Сладкая отрава
На масленой неделе пошли смотреть фокусника.
В маленьком балаганчике, обвешанном бурыми тряпками, веяло чудесами.
Тихо повизгивала скрипка, и постукивал бубен.
Пахло краской и паклей, а так как в балаганчике ни того, ни другого не было, то и это обонятельное явление можно было отнести к разряду чудесных.
Квочкин с женой уселись рядом. Петькин нос торчал между левым коленом отца и правым коленом матери и мерно сопел от напряженного внимания.
Да и было от чего напрягаться.
На сцене происходили вещи, способные поразить самое разнузданное воображение.
Ели стекло, глотали огонь со стеариновой свечки, жевали горящую паклю, вытаскивали друг у друга из носу серебряные рубли, а главный фокусник, покудахтав минуты полторы, снес яйцо из носового платка.
Квочкин, как лицо высшее, на обязанность которого судьба возложила опекать и просвещать две вверенные ему души – женину и Петькину, объяснял им конструкцию всех этих чудес ясно и толково, предостерегая от суеверных заблуждений.
– Смотри-ка, руль с носу вытянул! – ахала душа жены. – И что же это такое! Сама видела, – нос у того мужчины порожний был. Из порожнего носа руль выколупал! И это что же такое!
– Электричество! Очень просто – это он электричеством делает, – холодно и спокойно объяснял Квочкин.
– Господи, до чего себя довели! Смотри, смотри, пакля горит, а он ее гложет!
– Магнетизм. При помощи магнетизма. Очень просто. Обычное явление.
– Господи! А может, это он с голоду. С голоду и не то слопаешь.
– Магнетизм. Все это магнетизм чистейшей воды.
Фокусник, отодвинув своих помощников, зажег свечку и обратился к публике с речью на волшебном языке, отличавшемся от русского только тем, что все падежи в нем были неправильны.
– Прошу почтеннейшая публика быть внимательная и одолжить мне носовым платком.
Публика недоверчиво молчала.
– Очень прошу, – продолжал фокусник, – одному носовому платку, которому возвращу в целости.
И вдруг с Квочкиным случилось что-то странное: сердце у него быстро и тревожно застучало, в горле что-то дрогнуло, – он вытащил из кармана свой большой толстый платок с меткой Н. К. – Николай Квочкин, встал, поднялся на две ступеньки эстрады и подал платок фокуснику.
– Очень вами благодарю.
Квочкин вернулся на место. Фокусник и все, что делалось на эстраде, вдруг приобрело для него особый, острый интерес. Сердце продолжало биться, но уже не тревожно, а радостно; он чувствовал, что покраснел и ноздри у него раздуваются. Ему казалось, что все смотрят на него, и он не смел поднять глаз от смущения и удовольствия.
– Итак, вот этот платку, – говорил фокусник, – я теперь развертываю и показываю почтеннейший публиком. Теперь я складываю его вот так и подношу к свечке. Попрошу музыку играть.
Взвизгнула скрипка, испуганно торопясь, заскакал за ней бубен.
Квочкин смотрел на свой платок под аккомпанемент музыки и сладко волновался.
– Спалит он платок-то, – шептала жена. – Небось, никто своего платка не дал, а нашему ничего не жаль.
– Молчи! – цыкнул Квочкин и почувствовал, как вдруг жена стала ему чужой, далекой и ненужной, и сопящий Петька давил на ногу, как куль. Стоило их тоже с собой брать!
– Чиво я молчать буду, когда он мое добро жжет. Своим горбом наживали-то. Не бог весть сколько платков-то напасено. Ишь, жжет, – паленым пахнет.
– Теперь попрошу музыку замолчать! – крикнул фокусник. – Раз! Два! Три! И вот вам платок, цел и невредим, – обратился он к Квочкину. – Покорно вам мерси за содействие.
Квочкин взял свой платок, гордо окинул публику орлиным взглядом и медленно спустился с эстрады.
– Господи, – ахала жена, – платок-то ведь целехонек. Ни тебе дырки, ни тебе заплатки. А сама слышала: паленым пахло!
– Молчи, деревня, – зашипел Квочкин.
Он отодвинулся насколько мог дальше от опостылевшей семьи и весь ушел в искусство.
Когда фокусник вынул из шляпы живого кролика, он не ахал вместе с другими, а, слегка подбоченясь, окидывал публику торжествующим взглядом.
– Электричество – очень просто. Необразованность, конечно, не понимает свою серость.
Он уже принадлежал эстраде. Когда фокусник, жонглируя, нечаянно разбил яйцо, и публика захохотала, он расстроился и почувствовал неудачу острее и больнее самого исполнителя.
– Пошла домой, – сказал он жене после представления, – я к куму зайду.
Кум был, что называется, «не оправивши после вчерашнего». Сидел на кровати и смотрел на собственные ноги в серых валенках с таким тупым удивлением, будто видел их в первый раз в жизни.
– Не могу я так больше! – тоном трагического любовника сказал Квочкин. – Среда душит.
– А ты не пей, – прогнусавил кум.
– Да я не пью.
– Ну, так пей. Помолчали. Квочкин встал.
– Ну, прощай, брат. Думаю я об одной вещи. Я, брат, в актеры хочу. А?
Кум смотрел на валенки.
– Главное, что? Главное, ежели ты на сцене, это чтобы не волноваться. А я не волнуюсь. Ей-богу. Бог тебе ни капли. Публика прямо ахнула, а я хоть бы что. А?
Кум смотрел на валенки.
– Так вот, как ты мне посоветуешь? Идти? А?
Кум вдруг поднял голову посмотрел тускло, сплюнул:
– А по мне, хоть к черту.
Квочкин не обиделся. Он только вздохнул, повернулся и вышел.
– Необразован через свою серость. Нельзя с ним говорить.
Шел по улице и думал, и вспоминал, и даже слегка поправлял прошлое и делал его еще радостнее.
– Ваш платок…
– Вот-с. Извольте-с. Что ему сделается.
– Мерсите вам…
– И с нашей стороны тоже.
– Вот-с… в целости…
– Очень понимаем… электричество…
– Браво, браво, браво.
– Ваша фамилия-с?
– Их фамилия Квочкин!..
– Уррра!
