Как-то раз мы с женой забрели в маленькую деревушку неподалеку от Эйссела. Несколько домиков вокруг церкви. Старый деревенский трактир с таким же старым хозяином. У входа стоял огромный немецкий грузовик, и, когда мы вошли, шофер, тучный человек лет пятидесяти, продублен-ный дождями и ветрами, как раз допил свой кофе.

— Ну, до встречи, — сказал он.

Трактирщик приветственно помахал ему рукой. Когда шофер уже сел в кабину, я спросил:

— Он голландец?

— Нет, немец, — ответил хозяин. — Но хорошо говорит по-голландски, потому что он из пограничного села, а кроме того, служил здесь в оккупационных войсках. Солдатом. Вот так. А мое заведение в те годы в основном обслуживало вермахт.

У него была медлительная, чуть ироническая манера разговаривать, как у всех крестьян Гелдерланда.

— А сейчас он опять заехал повидаться, — догадался я.

— Да нет, он с тех пор бывал здесь много раз. Каждую неделю, проезжая мимо, он заходит выпить чашечку кофе. Есть тут еще один такой, тоже наведывается иногда. В войну был лейтенантом. И все эти четыре года жил у меня. Теперь он учитель или что-то в этом роде. В летние каникулы приезжает в Нидерланды с огромным автобусом мальчишек и девчонок. Они осматривают комнату, где он жил. Н-да. Так-то. Вряд ли детям это интересно. Но они поднимаются с ним наверх. Уж очень ему хочется все показать. Моя жена не без возмущения засмеялась. Человек за стойкой только с усмешкой взглянул на нее и сказал:

— Что вы хотите, я простой трактирщик. Мое дело — обслуживать клиентов. Наливать всем, кто пришел сюда с деньгами.

Наступило молчание.

— Среди них были и вполне порядочные люди, — продолжал он. — Среди солдат, я имею в виду. Не СС, конечно. Те были отвратительные типы. Ну а обычные рядовые ребята… им же приказывали. Они рады были отсиживаться здесь, в деревне, и ничего не делать, только есть и пить. Беззаботная житуха. Только с сорок четвертого запахло жареным. Их стали посылать на фронт к Эйсселу. Как же они этого боялись! Перед отправкой всегда мертвецки напивались и валялись на полу, так что тем, кто еще кое-как держался на ногах, приходилось тащить их к передовой на своем горбу. Хороши солдаты! Шатались в обнимку с бутылками. Как гости на свадьбе.

Он выглянул на улицу и опять усмехнулся. — Наверху у меня жил еще и полковник, — сказал он. — В годах уже. И неплохой человек. Все четыре года только и делал, что пил можжевеловую водку. Ай-яй-яй, как же он пил! Каждый вечер мне приходилось провожать его по лестнице наверх. Помню, однажды — это было еще до того, как начались бои на Эйсселе, — он опять страшно напился, я проводил его наверх, и тут ему стало плохо. Затошнило. Но он не хотел пачкать свою комнату. Я уже говорил — неплохой был человек. Он открыл окно и стал блевать прямо на улицу. И. так-то ведь на ногах еле держался, а тут еще это дело — вот и вывалился из окна.

Хозяин рассказывал монотонно и бесстрастно, но вся картина встала перед нами как живая.

— Не знаю уж, сломал он себе что или нет, но только он все время кричал, что ему очень больно. Кричал по-немецки, конечно. Но я-то понимаю язык. Так всю ночь и кричал. На следующий день я сходил на деревню к доктору. А тот говорит: «Это же немец, я не имею права к нему даже прикасаться». Тогда один из солдат поехал на велосипеде в Дусбург, где был их штаб. Но прошло три, четыре, пять дней. Никто за ним не являлся.

В голосе хозяина по-прежнему звучала затаенная насмешка.

— А он лежал в постели и все кричал, что ему больно. И то и дело повторял: «Вот если бы я был лошадью, они давно бы уж приехали». И верно, к лошадям немцы относились хорошо. Наконец, через неделю, за ним пришла машина. Когда его уносили, он сказал мне, что еще вернется сюда. Я ответил: «Ладно, только не в таком виде». Но он не понял — «не в таком виде?». Тогда я добавил: «С тросточкой для прогулок». Это он понял. «Конечно, конечно», — говорит. Тут его увезли. Но больше он здесь не бывал. Нет, не бывал.