Глава 21. Поздно — не поздно

Они ехали к Берте. Кирилл сидел справа от Сергея, Катя — на заднем сиденье, рядом с ней лежал роскошный букет белых роз с синими ирисами.

Сергей оставался верен себе:

— Последний вопрос: она в трусы не подпускает? Памперс на всякий случай пусть наденет, а то я на понедельник договорился с покупателем, мне кресла нужны в лучшем виде.

— Достал со своим казарменным юмором, сам смотри не подпусти, — разозлился Кирилл, — было бы что портить, велюр галимый, не раскрутил свою миллионершу на кожаный салон.

Катя, легонько дернув Кирилла сзади за ворот свитера, шепнула: «Не надо», но Сергей заржал вполне миролюбиво и прибавил скорость.

В который раз Катя набирала Бертин номер. Вместо гудков в трубке звучало одно и то же: «Абонент недоступен». Эти слова успели стать ненавистными, содержащими зловещий, убийственный смысл. «Абонент недоступен». Что может быть страшнее? «Абонент недоступен…» Они почти подъезжали к интернату, когда у Кати зазвонил телефон. В надежде, что это Берта, она схватила трубку, не глянув на номер, и услышала голос матери:

— Катенька, это я, только не отключайся. Прости меня, девочка моя родная, доченька моя, прости…. Нет у меня никого, кроме тебя. Я со Светой связь держала, все время о тебе узнавала, двадцать второго весь день проплакала, твоего отца вспоминала, тебя маленькую. Я по-настоящему только его любила. Ты это знай. А этого я выгнала, не думай. Навсегда. Застала его неделю назад дома в постели с какой-то девкой. Возвращайся домой. Мы поговорим. Я мебель в комнатах поменяла, возвращайся, слышишь, иначе с ума сойду. Не могу одна, на стены бросаюсь.

— Слышу, мама. — Голос у Кати почти пропал, к горлу подкатил комок, в носу и глазах защипало. — Дай мне время, мама. Я позвоню тебе сама… завтра.

— А-а-а, поколение «некст»? — Любовь Филипповна, сложив руки под грудью, стояла, опершись задом о пустой подоконник. Кипа ЗОЖей перекочевала с подоконника на Бертину тумбочку. На кровати Берты в разнообразных конфигурациях лежали и висели многочисленные юбки. В комнате плотно пахло плесенью. — В психушке ваша подруга. Там ей место! Все из-за нее! Из-за чертовой актерской куклы!

— Заткнись, сука, — дернулся в ее сторону Кирилл.

Катя удержала его:

— Не надо, пойдем.

Они ушли.

Резко развернувшись к окну, Любовь Филипповна заплакала. «Фу ты… откуда эти дурные слезы?» Она зло растирала их кулаком. Но ее слезоточивые каналы словно прорвало, слезы катились, катились, падая на подоконник, сливаясь в озеро жгучей тоски и скорби. «Что ж ты с собой натворил, Ермолаич, зачем?! На кого ты покинул нас?»

— Что у них за беготня, ментов понаехало? — спросил Сергей, когда с теми же цветами, но без Берты, они вернулись к машине.

— Бред какой-то, — пожала плечами растерянная Катя. — Директор, сказали, застрелился. Три дня искали, вчера тело в лесу обнаружили, сотрудников опрашивают.

— Круто. А ваша куколка где?

— Старшая медсестра сказала, в среду забрали в психбольницу. Получается, теперь спросить не с кого.

— Упекли в психушку? — Сергей присвистнул. — Не удивляюсь, старушенция, помнится, с характером. Думаю, копец ей, как этому директору.

— Не каркай, — попросила Катя. — Она нормальнее нас всех.

— Каркай не каркай, исход предрешен. Адрес срисовали?

— Да. У старшей медсестры за деньги. Село Каменское по Киевскому шоссе.

Вынув из бардачка и включив устройство GPS, Сергей нашел означенный пункт:

— Вообще-то далековато. Ладно, давайте довезу, все равно день пропал.

Они сели в машину, Сергей рванул по газам.

— Учтите, — увещевал он их по дороге, — там кругом замки, посетителей шмонают, фиг прорвешься. Отцовский приятель однажды загремел в подобную больничку с «белочкой», отец пару раз его навещал, крутые страсти потом рассказывал. Что делать собираетесь?

— По ходу пьесы решим, глядишь, российский бардак поспособствует… и врачебная страсть к деньгам, — ответил Кирилл.

«Я сегодня первый день из отпуска, — средних лет сотрудница вела загорелым пальцем по графам журнала, — как говорите, Ульрих? Вот, нашла. Палата двенадцать. А ваши пропуска где?» — «Мы через проходную внизу, по-вашему, как прошли?» — с этими словами Кирилл увлек Катю вперед по коридору.

Они ворвались в палату 12, где не было Берты. Одна из кроватей зияла голым бесстыдством двух старых ватных матрасов. Верхний — бугристый и тощий, в коричнево-желтых разводах и темно-бурых пятнах, — пялился на них с откровением живого существа, демонстрируя изнанку многих нечеловеческих страданий. Первым из оцепенения вышел Кирилл.

— Пойдем, — сказал он, — попытаем эскулапов, куда они ее сплавили.

— Подожди.

Заметив что-то, Катя подошла к кровати, наклонилась, потянула за торчащий между матрасами крохотный уголок. Это оказалась черно-белая, в изломах и трещинах, фотография, с которой улыбались, стоя в обнимку на фоне моря, озаренные счастьем мужчина и женщина — молодые и редкостно красивые. На обороте было написано: «Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда…» Катя вмиг узнала Бертин почерк и строку из любимого «Романса» группы «Сплин». Подняв на Кирилла рыжие в крапинку глаза, где дрожали собравшиеся завесы слез, она прошептала:

— Это он.

— Кто? — не понял Кирилл.

— Ее Георгий… она так и не успела… ее, наверное, больше нет, Кирилл, понимаешь, нет! — сорвалась она на тихий крик.

— Да подожди ты. — Он обхватил ладонями Катину голову, прижал к себе. — Может, еще не поздно.

Тут раздался душераздирающий хохот. Хохотала молодая, обритая наголо толстуха, сидящая на кровати у окна: «Не поздно, не поздно, не поздно, классное слово!» — Скрипя панцирной сеткой, все сильнее раскачивалась она, тыкая пальцем в пустую кровать.

Они спешили, почти бежали по коридору, читая на ходу дверные таблички.

— Вот. Дежурный врач. — Кирилл торопливо постучал.

Из-за двери выглянул парень в зеленом халате и колпаке:

— Вам кого?

— Ульрих Берта Генриховна из двенадцатой палаты, где она?

— Айн момент. — Дверь прикрылась.

Донесся приглушенный диалог:

— Сан Саныч, там молодняк какой-то просочился, Ульрих спрашивают.

— У нас проходной двор, что ли, как в прошлую субботу?

— Звонок внизу починить не успели.

— Валера там на что? Гнать его к черту, вечно линяет за сигаретами, когда не надо. Ульрих под утро ласты склеила, ночная смена доложила. Петрович постарался, любитель суровых мер. Ты в среду дежурил, сколько ей лет, помнишь?

— Много.

— Ну вот. Что там насчет родственников?

— Родственников нет. Что ответить-то им?

— Гони их помягче как-нибудь, без эксцессов.

Медбрат вышел в коридор:

— Вы вот что, ребят…

— Подожди, — оборвал его Кирилл. — Иди на улицу, — велел он Кате, — я сам тут разберусь.

— Нет, Кирилл…

— Иди, я сказал, — повторил Кирилл.

Когда за Катей хлопнула дверь отделения, Кирилл приблизился к медбрату вплотную:

— Так что с ней случилось?

— Ничего особенного, — медбрат дергался, как на шарнирах, — обширный инсульт, по старинке говоря, апоплексический удар.

— С чего так? У нее со здоровьем было все в порядке. Может, скажешь правду?

— Я и говорю правду, какие сомнения?

Кирилл схватил дерганого за грудки, тряхнул как следует, вжал в стену:

— Вы скоты.

Тот, выпучив глаза, вцепился в руку Кирилла:

— Ты что, парень, я здесь при чем? Меня не было двое суток, сегодня утром на смену заступил.

Кирилл достал из заднего джинсового кармана пятитысячную купюру, сунул под нос дерганому:

— Двадцать второго в среду ты дежурил? Давай правду.

Медбрат впился взглядом в новенькую желто-оранжевую бумажку:

— Думаешь, тебе от правды полегчает?

— Мне не надо, чтоб полегчало.

В коридоре тем временем сбилась стайка больных, они дружно и жалко улыбались, участливо кивая в сторону Кирилла головами.

— А ну марш по палатам, щас всем вкачу! — заорал на них медбрат.

Больные бросились врассыпную.

— Ладно, — покосившись на дверь кабинета, медбрат спрятал купюру в рукав халата, — фейерверк при поступлении устроила, завотделением у нас нервный, шума не любит. Мог организовать в четверг — пятницу передоз с электрошоком, результат — кровоизлияние в мозг. Больница переполнена, дефицит койко-мест, негласная разнарядка насчет одиноких стариков.

— Петрович? — Кирилл отпустил его халат.

— Он. — Медбрат пригладил лацканы. — Мы что, люди маленькие. Но его сегодня нет, он выходной. Потом, все равно ничего не докажешь, даже не рыпайся. Еще есть вопросы?

Кирилл молчал. Дерганый, окончательно успокоившись, взял его под локоть, подвел к окну в торце коридора, через решетку показал на одноэтажный барачного вида домишко в глубине территории:

— Там она. Запомни, я тебе ничего не говорил. Подруге своей доложишь официальную версию про инсульт. Мне головная боль не нужна.

— Что они с ней сделали, Кирилл? — ринулась к нему Катя, как только он вышел на улицу.

Кирилл решил пощадить ее, конечно, не ради медбрата:

— Фотографию у нее хотели отобрать, она стала сопротивляться, Петрович, здешний санитар, случайно не рассчитал силы, короче, удар с ней произошел. Санитара этого уволили вчера.

— Почему все так, Кирилл? — глядя себе под ноги, прошептала Катя.

Кирилл молчал.

Маленький худосочный сторож, сидящий на лавке рядом с дверью морга, поднял на них выцветшие глаза:

— Ну-у, подкинули спозаранку двух пожилых жмуров — мужика и бабу. Ночью отошли, значить.

Оглушенная происшедшим Катя задала неожиданно детский вопрос:

— Что же теперь с ними будет?

Щеки сторожа повело подобием однобокой ухмылки.

— Не бзди, дочка, дурного с ними не будеть. У кого родственники, тех бы-ыстро разбирают. Холо дильников-то у нас на хозяйстве нет, не держим мы холодильников. А для бесхозников два пути. Кой-кого в анатомичку, студентам, стало быть, на вскрытие, остальных в перевозку и в общий котел на прожарку.

Он сделал паузу, ожидая следующего вопроса.

Не дождавшись, продолжил:

— Потом, будьте любезны, пепел в кучу и на удобрения. Плохо ль? Опять-таки для матушки-землицы польза немалая. Мотайте, значится, домой, раз разрешительной бумажки никакой нема.

Видя, что они не уходят, продолжают стоять перед ним как вкопанные, он высморкался в ладонь, тщательно вытер пальцы об штанину.

— Главное, чтоб тута и тута осталось, — ткнул он кулаком в иссохшую грудь, потом пару раз постучал по голове. — У меня, к примеру, — зайдясь утробным кашлем, он вернул пятерню на грудь, — давно все тута выгорело.

Почти у ворот они снова услышали его хрипатый голос:

— Так уж хотите проститься?

Оглянувшись, они, не сговариваясь, кивнули.

— Тогда тараньте чекушку и закуски какой-нибудь, пока я на хозяйстве, а то через час сменщик придет. За углом магазинчик имеется.

Они вернулись, бросили букет на лавку рядом с ним, пошли в магазин.

— Вы куда? — Сергей приоткрыл дверь машины.

— Сторожу за водкой, — ответил Кирилл.

— Выяснили? Кирдык вашей спасительнице?

Кирилл махнул на ходу рукой.

— Вот вам «Пушкин», сукин сын. Ждать вас?

— Нет, Серый, езжай. Мы сами доберемся.

— Точно? Ну как хотите. — Сергей мягко захлопнул дверь и уехал.

Вернувшись, они протянули сторожу чекушку и колбасу. Тот, спрятавшись за угол барака, осушил чекушку залпом, колбасу понюхал через обертку, заботливо опустил в карман, тут же приободрился:

— Ну, пошли. Букет-то возьмите. Букетик зна-атный, чего добру пропадать? — кивнул он на цветы. — Почесть последнюю отдать.

По щербатым ступеням они спустились за ним в полуподвал.

Он по-хозяйски командовал парадом:

— Носы заткните, с непривычки в голову шибануть можеть, следом — в ноги. Мне обмороки ваши тута не нужны. — Громыхнув задвижкой, он толкнул тяжелую, поеденную ржой металлическую дверь, спустился еще на три ступеньки, поманил их рукой, не оглядываясь. — Вот она, Ульрих ваша. Пополудни уж не застали б. Фамилия какая-то… еврейская, что ли…

— Немецкая, — прошептала Катя.

— Ишь ты, за немцем по молодухе, значить, замужем была… чего ж в Германию в свой срок не укатила? Там, слышал, экономика.

На деревянных топчанах лежали два накрытых простынями тела. Одно показалось им совсем маленьким, полудетским. Нащупав Катину ладонь, Кирилл с силой сжал ей пальцы. Сторож откинул край простыни. В тусклом свете двух лысых лампочек в сорок ватт они смотрели в лицо пожилой женщины, таинственно, жутковато улыбающейся чуть приоткрытыми губами. Это было лицо незнакомой женщины. Полумрак не мог так нещадно обманывать их — это была не Берта. Заметив на висках жертвы два небольших кровоизлияния, оба подумали: «Наверное, от электрошока».

— Это не она, — громко сказала Катя.

— Дык, многие так думають, когда столкнуться, бирку-то на ноге не обманешь. — В голосе сторожа просквозила обида. — Бирку гляньте, Ульрих, точно.

— Нет, дед, это не она. Эскулапы что-то напутали. — Кирилл сорвал с многострадального букета целлофан, положил цветы умершей на грудь. Розы и ирисы, не успевшие упасть на пол, причудливым веером обрамили загадочно улыбающееся чужое лицо. — Пойдем, — сказал он Кате.

День на выходе из подвала брызнул им в глаза прозрачной, неожиданно яркой чистотой. Птицы заливались, словно весенним утром. Больничные ворота были распахнуты. У дверей приемного отделения сдавала задним ходом машина «скорой». Из кабины гремело «Авторадио». Растворив задние дверцы, на землю спрыгнул плотного вида санитар, развернувшись спиной к автомобильному нутру, потянул на себя носилки с пристегнутой ремнями очередной больничной жертвой. В глубине машины ему подсоблял смачно матюгающийся напарник.

— Через центральный вход больше не прокатит, — шепнул Кирилл Кате, — охранник наверняка вернулся. Попробуем через приемное, пока они пациента выгружают.

Им удалось проскользнуть мимо занятых пациентом санитаров. По боковой лестнице они взметнулись на второй этаж. Там был запасной вход в отделение. На двери со стороны лестницы висел амбарный замок. «Полный тупик», — отчаялась Катя. Кирилл со злостью дернул замок, тот неожиданно легко хрястнул и остался у него в руке. «Сплошная бутафория», — с усмешкой заметил Кирилл. Они приоткрыли дверь, обзор коридора в щель был хорошим. Вскоре им повезло: послышался нарастающий дребезжащий звук — знакомый медбрат вез мимо по гулкому коридору пустую каталку.

Кирилл поймал его за рукав, затащил за дверь на лестничную площадку.

— Опять вы? — обалдел тот от неожиданности.

— В морге не Ульрих.

— А кто? — Медбрат снова задергался всем телом. — Ошибка исключена. — И вдруг завелся: — Да кто вас впустил?! Все, достали, охранника вызываю.

Кирилл вырвал у него телефон:

— Деньги отрабатывать положено. Ты Ульрих нам предоставь, живую или мертвую, без кипиша, по-тихому.

— Меня уволят к едрене фене из-за ваших пяти штук.

— На, возьми еще. — Кирилл сунул ему в карман еще одну пятитысячную купюру.

— Ладно, ждите. Одиночки проверю, может, там.

Его торопливые шаги удалялись в глубь коридора, пока совсем не стихли.

— Кинет он нас, Кирилл, — предположила Катя.

— Не думаю.

Прошло десять показавшихся им вечностью минут, когда запыхавшийся медбрат вернулся:

— Жива. В одиночке. Вчера перевели, похоже, как особо буйную. Ночная смена реально с летальным попутала.

Катя вцепилась ему в руку:

— Пожалуйста, проведите меня к ней.

Медбрат, глянув на Кирилла, осторожно отстранился от Кати:

— Исключено. Она на вас не среагирует, накололи ее хорошо.

Катя закрыла лицо руками.

— Не дергайтесь, превратить в овощ за четыре дня нереально. Я вам как специалист говорю, тут минимум три недели нужно. На стариков расходовать препараты так долго не станут, со стариками другая схема. Одиночка, скажу, плохой знак, там у нас не залеживаются.

— Может, ее выкрасть?

— Здесь я пас. Хотите ее вытащить, приезжайте с утра в понедельник, с главврачом пробуйте договориться. Расписку об ответственности состряпаете, ну и так далее. — Медбрат со значением потер в воздухе пальцами правой руки. — Меня только не подставляйте, мне новую работу искать некогда: жена вот-вот родит.

Они снова вышли на улицу. Сели на скамейку, где курили освободившиеся от хлопот по устройству пациента санитары.

— Как быть, Кирилл?

— Забирать по-любому. Только куда? Не к «прости Господи» же везти, они двух дней вместе не протянут — полные антиподы.

— А твой отец? Может, позвонишь ему, пересилишь себя?

— Позвонил бы, корона бы не упала, но он темы не оценит, слишком хорошо его знаю. Ты говорила, Берта в приличных отношениях с врачом из интерната была?

— Да, с Натальей Марковной, но у меня нет ее телефона.

— В богадельню снова ехать — дохлый номер, там сейчас не до нас.

— Сколько у тебя осталось ресторанных денег, Кирилл?

— Десять тысяч.

— Ладно. — Катя достала телефон, застыла над ним несколько секунд, открыла последний входящий, нажала вызов. — Мама, это я. Вот, звоню сегодня. Ты только не перебивай, дай договорить, для меня это очень важно. Нужно забрать из больницы одного человека, женщину. Помоги раз в жизни. Мне надо знать сейчас, помочь сможешь?

— Да! Да! — прокричала мать так громко, что вздрогнул Кирилл и встрепенулись санитары. — Света что-то говорила, она бывшая актриса? Когда нужно? Я могу! Могу сейчас! Где больница?

— Нет, сегодня не отдадут. В понедельник утром, но не позже. Только понадобятся деньги, у нас всего десять тысяч, их не хватит, я отдам позже, когда смогу, и машина нужна.

— Деньги есть, машина на ходу. Все сделаю, дочка.

— Я на тебя рассчитываю, мама. — Катя нажала отбой.

Они с Кириллом посмотрели друг на друга. И слились в долгом поцелуе.

— Аж завидно, — встал, потягиваясь, со скамейки один из санитаров, — может, и нам слиться в засосе, Федюня?

Фиолетовые и красные всполохи сменяли друг друга, справа и слева расходились желто-синие круги. Иногда круги и всполохи рассеивались, тогда на передний план выплывала большая пегая собака, неподвижно сидящая в позе сфинкса. Она была заметно стара, ее тяжелая морда с обвисшими брылями не подавала признаков жизни, глаза были закрыты морщинистыми складками век. С одного угла ее приоткрытого черного рта стекала нить мутной слюны. И все же, если вглядеться, худые впалые бока собаки дышали. Где-то далеко-далеко за собакой тонкой иглой-пульсаром мелькала белоснежная балерина, неустанно крутившая фуэте. Необходимо было, минуя собаку, оказаться рядом с балериной и там, в ее реальности, выведать секрет ее нескончаемого юного танца. Требовалось усилие — таинственное, невероятное. Во что бы то ни стало разгадать тайну усилия… это возможно, возможно… Вместо разгадки из параллельной реальности всплыли голоса: «вытри ей слюни, подушка мокрая…», «салфетки, твою мать, в процедурной забыла…», «ладно, так высохнут, ставь быстрей укол, у нас тринадцатая и четырнадцатая еще не окучены».

И взметнулась ввысь белоснежная балерина, рассыпалась на тысячи огненно-рыжих песчинок собака-сфинкс, исчезло напряжение разгадки. Все заволокла тьма. И кажется, потекла вечность… Но вдруг в вечность простерлись чьи-то руки, подхватили, стали выволакивать из тьмы. Снова зазвучали голоса. Не прежние, другие. Тьма отчаянно сопротивлялась, но руки оказались сильнее.

В больничном одеянии, как ее привезли, Берта лежала вечером понедельника в Катиной комнате на новом диване. Катя, сидя на краю дивана, держала ее за руку. На пороге комнаты, с тарелкой почти остывшей каши и чашкой молока на подносе, растерянно стояла Катина мать.

— Берта, прошу, возвращайся, хватит молчать. Нужно поесть, помыться, смыть с себя больничную вонь. Прошу, очнись. Ты давно собиралась рассказать мне историю с Георгием, обещала, обещала, я ждала так долго, фотография у меня, слышишь, ты не…

Берта дернула головой, покосилась на Катю с привычным прищуром, сказала медленней обычного, немного заплетающимся языком:

— Слышу, Катиш. Я помню. Чем пахнет? Опять пшенка? Надеюсь, не горькая?

— У нас не горькая, — сквозь слезы рассмеялась Катя.