— Шестьдесят восемь, шестьдесят… девять.
Вальрик запнулся. Как-то не очень тянуло отсчитывать последние секунды собственной жизни, но замолчать — значит проявить слабость. Стена ощутимо нагревалась. Значит, огонь. Зажарят как гуся в печи, главное, чтобы боль не вернулась, с болью умирать в огне страшно. И без боли тоже страшно.
Потянуло черным дымом. Бежать. Нужно бежать. Вперед, если быстро, есть шанс успеть до того, как стены вспыхнут…
— Восемьдесят два…
Краска вздулась пузырем и лопнула, выпуская желтоватые язычки пламени. Ну уж нет, бегать он не станет. Хотел умереть у стены — вот она. А пуля или огонь — разница не велика, особенно, если боли не чувствуешь. Вальрик провел ладонью по пока еще белой поверхности, и потревоженный движением огонь испуганно взметнулся вверх. Черные струйки дыма свивались в причудливые картины.
— Девяносто восемь… девяносто девять… — Вальрик закрыл глаза. — Сто.
Яркая вспышка, заставившая втянуть голову в плечи, и… ничего, лишь стена начала остывать.
Он жив? По всему выходило, что так. Секунда слабости, опуститься на пол, потрогать, убеждаясь, что тот по-прежнему холодный. И на руках ни следа от ожогов, а должны быть, ведь стена-то раскалилась, и краска лопнула.
Ровная, гладкая белизна, чуть поблескивающая в настойчиво-ярком свете. Никаких трещин, пузырей, выгоревших пятен. Обманули. Снова. Привели умирать, но оставили в живых, или это только пока? Но почему без наручников и охраны?
Идти? Но куда? Сзади охрана, а впереди? Скорее всего, тоже какая-нибудь пакость, но не оставаться же на месте. И размяв руки, Вальрик двинулся вперед, должен же этот коридор когда-нибудь закончиться.
Не должен. Бесконечность. Ослепительная однотонная бесконечность. Сколько времени прошло? Вальрик не помнил, он просто шел и шел. Вперед. Потом назад. И снова назад, чтобы уже вперед. И опять, в надежде отыскать выход из чертовой выбеленной трубы. Шел, и убедившись, что выхода нет, снова поворачивал… пытался делать метки на стенах, но они исчезали, точно просачивались сквозь краску. Как и следы мочи, рвоты и дерьма.
И дверь, через которую его сюда привели, тоже исчезла.
Проклятая бесконечность издевалась.
Они издевались. Нет, не так, следовало говорить, «они изучали», Вальрик весьма посредственно представлял себе, кто такие «они» и что именно они изучают, но от души ненавидел. Ненависть помогала двигаться, а движение позволяло жить.
Иногда в коридоре попадались ящики. Всегда по три, прозрачные, снабженные рисунками, но два запаяны намертво, а один открыт. В ящиках еда и вода. Оставить можно лишь один. Стоит прикоснуться к одному, и два других тут же исчезают. А выбранный может оказаться запертым. Открыть нечем. В первый раз, когда Вальрик ошибся, он долго долбил ящик о стену, прыгал на него и пинал, но на прозрачном боку не осталось и царапины. В следующий раз он выбирал очень осторожно.
Сукины дети! Лучше бы к стене и пулю, честнее, чем вот так. Унизительно. Невозможно для князя. Идти вперед. По стене. Последний раз ящики с едой попадались довольно давно. Синяя звезда, синий треугольник и красный ромб. Думать, думать, думать… от голода шумит в ушах и мысли путаются. Внутри бутыль с водой, курица, оранжевые шары апельсинов, ломти ноздреватого хлеба и хрупким зеленым кружевом листья салата.
Не отвлекаться, думать. Красный ромб… выделяется по цвету, но звезда — не геометрическая фигура… ромб или звезда? Ромб или… звезда, определенно звезда. Вальрик схватил ящик, сглатывая слюну, потянул за крышку. Повезло.
Заснул он здесь же, а проснулся от въедливого дребезжания невидимых колокольчиков, оно то нарастало, заполоняя узкую кишку коридора, то почти исчезало, чтобы с новой силой ударить по нервам. И свет. Свет! Выключил бы кто-нибудь этот свет…
Нужно двигаться. Вперед. Идти. Найти выход и перегрызть глотку той твари, что придумала подобную пытку. Вперед…
— Просто поразительно устойчивая психика, — голос ломился в виски, перебивая надоедливое дребезжание колокольчиков. — Двадцать четыре дня! Вы только вдумайтесь в эту цифру — двадцать четыре дня относительно адекватного поведения, когда объект не просто двигался вперед, но и производил осмысленные действия.
— Контейнер выбирал? Коллега, эти же действия и обезьяна произведет, если вы ее в подобные условия поставите. — Второй голос хрипел, и колокольчики послушно умолкали. Что-то сильное разодрало веки, впуская ослепительно-яркий свет. Он не хочет света, он устал, и голосов не хочет. Тишины бы, хоть ненадолго… — Зрачок реагирует. А вот болевые раздражители не воспринимаются.
— В этом и изюминка! Объект изначально обладал ярко выраженной невосприимчивостью к боли, полагаю, именно этот фактор и повлиял на выживаемость. Вот к примеру стандартный тест на экстремальную ситуацию, базовые инстинкты требовали спасаться бегством — датчики зафиксировали значительное изменение эмоционального фона, сопровождавшееся выбросом в кровь адреналина, но при всем этом объект продолжал оставаться на месте и более того, считал! — Голос разогнал колокольчики, и Вальрик был ему благодарен. Лежать хорошо, а когда свет убрали, позволив закрыть глаза, стало совсем… покойно.
— Показания датчиков свидетельствуют о глубоких патологических изменениях в психике объекта, — раздражение желтое, резкое, болезненное, отползти бы, но тело не движется. Что с ним произошло? В памяти белизна, бесконечная, уходящая вдаль белизна, и свет, и нудное, выматывающее дребезжание колокольчиков. — Ничего нового вы не открыли.
— Да, но обратите внимание на скорость этих изменений, в несколько раз медленнее, чем у обыкновенного человека.
Медленнее, правильно, он сходил с ума медленно, считая шаги в бесконечности коридора, почти как степь, только без травы и солнце искусственное. Главное, что заблудится невозможно, ведь направление одно — вперед, шаг за шагом туда, где ничего нет. Даже сна. Плохо не спать, а спать невозможно, стоило закрыть глаза, и звон разрастался, заполоняя собой узкую трубу искусственного мира, а свет начинал судорожно мигать.
— Экземпляр просто замечательный… полагаю, вы понимаете необходимость дальнейших исследований? Подобная психологическая устойчивость при явном психопатическом складе личности парадоксальна. Да, да, глюкозу вводите, нужно помочь организму… к сожалению, в последние четверо суток наблюдения объект напрочь игнорировал контейнеры с пищей, полагаю, вследствие нервного истощения. Но опять же не останавливался. Его целеустремленность поражала.
Руку сжимают. Неприятно. Вальрик хочет сказать, чтобы отстали, чтобы просто позволили ему полежать немного, но изо рта вырвался лишь сдавленный хрип.
— Признайтесь, коллега, идея замкнутого кольца при дополнительной оптико-голографической маскировке весьма остроумна, создается полная иллюзия бесконечности…
Иллюзия. Бесконечности. Кольцо. Слова сложились вместе породив понимание. Значит, вот в чем дело, кольцо… замкнутый круг… место, где нет ни начала, ни конца, но ведь коридор был прямым. Или только казался?
— Смотрите, коллега, есть реакция и какая! По-моему, он нас слышит и прекрасно понимает! — холодные пальцы ощупывают лицо, и от собственной беспомощности хочется выть.
— Рычит… надо же, какая поразительная живучесть, предполагаю, что через пару дней он восстановится в достаточной мере, чтобы продолжить.
— И что именно вы предполагаете? — В этом голосе сухость, раздражение и брезгливость белых перчаток, коснувшихся пыли.
— Локальная блокировка вестибуло-мозжечковых путей в сочетании с искусственным стимулированием проекционных полей коры. Любопытно будет посмотреть сможет ли надкорковое образование компенсировать нарушенное восприятие пространства…
— Любопытно? Не кажется ли вам, что для любопытства подобные эксперименты несколько… аморальны?
— Зато познавательны, коллега, весьма познавательны. Что мы знаем о сенсорах? Фактически ничего, и заполучить экземпляр, подобный этому, несказанная удача… — Рука почти нежно гладит волосы. От этого прикосновения тянет опасностью, и Вальрик упорно отталкивает наползающий сон. — А мораль — понятие ненаучное.
Сон похож на пропасть. В нем тихо, темно и спокойно…
Рубеус
В ее комнате пусто и холодно, а свежий воздух давно вымел запах лаванды. Плохо, до чего же плохо… пустота внутри жрет и днем и ночью, и хочется скорее сдохнуть, чтобы прекратить эту бесконечную муку.
Рубеус честно попытался поговорить, объяснить, хотя понимал, что ничего не выйдет. Оказался прав. Идиотская вышла сцена, бестолковая и нелепая. Сначала ожидание перед дверью, точно собака сторожил, гадая, куда пропала. Вернее, знал, куда, видел и хотел было пойти следом, но… не имел права. Единственное, что оставалось — ожидание, приправленное ревностью. Ее не было полтора часа, каждую минуту из которых Рубеус все ближе подползал к тонкой грани, за которой лежало безумие. Когда сил на ожидание почти не осталось, она спустилась вниз, села рядом и тихо, оправдываясь, сказала:
— Мы просто разговаривали, Карл и я. Разговаривали и все.
Тогда Рубеус поверил, что еще есть шанс все исправить… просто разговаривали… о чем? Не важно, главное, что просто разговаривали.
— Ты хороший, но… тебе будет лучше без меня. А мне лучше одной. Прости, что так получилось. Я… я не могу защитить себя, понимаешь?
— Подожди. Пожалуйста.
— Нет. — Она покачала головой, подымаясь. — Я знаю, что ты не виноват и Мика просто мстила, но все равно больно. Слишком больно, чтобы… дальше. Одной проще, а ты… ты убиваешь меня. Каждый раз потом мне так плохо, что лучше бы и вправду умереть. Я не хочу больше. Извини, что так получилось, но… по-другому мне не выжить.
А ему не выжить одному, понимание пришло сразу, но слишком поздно. Удержать? Силой? Наверное, можно, наверное, никто не осудит, и Карл, что бы он там не говорил, тоже поймет. Она, точно догадавшись о мыслях, отступила назад.
— Не надо. Ничего хорошего не получится. Извини.
Хлопнувшая дверь и чертова пустота, что в зАмке, что в душИ.
Странно, что хватило сил вежливо распрощаться с Карлом. Он не стал ничего говорить, и за это Рубеус был благодарен.
Скрипнувшая дверь, знакомый аромат, какого лешего ей нужно?
— Ну и долго собираешься лежать? — поинтересовалась Мика. — Все это, конечно, печально… трогательно даже, только глупо.
— Зачем ты это сделала?
Главное сейчас не смотреть Мике в глаза. Вообще на нее не смотреть, а лучше уйти куда-нибудь, где эта стерва не достанет. Еще немного и он просто убьет ее. Возьмет за шею и…
— Давай. Ты же хочешь этого, — она сама подошла. Нравится дразнить, неужели не понимает, чем это может закончиться. — Тебе ведь нужен кто-то, на кого можно переложить вину.
— Зачем тебе это было нужно?
Рубеус перехватил ее руку. Ледяное запястье, узкие ладони, широкие браслеты… сжать покрепче и согнуться, а кости затрещат.
— Зачем? Боль за боль. Никогда нельзя спускать обиды. Ты со временем поймешь. Ты такой же как я, как Карл, как остальные…
— Нет.
— Да, дорогой, да. Вспомни, сколько раз тебе приходилось принимать… неприятные решения, идущие несколько в разрез с моралью. Ты не думай, я не осуждаю. Мораль — оправдание для слабости. Ты оказался достаточно сильным, чтобы подняться вверх… да не без помощи Карла, — при упоминании вице-диктатора Мика скривилась. — Но удержался ты сам. Доказал, что можешь, что достоин… одной крови, Рубеус. Не отрицай и не пытайся переделать себя, позволь жить, так как хочешь, а не так, как принято.
— Уйди.
— Нет. Я не для того завела этот разговор, чтобы уйти сейчас. Война закончилась, понимаешь? Нет, не понимаешь… руку отпусти, больно же.
Рубеус послушно разжал пальцы, Микин голос гипнотизировал, неужели, она права? Одной крови…
— Ты и Карл, у вас двоих нет шансов выжить. Марек не потерпит столь серьезных противников… во всяком случае, двоих. Ударь первым. Убей Карла.
— В спину?
— А пусть так! Какая разница, куда и как бить? Главное, победа. Думаешь, он не думает о том же? Думает. Планирует. И Коннован под тебя подложил…
Все-таки Рубеус не сдержался. Пощечина получилась злой и сильной.
— Вот видишь. Ты такой же. Право сильного, и мораль не при чем. Чем раньше поймешь, тем легче нам будет разговаривать. Считай, я передаю тебе официальное предложение. Либо ты решаешь возникшую проблему, либо… со временем и сам станешь проблемой. А Марек не слишком-то задумывается над тем, что такое хорошо и что такое плохо.
— А ты поможешь.
— Если будет нужно.
Она вытерла кровь.
— Ты злишься, потому что понимаешь — я сказала правду. Карл просто пытается заручиться твоей поддержкой. Сделка. Обыкновенная сделка, условия которой ты принял. Но ведь условия можно изменить. Тебе нужна она? Получишь. По праву сильного, у нее все равно выбора не будет. Без Карла ей не выжить.
— Уйди. По-хорошему прошу, уйди.
— Уйду. Подумай, Рубеус, ситуация довольно однозначна, или ты, или Карл. А уж он, поверь, не станет искать причин, чтобы оставить тебя в живых. Твой единственный шанс ударить сейчас.
— Нет.
Решение далось неожиданно легко.
— Нет? Почему нет? — Мика склонила голову на бок, темные пряди падали на лицо, почти скрывая распухшую губу. Странно, что нет угрызений совести, может, оттого, что он перестал воспринимать Мику как женщину?
— Ты ведь ненавидишь Карла, я знаю, Марек знает… но при всем этом «нет». Почему?
— Не твое дело.
— Неужели? Или ты и вправду рассчитываешь на честный поединок? Благородно и глупо, честных поединков не бывает. У кого-то всегда преимущество. Дело, конечно, твое, но тогда ты проиграешь.
Наверное, она права. Все сказанное очень похоже на правду, но бить в спину он не станет. Отвечать не понадобилось, Мика все поняла, усмехнулась и, отбросив волосы назад, сказала.
— А ты, оказывается, слаб, Хранитель… а что до приказа уйти, то… я уйду тогда, когда сама этого захочу. Тебя хватает лишь на угрозы. Ты подумай, Рубеус. Просто подумай над тем, что я сказала. Мы одной крови. Только я сильнее.
А злости нет, только непонимание: неужели она и вправду рассчитывает убедить? Наверное, раньше у нее всегда получалось, правильные слова, правдивые и правдоподобные, все вместе, а разбираться было некогда. Это сейчас ему все равно. Жить, выживать, пытаться удержаться на призрачной вершине. Ради чего?
В комнате Коннован воздух больше не пахнет лавандой. В фарфоровом блюде темными виноградинами блестят жемчужины. Пусто. Холодно. Самое время напиться, может, хоть ненадолго станет легче.
Фома
Саммуш-ун произвел странное впечатление незавершенности, хотя Фома и сам не понимал, в чем это выражалось. Башни, двор… стены вот не было, и за низким каменным бордюром начиналась черная пропасть. Да-ори, стоявший на краю пропасти — то ли встречает, то ли просто любуется звездной ночью, был знаком, правда, имени Фома не помнил.
— Карл, — представился да-ори, протягивая руку. — Вице-диктатор, Хранитель Восточной границы. Лют, как там…
— Все так же. — Буркнул Лют, не пытаясь скрыть раздражения. — И я уже не знаю, что мне делать.
— Ждать.
Фома понимал, что данный разговор не имеет к нему отношения, однако продолжал прислушиваться.
— Сколько ждать? Вторая неделя пошла.
— Столько, сколько понадобиться. Просто пригляди, чтобы никуда не влип, и Мику держи подальше, а там… посмотрим.
Предложение Люту не понравилось, но и спорить он не стал, только, кивнув на Фому, проворчал:
— У этого тоже… проблемы.
— А у кого их нет, — философски ответил Карл.
Саммуш-ун не подавлял и не отторгал человека, внутри Фома чувствовал себя почти уютно. Мягкий сумрак, картины, вазы… потолок до того высок, что почти теряется в темноте.
— Все думаю перестроить, но руки не доходят. Тебя Фомой зовут? Жить… выбери себе комнату по вкусу, здесь много пустых. Завтракать-обедать будешь со мной, только придется на ночной образ жизни перейти, хотя тебе не впервой, верно?
— Верно.
— Вот и хорошо. По замку можешь передвигаться беспрепятственно, только в лаборатории попросил бы быть осторожнее, там приборы уникальные. Так что если вдруг станет любопытно, скажи, устрою экскурсию… запить не собираешься? Или другие какие глупости?
— Нет, — Фома покрепче прижал сумку, не из страха, просто на новом месте все вокруг выглядело до того незнакомым и чуждым, что становилось слегка не по себе. — А почему вы все об этом спрашиваете?
— Да так… имеется прецедент неадекватной реакции на несчастную любовь. Ладно, ты обживайся пока, после ужина нормально поговорим.
В выбранной комнате было немного пыльно. Светлые стены, темный ковер и огромные, во всю стену окна. Его не слишком чистая сумка и потертая куртка выглядели здесь неуместно. Возникла даже мысль подыскать место, более приличествующее человеку, но бродить по Замку, пусть и с разрешения хозяина, казалось не совсем правильным.
Дверь в комнату бесшумно приоткрылась:
— Привет, — любопытные синие глаза, русые волосы и полузажившие царапины на щеке. — Ты кто?
— Фома. А ты?
— Дэка, — представился мальчишка. — Слушай, можно я у тебя посижу?
— Посиди.
Фома был удивлен: увидеть ребенка в замке да-ори… возможно это сын Карла? Но у да-ори, кажется, не бывает детей. На вид мальчишке было лет пять, вел он себя с той непосредственностью, что свидетельствовало о свободе, которую предоставляли Дэке.
— А ты снизу? Честно? — он с ногами забрался на кровать и, оглядевшись вокруг, презрительно заявил. — Эта комната для женщин.
— Почему?
— Оружия нет. Там дальше по коридору другая есть, если хочешь, покажу.
— Спасибо, но мне и здесь нравится, тем более, что я, наверное, ненадолго. А тебя родители искать не будут?
Дэка возмущенно фыркнул и, вытерев нос ладонью, заявил:
— Я не хочу на кухню! И в комнате сидеть тоже не хочу, там скучно. А она думает, что я маленький.
— Кто?
— Мама. Только я не маленький, и Карл разрешил ходить, где захочется. Он говорит, что я достаточно взрослый, чтобы понимать, куда можно заходить, а куда нет. Я и понимаю.
— Тебе сколько лет, взрослый, — Фома сел на ковер и получилось, что оказался с нежданным знакомцем на одном уровне. Забавный мальчишка, кого-то напоминает, но… скорее всего просто чудится.
— Три, — ответил Дэка и, подумав, добавил. — В этом году будет. Но я уже читать умею… почти умею. Я быстро расту, это потому что гены такие.
— Карл говорит, — догадался Фома.
— Ага. А что у тебя в сумке? Оружие? Мне оружие пока нельзя, но со следующего года Карл пообещал учить, если я буду его слушаться. А я слушаюсь. Карл умный, не то, что мамка… она хочет, чтобы я в замке служил, а я не хочу. Я воином буду, как отец. Вот.
И тут Фома понял. Господи, да с самого начала заметно было! Эта манера смотреть сверху вниз, упрямый подбородок и не по-детски серьезный взгляд. И страсть к оружию, помнится, Вальрик тоже все стремился стать воином.
— А твоего отца, случайно, не Вальрик зовут?
— Князь Вальрик, — поправил Дэка. — А ты что, знаешь его? Откуда? Ты тоже воин? Или кто?
— Нет, боюсь, воина из меня не вышло… а кто я? Честно говоря, и сам не знаю. Но с… князем Вальриком мы были знакомы. Правда, недолго.
— Расскажешь, — приказал Дэка. — Но потом, сейчас идти пора, а то если мамка Карлу пожалуется, что я опять сбежал… я не боюсь, просто что я, маленький, чтобы он меня порол? А ты за ужином будешь? Мамка не любит ужинать наверху, а мне нравится. Когда я князем буду, я такой же замок построю, даже больше…
Обеденный зал Саммуш-ун отличался от такового в Хельмсдорфе более сложным, искривленным перегородками и колоннами пространством, которое, точно искусственным солнцем, освещалось огромной люстрой. Тени в углах, огромный стол, тяжелый хрусталь, золото… Фоме моментально стало стыдно за свой внешний вид, за мятую рубашку, вытертые на коленях до белизны брюки и старые, пусть и почищенные ботинки.
— Заходи, садись куда-нибудь, — Карл сидел во главе стола. — На обстановку не обращай внимания, сам знаю, что чересчур помпезная, но уж лучше здесь, чем в Большом зале.
Оказывается, есть еще и большой… Фома попытался представить, каков он из тебя, наверное, что-то неописуемо-огромное и роскошное, вроде Главного Храма в Ватикане.
— Давай, вон рядом с Илией, ей не так скучно будет, правда?
Девушка, с забранными в высокую прическу волосами, поспешно кивнула. На Карла она старалась не смотреть, а на приветствие Фомы ответил кроткой улыбкой. Дэка тут же, нахмурен и сердит, видать, без порки все-таки не обошлось.
Ужин шел медленно. Было заметно, что Илию тяготила необходимость присутствовать за столом, Карлу был погружен в собственные мысли, Дэка изо всех сил стремился подражать, сам же Фома ощущал себя лишним. Да и записка ведьмина из головы не шла.
Значит, не было любви, а что тогда? Благодарность? Желание быть как все? Неизъяснимо горько, до того, что хочется… действительно напиться. Может, позже, после разговора с Карлом, когда, наконец, проясниться дальнейшая Фомы судьба.
Разговаривать Карл отчего-то решил в лаборатории, белый кафель и яркий свет вызвали не самые приятные воспоминания, наверное, что-то такое отразилось на лице, потому что Карл сказал:
— Не бойся, особой боли не будет. Закатай рукав.
— Правая или левая? — Фома решил не спорить, глупо предполагать, что он сумеет оказать сопротивление да-ори.
— Без разницы. А вообще лучше сними рубашку. Илии скажешь, чтобы подобрала что-либо из одежды, — Карл ловко перетянул руку жгутом. Проступившие вены выглядели уродливо, и Фома отвернулся, правда, когда игла вошла под кожу, не выдержал и повернулся вновь. Как и обещал Карл, боли не было, прозрачный шприц медленно наполнялся кровью.
— Нормально?
— Да, — кровь почти черная, это неправильно, и чтобы отвлечься, Фома спросил: — Дэка — сын Вальрика?
— Похож, правда? Не по годам развитый мальчик, непосредственный, непоседливый, любознательный… порой слишком уж любознательный. Полагаю, вы скоро познакомитесь. Или уже?
— Уже, — признался Фома. — А Вальрик знает?
— Нет. К счастью, у Кхитара хватило ума сначала сообщить мне. Сожми руку в кулак.
Фома послушался, кровь почти заполнила прозрачное тело шприца.
— Роль, которая отводилась Вальрику, требовала свободы. И мне пришлось изолировать девушку, — Карл вынул иглу. — Надеюсь, вопросов о морали не возникнет? Данная новость принесла бы больше вреда, чем пользы. Голова не болит?
— Сейчас?
— Вообще.
— Иногда болит, вот здесь, — Фома коснулся висков. — В последнее время особенно сильно.
— Это после встречи с ведьмой? Тебе придется лечь вон туда, это не больно и бояться нечего, аппарат проводит глубокое сканирование…
— Не надо. Ну, объяснять незачем, делай, что надо. — Фома лег в полупрозрачную капсулу. — А где Вальрик? Ну, если мальчик спросит, что отвечать?
Тяжелая белая крышка, черные поры отверстий, слабое гудение и синий свет, моментально породивший головную боль. Сканирование длилось довольно долго, но никаких неприятных ощущений не принесло, если, конечно, не считать боли, но к ней Фома почти привык.
— Вальрик скорее всего мертв, — проинформировал Карл, помогая выбраться из капсулы. — Точнее, я очень надеюсь, что он мертв. А говорить лучше правду. Совсем плохо?
Фома кивнул, синий свет аппарата пульсировал в висках, выметая мысли прочь.
— Значит, на сегодня все. Пошли, доведу до комнаты.
— Там окна открыты, — предупредил Фома, придерживая голову руками. Казалось, стоит отпустить, и она расколется.
— Щиты опускаются автоматически. И вот еще, если все обстоит так, как я предполагаю, то тебе не следует выходить наружу. Лучше всего отдохни, вечером продолжим. А мальчишка, он любопытный. Главное, не позволяй на шею сесть.
Карл помог подняться, протянул рубашку и, поддерживая под локоть, повел к выходу из лаборатории. Свет пульсировал, мешая воспринимать пространство, и Фома был благодарен за поддержку. У двери вице-диктатор остановился и тихо, но жестко произнес.
— Еще один момент. Не знаю, как долго ты пробудешь здесь и с кем выпадет столкнуться, но Коннован о мальчике не знает и знать не должна.
— Почему?
— Во-первых, мне не слишком хочется отвечать на ее вопросы. Во-вторых, ей не слишком понравится то, что я сделал. Ну а в-третьих, просто помолчи, хорошо?
— Хорошо, — согласился Фома.
Добравшись до комнаты, он рухнул в кровать. Синий свет… боль… почему так больно, ведь обещал же… на подушке красное кровяное пятно, а встать нет сил. Фома перевернулся на спину, запрокинув голову. Странно, раньше из носу кровь не шла… и Голос пропал.
Коннован
Я ощущала себя предательницей. А еще сукой и стервой. Рубеус просил остаться, а я…
Потолок вздрогнул, расставаясь с очередной порцией штукатурки. Какое перемирие? Нас обстреливали, причем гораздо интенсивнее, чем прежде. И проблем стало гораздо больше. Во-первых, слух о перемирии непостижимым образом просочился к людям, и теперь я не знала, куда спрятаться от взглядов, полных надежды и ожидания. Во-вторых, я сама надеялась и ждала, а имперцы продолжали обстрел, день за днем… постоянно, каждый час, каждую чертову минуту, словно желая уничтожить саму надежду на мир.
И снова грохнуло. Белая пыль штукатурки на волосах почти на видна, но я ощущаю ее на своей коже столь явно, как и собственную подлость. Раз за разом приходится убеждать себя, что я бы не справилась, что сделала бы лишь хуже, но… но не могу забыть. Каждую минуту помню, каждое прикосновение. Руки, губы, шепот и искры на коже… больно засыпать одной, и больно просыпаться, понимая, что сама от него отказалась.
Нет шанса вернуться и исправить, только и осталось, что скрываться внутри технозверя, пытаясь сделать вид, будто жизнь продолжается. Не жизнь — существование, размеренное, определенное необходимостью поддерживать работу завода.
Вчера набралась смелости воспользоваться связью… ответила Мика.
Все, как прежде, только хуже.
И среди бумаг затесалась чья-то идиотская записка: «Привет. Скучала? Скоро встретимся». Ее я с раздражением швырнула в мусорное ведро. Чужие встречи заставляли острее ощутить собственное одиночество.
