Когда я в последний раз был в Амстердаме, мне встретился издатель моей первой книги. Вяло пожав мне руку, он сказал:

— Послушайте, вашу книгу публика не желает покупать.

Это было как удар под ложечку, тем более что жена, отец и аптекарь с нашей улицы заверили меня, что она читается, как детектив, с захватывающим интересом.

Издатель же отбросил окурок и, небрежно кивнув, вскочил на подножку трамвая — что для делового человека молокосос вроде меня, от которого одни убытки. В смутном настроении направился я к вокзалу и так глубоко ушел в свои невеселые думы, что едва не пропустил поезд. Только когда носильщик сказал: «Поторопитесь, менеер», я очнулся и, сделав отчаянный рывок, оказался в тамбуре одного из вагонов.

— Ну хорош, прямо мне на ноги шлепнул! — возмутился какой-то толстяк и с силой пнул мой чемодан, который я и впрямь поставил несколько неудачно. Я пробормотал извинение и опустился на сиденье. Но он взял свой портфель на колени и буркнул:

— Не извиняться надо, а смотреть получше.

Тон у него был не слишком доброжелательный. Удрученный, я замер на своем месте, а он раскрыл портфель, достал из него яблоко, тщательно очистил, разрезал на кусочки и стал кормить белобрысого мальчугана, апатично сидевшего рядом с ним.

Тот, похоже, вначале собирался то ли зареветь, то ли наложить в штаны, но яблоко отвлекло его от этого намерения. И он стал есть, размазывая сок по лицу, пачкая рубашку. А отец снова запустил руку в портфель, но на этот раз извлек не съестные припасы, а всего лишь книжку. Мою книжку! Да, это была моя книжка — я узнал ее с первого взгляда. Красивый, новенький, ни разу еще в руках не побывавший экземпляр.

Пока ребенок мусолил яблоко, толстяк нехотя, угрюмо раскрыл книгу. На лице у него, казалось, было написано: «Ну давай, начинай свою трепотню». С жарким чувством торжества в груди сидел я против него и думал: «Только что ты был груб со мной, а теперь ко мне же обращаешься, чтобы вернуть себе хорошее настроение. И это в моей власти». Моя самоуверенность, поколебавшаяся было после встречи с издателем, вновь расправила крылья. Я с любопытством следил за толстяком: вот он разгладил ладонью первую страницу, вот перевернул ее. Лицо у него было по-прежнему брюзгливое, незаинтересованное. Но внимательно наблюдая за ним, я заметил легкое подрагивание губ. Улыбнется? Нет. А подрагивание нижней губы становилось все сильнее, и наконец он зевнул во весь рот — не украдкой, стыдливо, как принято в обществе, а, напротив, шумно и демонстративно, как обычно зевают люди, собираясь завалиться спать. Еще немножко почитав, он захлопнул мое произведение. Мальчонка встал на колени и ухватился за книгу.

— Дай, дай Питье! — потребовал он.

Отец не противился. Он позволил мальчишке взять книгу у него из рук и даже не поглядел, что с ней дальше сталось. Вместо этого он лениво отвалился назад и низко на глаза надвинул шляпу. Руки он сложил на животе, и через минуту веки его сомкнулись.

Противный ребенок долго теребил странички, потом ухватился за книжку обеими руками и давай стучать по сиденью. Я невыносимо страдал и пытался приостановить кощунственную деятельность разбойника, кидая на него суровые взгляды и укоризненно качая головой, но противный мальчишка только показал мне обложенный язык и продолжал колотить изо всех сил. К счастью, он скоро выдохся. Но теперь он встал на сиденье, положил книгу и уселся на нее своими грязными штанами. Я зажмурился. Мне было очень плохо. Какое он еще придумает издевательство для сокровища моей души, я не хотел видеть. На следующей станции толстяк взял мальчишку на руки и сошел с поезда. Книга живым упреком осталась лежать на сиденье. К обложке пристал кусочек яблока.

Как только поезд тронулся, я взял книгу и заботливо обтер носовым платком, так мать утирает своего ребенка, которого злые уличные мальчишки вываляли в грязи.