Эпилог

Нотариус Матис Бертье посмотрел на часы. До прихода первого клиента оставалось двенадцать минут. «Успею, пожалуй, выпить кофе». Набрав внутренний номер, он строго сказал: «Анник, пожалуйста, двойной эспрессо с одной ложечкой сахара и тонким ломтиком лимона. Только, прошу, ничего не перепутайте». Анник была премиленькой, но бестолковой, как все молоденькие секретарши. Испытанная старушка Корнели, доставшаяся Матису Бертье вместе с кабинетом в наследство от ушедшего на пенсию старика Бюше, вела документацию безупречно, к тому же умела делать грандиозный массаж воротниковой зоны, но Бертье, перебравшись сюда полгода назад, махнул рукой на массаж, решив поменять не только мебель, но и секретаршу. Он был убежден: клиентам в приемной куда приятнее смотреть на свежее молодое личико, что, в свою очередь, положительно отражается на работе его самого — Матиса Бертье.

На прошлой неделе звонил известный парижский импресарио Серж Пикар, просил записать на утренний час некоего Жоржа Дадиани, именитого постановщика-балетмейстера, чтобы тот ни минуты не ждал в очереди. «Он, кажется, серьезно болен, решил составить завещание. Пожалуйста, прояви максимум любезности, не задавай лишних вопросов, характер у него жуткий, но он гений, черт побери этого бывшего русского», — предупредил Пикар.

Ровно в одиннадцать Анник сообщила, что клиент прибыл. Матис Бертье, изобразив на лице радушную улыбку, открыл дверь кабинета лично. Подтянутый, с красивой проседью пожилой человек в черном кашемировом пальто протянул руку для приветствия. Бертье, пожимая его руку, словно почувствовал прошедший сквозь ладонь электрический ток. «Ого! Ничего себе мощь, никакого намека на болезнь», — подумал Бертье. От взгляда нотариуса, имевшего глубокое пристрастие к дорогой обуви, не ускользнули великолепные ботинки ручной работы фирмы Berluti на ногах клиента. Вслед за рукопожатием тот снял и повесил на вешалку пальто. Черный, тончайшей шерсти свитер с вырезом под горло, темно-серые, с шелковой нитью брюки, никаких дополнительных деталей, как то: наручных часов, шейного платка или запаха парфюма.

— Итак, позвольте без преамбул, — сказал Дадиани, садясь за стол и доставая документы из папки крокодиловой кожи. — Парижскую квартиру и дом в Биаррице я желал бы оставить двум моим сыновьям, а именно: старшему — дом, младшему — квартиру. Здесь копии их паспортов, фамилии у них разные, они не Дадиани.

— Живут в России? — уточнил нотариус.

— Почему? Оба родились в Париже. Носят фамилии матерей.

— Понял, извините, — кивнул нотариус. — Весьма правильно, что вы озаботились, так сказать, заранее.

— Далее, половину суммы, которая окажется на моем счету на момент смерти, я хотел бы перечислить в Москву некоей Берте Генриховне Ульрих, двадцать второго августа тысяча девятьсот сорокового года рождения. Надеюсь, она жива и здорова. Если сменила фамилию или адрес, разыскать ее по дате рождения и имени-отчеству не составит труда. Вторую половину денежных средств я завещаю «Русскому дому престарелых» при Сент-Женевьев-де-Буа. Но только в том случае, если администрация кладбища выдаст разрешение на захоронение моего праха в могилу деда. Документы, подтверждающие родство, когда понадобится, привезет мое доверенное лицо.

Холодность и отрешенная деловитость этого человека, несмотря на просьбу Сержа обойтись без лишних вопросов, задели нотариуса, он не удержался:

— А ваши жены? Вы ничего не…

— Я не был женат, — оборвал нотариуса клиент. — Повторяю, средства для дома престарелых должны быть перечислены в том случае, если администрация кладбища даст разрешение на захоронение моего праха в могилу деда.

— Простите, месье Дадиани, а если администрация не выдаст такую бумагу? Я знаю, на Сент-Женевьев-де-Буа с этим давно огромные сложности. Если только сумма окажется весьма и весьма…

— Сумма окажется весьма и весьма.

— И все же мне необходимо отразить на бумаге, как поступить с вашим прахом в случае отказа?

— В таком случае мне абсолютно все равно. Пусть сыновья развеют над Сеной, а оставшуюся сумму разделят между собой. Если же разрешение будет дано, то на надгробной плите, ниже сведений о деде, под фамилией и датами моего рождения и смерти, надлежит сделать следующую надпись, — Дадиани придвинул к нотариусу отдельный листок, — непременно на двух языках, места там хватит. Пожалуй, все. — Он встал, подошел к вешалке, снял и перекинул через руку пальто. — Я не прощаюсь. Завтра в это же время заеду поставить подпись под завещанием.

Закрыв за ним дверь, Бертье взял со стола листок, отделенный от остальных, подошел к окну, посмотрел, как шофер открыл Дадиани заднюю дверь «мерседеса» и тот, подхватив полы пальто, грациозно сел в машину, блеснув напоследок правым ботинком. Когда «мерседес» тронулся с места, нотариус прочел напечатанное на бумаге:

Неоконченный танец непременно уходит в вечность, и когда-нибудь мы будем счастливы в нем…

«Ох уж эта мне вышедшая из России театральная boheme. — Матис Бертье во второй раз пробежал глазами по французскому варианту фразы. — С колько высокопарности в двух строчках. А еще нас, французов, считают снобами. Танец, видите ли, уходит у него в вечность. Хотя… это, пожалуй, можно представить при хорошо развитом художественном воображении. Но почему “мы” вместо “я”? Извращенное имперское величие, присущее русским? Непонятно. Надо немедленно позвонить, уточнить, не ошибся ли он в эпитафии с местоимением».