— Глава 36. В которой Дориан Дарроу сражается с меланхолией и анализирует события
Я мучился. И бессонницей, и в принципе. Я мерил комнату шагами, считая их то вслух, то про себя. Я пытался отвлечься, хотя понимал, что попытки мои бессмысленны.
Два шага до стены. Сухая ткань гобелена и скользкие шкуры гербовых львов. Лилии желтые. Львы красные. Отражение в зеркале белое. Это не мое лицо. Это кто-то другой, притворившийся Дорианом.
Дарроу?
Хоцвальдом?
Кто я? Кем я вообще хотел быть? Механиком? Магистром математики? Тем, кто ремонтирует цирковых единорогов, часы и маслобойки? Берет деньги у женщины и делает эту женщину компаньоном?
Я ведь иного хотел. Мечтал. Планировал. Вот только планы эти были подобны рисункам на пыльной крышке рояля — достаточно взмаха тряпки, чтобы изменить.
Я сам тряпка. Нытик, не способный ни на что. Я ведь хочу вернуться! Всего-то и надо, что воспользоваться любезным предложением Ульрика. Титул снова станет моим. И Хантер-Холл. И Ольга… и Эмили, что бы она ни говорила.
Князь Хоцвальд имеет больше возможностей, чем механик Дарроу. И только такой безнадежный глупец, как я, мог думать иначе.
В конце концов, это справедливо.
Предопределено.
Невозможно.
Бесцеремонный стук в дверь прервал мои метания, и я совершенно не удивился, увидев на пороге Персиваля. О да, клирик-неудачник, тихий пьяница и, вероятно, игрок — вот компания, достойная меня. И я сам выбрал этот путь, так чего уж тут?
— Громко топаешь, — сказал Персиваль, разглядывая меня. А я в свою очередь разглядывал его.
Оба неудачники. Отщепенцы, только я — добровольно, а он — вынужденно. Еще несколько месяцев, и мы окончательно сроднимся в своем брюзгливом недовольстве жизнью. И будут ежевечерние посиделки, жалобы и тихая ненависть друг к другу.
— Видел я как-то кошака, которому скипидару под хвост плеснули, — сказал Персиваль и поскреб щетинистый подбородок. — Ты на него похожий. Чего опять?
Ничего. Ровным счетом ничего, что заслуживало бы внимания.
— Уйди, — я попытался говорить спокойно, но голос все же дрогнул.
— Неа, — ответил Персиваль и, зайдя, аккуратно закрыл дверь. — Давай, дружище, выкладывай.
Дружище. Как далеко эволюционировали наши отношения.
— Ты мне не друг, — отчетливо произнес я, чувствуя, как нервно трясутся руки. — И я тебе не друг. Мы друг другу — никто.
— Кто бы сомневался.
Персиваль пошел на меня. Движения его приобрели нарочитую медлительность и некую текучесть, каковая предупреждала об опасности.
— Ты мне не друг. Никто никому не друг. Друзей вообще не бывает, дружище Дориан, — тяжелая ладонь легла на плечо. — Дружище — это так, словцо такое. Не мудаком же тебя называть? На мудака ты точнехонько обидишься.
Его улыбка была страшна.
— Отпусти. Я не хочу с тобой драться.
Не сейчас и не здесь. Господь всеблагой, ну почему сегодня все решили высказать свое нелицеприятное мнение на мой счет?
— А мы и не будем драться, — ласково заверил Персиваль. — Зачем оно нам?
Не знаю. Я уже ничего не знаю.
— У тебя бывало так, что… что тебе казалось, будто ты знаешь другого человека, как себя или даже лучше чем себя, а на проверку выходит, что…
— Что хрена ты не знаешь, а все, чего ты там себе знал — придумка.
Именно.
— С сестрицей свиделся, а она тебя послала и далеко?
Что ж, порой Персиваль был до отвращения прозорлив. К счастью, удовлетворившись кивком, он не стал выяснять подробности и, отпустив меня, прошелся по комнате. Тронул львов, он ковырнул пальцем поблекшее золото гербовых лилий, у зеркала застрял надолго, напряженно вглядываясь в собственное нескладное отражение.
А я вдруг понял, что злость, меня терзавшая, отступила.
— Бывает, Дорри. Со всеми бывает.
— И с тобой?
Невнятное пожатие плечами: мол, понимай, как знаешь. А я не хотел сегодня копаться в загадках чужих душ, ведь собственная саднила неимоверно.
— Только странно все это, — заключил Персиваль, поворачиваясь ко мне. — Сначала тебя на помощь кличут, и помощь эта боком выходит, а после выясняется, что ничего она и не нужна была. Так?
— Она… она просто пыталась сделать, чтобы я уехал.
— Неужто? Твоя сестрица так плохо тебя знает? И не подумала, что получив посланьице, ты в момент ломанешься ее спасать? И уж точно знать не знала, что в той комнатушке засада будет? И про окна запечатанные ни сном, ни духом? И про крысолова?
Ратт сердито засвистел из своего угла.
— Раньше ты обвинял Ульрика.
— Где один, там и двое, — парировал Персиваль, пробуя на прочность кресло. Сесть он все-таки не решился.
— Ты… ты вообще не веришь в людей?
— В людей. В вампиров. В честь и совесть. В благородство до последней капли крови. Очнись, Дорри, разлупи глаза и погляди на этот долбанный мир во всем его великолепии!
Теперь злился он, и злость эта была совершенно мне не понятна.
— Твой брат может хотеть твоей смерти. Твоя сестрица может тихо тебя ненавидеть. Твой друг может оказаться совсем не другом, а человеком, который просто тебя нанял. Купил за конфеты и три мраморных шарика. И все годы помнил про эти самые шарики, потому что папаша его — бакалейщик. Деловой человек. И сынка таким же деловым научил быть. Помнить о том, сколько и за что уплочено.
— Какой бакалейщик?
— Да так. Никакой, — он тряхнул головой и, зажмурившись, потер глаза ладонями. — Лады, проехали. Забудь. Я сам дураком был. И ты теперь дурак, если ищешь сложных объяснений, там где сойдут простые.
Еще пара кругов по комнате и пинок дубовому комоду.
— Твой братец подговорил твою сестричку помочь в решении проблемы.
— Это невозможно.
— И почему же?
— Да потому, что если бы Ульрик хотел меня убить, он бы это сделал! Он помогал инсценировать самоубийство. И он привел шлюп к "Лунному страннику". А если бы не привел, то…
Персиваль застыл.
— …то наше знакомство вряд ли бы состоялось.
— Резонно. Но если не он, тогда кто?
Кулак уперся в раскрытую ладонь. Хрустнули суставы.
— Она? Тогда понятно, отчего все криво. Бабьи придумки… а смысл какой? Или она сначала от тебя избавится, потом от братца твоего и…
Я ударил Персиваля. Точнее попытался, потому как он, ловко отклонившись, перехватил руку. И вторую тоже. Заставил опустить, сдавив лапищами, что клещами, и сказал:
— Ша. Не кипиши.
Не могу. И вырваться тоже. Хватка у бывшего клирика железная, хотя и держит он аккуратно. И его явное нежелание причинять мне боль лишь доводит до бешенства.
— Оказывается, ты у нас не только страдать умеешь. Спокойней, дружище Дорри, я просто думаю. За тебя, между прочим, думаю.
— Ты ошибаешься.
— Если это не твой братец, и не твоя сестричка, тогда кто?
— Не знаю!
— Узнай.
— Как?!
— Ну ты ж у нас умный, придумай, — Персиваль толкнул меня так, что я, пролетев через всю комнату, врезался спиной в злополучный комод. — Перестань сопли на кулак наматывать и вспомни, кому дорожку перешел. Знаешь, бывает ведь и так, что наступил на человечка, раздавил и дальше пошел, не заметивши… Только я тебе вот что скажу. Не копай далеко. Оно все обычно близехонько зарыто.
Он был прав. И не прав.
Кому я мог перейти дорогу? Ольга? Но она получила желанную свободу.
Ульрик? Нет, этот вопрос закрыт раз и навсегда. Я верю брату моему.
Эмили? Ей-то уж точно незачем желать моей смерти.
— А если не ей, то… — снова начал было Персиваль, и слова его заставили меня вздрогнуть.
Не ей!
— Помолчи, — попросил я, и он послушно замолчал. Я же, закрыв глаза, попытался воскресить в памяти встречу. Я стирал слова, сосредотачивая внимание на деталях.
Платье. Жемчуг в волосах… в детстве Эмили не любила жемчуг, потому что его надевают на похороны. Это еще ничего не значит. Веер в ее руках. Сами руки. Движения.
Выверенные. Точные. Слишком точные для живого человека.
И эта неуловимая странность позы. Вот Эмили говорит со мной. Я любуюсь ее лицом и не замечаю, что голова, шея, плечи неподвижны. Умение держать осанку в любой ситуации?
Возможно. Я ошибаюсь. Лучше было бы, чтобы я ошибался.
Вот она поворачивается ко мне спиной. Уходит. Ее локти прижаты к торсу, ее руки опущены, ее ладони прячутся в складках платья.
И это тоже неправильно!
И знакомо.
— Тот итальянец, помнишь? С которым ты дрался?
— Ну? — Персиваль был рядом. Я слышал дыхание и характерное поскрипывание пластин медицинского корсета, обонял запах перегара и табака.
— Что ты о нем знаешь?
Итальянец ходил точно так же, как Эмили, выпрямившись и прижав локти к бокам.
— Да я как-то с ним чаев не пивал, — голос Персиваля звучал неуверенно. И я испугался, что он не знает вообще ничего, и даже эта, вероятно несуществующая нить, оборвется. Но Персиваль продолжил: — Его карлик привел. Бат… Бот… на "Б", короче, его звали. И сказал, что итальяшка — циркач.
Цирк. Удивительный зверинец мэтра Марчиолло.
Мартышки с хрустальным шаром. Леопард в металлической чешуе. Сломавшийся единорог и лев, который не интересен, потому что слишком похож на живого.
Бакстер. Пропавшего механика звали Бакстером. И вполне вероятно, что человек в зеленом — служитель цирка, который хотел меня о чем-то предупредить!
Стоп. Все это слишком дико. Невозможно.
Но я видел льва и видел Эмили.
Резкие духи. Она изменила привычке, но это ничего не значит. Она… она просила меня больше не вмешиваться, но если все и вправду так, как кажется, то я не имею права не вмешаться.
Думай, Дориан. Думай!
Но единственная, пришедшая в голову мысль, была столь же бредовой, сколь и предыдущая.
Я смотрел в крысиные глаза. Я старался не моргать, и Ратт, почувствовав важность момента, старательно пялился на меня. Белые усы его чуть подрагивали, кончик носа шевелился, но больше ничего не происходило.
Но ведь там, в подвале, я сумел увидеть случившееся его глазами! И сейчас у меня получится.
Не имеет права не получиться.
Ничего.
От крысы пахнет сыром и хлебом. Передние лапы нервно царапают ладонь, задние по-прежнему неподвижны. Огрызок хвоста застрял между пальцами, но Ратта сие обстоятельство не беспокоит.
Его волную я. Ему кажется, что я безумен и, вероятно, в чем-то он прав.
— Не выйдет, — не без сожаления я положил крыса на стол.
Но ведь выходило же. Тогда, в подвале. Значит, там было что-то, чего нет здесь. Что-то, послужившее стимулом. Вспоминай, Дориан!
Плесень? Зеленая плесень, из-за которой я был чрезмерно разговорчив? Или ранение? Или страх? Но сейчас я ничуть не менее испуган. Значит, все-таки плесень.
Склянка из толстого темного стекла была доверху наполнена камнями, на дне плескалась вода, где-то в середине банки скомканной тряпкой лежал платок. Чтобы добраться до него, камни пришлось высыпать. Они уже обрели приятную осклизлость, но вместе с тем еще не успели покрыться зеленым пухом.
Будем надеяться, что на платке сохранилось достаточно материала.
Теперь собрать аппарат для спиртовой дистилляции. Руки действуют сами, стыкуя детали, замазывая моментально отвердевающим составом, корректируя и поправляя. Паутина трубок. Жирное тело толстостенной колбы. Плотная каучуковая крышка, сквозь которую прорастают стеклянные нити. Платок. Спирт. Огонь.
А если плесень ядовита?
Бурно закипает спирт, и пары его устремляются в стеклянные тенета змеевика. Я убавляю пламя, наблюдая, как жидкость в колбе постепенно окрашивается в мутновато-зеленый колер.
В узкую пробирку текут первые слезы. Прозрачные и со знакомым резким запахом.
Убираю. Жду.
Следующая порция менее прозрачна. А третья имеет характерный малахитовый оттенок и кисловатый аромат. Набирается едва ли треть пробирки.
— Только не говори, что ты это выхлебаешь, — Персиваль поднимается. Его намерения вполне ясны, а побуждения благородны, и вероятно, мои действия несут на себе печать безумства, но я должен рискнуть.
— Это не яд. Это… другое, — я опрокидываю пробирку залпом, морщась от горечи, и закрываю глаза. Прислушиваюсь. Горечь, попав в пустой желудок, вызывает спазмы, но я лишь крепче стискиваю зубы.
Если это яд, то… глупо получится.
Беру в руки Ратта. Заглядываю в глаза. Прислушиваюсь.
Тук-тук-тук.
Крысиное сердце стучит под тонкими ребрами. И мое ускоряется следом. В ушах шумит.
Тук-тук-тук.
Уже не сердце — каблуки.
Шелест юбок. Скрип половиц. Черные ботинки с острым запахом ваксы. Другие запахи. Железо. Масло. Капканы. Машины.
— Хорошая девочка, — голос доносится издали, но заставляет меня сжиматься в комок. Чьи-то руки не позволяют. Держат. Теплые.
Те, другие, пахнут холодом и ржавчиной.
Светло. Высоко. Сырой мел потолка оседает на шкуре. В зубах огрызок сальной свечи, старой — зубы вязнут. Выплюнуть. Вычистить. Замереть. Внизу люди. Двое. Она сидит на полу, разведя руки, а он стоит сзади. Стоит-стоит, а потом раз и снимает голову.
Резче пахнет маслом.
Эмили!
Не голова — кусок головы. Внутри нити-нити. Неживое. Пугает. Неживое не может как живое. Длинные щипцы в руках человека вытягивают паутину. Пальцы ковыряются внутри. Человек поет. Неживое молчит. Свеча вкусная. Ждать долго. На языке вкус крови.
Больно.
— Дорри, мать же твою! Псих несчастный! — меня трясут. Свеча вкусная.
Мокро. Задыхаюсь. Захлебываюсь. Ратт пищит, пытаясь перевернуться на спину. Персиваль крепко держит одной рукой за шиворот, второй размазывает воду по моему лицу. А я не могу сказать, чтобы он прекратил.
Но он сам оставляет меня в покое, лишь встряхивает напоследок и, заглянув в глаза, расплывается в улыбке:
— Очнулся? Очнулся… да я тебя сам прикончу.
Наклоняясь, Персиваль поднимает Ратта и аккуратно укладывает на стол. Руки вытирает о мой сюртук, и мне смешно.
Я падаю на пол и катаюсь со смеху.
Моя сестра — кукла!
