Глава 7
Фома
— Да ты еле-еле на ногах держишься!
Коннован кивнула.
— Раны не зажили, их постоянно перевязывать надо!
Она снова кивнула.
— Ты упрямая и глупая, потому что упрямая.
— Наверное. — Коннован села на кровать и, скрестив руки на груди, тихо произнесла. — Понимаешь, ну не могу я ему дать того, что он хочет. Да и не уверена, что поможет. Сейчас я не опасна, но Януш — не идиот. Он понимает, что пока я фактически беспомощна, но со временем… Януш не станет ждать, пока я восстановлюсь настолько, чтобы превратиться в угрозу.
— Она права, — прошелестел Голос, — там у нее больше шансов выжить, чем здесь. Лучше не мешай, она знает, что делает.
На сей раз Фома был склонен считать, что и Коннован, и Голос ошибаются. Януш не такой, если он хотел убить Коннован, то почему не сделал этого раньше?
— Мотивы поступков обычного человека понять сложно, а мотивы поступков сенсора — невозможно. — Голос выдал очередную философскую мысль. — Просто поверь на слово, что так будет лучше.
— Фома, а ты можешь достать оружие? Хотя бы нож.
Оружие, да она в руках его не удержит, Фома видел ее тренировки, не то, чтобы он специально следил… присматривал. Она больше не воин.
— Отдай, если, конечно, хочешь, чтобы у нее был шанс. Если и вправду воин, то справится. А нет, так хоть совесть спокойной будет.
Фома и без совета отдал бы. А прятал потому, что опасался — узнай кто о том, что хранится под койкой, завернутое в грязные промасленные тряпки, возникли бы проблемы. Коннован разворачивала сверток осторожно, словно опасалась, что внутри может находиться нечто в крайней степени опасное. А развернув, удивленно выдохнула:
— Это же моя… откуда?
— Ну… потом, когда дождь закончился, я пошел туда, где тебя нашли, думал, может вещи найду.
— И нашел ее, — Коннован провела ладонью по расцвеченной серо-голубыми разводами шкуре сабли. Когти нежно прочертили полукруг по заточенному краю, и сабля легким звоном ответила на прикосновение. — Спасибо.
— Пожалуйста, но я все равно считаю, что ты совершаешь ошибку. Еще пару недель, Коннован, это ведь недолго. Что может произойти за какие-то несчастные пару недель?
Она отрицательно замотала головой и, ухватив рукоять двумя руками, подняла саблю. Понятно, она не передумает, и что ему остается?
— Я иду с тобой, — Фома прикинул, что следует взять. Вещей у него не много, оно и к лучшему, меньше тащить придется.
— Нет.
Честно говоря, отказ удивил. И обидел, Коннован, точно почувствовал эту обиду, отложила саблю, и обняв его руку своими ладонями, тихо сказала:
— Фома, я не хочу тебя убить, понимаешь?
— Не понимаю.
— Врешь, — улыбаться у нее получается плохо, обожженные губы моментально трескаются и кровят, а в глазах знакомое выражение. Раньше она смотрела на мир с насмешкой, а теперь — со страхом. — Ты все прекрасно понимаешь, в противном случае не резал бы себе руки. Да, кровь для меня лучшее лекарство, но ее мало. Точнее, чтобы находится здесь — достаточно, а вот там, в степи… раньше я могла обходиться, но сейчас другое дела. А жажда — это своего рода безумие, и рано или поздно…
— И она снова права.
— Если я буду одна, жажда не убьет, больно, неприятно, но не смертельно. На Проклятых Землях она какая-то другая, отсроченная что ли… я не знаю, что будет со мной, когда эта предоставленная отсрочка закончится. А твое присутствие спровоцирует приступ.
— Я не боюсь.
— Идиот, — заметил Голос, а Коннован, прижавшись щекой к раскрытой ладони, сказала.
— Я боюсь. Ты много для меня сделал, я не хочу быть неблагодарной… вернее, дело не столько в благодарности… просто я не хочу убивать тебя, Фома. Ты слишком много значишь для меня. Друг, брат… я не знаю, я забыла, каково это иметь друзей, а братья умерли давно, но… наверное, это глупо, но за тебя я боюсь больше, чем за себя. Я сильная. И живучая.
— И упрямая.
Коннован пожала плечами. Она не считала упрямство плохим качеством. Живучая… сильная… беспомощная. А если с ней снова случится беда, если рядом никого, кто бы сумел помочь, если, несмотря на все упрямство и живучесть, она умрет?
— Фома, я давно хотела спросить, но все как-то не решалась. Почему ты больше не пишешь?
— Что? — очередной неожиданный вопрос поставил в тупик.
— Раньше ты писал, а теперь нет. Почему?
— А о чем писать?
— Обо всем. О себе, о Януше, об Империи и повстанцах, о Проклятых землях. Об Ильясе.
Фома не ответил, он не знал, что ответить и как объяснить: раньше у него была цель, но она оказалась ненастоящей, как позолота на деревянном кресте. А теперь? Зачем писать? Для кого? Кому вообще это интересно?
Коннован ушла на следующую ночь, Фома проводил ее до границы лагеря, а вернувшись понял, что не выдержит тяжелой тишины, которая поселилась в палатке. Он попытался присоединиться к людям у костра, но те были слишком чужими.
А степь дышала ночью и невероятным очищающим душу покоем, Фома вновь вернулся туда, куда не долетали ни отблески костров, ни голоса, ни смех, и растянувшись на чуть влажной от росы траве, закрыл глаза. В голове же слова сами собой сложились во фразы:
«Именно здесь, на Проклятых землях, где небо не кажется далеким и недостижимым, я впервые за долгое время вновь задумался о Боге и о людях, с которыми меня свела судьба. Равно же о том, что понятие человечности не является качеством, присущим сугубо человеческой расе, равно же как качеством, обязательным для людей».
Бледная звезда, сорвавшись с небосвода, белой полосой расчертила небо…
Вальрик.
Песок на арене мелкий, текучий и горячий, моментально проник сквозь щели в сандалиях. Неудобно. Вальрику здесь не нравится. Запах агрессии душит, накатывает волнами, смешиваясь с обжигающе-ярким искусственным светом софитов, свистом, топотом и криками. Люди, люди, люди… убить, убить, убить… чужая жажда крови подавляет, и Вальрик теряется.
— Не зевай, — тычок спину, сердитое черное лицо Шакры, и Ским, демонстрирующий закованный в железо кулак. Железа здесь вообще много, броня тяжелая, душная, давит к земле, мешает двигаться. Без брони было бы куда легче, но правила есть правила.
— Ну что, колени дрожат? — Ским непривычно весел, от него идет волна шальной радости, которая передается и Вальрику.
— Держись и вперед не высовывайся, — Шакра собран, спокоен. Даже в тяжелом, нелепо разукрашенном доспехе он умудряется двигаться с той же потрясающей легкостью, почти как да-ори. Рядом с Шакрой Вальрик чувствует себя неуклюжим. Нужно сосредоточиться, хватит думать о посторонних вещах.
Вой трубы и мгновенная, резкая тишина. Софиты вспыхивают еще ярче, пот струится по телу, а рукоять короткого меча норовит выскользнуть из руки. Но он справится, обязательно справится… Да и задача не такая сложная, десять против десяти, бойцы Суфы против бойцов Каммара, а Шакра утверждает, что Каммар на доспех ставит, а подготовку лажает.
Бойцы выходят… стенка на стенку… от запаха непролитой, но такой близкой крови перехватывает дыхание. Шаг за шагом… ноги вязнут, спину буравят жадные взгляды, а меч неудобный… тяжелый… не отставать. Вперед, вперед, вперед… как на тренировках. Противник появляется неожиданное, червленый доспех, изукрашенный золочеными завитками, красный плюмаж на высоком гребне шлема, копье… пригнуться, податься вперед. Ударить, под вытянутую вперед руку, там нет железа, а только живая, мягкая плоть.
Кровь выплеснулась на песок, взревела толпа. А им ведь все равно, кто победит. Главное, чтобы крови побольше. Крови много, красными ручьями обрисовывает диковинные узоры, пробирается под сталь, выхолаживает кожу, дурманит голову дикой, необъяснимой яростью.
Вперед, вперед, вперед… снова противник… удар… падает. Еще один, пытается защититься, выставляет вперед длинный железный прут… отбить, выбить, вогнать острие меча под шлем, в прикрытое лишь тонкой белой кожей горло. Убить.
Убей, убей, убей!
Толпа шалеет, опившись крови. И Вальрик на мгновенье забывает о том, где находится.
Вперед! Режь! Коли! Бей! И снова! Да-да-да. Скрежет. Стон. Дотянуться. Ткнуть, не глядя. Мягко входит. Вытащить и снова… снова…
Тишина глушит. А удар по плечу приводит в чувство.
— А ты молодец. Троих… настоящий зверь.
Ским улыбается, зажимая рваную рану на плече, а Шакра неестественно мрачен. Рука разжимается сама и скользкий от пота и крови, неудобный меч падает на разогретый софитами песок. Бой окончен.
Рубеус
Изнутри Орлиное гнездо выглядело обиженным… будто до сих пор не простило хозяину измены, да и к новому не привыкло. Странное дело, но эмоции замка воспринимались как нечто в высшей мере естественное и донельзя логичное.
Строгие линии, выдержанные цвета, чуть тяжеловатая мебель и подернутое пылью многоцветье гобеленов.
— Лаборатория находилась в нижней галерее, ваши казармы в Малой башне, в Игле, самой высокой, жил я. — Карл на мгновенье остановился перед одной из картин, на взгляд Рубеуса, она ничем не отличалась от серого ряда своих соседок, но вице-диктатору виднее, он лучше разбирается в живописи.
— Конни обитала в Клыке, там тоже довольно мило, впрочем, у тебя будет возможность убедиться самому. С Мареком будь поосторожнее. Лучше слушай, чем говори. Это «Мадонна Мегаполиса», постмодернизм, масло, холст… по-моему любопытная работа.
Разноцветные пятна, угловатое лицо с неестественно-высокими скулами, волосы, похожие на клубок проволоки, семипалая рука, сжимающая то ли помидор, то ли раздавленное сердце. Картина была непередаваемо отвратительной, и Рубеус отвернулся.
— Ничего ты в искусстве не понимаешь. Ладно, пошли.
Карл ступал по сумрачному коридору с той уверенностью, что свойственна скорее хозяевам, чем гостям. Рубеус шел следом, стараясь не думать о том, в какой из частей замка находились казармы.
— Клык вторая по величине башня, всего их семь, кроме вышеназванных есть еще Трезубец, Ласточка, Волна и две Капли, левая и правая… Кажется, пришли. — Карл остановился перед дверью. — Жить будешь здесь, уж не знаю нарочно он или случайно получилось, впрочем, полагаю, тебе будет интересно. Прошу.
Карл отступил в сторону, пропуская Рубеуса вперед.
— Несколько не в моем вкусе, ну да Конни нравилось.
Несмотря на внешнюю чистоту и отсутствие пыли, в комнате витал характерный запах нежилого помещения. Сине-серебристые тона, простых очертаний мебель, большое зеркало, низкий столик, тонкие золотые браслеты… книга… чистые листы бумаги и изящная чернильница. Чернила внутри давно высохли, а листы приобрели желтоватый оттенок.
— Он и вправду ничего не стал менять, — Карл, остановившись посреди комнаты, огляделся. — Неприятное ощущение, будто только вчера…
— Замок был твоим, правда? — на пороге комнаты, опершись на дверной косяк, стоял высокий светловолосый парень. Странно, Диктатор представлялся Рубеусу старым… или пожилым, а тут от силы лет двадцать.
— Рад приветствовать вас в своем замке, — Марек интонацией подчеркнул слово «своем», и Карл с легким вежливым полупоклоном ответил:
— Рад видеть тебя, Диктатор.
— Да ладно тебе, давай без титулов, свои ведь, правда? — При этом безмятежный взгляд черных глаз был устремлен на Рубеуса.
— Хранитель Севера, так? Слышал много, видеть не доводилось. Мое упущение. Давай, что ли знакомиться? Марек, — Марек протянул руку для рукопожатия. Ладонь узкая, слабая на вид, но сдавил так, что пальцы, да и рука, моментально онемела.
— А это что? Передатчик? Ну Карл, ты как обычно в своем репертуаре, ни шагу без контроля… впрочем, разбирайтесь сами. Карл, может, ты будешь столь любезен и устроишь нашему… коллеге небольшую экскурсию? Замок, окрестности… займитесь чем-нибудь, только к ужину, чур не опаздывать.
После ухода Марека Рубеус попробовал сжать руку в кулак… черта с два, такое ощущение, что кости все раздавлены. В голове появились самые разные мысли, начиная с того, что нужно бежать, пока есть возможность, и заканчивая почти философской готовностью принять то, что грядет.
— Ну, теперь понял? — в полголоса поинтересовался Карл. — Руку дай, старый фокус, переворачиваешь, слегка сдавливаешь и нажимаешь вот здесь, — коготь коснулся небольшой впадины у основания ладони, — руку частично парализует.
— Но зачем?
— Чтобы впечатление произвести. Чтобы ты и думать не смел о том, чтобы противостоять ему. — Холодные пальцы Карла мяли ладонь, и чувствительность постепенно возвращалась. — Ладно, ты здесь не при чем, это наши с Мареком дела, просто постарайся держаться подальше, если, конечно, жить не надоело. Ну, пошли.
— Куда?
— На экскурсию. К пожеланиям, и уж тем паче просьбам Диктатора, следует прислушиваться. Тем более я и сам хотел показать тебе одно место, не знаю, правда, сохранилось там что-нибудь…
Сохранилось. Серо-зеленые пятна мха на обгоревших бревнах, черные скелеты домов, крыши провалились внутрь, а стены стоят, устало взирая на Рубеуса подслеповатыми глазами пустых окон. Кое-где ставни сохранились. Собачья будка. Цепь, частично заросшая грязью. Круглые камни мостовой. Колодец, заботливо укрытый деревянным щитом. Пустое ведро, рассыпавшееся в руках жирной тяжелой ржавчиной.
Душная волна старой, полузабытой ненависти накрыла с головой… и воспоминания. Свадьба. Белые цветы, белые домотканые скатерти и белое платье из чудесной струящейся ткани, которую удалось купить у случайно забредшего в деревню торговца.
Смех. Кажется, он тоже смеялся, впервые за очень долгое время…
Вот и дом, три неровные ступеньки, высокий порог. Отходит в левом углу, Рубеус собирался прибить его, но все как-то руки не доходили. Заросший грязью пол, черная дыра, ведущая в погреб, а стены изнутри еще более черные, чем снаружи. Шершавые… сажа остается на ладони и одежде, все еще пахнет дымом. Или ему чудится? Наверное, столько лет прошло, а…
А он так ничего и не добился. Не отомстил. Струсил. Предал. В очередной раз. Похоже, он только и умеет, что предавать.
Два тела на полу, беспомощный удивленный взгляд Эрии, и невыразимое отчаяние на лице Лешта. В руке брата нож, обыкновенный не слишком острый кухонный нож, которым режут хлеб и сыр, бесполезное оружие против да-ори. У Лешта разодрано горло, крови много. Потом стало еще больше.
Сквозь дыры в крыше видны темно-синие куски неба. В ту ночь небо было чистым, прозрачным. Больно. Сесть на пол, прислонившись к стене, закрыть глаза и вспоминать… думать… попытаться понять, почему он ушел из деревни, и почему вернулся. И зачем Карл привел его сюда?
Он ушел, потому что не знал, как оставаться и как жить дальше. Все делали вид, будто ничего не произошло. Сам виноват, — говорил староста, стыдливо отводя глаза. — Не нужно было перечить.
К телам долго не решались подойти, и Рубес сам укрыл белой праздничной скатертью, на которой моментально расцвели черно-бурые пятна крови. Потом был долгий спор, и обвинения, почему-то обвиняли именно его, но вот в чем именно…
— Останься хотя бы на похороны, — отец тоже избегает смотреть в глаза, он боится, как и все здесь. Чужие люди, которые за два года, проведенные в деревне, не стали менее чужими, Рубеус не понимал их, они сторонились его. И боялись, почти так же сильно, как да-ори. В Замке все было проще и понятнее, в замке не убивали беспричинно, и чтобы сразу всех.
Остывающие угли, подернутые серым пеплом, обгоревшие израненные дома. Мелкое стекло. Душный запах гари и крови. Его вырвало, но стыда не было, ничего не было, кроме оглушающей беспомощной пустоты, чуть позже в пустоте поселилась ненависть. Тогда же он просто прошел с одного конца деревни в другой, иногда останавливаясь, заглядывая в мертвые глаза, пытаясь найти что-то, что бы не позволило окончательно сойти с ума. А дальше провал. Дорога какая-то, скользкие камни. Падение. Снова дорога. Голод и тупое непонятное желание двигаться вперед.
Свет, темнота и снова свет, узкая тропа и вертикальные гладкие стены, серо-лиловое стремительно гаснущее небо, робкие звуки живого мира. Шепот, шелест, шорохи, которые перекрывает бешеный стук разбереженного болью сердца и хриплое дыхание.
То ли сон, то ли явь, девушка-призрак, стремительный полет-паденье и широкое изуродованное трещинами и складками дно ущелья. Холодная ладонь на лбу и милосердная темнота, затопившая сознание, тогда он решил, что умирает, и обрадовался. Жить было больно.
Все еще больно. Карл сидит напротив, черный комбинезон почти сливается с черной же стеной, а лицо и руки выглядят пугающе-белыми. Карл сосредоточенно сгребает грязь и сажу в кучу, похоже на маленькую черную гору. Здесь вообще много черного.
— Хреново, правда? — поинтересовался он, высыпая на гору очередную порцию сажи. — Тяжелый случай. Это я не про тебя, а про место. Две сотни человек, по-моему, даже больше, честно говоря, не считал. По нынешним меркам настоящий геноцид, но по сравнению с тем, что было когда-то — случайный эпизод, не стоящий внимания.
Тут Рубеус не выдержал. Он понимал, что шансов против Карла никаких, но сидеть и слушать эти пространные рассуждения… гора из сажи разлетелась черными снежинками, а Карл, чуть покачнувшись от удара, вскочил на ноги и ответил.
Первое, что увидел Рубеус, очнувшись — неровный грязный пол, по которому, лениво шевеля длинными усами, полз жук. Шею саднило и лицо. Рука, кажется, сломана, во всяком случае, опереться на нее не вышло. Карл сидел в том же углу, поза обманчиво-расслабленная, руки на коленях, когти полувыпущены, на лице безмятежная улыбка.
— Очнулся? Молодец. В следующий раз, если соберешься бить, то лучше вот так, — вице-диктатор продемонстрировал раскрытую ладонь, чуть согнул пальцы, выпуская когти на полную длину. — Действуют как ножи, куда эффективнее, чем кулаком. Хотя тоже неплохо.
Карл пощупал левую скулу.
— Ты вставай, вставай, ничего серьезного нету. Так, по мелочи, к вечеру заживет. Или к утру. А вообще ты слишком вспыльчивый, а это чревато. Учись сдерживать эмоции.
— Ты — сукин сын.
Рубеус поднялся, параллельно констатируя, что к сломанной руке смело можно приплюсовать пару ребер — каждый вдох отдавался хорошо знакомой болью. И клык шатается, последнее особенно неприятно. Но в целом Карл прав, к вечеру заживет, на нем теперь все заживает почти мгновенно.
Потому что он больше не человек.
— Зачем?
— Зачем я тебя сюда привел? — Карл медленно поднялся, опираясь рукой на стену, — а чтобы в сознание тебя вернуть. Не понимаешь? Ты расслабился, ты успокоился, ты привык к той жизни, которую отвел тебе я.
— Ты должен быть доволен.
— Чем? Знаешь, если бы мне хотелось кого-то смирного и послушного, я бы собаку завел. Встряхнись, черт бы тебя побрал! Став управленцем, ты забыл, что ты — воин.
И снова он прав, сейчас Рубеус ненавидел Карла за эту правоту… и просто ненавидел.
— Кстати, нам пора, если задержимся, рискуем опоздать у ужину, а Марек этого не простит. Марека лучше не злить… — Карл отряхнул ладони, чище они не стали, но сам жест исполненный несказанной брезгливости, взбесил.
— Снова злишься… интересно, как надолго хватит этой злости?
— Я тебя убью, — пообещал Рубеус. Карл вежливо поклонился и насмешливо произнес:
— Жду с нетерпением.
Коннован
С каждым шагом понимание того, что одной мне не выжить, становилось все острее, плавно перерастая в почти панический страх. Дважды я останавливалась, и во второй раз даже сделала несколько шагов по направлению к лагерю, но… какого черта, я же Воин.
— Я — воин, — может, если повторить вслух станет легче.
Ответом легкий порыв ветра и шелест сухой травы, в котором мне чудилась насмешка. Воин… прав Януш, какой из меня воин, название одно, двести метров прошла и выдохлась. Но именно воспоминания о генерале Януше подстегнули. Нет уж, хватит с меня унижений, и если эта хитрая скотина ждет, что я вернусь и буду просить их превосходительство оказать милость, то ошибается.
Януш не ждал, Януш позаботился о том, чтобы я не ушла далеко. Во всяком случае, ему казалось, что эти двое, идущие по моему следу с веселым азартом гончаков, способны вернуть меня в лагерь. Сначала ветер донес легкий, едва различимый запах дыма, чуть позже к дыму добавился едкий застарелый пот, потом шелест встревоженной травы, тихая ругань…
С двумя не справлюсь, значит, одного убрать нужно сразу, а что касается второго, то… либо он, либо я. Рюкзак, куртку, сапоги оставить на тропе, потом заберу. Сухое былье щекочет босые ноги, зато теперь следов почти не остается, двигаюсь осторожно, медленно, повязки чертовски мешают, но снимать и их времени нет. Описать полукруг, зайти сзади… вот они, красавцы, стоят, рассматривают вещи, в полголоса спорят о чем-то.
Нож, подаренный Фомой, не слишком удобен для метания, но выбирать не приходится.
Бросок, резкая боль в разодранной мышцами коже, и деревянная рукоять аккурат под левой лопаткой. Человек дергается, оборачивается и, заваливаясь набок, хрипит. Его спутнику хватило одного взгляда, чтобы понять, что происходит.
— Сука! — сдернув с плеча автомат, он выпускает длинную очередь… вжимаюсь в землю, проклиная себя за глупость. Следовало бы подумать, что огнестрельное оружие им привычнее, значит… значит, я труп. Пока пули идут над головой, но сейчас он сообразит опустить ствол пониже и… второго ножа нет. Ни черта нет. Но жить хочется, ползу вперед.
— Выходи, сука! С поднятыми руками! Давай! — приказ подкреплен короткой очередью, на этот раз пули вгрызаются в землю перед самым моим носом. Веский аргумент.
— Ну, до трех считаю. Раз… два…
— Стой! Не стреляй! — Подымаюсь, честно подняв руки. Сабля остается в траве. Хорошее оружие, только бесполезное.
— Не шевелись!
Не шевелюсь. Человек некоторое время рассматривает меня, точно не знает, что делать дальше.
— Сюда иди. Только медленно, и чтобы руки все время вверху были, ясно?
— Мне тяжело держать.
— А мне плевать! — взвизгивает он и дуло автомата чуть подумается. Черт, он же боится, я решила, что он профессионал, а он просто испугался. Не хватало еще, чтобы он со страх на спусковой крючок нажал.
— Успокойся, ты победил, — двигаюсь нарочито медленно. — У тебя автомат, я безоружна. Я ничего тебе не сделаю. Где мне остановиться?
— Тут. Стой. Я сам подойду.
Но сначала он подходит к трупу и, наклонившись переворачивает его на спину. Удобный момент, если бы я была в норме, или хотя бы расстояние чуть меньше…
— Т-ты убила его? Зачем ты его убила? — Мальчишка всхлипывает и торопливо вытирает измазанную кровью ладонь о куртку.
— Потому что иначе он убил бы меня. А я хочу жить. Ты хочешь жить, все хотят жить. Это нормально. Не смотри на него… не надо смотреть.
Он послушно отворачивается.
— Как тебя зовут?
— Стась.
— Хорошее имя… ты хороший парень, Стась.
Он кивает, и я совершенно теряюсь. Его поведение не просто изменилось, такое чувство, что…
— Стась, можно я руки опущу? Тяжело держать. Ты же не хочешь, чтобы мне было тяжело?
— Нет.
— А тебе тяжело? Автомат весит много… неудобный… опусти, а лучше положи на землю.
Он выполняет и это! Кажется, до меня доходит. Дело не во мне, дело не в парне, дело в Януше. Чертов урод слишком часто промывает людям мозги, причем, подсаживает их на эти сеансы, как на наркотик. Вот Стась и среагировал на знакомые интонации в голосе… мне снова повезло. Главное, теперь не упустить шанс.
— Стась, хочешь со мной поговорить?
— Хочу.
— Там неудобно разговаривать, иди сюда, ко мне… ближе. Вот так, ты умница, Стась.
— Они говорят, что я плохой солдат, — пожаловался парень, двигался он медленно, неуверенно. — Говорят, будто я ни на что не способен, что только кашеварить и могу. А я не хочу кашеварить, я воевать хочу.
— С кем?
— С Империей, за справедливое государство, чтобы люди сами по себе и никаких тварей не было. Это ведь правильно?
— Правильно.
От Стася пахнет копченым мясом и немного хлебом, он смотрит ласково, доверчиво, и от этого взгляда сердце сжимается, возникает мысль отпустить его, но… но без этой крови я не выживу.
— Посмотри мне в глаза, Стась, я обещаю, больно не будет…
