Книга: Хроники ветров. Книга цены
Назад: Глава 7
Дальше: Глава 9

Глава 8

Фома
— Ну, ты доволен? — Януш повернул голову мертвеца так, чтобы всем были видны две красные точки на шее. А Фома не мог отвести взгляд от лица, на котором застыло выражение полного, всеобъемлющего счастья. Зачем она это сделала? Зачем?
— Чтобы выжить, — тихо ответил голос. — Лучше спроси, какого эти двое поперлись за ней следом?
— Стась, Важек… они были хорошими товарищами. Они шли с нами, ели из одного котла, сражались плечо к плечу. Стойко переносили невзгоды и не думали, что станут добычей для какой-то человекоподобной твари. — Януш говорил в полголоса, но странное дело, всем собравшимся у генеральской палатки было слышно каждое слово.
— Это ли благодарность за помощь? Это ли не доказательство, что люди должны быть сами по себе? Что враги наших врагов совсем не являются нашими друзьями? Те из вас, кто говорил, что в Святом Княжестве жить лучше, чем в Империи, посмотрите! Там, где правит нежить, людям отводится роль бессловесного скота.
Януш опустился на одно колено, поза получилась одновременно горделивой и преисполненной скорби. Но Фоме все равно чудилось некая лживость, будто он видел не только то, что показывал Януш, но и то, что тот хотел скрыть. От этого сдвоенного восприятия привычно ломило виски, хотя Голос хранил молчание.
Узкая ладонь с длинными пальцами с непритворной нежностью коснулась мертвого лица, и Фоме стало стыдно за собственные мысли. Януш переживает, он искренен в своем горе…
— Прощай, друг, все, что я могу дать тебе — могила и моя… наша память.
Фома спиной чувствовал взгляды повстанцев, их злость, ненависть и желание отомстить. Немного страшно, но страх этот какой-то ненастоящий, смешанный с жалостью. Причем жаль не тех, кто умер, а тех, кто все еще жив. Но это же неправильно, жалеть живых?
А Януш продолжает говорить:
— Я мог бы поклясться отомстить… кровью за кровь, смертью за смерть…
Генерал поднял вверх измазанные спекшейся кровью руки, и толпа одобрительно загудела.
— Но, чтобы мстить, нужно сперва найти… догнать… задержать… я знаю, что каждый из вас готов встать на след убийцы…
Снова гул, крики. Кто-то выстрелил в воздух, и громкий хлопок слегка остудил ярость толпы, предоставляя Янушу паузу, необходимую для завершения речи.
— Однако идти по следу вампира более чем опасно, кто знает, сколько новых жизней отнимет эта погоня? А каждый из вас дорог мне… не только мне, но и миру, который мы должны построить. Миру справедливому, равному, человеческому, такому, который был до Катастрофы, когда не существовало ни тангров, ни вампиров.
Голос поднялся почти до крика, и сам Януш вскочил, вытянулся, расправил плечи, став выше, старше. Опаснее. Вот, снова это смутное ощущение грядущей беды.
— Этот мир начнется здесь, на землях, которые называют Проклятыми… что ж, возможно, эти земли и Прокляты для тех, кто остался там, — Януш махнул в сторону бледно-голубого, почти растворившегося в лучах утреннего солнца горного хребта. — Но для Отверженных, для тех, кто лишился дома, семьи и чести земли эти станут Благословенными, ибо здесь взойдут хрупкие ростки настоящей свободы!
— Красиво говорит, — пробормотал Голос, и Фома снова с ним согласился. Красиво, а еще яростно, почти неистово, наполняя толпу своей верой и своим стремлением.
— И теперь, стоя над телами наших товарищей, я спрашиваю: есть ли среди вас те, кто все еще желает отправиться в Святое Княжество? Те, кто с рабской покорностью готов склонить голову перед нелюдью, не важно, к какой из рас она относится? Есть ли те, кто готов обречь не рожденных еще детей на незавидную участь скота?
— Нет!
Слитный рев толпы испугал Фому, не громкостью, но своим единодушием. Никто не дал себе сил задуматься над тем, что их ждет в будущем, они верили Янушу, они любили Януша.
— Правильно выбранный момент и поразительное красноречие. В прошлом люди добивались многого, обладая куда более скромными талантами, — философски заметил Голос.
Толстая муха с громким жужжанием кружила над телами, потом, решившись, села на край полураскрытого рта и деловито принялась исследовать выбранное место. Массивное мушиное тело отливало металлической зеленью, а слюдяные крылья казались тонкими и бесполезными.
— Прям как ты, — Голос не удержался от ехидного замечания. — Смотри, станешь зевать, прихлопнут тебя, как эту муху.
— Фома, — Серо-голубые глаза Януша в очередной раз вырвали из реальности, — я вижу твою печаль и разочарование. Да, ты верил существу, которое считал достойным этой веры. Ты был добр, милосерден, как и подобает святому праведнику, и нет твоей вины в том, что милосердие твое обмануто. Но я хотел бы поговорить с тобой об одном деле… очень важном деле.
Дружелюбно протянутая рука. Почему же так неприятно касаться ее? Но и отступить нельзя, Януш ждет, улыбается, взгляд безмятежен.
Вечером Фома записал: «Прихожу к печальному выводу, что я слаб и труслив, в противном случае я бы отказался от предложения Януша, поскольку оно идет вразрез не только с моралью христианской, но и моралью обыкновенной, человеческой. Единственное, что в моих силах, это дать людям не видимость веры, как того желает генерал, но саму веру. Но я не представляю, как это сделать, как научить их верить в Бога, если я сам до сих пор не уверен в Его существовании?».

 

Рубеус
Ужин проходил в обстановке весьма и весьма торжественной. Искривленное зеркалами и декоративными арками пространство зала. Длинный, словно Волчий перевал, стол под снегами белой скатерти, массивный хрусталь, раздраженно рассеивавший свет. Обилие блюд и обилие вин.
Марек улыбчивый, гостеприимный и разговорчивый. Карл пытался соответствовать, но… впервые Рубеус видел своего противника настолько слабым, даже беспомощным. На ехидные замечания Марека Карл огрызался, но делал это как-то… неубедительно. Понять бы еще, настоящее это или очередная игра. Наконец, Мареку надоела забава, и Диктатор обратил внимание на Рубеуса.
— Ну и как тебе Орлиное гнездо?
— Внушает уважение.
— Слышишь, Карл? Внушает уважение… до чего милая формулировка. А он у тебя неразговорчивый однако.
— Стесняется, — буркнул Карл, делая вид, что всецело сосредоточен на еде.
— Надо же… а я и не предполагал, что Хранитель может страдать таким недостатком, как стеснительность.
— Страдать? — переспросил Карл. — О да, пострадать он любит, главное, чтобы повод достойный. Правда? И вилку оставь в покое, она ни в чем не виновата, нечего ее штопором закручивать.
Рубеус, испытывая некоторое запоздалое чувство стыда, отложил изувеченную вилку в сторону. Марек весело рассмеялся:
— А я погляжу, вы друг друга любите… прямо даже завидно как-то. Но нелогично. Хотя, как показал опыт, довольно эффективно. — Марек аккуратно разгладил складки на кружевной салфетке, затем поправил манжеты, галстук. В парадном зале воцарилась нервная тишина, нарушаемая лишь легким позвякиванием хрустальных подвесок на люстре. Черт, с каждым часом Рубеусу нравилось здесь все меньше и меньше, и вообще появилось желание вернуться в Хельмсдорф, где все ясно и понятно.
— К Хранителю Севера у меня имеется небольшая просьба… — теперь голос Диктатора сух и деловит, ни намека на язвительность либо насмешку. — Западная Директория временно осталась без присмотра, так вот, я хотел бы, чтобы ты принял два участка, соседних с твоим регионом. Участки хорошие, пара заводов, военные базы, ну и человеческие поселения, хотя это второстепенный фактор. Ну так как?
Отказаться? Рубеусу совершенно не хотелось возиться с чужими участками, тем более, когда в своем регионе только-только начало вырисовываться некое подобие порядка. Но отказывать Диктатору опасно… да и сформулированное столь вежливо предложение, скорее приказ, чем просьба. И Рубеус вежливо ответил:
— Всецело в твоем распоряжении.
— И правильно. — Марек довольно улыбнулся. — Остались кой какие мелочи… формальность, но все-таки, и можешь быть свободен. Ну, относительно свободен, конечно. Абсолютная свобода — это абсолютная чушь. Правда, Карл?
Вице-диктатор пожал плечами, непонятно было, согласен он с данным утверждением, или же просто спорить лень. Марек торопливо, точно вспомнил вдруг о сверхсрочном деле, допил вино и, встав из-за стола, произнес:
— Ладно, прощаться пока не буду, на закате встретимся. Карл, будь любезен, объясни нашему юному другу, что от него потребуется.
— Вот же урод моральный, — пробормотал Карл, когда за Диктатором закрылась дверь. — Не знаю, как ты, а я наелся.
Сине-серебристая комната была единственным местом в замке, где Рубеус чувствовал себя если не уютно, то хотя бы спокойно. За открытыми ставнями обнаружился широкий карниз, переходящий в длинный каменный язык, нависавший над черной пропастью. Смутные силуэты горных вершин, редкие звезды, бледнеющее небо… скоро рассвет.
— Любуешься? — Карл вошел, как обычно, без приглашения. Подойдя к окну, выглянул наружу, и заметил. — Ничего пейзаж. Она любила на карнизе сидеть, заберется на самый край и сидит, когда читает, когда просто…
— Знаю. Снизу видно было, только мы думали, что она — призрак.
— А… — Карл отошел от окна и нажал на кнопку, закрывающую ставни. — Призрак… похоже. Ну да, я же потом запретил ей. Бойцы должны сражаться, а не мечтать. Ладно, это все лирика, теперь давай о реальности, сразу скажу, она тебе не понравится, но либо ты сделаешь то, что хочет Марек, либо… труп. Расклад понятен?
— Более чем. И о какой такой формальности шла речь?
Нехорошее предчувствие поселилось с того самого момента, как Марек упомянул об этой самой формальности.
— Охота. — Карл смахнул невидимую пыль со стеклянного столика, подбросил на ладони браслеты и, отложив в сторону, повторил. — Всего лишь охота… Дат Каор. Помнишь, что это такое?
— Нет.
— Не помнишь? Или сразу отказываешься? Ну да, с тебя станется… послушай, Марек не требует соблюдения всех правил, и скажи за это спасибо.
— Кому?
— Мне, Мареку, Господу Богу! Какая разница. Главное, что у тебя есть возможность избавить жертву от ненужных мучений, а это, поверь, очень много.
— Я не могу…
— Чего ты не можешь? Найти? Или убить? — Карл разговаривал, отвернувшись к стене. — А теперь давай, вспомни, скольких ты уже убил? Человек тридцать наберется? Чуть больше, чуть меньше…
— Это другое.
— Неужели? И в чем же различие? Время у тебя до заката, либо да, либо нет. Только, запомни, Марек отказа не примет. А от того, что ты к своим тридцати трупам добавишь еще один, ничего не изменится. Уговаривать я не буду, надоело. Пора самому начинать думать.
Карл ушел. В комнате вдруг стало душно, тесно. Стены словно сдвинулись, грозя раздавить, в зеркале растаяли отблески искусственного света, а парные браслеты вдруг стали напоминать кандалы. Рубеусу хотелось убраться подальше от Орлиного гнезда и необходимости принимать решение. Впрочем, с решением как раз все просто. Одна смерть, плюс еще одна и еще… плюс много смертей. Он ведь уже привык убивать, просто, не задумываясь и не переживая. Как и подобает да-ори. И сколько времени понадобилось? Рубеус попытался вспомнить тот переломный момент, когда убийство перестало быть собственно убийством, превратившись в неприятное, но привычное действие. Попытался и не смог.
По белому потолку скользили тени, а за железными ставнями восходящее солнце нагревало длинный каменный язык… Рубеус вдруг понял, что почти забыл, как выглядит солнце. Желтое, обжигающе-яркое, чужое… Солнце его не примет, да и глупости все это. Не о солнце думать нужно, а о том, что завтра он окончательно потеряет право называться человеком.
Странно, но эта мысль совершенно его не пугала.

 

Вальрик
В казарме привычный шум и непривычный, почти забытый запах горя, смешанный со все той же ненавистью, сейчас она другая, целенаправленная, острая, как… как меч, который отобрали у Вальрика. В казарме запрещено держать оружие. Шакра задержался в душе больше обычного, а когда пришел, то не вытираясь, упал на кровать.
— Ты не ранен? — спросил Вальрик, его несколько беспокоила эта непривычная мрачность.
— Оставь, — Ским садился на кровать тяжело, прижимая раненую руку к телу, сквозь бинты проступили розоватые пятна. — Он после боя всегда такой.
— Но мы же победили? Или нет?
— Победили, — отозвался Шакра, не открывая глаз. На темной коже блестели капли воды, придавая сходство с одной из бронзовых статуй Саммуш-ун. — Очередная бессмысленная победа…
— Почему бессмысленная?
— А какой в ней смысл? И какой смысл в том, чтобы сражаться с незнакомыми людьми, которые лично тебе ничего плохого не сделали? Ради чего? Пустого веселья? Мимолетного азарта? Чтобы кто-то заработал деньги, а кто-то проигрался? Какова цена жизни?
— Пойдем, — Ским тронул Вальрика за плечо, — он еще долго говорить будет. По мне так лучше напиться, тем более сегодня можно. Обычай такой, победившие… ну или выжившие могут пить столько, сколько захотят, бои плотно не ставят. Ну, как правило.
Людей в столовой было немного, раньше Вальрику не приходилось видеть, чтобы длинные скамьи пустовали. Постоянные тренировки весьма благотворно сказывались на аппетите бойцов, ну а господин Суфа на еде не экономил. На выпивке, если верить Скиму, тоже.
— Ты когда вперед пошел, я подумал что все, сейчас положат… даже жалко стало, а ты сначала одного смел, потом второго, а там и мы подоспели… нет, ну зверь. — Ским жадно глотал горячую кашу, морщился, запивал вином, снова морщился, скорее уж по привычке, чем от боли. — Натуральный зверь.
— Ничего не помню.
Ским не удивился, впрочем, здесь сложно было кого-то удивить таким пустяком.
— Ты, главное, когда послезавтра в одиночные пойдешь, сразу не вали, публика не любит, когда бой заканчивается быстро. Ты чего не пьешь?
— Не хочется что-то.
— Ну и дурак. Будешь как Шакра о каждом неудачнике думать, свихнешься. Или сдохнешь… вот увидишь, на этих Играх Шакре конец, — Ским понизил голос до шепота. — Очень уж странные разговоры он заводит, а зачем камраду Суфе неприятности с Департаментом Внутренних Дел?
— Убьет?
— Ну, не сам, конечно, просто подаст заявку на соперника, который заведомо сильнее. Или расписание составит такое, чтоб без шансов. Знаешь, как это бывает, одна царапина, потом еще одна, и еще, отдохнуть не дают, а выкладываешься каждый раз по полной.
— А Шакра знает?
— Конечно, знает. Оттого и мрачный, раньше-то повеселее был, ну да… противно, конечно, иногда думаешь, взять бы меч, да не в противника, а в этих, что с трибун скалятся… или еще лучше в тех, кто народ на трибуны загнал… вот бы веселье было! — Ским расхохотался, вот только смех вышел нервным, натянутым, а аура полыхнула привычным уже багрянцем ненависти.
— Да ты ешь, ешь… тебе еще жить и жить, во всяком случае, до тех пор, пока Суфа свои деньги не отработает, да и потом тоже… пятый год — самый опасный, контракт заканчивается, зачем беречь? Незачем. Вот тебе еще одна причина… не жилец Шакра. А жаль, хороший парень. Ну да за то, чтоб я ошибся.
Вальрик выпил, безвкусная жидкость, безвкусная еда и тошнотворное предчувствие беды. Какого черта он здесь делает? Убивает. Сегодня он убил троих, плюс один в самом начале, итого четверо.
А Ским не ошибся: Шакра погиб на седьмой день Игр. К этому времени личный счет Вальрика увеличился до десяти. Хорошее число, круглое, а Шакру жаль. Только жалость какая-то натужная, точно чужая… все здесь чужое, только ярость, иступленная, затмевающая сознание ярость принадлежала Вальрику.
К концу сезона он заработал двадцать тысяч юаней на подпольном тотализаторе и прозвище Зверь. Впрочем, со вторым Суфа подсуетился. Он свято верил в громкие имена.

 

Коннован
Сколько я иду? Не знаю, не помню… долго. Ночь, ночь и еще ночь… много ночей подряд. Кровь того мальчика согрела, уняла боль и отодвинула страх. Кровь дала шанс выжить, и я им воспользовалась, только хватило этого шанса ненадолго.
А вообще осень здесь ранняя. Долгие дожди, но не мутные, закрывающие небо и солнечный свет, но холодные и резкие. Они шли постоянно, днем, ночью, на закате и рассвете. Порой мне казалось, что весь окружающий мир состоит из захлебывающейся водой земли, редких клочьев жухлой травы и ранних заморозков, когда темные окна луж подергиваются тонкой болезненно хрупкой корочкой льда. Стоит прикоснуться, и корочка разламывается, льдинки осколками впиваются в пальцы, а вода норовит вытянуть остатки тепла.
Небо над головой постоянно затянуто клочковатыми тучами, глядит враждебно, точно винит в чем-то. Правда, иногда оно проясняется, светлеет и выпускает на волю крупные звезды, и в такие минуты я чувствую себя почти счастливой. Но как же их мало…
Слишком мало, чтобы вырваться из дождливой бесконечности. С каждой ночью я все больше и больше отдалялась от реальности, словно то болото, которое когда-то отпустило меня на волю, вернулось, чтобы теперь заявить свои права. А у меня не было сил сопротивляться. Я куда-то шла, сама не понимая, куда и зачем: время, отведенное Карлом, истекло, а значит, задание потеряло смысл… и вообще снаружи время течет иначе. Впрочем, я уже не была уверена, что тот мир, мир снаружи, существует. Дождь существовал, и холод тоже, и снег, который выпал сегодня на рассвете — белые невесомые хлопья.
Я поймала снежинку ладонью и долго любовалась ровными линиями. А потом вдруг поняла, что снежинка не тает. Должна таять, а она лежит себе и… наверное, я умираю.
Вообще мне давно следовало умереть, холод — это враг, а крови, чтобы согреться, нет. Сколько дней я уже без крови? Долго. Ровно столько, сколько длится эта осень.
Сапог, пробив ледяную корку — сегодня она плотнее, чем вчера — провалился в лужу, тоже ледяную, но этот лед еще жидкий. Ступня моментально онемела, но это не надолго, пройдет. Или не пройдет. Возникла трусливая мысль лечь и лежать. Долго лежать, пока белый снежный пух не укроет меня с головой, а потом еще немного, пока не умру. Должна же я когда-нибудь умереть.
Но прыгаю на месте — ступня моментально отзывается болью — ленивой, вялой, примороженной — и завожу разговор. Это всегда помогает, если не молчать, а говорить. Правда, мой собеседник меня не слышит, но мне уже не важно, главное — двигаться вперед.
— Знаешь, в снеге есть что-то сказочное, мир точно становится чище, хотя это, конечно, глупость. Днем снег растает, и я снова буду барахтаться в грязи…
Уже барахтаюсь, поскользнувшись на полусгнившем пучке травы, с трудом удерживаю равновесие.
— В горах всегда снег. Мне бы очень хотелось показать тебе горы, настоящие, а не те, в которых мы были. Настоящие горы ни на что не похожи…
Зажмурившись, я представила Орлиное гнездо. Тонкие силуэты башен — отражение острых горных пиков, черный провал пропасти, не пугающий, а привычно-дружелюбный. Низкое-низкое небо, которое иногда кажется шершавым, а иногда до того гладким, что начинаешь думать о том, отчего звезды не скатываются вниз.
Звезды в пропасти — забавно.
Звезды похожи на снежинки, вот только не такие холодные…
— Почему ты не отвечаешь? Почему не вытащишь меня отсюда? Ты ведь слышишь, я точно знаю, что ты слышишь… почему тогда? Разве не чувствуешь, как мне плохо?
Собственный крик пугает, и рой встревоженных снежинок, взлетев с пушистой еловой лапы, сердито царапает лицо. А снегопад все усиливается и усиливается… наверное, я все-таки умру. Мысль не вызывает отторжения или желания бороться. Смерть — это покой, а я так устала идти…
Дверь возникла из ниоткуда, белая и стерильная, с простой металлической ручкой и предостерегающей надписью «Посторонним вход воспрещен!». Смешно… Страшно, но еще страшнее остаться среди мокрой степи и пушистых снежинок, которые отчего-то не тают на ладони.
Назад: Глава 7
Дальше: Глава 9