— Глава 37. О решениях простых и сложных
Эмили проснулась после полудня. Некоторое время она просто лежала, разглядывая пыльный балдахин. Внутри было как-то нехорошо, и Эмили решила было сказаться больной, но после передумала. Сев на кровати — что-то скрипнуло внутри — она позвонила в колокольчик.
Ужасно тяжелый.
И голова кружится.
— Моя девочка уже проснулась? — вместо горничной в комнату вошла тетушка. В руках ее был поднос, на котором возвышался серебряный кофейник и несколько блюд, прикрытых салфетками. — Как ты себя чувствуешь?
Отвратительно.
— А бледненькая какая! Беленькая! — тетушка, водрузила поднос на комод. — Сейчас покушаешь…
Она суетилась, накрывая стол прямо в комнате, и Мэри, все-таки объявившаяся, помогала тетке. Какие они неуклюжие. Медленные. И любопытные.
Эмили умылась, позволила расчесать волосы и, наконец, села за стол. И тетушка, налив изрядно подостывшего кофе, наконец, сказала:
— Тебе с утра доставили пять букетов!
Всего лишь пять?
— Один от виконта Эшли и…
— …чудесные цветы, просто чудесные! — поддакивала Мэри.
У цветов есть запах. Запах вызывает головокружение и обморок. Кажется, Эмили не совсем здорова.
— И еще визитных карточек одиннадцать! — с триумфом завершила рассказ тетушка и уставилась, ожидая одобрения.
— Это хорошо, — Эмили заставила себя съесть гренку. Запила молоком, у которого был отчетливый металлический привкус. От запаха кофе ее едва не вывернуло. — Принеси.
Мэри вихрем унеслась, а вернулась с резной шкатулкой. Эмили откинула крышку, задумчиво провела пальцем по жестким ребрам карточек и закрыла.
— Ванну приготовь. Тетушка, вы идите, я скоро спущусь в сад. Погода замечательная, — Эмили понятия не имела, какова погода на самом деле, но твердо знала: тетушка должна уйти.
И Мэри тоже.
Но избавиться от них оказалось не так просто. Пришлось принять ванну, позволить вытереть себя, надеть нижнюю рубашку, корсет, который жестко зашнуровывать не стали. Синий чехол. Узкий кринолин. Юбку и, наконец, сатиновое платье, отделанное белой кружевной лентой.
Волосы Мэри заплела в косу, которую уложила вокруг головы. Голове стало тяжело и неудобно.
Странное внутреннее ощущение неправильности росло, и когда подали перчатки, терпение Эмили лопнуло.
— Вон поди.
И Мэри каким-то внутренним чутьем сообразив, что лучше не перечить, выскользнула за дверь. Теперь можно было заняться и визитными карточками. Их Эмили вытряхнула на стол.
Жесткие прямоугольники. Острые края. Одинаково изящные и скучные вензеля. Имена. Титулы. Должности. И снова имена.
Нужная отыскалась не сразу. Квадрат плотной сероватой бумаги с плохо пропечатанными буквами. Значение имеют лишь два слова: "Доктор Дейвил". Адрес нацарапан сзади чьей-то нервною рукой.
Карточку Эмили спрятала в корсаж, остальные же аккуратно сложила.
Пожалуй, теперь можно было и спуститься.
— Все получилось замечательно! Просто замечательно! — отец как всегда бурно выказывал свои эмоции, и сейчас, не удержавшись, вскочил и сдавил Ольгу в объятьях. От отца разило духами, притираниями и чесноком. Но Ольга смолчала и лишь голову повернула, подставляя щеку под поцелуй.
— Моя девочка блистала! — сообщил отец, и выстроившиеся вдоль стены лакеи слегка поклонились, выказывая радость за хозяина.
Ольга чувствовала спиной их насмешливые взгляды, но держалась прямо.
Рассчитать. Если не всех, то половину. И без рекомендаций, поскольку явно те, каковые были представлены при найме на работу, подделка. Эти слуги безалаберны и нахальны. Они мнят о себе многое, на самом же деле…
На самом деле слуги не виноваты в том, что отцу хочется шика.
Подали первое блюдо, выставив на стол тарелки литого серебра.
— А Ульрик? Правда, он хорош? — отец ковырнул вилкой в зубах. — Признай, что тебе повезло…
Мил. Обходителен. Вот только то его исчезновение удивило безответственностью. И некоторая нервозность, каковая ощущалась за маской спокойствия. Ольга замечательно научилась заглядывать под маски.
Ульрик тоже имеет тайну. Но это нормально. Тайны есть у всех.
Завтрак шел своим чередом.
— …и ко всему он сметлив! Весьма сметлив! Не то, что прочие хлыщи! — отец пролил соус на куртку, но от лакея с полотенцем отмахнулся, увлеченный собственной речью. — Он сразу понял, что с золотыми приисками связываться поздно, а вот алмазы — дело другое…
Ольга бросила взгляд на скромное колечко.
— …братья Биры — еще те пройдохи, но увидишь, мы сумеем договориться.
Он всегда умел договориться. С Дорианом. С Ульриком. С кем угодно, кроме Ольги. Неужели ему настолько безразличны ее чувства?
Или дело в том, что чувства ненадежны?
Отец желает ей добра. И следует покориться его воле, ибо таков удел женщины.
Мужчины завоевывают мир. Ищут алмазы на берегах Желтой реки. Покупают земли и женщин вместе с этими землями. И только это в их глазах имеет смысл.
— Что-то ты бледна, деточка, — отец отложил вилку и нож, который держал в кулаке, но не пользовался. — Может, тебе стоит прилечь? И я доктора вызову.
— Не надо, папа. Это просто слабость. Бал был утомителен.
Ольга вышла из-за стола и присела в реверансе.
— Но ты прав, я, пожалуй, прилягу.
— Конечно, конечно! Но может все-таки врача? — он испугался. За нее? Или за то, что, если Ольга серьезно заболеет, то брак расстроится, и внуки Пуфферхов не будут князьями?
— Не стоит. Со мной все хорошо. Если мой жених, — произносить вслух его имя было выше Ольгиных сил, — если он появится, то я спущусь. И вели подать молока.
Отец все-таки проводил ее до комнаты, долго мялся на пороге, и ушел лишь когда уверился, что Ольга не собирается падать в обморок.
Она же, сняв с полки книгу, устроилась на софе. Раскрыла. Вытащила сложенный вчетверо лист бумаги, от которого исходил нежный аромат незабудок.
"Милая Ольга, пишу тебе, пребывая в немалом душевном расстройстве. Просьба твоя была ничуть не обременительна, тем более, что я сама собиралась наведаться в поместье, поскольку испытываю желание обосноваться там на лето. Ты знаешь, что нынешнее положение мое, хотя является состоянием благословенным, но представляет немалое число неудобств. Наиболее мучительным оказалась моя внезапная чувствительность к запахам. Я и предположить не могла, что город настолько вонюч! По сравнению с Сити, отцовский дом — благословенное место тишины и покоя. Как раз зацвели ирисы, и ты бы видела, до чего они прекрасны! Особенно тот новый сорт, который я выписала в прошлом году.
Но возвращаясь к просьбе твоей. Как ты могла быть настолько неосмотрительной! Тебе сразу следовало уничтожить бумаги! Ибо теперь я боюсь подумать, где они могут оказаться! И что будет со всеми нами, если эти бумаги попадут в чужие руки?
Скандал будет даже ужаснее, чем тогда, когда юная Флинни сбежала в Гретна-Грин с тем актеришкой!"
Будет. Но в кои-то веки мысль о скандале не пугала. Скорее Ольге даже хотелось, чтобы он, наконец, случился и перестал мучить ее призраками расплаты за грех.
Все ведь ошибаются?
И сестричка дражайшая не исключение. Она еще помнит, каково это — любить безнадежно. И в память о той, первой, любви, о которой теперь предпочитает не заговаривать, согласилась помочь.
"Но если рассказывать все, как есть, то прибыли мы перед самым рассветом. Путешествие до того вымотало меня, особенно наши дороги, оказавшиеся до невозможности колдобистыми, что я едва нашла в себе силы дойти до дома. И хотя Марджери, весьма удивленная нашим визитом, приготовила легкий ужин, я не смогла проглотить ни кусочка".
Ольга перевернула лист, опуская подробное описание ужина и неудобной кровати, матрац в которой не успели заменить.
"…и пред глазами моими предстала ужаснейшая картина разгрома. Обе вазы были разбиты, что чрезвычайно расстроило Марджери, которая клянется, будто неотлучно пребывала при доме и никак бы не пропустила вандала. Однако же, когда по моему настоянию и в моем присутствии, черепки собрали все до единого, я получила возможность убедиться, что бумага исчезла!
Милая моя Ольга, я умоляю тебя: расскажи все! Сейчас, пока не поздно!"
Сестра ошиблась: поздно. Дориан, возможно, понял бы, но Ульрик — другой. Совершенно другой.
Он брел по городу, не пытаясь прятаться, натыкаясь на людей и стены. Иногда останавливался, оглядываясь, словно пытаясь понять, где находится. И осмотревшись, продолжал путь.
— Эй, мистер, вы не заблудились? Или может ищете чего? — девушка руками приподняла грудь, но он бегом пересек улицу и, нырнув в щель между домами, прижался к стене.
Не сегодня! Никогда. Хватит с него.
— Кого ты хочешь обмануть? — вкрадчиво осведомился голос.
— Никого. Я сдамся. Я расскажу все…
— …и остаток жизни проведешь в Башне клирикала.
— Не важно!
Серая крыса выползла из норы. Она вздыбила шерсть и зашипела на голос.
— Не важно. Как просто. Раз и перечеркнуть свою жизнь. Возможности вернуться не будет.
— Пускай.
Рядом с первой крысой появилась вторая, угольно-черного окраса, с красным, точно обваренным, хвостом. Подобравшись к ботинкам, она запрыгнула на них и вцепилась лапами в штанину.
— А имя? Что станет с именем рода?
— Застрелюсь.
На миг выход показался идеальным. Дуэльный пистолет изящных линий. Тепло накладок из слоновой кости и холод дула. Скользкий курок. И кусочек свинца, проламывающий тонкую височную кость.
Может быть, получится услышать выстрел.
— И сам род исчезнет. У него не может быть детей.
— А мои будут чудовищами! Такими же, как я сам.
Пальцы сжались, словно пытаясь нащупать отсутствующую рукоять. Сегодня же. Вернуться. Запереться в кабинете. Написать письмо для Дориана. Оставить инструкции. И… в висок ненадежно. Дуло лучше засунуть в рот, направив на заднюю стенку черепа.
Крыса вскарабкалась на плечо. А внизу уже толклись иные, числом не менее десятка. Они лезли друг на друга, огрызались, шипели и визжали, касались ног и норовили взобраться по щербатому кирпичу.
Наверное, крысы тоже слышали этот голос.
— Чудовище? Что чудовищного ты сделал? — теперь он был мягок. — Ничего, что противоречило бы натуре. Тебе ведь так долго твердили о том, кто ты на самом деле… только недоговаривали. Вспомни.
Воспоминание подсовывают. Но это же сон! Такой красивый правдоподобный сон.
— Настолько правдоподобный, что ты до сих пор его помнишь?
…руки в крови. Запах ее лишает Ульрика воли, заставляя покинуть укрытие. Он идет, медленно, борясь сам с собой, и останавливается лишь у самой кровати.
Женщина в ней слишком поздно замечает Ульрика и не успевает набросить простыню на тело.
— П-простите, — говорит он, глядя на ее руки.
— Зачем ты здесь? — этот голос непривычно хрипл, а глаза блестят ярко, как никогда. — День на дворе, а тебе не спится?
Да. И нет. Ульрик хотел пробраться в оружейную залу, но окна в ней оказались открыты, и Ульрик испугался и убежал, спрятавшись в ближайшей комнате.
— Непослушный мальчишка, — качает она головой и встает, такая большая и страшная. — Сильно обжегся?
Не очень. И уже не болит. Ну разве что самую-самую малость.
— Ничего, сейчас мы тебя подлечим. Стань в угол. Отвернись.
Ульрик подчиняется. Он думает лишь о том, что в комнате очень вкусно пахнет, и что ради этого запаха можно будет перетерпеть порку, которой точно не миновать. Бабушка не любит, когда ее беспокоят.
Бабушка разрешает повернуться и протягивает кубок.
— Пей. Давай, милый, одним глотком. Надеюсь, тебя-то не стошнит?
Ульрик пьет. Кровь вкусная. Много вкуснее той, которую ему подают за завтраком. Он пальцем выбирает все до последней капли, и бабушка не делает замечания.
Наоборот, она обнимает Ульрика и шепчет:
— Ты настоящий Хоцвальд. Ничего, мы постараемся справиться с этим. Правда?
Ульрик кивает. Ему хорошо. Ему еще никогда не было настолько хорошо. Он засыпает. А проснувшись, удивляется тому, сколь ярок и правдоподобен был сон.
— Этого не могло быть на самом деле! Не могло!
— Могло. Не веришь — пойди спроси. Теперь старуха скажет правду. На пороге смерти не лгут.
— Прекрати. Пожалуйста.
— Нет. Ты должен признать, что ты просто следуешь зову натуры. Волк может притвориться овечкой, но вряд ли он способен есть траву.
Крысиный писк стал невыносим, и Ульрик, сорвавшись с места, кинулся бежать. И бежал, не разбирая дороги, пока путь не преградила темная заводская ограда. Упершись обеими руками, он стоял, пытаясь отдышаться, глотая сдобренный золою воздух, сквозь горечь которого явственно проступал вкус крови.
— Эмили… почему Эмили?
Ответа не было. Но он и так знал: Эмили — ключ. Если ее убить, все изменится.
Он станет свободен.
