ГЛАВА 13
Две тайны

— И давно вы у Хижи на посылках? — хмыкнул кожевенник, деловито скрестив ноги.

Охранители обернулись, но ответом не облагодетельствовали.

— Дожили. Всякий дармоед нынче старостой себя восхваляет, — поддержал брата другой кожевенник.

Стражи переглянулись, но вступать в разговор не стали, им велено было — хату Кукобы охранять, вот они и охраняют. А все прочее — не их дело.

— А что ж вы делать станете, когда ведьмарка на пороге покажется да на невидимую стену кидаться станет? — спросил близнец.

Стражники снова поглядели друг на друга. По их ликам пробежал страх. Но высказывать вслух свои думы они не решились.

— И откуда вам ведать, что тот круг никто не затер? Что, ежели защита уже снята?

— И то верно! Тогда вы первыми и отдадите ведьмарке свои души! — поддержал близнец.

Охранители заелозили — слова кожевенников их явно насторожили.

— И что вы предлагаете? — спросил один из стражей.

— Предлагаем захоронить ведьмарку, как подобает, по всем правилам, — тут же отозвались братья.

Стражи помотали головами:

— Нет. Нам было велено…

— Ой, да кем велено? Покуда у нас на селе еще староста главный, — прервал бестолковые рассуждения кожевенник. — А он велел Кукобу захоронить!

— Череда дурман-травой опоен!

— Да кто вам то сказал? Доморадовна? Нашли кого слушать! — стали злиться братья.

— Услада! — разом ответили охранители. — А она дочь старосты, между прочим. И попусту наговаривать на родного батьку да брата не стала бы! Всем ведомо, что она в Алесе души не чает.

— Услада… Да Услада просто ревнует братца к Милаве! — фыркнул кожевенник.

— И эта ревность вам дорого будет стоить, когда ведьмарка из хаты ночью выберется, — пообещал его брат.

Охранители с ответом не нашлись. Отвернулись и смолкли. Вот только по резковатым движениям, кислым минам да косым взглядам было ясно — не на месте сердца у стражей. И ночи они со страхом да трепетом в душах ожидают.

— И зачем только кляпы из ртов вытянул? — буркнул один из охранителей. Другой плечами пожал. — А станете и дале смуту сеять, так обратно рты заткнем!

Кожевенники многозначительно переглянулись. Мол, надобно помолчать малость — пущай эти тугодумы чуток поразмыслят. Глядишь, и дотумкают до чего разумного. Вот только чаяния близнецов оказались напрасными. Воздух стал заметно свежее. Тени удлинились. Солнце готовилось к отдыху. В гости просилась ночь. Ее верные слуги — сумерки потихоньку становились гуще. А никакого сдвига в скудных разумах покуда не случилось.

— Вы б хоть нам путы перерезали, что ли? — предложил один из братьев.

— Это еще зачем? — насторожились горе-охранители.

— А затем, чтоб отбиваться было чем! — не выдержав, гаркнул кожевенник.

— Не от кого отбиваться, — упрямо отозвался страж.

— Что ж, пеняйте сами на себя. День к закату клонится.

Последние шаги и правда давались с трудом. Милава хоть и провела большую часть жизни на болотах, а все ж в такую трясину забиралась нечасто — однажды подстреленную косулю из жижи вытягивала да еще как-то в раннем возрасте по глупости сама забралась да увязла. Добре, верный Бутав завсегда на страже был, он и подсобил из коварной мшары выбраться. Не то не видать бы ей больше солнца красного, не дышать воздухом свежим, не быть обласканной ветерком-тихушником.

— Вон, — шепотом сказал Алесь, указывая на здоровенное раскидистое дерево. Видать, некогда, еще будучи живым, оно радовало очи своей буйной зеленью. Нынче же огромные корни вперемешку со мхом создавали плотный и почти сухой островок. На нем и спал кузнец. Милава приложила палец к губам — мол, нельзя разбудить мастера, покуда они до дерева не доберутся, не то сбежит еще. Спутники стали двигаться малость медленнее, чтоб бульканье от их шагов не растормошило спящего.

Когда под ногами оказалась более твердая почва, люди дозволили себе перевести дух. Вот тут и открыл очи кузнец. Уразумев, что не один, он всполошился и, скоро перебирая руками да ногами, попытался убежать ползком. Но Алесь и староста поспели остановить его.

— Отпустите меня! — завопил пойманный. — Отпустите! — Щекарь забился с такой силой, что две пары крепких рук с трудом удерживали его на небольшом островке.

— Погодь ты! — прикрикнул Череда.

— Вы не разумеете! Отпустите! — вопил кузнец. Несколько раз то староста, то его сын пытались усмирить Щекаря, но у того словно втрое сил прибавилось. Никак волколачья кровь оживать к сумеркам почала. — Я опасен!

— Да ведаем мы все — успокойся! Мы ж помочь пришли! — рявкнул Череда, коему уже изрядно поднадоело перехватывать то ускользающее запястье, то локоть. Когда же кузнец умудрился подсечь друга и тот повалился наземь, а Алесь ценой разбитой губы еле поспел преградить путь бушующему соседу, староста разозлился вконец. С ревом, не уступающему волчьему, он, как в детстве, кинулся на кузнеца и сел сверху. Щекарь пытался высвободиться — впусте, — староста прочно облюбовал спину. И теперь каждый раз, когда друг отчаянно брыкался, лупил его по затылку той самой рукой, что совсем недавно чудом уцелела в зубастой пасти.

Милава уразумела, что кузнец не успокоится, покуда не сбежит. А этого допустить никак было нельзя. В волколачьей шкуре он сам себе не хозяин. Ворожея сняла мешок и выудила из него щепотку какого-то снадобья.

— Алесь, держи ему голову!

Молодец схватил кузнеца за уши. Тот заорал так, что согнал каких-то птиц с дальних деревьев. Милава сыпнула порошку прямо мастеру в нос. Тот разразился чихом, но биться, дергаться да кричать не перестал:

— Отпустите! Апчхи! Я опасен… апчхи… говорю же вам! Апчхи! Апчхи! Апчхи!

— Да ведаем мы! — очередная оплеуха, кажись, донесла-таки до разгоряченного мозга слова старосты.

— Ведаете? — Щекарь вдруг присмирел и перестал дергаться. Все мужики тяжело дышали. — Сними с меня свою тушу — чай, не малец.

— А ты дурить перестанешь? — недоверчиво спросил Череда. Кузнец кивнул. — Не слышу-у!

— Перестану, — вытолкнул обещание Щекарь. Череда осторожно слез с друга. Тот сел и, обведя всех взглядом, зарыдал.

— Ну, чего ревешь-то? — спросил Алесь.

Милава шикнула на чурбана и знаком велела и ему, и старосте хранить молчание.

— Дядька, чего печалишься? Откройся, мы тебе помочь пришли.

Староста кивнул, потуже затягивая перевязи на раненой руке.

— Помочь? Мне только огнище иль тугая петля на шее помогут.

— Что же тебя так опечалило? — Милава молвила ласково, точь-в-точь как ее мамка, когда она, будучи еще совсем маленькой девчушкой, болела. Такой тон успокаивал и настраивал на доверительную беседу. А теперича важно было волколачий норов хоть ненадолго присмирить.

— Дык, Череда молвил, что вам уже все ведомо, — он растер рукавом по лику слезы, перемешанные с болотной грязью.

— Ведаем, только авось и тебе найдется, об чем нам рассказать.

Щекарь кивнул — согласен, мол.

— Это ведь я, я волколак! — мастер вскинул подбородок и впился очами в старосту. Но Череда хранил спокойствие. И ежели кузнец мыслил, что лишь стоит ему признаться, как его тут же живьем спалят иль чего подобного, то он ошибся. Видать, уразумев это, Щекарь немного растерялся. Три пары очей глядели на него с сожалением. — Это я по лесам рыскал! И, по всему видать, это я на обоз напал, я родного сына малость на куски не разорвал…

Соленые дорожки снова побежали по лицу.

— Вот и вся правда. Можете теперича меня казнить. Сам хотел, вот только смелости не достает. Топиться пытался, так вода не принимает. Вон в болоте и то не вязну. Совсем человечий облик потерял. Ничего не памятую с купальской ночи. Точно этот зверь во мне ночью совсем человека изживает. Я ведь не хотел на людей нападать. Но только зверь, видать, по-иному решил — и брюхо свое ненасытное никак не набьет. Я перестал над ним властвовать. Теперича он сам по себе, а я сам… А тут еще Кукоба померла…

— Откуда про то ведаешь? — осторожно спросила Милава.

— Так сам видел. Еще на Купалье, — рукав снова приложился к лицу.

— А что тебе Кукоба? — встрял Алесь. Ворожея цыкнула на него — сын старосты стушевался.

— Так это ведь Кукоба меня в волколака обернула.

— Кукоба? — ахнули Череда и Алесь. Только Милава не подивилась. Догадывалась. — Но зачем?

Кузнец сжал губы и помотал головой.

— Что такое? — не уразумел Череда. — Давай сказывай. Нынче тебе ничего утаивать нельзя — самому себе только хуже сделаешь.

— Куда уж хуже, — горько вздохнул кузнец. Все насторожились. Щекарь тяжко вздохнул и опустил голову. — Я не могу вам рассказать. Это не моя тайна. Я пообещал никому из нашего села об том не сказывать.

— Но Милава ведь не из нашего села, — улыбнулся Алесь.

— И то верно, — опешил староста, с гордостью поглядев на сына — мол, достойная смена.

— Ну, вы тогда погуляйте, что ли, — извиняющимся тоном предложила Милава.

— Точно, погуляйте, — хмыкнул Алесь, подняв свой посох. — Ну-с, батька, куда предложишь пройтись? Налево — болотная жижа, направо — зловонная топь.

— А прямо пойдем, — усмехнулся Череда, — лягухами по кочкам скакать.

Когда мужики удалились на достаточное расстояние, ворожея попросила:

— Давай, дядька, рассказывай. Нет у нас больше часу, — в подтверждение своим словам Милава очертила в воздухе кольцо. Оглядевшись, кузнец отшатнулся. Сумерки подползали, неся в себе новые напасти. А уж для Щекаря они уготовили особый дар. Теперича каждая минута промедления несла за собой беду всему селу. Кузнец вздохнул, словно набираясь сил.

— Почему на тебя моя бабка ведьмовство напустила? Иль не угодил ей чем?

Щекарь замотал головой:

— Потому, что я сам ее об том упросил.

— Сам?

— Так, — мастер на миг стушевался, но все ж принялся толковать. — Слыхала ли ты о моем братце, Лютовере?

Милава кивнула, не смея боле прерывать мастера ни словом, ни звуком.

— Мы с детства подле росли, от одних отца и матери уродились. Вот только характерами сильно разнились. Ежели я к люду тянулся, то он все один, все сам с собой. Точно чужды ему людские радости да забавы были. Ну, кроме одной. С детства Лютовер имел слабость к наживе. Да мечту лелеял — богатым, точно князь, стать. Вот тогда, говорил, мол, заживу. Да всеми вами править стану. А то и вовсе в Рогачев иль сам Турьев поеду да на богатой красе женюсь. Я лишь подсмеивался над ним. А он от моих шуток только злее становился да в мечте своей креп. Днями и ночами ее холил. Когда я стал перенимать дело батьки — Лютовер наотрез отказался делить со мной кузню. Но то и добре: ни руки, ни сердце у него к тому не лежали. Вот и стал он тягаться в лес. Все чаще и чаще. Только охотник из него не особливо везучий был. Ну, принесет пару шкур — и все на том. Кой-какие деньги с местных мастеров стрясет да в подпол и спрячет.

Однажды пошел он в лес. Долго пропадал. Я уж грешным делом решил, что и не вернется вовсе. Искал, да только напрасно. Потоп, видать, в болотах. Но пришел день — Лютовер вернулся. Да не один. Привел с собой девицу красы невиданной. Навроде самого солнца иль луны — так собой хороша. А еще хозяйка ладная, немая только. Братец назвал девицу пред всеми женой и зажил разом с ней. И стало ему с тех пор везти. Что ни поход в лес — полные мешки дичи. Однажды столько натаскал, что в соседнее село пришлось часть отнести — наши кожевенники выделывать столько шкур попросту не поспевали.

Зашел я как-то в гости к Лютоверу. Гляжу, тот от радости пухнет, что богатство у него множится. А вот женка его, Яромила, очей от пола не отрывает. Да лик ее такой печальный, прям сердце кровью обливается. Ну, мыслю, несчастлива с ним девка. А из-за того, что немая, никому пожаловаться не может. Стал я с того часу порой наведываться к брату. Лютовер злился-злился, а однажды его терпение и вовсе лопнуло: осерчал да погнал меня прочь со двора. Мол, неча так часто в гости таскаться да с женкой его заигрывать. Но я не отступил. Однажды пришел, слышу, а братец с женой разговаривает, а та ему отвечает. А ведь всем ведомо, что она немая! Схоронился я в кустах шиповника — благо он у них пышный, раскидистый вырос, да тайну и прознал!

Внезапно Щекарь огляделся — не вернулись ли Череда с сыном. Но, даже убедившись, что их и близко не слыхать, все ж перешел на шепот:

— Яромила-то не человек вовсе! Ужалка она!

Милаву осенило. Так вот почему вокруг деревни столько гадов развелось! Вот чьи следы она тогда на Ласкавне видела — никак сам ужиный князь иль сестры Яромилу вызволить пытались.

Меж тем кузнец продолжал:

— Оказывается, Лютовер долгое время вовсе не на охоту в лес ходил. Оттого и дичи почти не приносил. Точнее, силки он ставил, но только не на обычное зверье. Братец пытался ужалку заарканить. Хотел, чтобы она свои скарбы ему открыла. И для того, чтобы власть над ужалкой поиметь, надобно ему было ее змеиной шкурой разжиться. Сыскал он древний дуб, на котором любили дочки ужиного князя сидеть да свои дивные волосы расчесывать, и затаился подле него. Целых два дня из травы носу не смел высунуть, чтоб не спугнуть красавиц. Слушал внимательно да на ус мотал, как кожу присвоить. Выведал. Дождался, покуда девицам искупаться захочется — всем ведь ведомо, как ужи плавать любят. Подкараулил, когда ужалки свои кожи поскидывают, ухватил ближнюю — да затаился.

Тут ворона говорящая прилетела, сказала, что ужалок к себе князь требует. И немедля. Кинулись девицы за своими кожами. Одели — да ужихами по мху к батьке поспешили. Только одна из них никак своей кожи сыскать не могла. Крутилась, вертелась, под каждый камешек заглянула, каждую травинку отогнула — нет одежи чешуйчатой. А тут Лютовер из своего укрытия вышел и кожей пред носом девичьим трясет. Вот, мол, я ее нашел, стало быть, теперича ты моя. Откроешь скарбы, верну одежу. Кинулась Яромила ему в ноги, взмолилась. Рассказала, что кроме украшений, что ей батька даровал, нет у нее боле богатства. Но Лютоверу тех сокровищ мало оказалось. Ведал он, что покуда ужалка подле него будет — станет ему во всем везти. Вот и порешил не отдавать ей кожу, покуда не разживется так, как об том с детства мечтал. Привел ее к себе и зажил, как с женой. Покуда кожа у него — девица ему во всем подчиняется. А Лютовер, ежели Яромила его слушать перестанет, пригрозил спалить ее ужиное обличье. Вот и вынуждена несчастная с ним жить да перечить ему ни в чем не смеет.

Решился я тогда к Лютоверу пойти да потребовать у него, чтоб отпустил девицу. Но он так разозлился, что пообещал, ежели кто на селе прознает про Яромилу, то наверняка змеиную кожу спалит. И тогда ужалка навсегда человеком останется. Не отступил я и попытался сам найти, где он шкуру спрятал. Но только ничего не вышло. Вот и решился я к Кукобе пойти. Ей и открывать ничего не пришлось — все уже ведала ведьмарка. Вот только извести охотника она отказалась.

Кузнец вздохнул и опустил голову — никак совестно ему было, что решился собственного брата забить. Уразумела Милава, что дрогнуло сердце Щекаря да любовью к прекрасной деве прониклось. Вот только он куда благородней Лютовера оказался. И любил по-настоящему. Да ради любви на самое страшное пойти решился.

— Сказала, что тут ведьмовство бессильно — покуда ужалка с Лютовером, никакие чары ему не страшны. И убить его только человек может. Но я-то ведь сам супротив Лютовера и его силищи, что шавка супротив медведя. Тогда Кукоба и предложила мне ночью в волколака оборачиваться, чтобы силы выравнять. Разве можно более достойного соперника охотнику, чем зубастый зверь, сыскать? Вот и стал я с тех пор волком подле села рыскать. Все Лютовера выискивал. Дважды с ним в схватке сошелся, но совладать так и не сдюжил. Ну а с Купалья так и вовсе не помню, что в волчьей шкуре делал.

— А что Кукоба у тебя взамен попросила? — Милава добре ведала, что ничего черная ведьмарка просто так делать не станет.

Запунцовел кузнец. Очи отвел. Губы задрожали. Никак не смел Щекарь признаться в том, что за плату взяла Кукоба. Но ворожея уже и сама догадалась:

— Неужто ночь с ней провел?

Кузнец кивнул и, глотая слова, пояснять принялся:

— Она девицей обернулась. Зашла в сарай старухой, а вышла молодицей. Подивился. Мыслю, не она это. Даже ведьмарке не под силу вмиг в девицу претвориться! А она меж тем подступает да говорит, мол, давно мужской ласки отведать хотела, истосковалась вся по объятиям да поцелуям. Я сразу отступил. А она лохмотья скинула да совсем нагой осталась. Ни морщинки, ни косм белесых. Тело дивной красы. Молодостью налито. Ну, я и поддался, — краска на лике Щекаря еще ярче стала, ежели такое вообще возможно. Ворожея еле подавила усмешку — да уж, трудно супротив девичьей наготы устоять. Особливо когда она сама в руки лезет.

— Эй, может, пора? — послышался издалече глас Алеся. — Вон ночь уже на пороге.

Милава поглядела на край болот. Сумерки подползли совсем близко. Она резко вскочила. Кузнец в страхе огляделся вокруг. Очи его расширились от ужаса.

— Уходите отсюда скорее! Я вот-вот в волколака обращаться стану. На вас первых и кинусь, — в его голосе зазвенели истерические нотки.

— Успокойся. Больше ты никому ничего дурного не сделаешь. Да еще неизвестно, делал ли прежде. Возвращайтесь! — позвала Милава старосту с сыном.

— Ты мыслишь, что то мог быть не я? — Щекарь поглядел на нее очами, полными надежды. Ворожея пожала плечами — мол, всяк могло быть.

Скорее всего, обоз пожрал именно кузнец, но сгущать тучи не стоило. Лучше постараться настроить мужика на добрый лад. Теперича важно его с болот вывести да где-нибудь запереть на ночь. Ну а там пытаться заклятье снять. А наложила его бабка так крепко, что одна жалость не помогает. Да и хворь наверняка не кузнеца рук, точнее лап, дело.

— Ну что? Обратно? — спросил Алесь. Он так и буравил очами Милаву, точно думал по лику девичьему прочесть, об чем кузнец рассказал. Ворожея кивнула и указала рукой, чтоб сын старосты показывал дорогу.

— Ты, Щекарь, за Алесем ступай, ну а мы с дядькой Чередой позади пойдем.

Спутники закивали, выстроились друг за другом да без промедления направились к селу.

Милава осторожно ступала сразу за кузнецом. Сумерки переплетались тугим полотном — и перемены в Щекаре уже начали происходить. Несколько раз, когда кузнец поворачивался, она углядывала, как по его лику льется пот да очи желтоватым блеском отдают. Осанка и та чуток иной стала.

— Друже, ты как там? — обеспокоенно спросил староста.

— Нормально, — буркнул кузнец. Но Милаве почудился в этом слове звериный рык. Она зашептала. Конечно, это зверя не удержит, но претворение замедлит. А им теперича только б до твердой почвы продержаться.