Глава 15. Воспоминаний рой

Берта закончила протирать фигурки. После подаренной бархотки они действительно блестели, как натертые воском. Профилактика проводилась Бертой по понедельникам. Сегодня был понедельник — седьмое мая. За полгода, с ноября, коллекция пополнилась всего двумя персонажами: бронзовой «Девочкой с обручем» (привет из Франции шестидесятых) и статуэткой-новоделом с надписью «Боулинг», где обутый в кроссовки парень застыл на постаменте в нелепой позе перед броском (правая его кисть с шаром отсутствовала). Зато «Девочка с обручем», единственная в своем роде, не имела никаких повреждений. Убирая бархотку в ящик «кнехта», Берта со вздохом подумала: «Как давно Катиш не приезжала». Берта вряд ли отдавала себе отчет, что с момента появления в ее жизни Катерины некоторым образом поостыла к коллекции. Задвинув ящик, поправив на койко-месте покрывало, она вышла в вестибюль.

Просроченные деятели культуры смотрели завершающий этап инаугурации. Короновали теперь всем известного героя. Берта с минуту посмотрела на тянущиеся к нему по сторонам от ковровой дорожки многочисленные руки, провозгласила: «Бойкот раболепию!» (на нее оглянулись и зашикали) — и отправилась к излюбленной скамейке. Там она возобновила думы о Кате: «Бедняга, заучилась, заработалась. Обещала приехать, когда у Севы школа закончится. В выходные, понятно, с Кириллом побыть хочется. Интересно, что им плетет обо мне лахудра Степанова? Никогда не любила эту сплетницу. Эй, — одернула она себя, — да ты никак ревнуешь. Вот ты никуда и не делась, приварилась, попалась в капкан привязанности». Она усмехнулась, вспомнив, как в юности дала себе зарок ни к кому не прикипать ни душой, ни телом, посвятить себя исключительно искусству. Теперь-то она понимала, какая ерунда и глупость все эти зароки. «Значит, все-таки не зарекайся? — еще раз усмехнулась она. — Получается, ни от чего никогда не зарекайся».

Между тем денек был вполне симпатичный. Теплый, с переменной облачностью. Кусты рядом со скамейкой трепетали юной листвой, при появлении солнца искрились свежей липкостью, в воздухе рассеивался обожаемый Бертой аромат, присущий исключительно майскому времени. Достав из кармана телефон, отодвинув его на почтительное расстояние от глаз, Берта стала писать сообщение: «Катиш! Н. М. прописала капли „Береш плюс“. Начала пить. Редкая гадость. В остальном все чудесно, чего и тебе желаю. Твоя Б.». Подумав, она приписала недостающие буквы имени.

Ночь оказалась беспокойной. В коридоре, опираясь на некогда лакированный, давно потертый посох, бродила бывшая театральная завлит Софья Тимофеевна и говорила, говорила, говорила. Была она женщиной грузной, отчего шаги ее, пусть в тапочках и по ковровой дорожке, отдавались колебаниями во всех коридорных углах. Смысл ее ночных бдений заключался именно в разговорах. По первому несведущему впечатлению говорила она с собой. На самом же деле ее виртуальные собеседники являли густой микст из драматургов различных времен и народов. Бессменными участниками бесед были Шекспир, Гольдони, Жан Жене, Бернард Шоу и плеяда советских театральных авторов: Арбузов, Розов, Вампилов и ныне здравствующий Эдвард Радзинский. Для каждого из корифеев Софья Тимофеевна выработала персональный, с неподражаемыми оттенками голос.

Примерно год назад у Берты случилась весенняя бессонница, совпавшая с бессонницей Софьи Тимофеевны. Берта вышла тогда в коридор и села на стул в холле. Проходящая мимо Софья Тимофеевна вскользь ей улыбнулась. Берта сочла мимолетный реверанс приглашением к совместному путешествию и, согласно кивнув, присоединилась к завлиту, тем более темы драматургических бесед были весьма привлекательны. В момент ее присоединения Шекспир густым баритоном упрекал Карло Гольдони в легковесности, ярморочности стиля, Карло же беспечным тенорком парировал, что трижды был прав Мольер, его драгоценный учитель, истина рождается именно в иронии и смехе, и нечего омрачать без того тошнотворную жизнь трагедией на сцене. Здесь Гольдони даже развязно хихикнул, добавив, что не решить, мол, мировых проблем трагизмом. Тогда-то Берта не удержалась, позволив себе реплику: «Да! Но трагизм трагизму рознь!» По лицу Софьи Тимофеевны пробежала рябь, брови насупились, она остановилась, сотрясая седой головой, жестко пристукнула посохом об пол. Берта молниеносно поняла, что внедрение в созданный завлитом мир чревато. Она без обид ретировалась, передумав разрушать созданный Софьей Тимофеевной сценарий взаимоотношений ее героев.

Текущей же майской ночью Софья Тимофеевна была возбуждена по-особому. Ее мятежную, впечатлительную душу, чего греха таить, мог выбить из колеи утренний показ инаугурации, совпавшей с полнолунием в знаке Скорпиона. В данный момент бывшая завлит остановилась передохнуть в тупиковой части коридора рядом с комнатой 18, и до уха Берты долетало, как Арбузов чихвостит непонятно откуда взявшегося в устоявшейся компании Михаила Шатрова за конъюнктурность пьесы «Так победим!». Не выбирая выражений, Арбузов вовсю чертыхался, обвиняя Шатрова в раболепии перед власть имущими в ущерб художественно-литературной части. Никогда ранее не участвующий в беседах Шатров отмалчивался и сейчас. Вслед за двухминутным молчанием Шатрова Софья Тимофеевна, видимо поднабравшись сил, направилась в другой конец коридора. По ее возвращении к комнате 18 Арбузов уже хвалил молодого Александра Вампилова за глубину и актуальность характера Зилова в «Утиной охоте». Берта, любившая творчество Вампилова, про себя обрадовалась такому развороту и надеялась услышать его ответ, но сделать этого не удалось, потому как Любовь Филипповна, грязно выругавшись, села в кровати:

— Опять эта полоумная. Из твоих, театральных, невменяемых. Вот уж где горе-то от ума!

— Пусть ходит, Люба, — приподнялась с подушки Берта. — Она себя тем самым успокаивает. Наталья Марковна считает, подобные беседы — главное для нее спасительное средство. Не таблетками же травить.

— Нет! — громким шепотом ярилась Любовь Филипповна, — нет, не пусть! Пусть не ходит! Нужны таблетки! Пуды таблеток! Чтоб дрыхла сутками! Бездарь твоя Наталья Марковна! Экономит на всех и каждом! Сидит здесь для проформы, неизвестно, за что зарплату получает. Элементарного фарингосепта не прописала, когда у меня трахеит открылся. Ноги повыдергать твоей Софье Тимофеевне! Чтоб не ходила! И язык! Дать по башке ее же клюшкой!

— Откуда такая кровожадность, Люба? Вот ты поешь по два раза на дню, трахеит, не трахеит, тоже, знаешь ли…

— Ты что сравниваешь?!

Берта, спохватившись, с кем имеет дело, подумав: «Не тронь гэ…», вернула голову на подушку. Но сон окончательно от нее улетучился. Переместившись со спины на бок, закрыв голову половиной подушки, она попробовала убаюкать себя воспоминаниями о счастливой жизни с Симочкой. Но в памяти отчего-то всплыли теткина смерть и предсмертная неделя. «А ведь неспроста, — подсчитав в уме даты, внутренне ахнула Берта, — через две недели ровно сорок лет, как ее нет. Завтра же отпрошусь у Цербера заранее на кладбище».

Тогда, в мае семьдесят второго, вернувшись с похорон в опустевшею квартиру, Берта с невообразимой силой осознала, кем была для нее Симочка. Для всех, кто ее знал, Симочка была ангелом. А для самой Берты — архангелом. «Непостижимо, — лежала и думала этой ночью Берта, — при моем столь взрывоопасном характере мы с ней за всю жизнь по-настоящему ни разу не поссорились. Это, конечно, исключительно ее заслуга. Сумела отлюбить меня за мать и отца так глубоко и сильно, что никогда, ни разу в жизни, я не почувствовала их отсутствия. Ах нет, был все же один случай. Тот мальчишка с вечнозеленой соплей под носом, из соседнего дома. Мне было где-то восемь, ему, кажется, чуть больше. Выговор буквы „р“ был у него чрезвычайно ярко окрашен, оттого его выкрики звучали для меня особо оскорбительно. Он кричал мне вслед, шумно захлебываясь густой соплей: „Племяшка-сирротинушка!“ Помню, даже дралась с ним, а как-то, не догнав, пришла домой заплаканная. Сима допытала меня, откуда эти слезы, молча оделась, взяла за руку, сказала: „Идем“. Велела сесть на скамейке в палисаднике за домом и ждать ее. Минут через пять притащила этого обалдуя за шиворот к скамейке, поставила передо мной, хорошенько встряхнула, склонившись над ним, спросила: „У тебя есть мама, мальчик?“ — „Есть“, — пробурчал он, дергая плечом в попытке освободиться от ее руки. „И папа вернулся живым с фронта?“ — „У моего папы была бр-р-ронь, он ценный пар-ртийный р-р-работник“, — растерев пальцем соплю, выдал тот короткую злую дробь. „Так вот, — наклонилась над ним еще ниже Сима, — передай своему бр-р-ронированному папе, а заодно маме, чтобы они купили тебе носовой платок. И никогда больше не болтай лишнего своим паршивым языком“. Она отпустила ворот его куртки. Он оставался стоять еще какое-то время на месте, уставившись в землю, одергивая вельветовую куртку, думая, что основная проработка впереди, а Симочка на самом деле все уже сказала. Рука ее замерла над его плечом, у нее было такое лицо… будто она хочет вытереть об него руку. Но она, конечно, этого не сделала. Не дождавшись дальнейших нравоучений, он сорвался с места и был таков. Мы молча пошли домой. Больше она никогда вслух не вспоминала об этом эпизоде. Мальчишка после проработки не прекратил меня дразнить, и сопля у него под носом не исчезла, но непостижимым образом мне перестали быть обидны его выкрики. У Симочки, кроме таланта актрисы, определенно был талант бескорыстной ко мне любви. А я… сколько же я недодала ей при жизни…»

Сама Берта обладала феноменальной способностью погружаться в воспоминания до такой степени, что, кроме непосредственных событий, к ней возвращались звуки, запахи, оттенки и полутона прошлого, окутывая ее с головы до ног. Теперь она сидела у теткиного изголовья, держала ее за руку и тихонько с ней разговаривала. В комнате стоял лекарственный дух, портьеры, несмотря на вторую половину мая, были наглухо задернуты, мягко горела настольная лампа под шелковым золотистым абажуром. Всего-то неделю назад тетка обещала, что непременно встанет, но сегодня голос ее через каждое слово съезжал на шепот, а рука была почти невесома и прозрачна. На кухне один за другим роняла столовые приборы Анна Егоровна. И Симочка шептала с частыми передышками, сокрушаясь по поводу ее древности: «Какая потрясающая верность нашему дому, Бертушка… нашему устоявшемуся быту… памяти об Алексее Яковлевиче, а ведь ей, если не ошибаюсь… девяносто два. Только вдумайся в эту цифру. И три раза в неделю… как „Отче наш“… пять остановок на троллейбусе».

Из Ленинграда приехала, взяв недельный отпуск в театре, все еще работающая там на полставки Зинаида Яковлевна. Берта, открыв ей дверь, с порога внутренне ужаснулась, как та постарела, уменьшилась в размерах, словно усохла. «Чего ж я хотела, — принимая у нее из рук сумку с вещами, подумала Берта, — не виделись почти десять лет, а ей между тем уже за семьдесят пять». На кухне Зинаида Яковлевна безостановочно плакала, под укоризненными взглядами Анны Егоровны всячески пробовала взять себя в руки, наносила на щеки и нос рассыпчатую пудру «Рашель», дрожащей рукой подкрашивала морковной помадой губы и шла к Симочке в комнату. Там старалась казаться веселой, пыталась рассмешить. Берта, понимая, что им необходимо пошептаться, оставляла их вдвоем, хотя знала, как быстро Симочка устает. Один раз Зинаида Яковлевна позвала в комнату Берту:

— Хочу вас обеих, девочки, немного повеселить. Расскажу вам приватную историю, которую поведал нам на внутритеатральном банкете Товстоногов. В одну из своих заграничных поездок он оказался в предместье Лондона в гостях у некоего лорда. Сидели тет-а-тет в зале, вели задушевный разговор об искусстве, как вдруг раздался телефонный звонок, лорд извинился и вышел. Георгий Александрович остался в зале с двумя лежащими у камина королевскими догами. Тут наш дражайший режиссер почувствовал, что хочет в туалет, поднялся выйти, но доги дружно зарычали, преградив ему дорогу. Ему ничего не осталось, как сесть на место, и именно в этот момент он издал неприличный, надеюсь, вы догадываетесь какой, звук. В тот же миг доги, как ошпаренные, выбежали вон из зала. Товстоногов, естественно, пришел в полное недоумение. Возвратился лорд, Георгий Александрович изложил ему происшедшее. На что лорд сухо ответил: «Я долго отучал их от этого, внушал, что это неприлично, ругал на чем свет стоит. Они подумали друг на друга, и им стало стыдно».

— Смешно, — тихо произнесла тетка, в лице ее возникла вымученная улыбка, она потянулась рукой к лицу Зинаиды Яковлевны: — Дай я тебя поцелую, Зинуша, и шепну кое-что.

Зинаида Яковлевна наклонилась, и Берта, не успевшая выйти из комнаты, расслышала:

— Я очень любила твоего брата, Зинуша, может, там встретимся?

— Не смей, Сима, слышишь, не смей, тебе рано…

— Не-ет, не рано, — еще тише прошептала тетка, — не рано.

Уезжая домой после похорон, Зинаида Яковлевна оставила немного денег. Сказала, что это лепта на памятник. Но на мало-мальски приличный памятник нужно было раз в десять больше. Впервые ложась спать в совершенно опустевшей, осиротевшей без Симочки квартире, Берта испытала смертный ужас. Три ночи до этого она кое-как перемогалась, зная, что за стеной в гостиной лежит, вздыхает Зинаида Яковлевна. Этой же ночью Берту бросало то в жар, то в холод, она не понимала, приснился ли ей сон или было то видение наяву. На край ее кровати присела и заговорила Симочка:

— Прошу тебя, Берта, не нужно никакого помпезного памятника. Пожалуйста, самый скромный. И ничего страшного не случится, если ты снесешь по осени в комиссионный мою шубку из котиков. Это всего лишь шкурки животных, не стоит считать их неприкосновенным золотым запасом. Носить сама ты ее вряд ли станешь — фасон и размер не твои, — а отдавать на откуп моли тем более не стоит. Вполне сможешь выручить за нее рублей двести. Да, вот еще что, ты не тоскуй по мне, деточка. У меня все хорошо. Правда-правда. Мне пообещали скорую встречу с Алешей. Надо будет только пройти несколько необходимых процедур, разглашать суть которых я не имею права. Я вовсе не умерла, как ты подумала, просто перешла в другое существование, и я непременно буду навещать тебя. Главное, береги себя, свой талант береги. Ты, бесспорно, необыкновенно талантлива. И еще, ни в коем случае не оставайся одна. Одиночество подтачивает, размывает душу, как вода речные берега.

В начале октября Берта упаковала в чемоданчик шубку и поехала в Столешников переулок. В тамошнем комиссионном обнаружилась небольшая очередь, преимущественно из божьих старорежимных одуванчиков. Берте даже стало неудобно за свою молодость. Работу вели одновременно две приемщицы, контрастирующие друг с другом, как матерый прокурор с начинающим вкрадчивым адвокатом. Одна из старушек волновалась заметно больше других, явно желая попасть к приемщице-адвокату. «Внучке на кооператив нужно добавить, — бормотала она, заискивающе заглядывая в глаза двум сидящим по сторонам от нее соседкам. — Ох, нужно». Соседки, уставившись каждая перед собой, думая о своем, индифферентно кивали. Говорливая старушка нервничала, очевидно, неспроста. Однако по известному всем закону ее очередь подоспела, когда освободилась приемщица-прокурор. «Вы, по-моему, торопитесь? — в отчаянии повернулась она к соседке справа. — Я могу пропустить вас вперед». — «Нет уж, благодарствую», — ответила та, крепче прижимая к животу большой из серой бумаги сверток, перевязанный бечевкой аналогичного цвета. «Не задерживайте, гражданка, через тридцать минут обед», — угрожающе пробасила прокурор-стервоза, коротким жестом вправив на место шиньон, просвечивающий сквозь густо залакированную бабетту «Брижит Бардо». Делать нечего, старушка поднялась, споткнувшись два раза на ровном месте, подошла к прилавку, трясущимися руками выложила шубку из светло-серой каракульчи. В глаза бросалось, что мех от времени потерял гибкость, шубные борта отчаянно топорщатся колом. В эту минуту Берте припомнилась рассказанная некогда Зинаидой Яковлевной петербуржская история о том, как в зените своего правления Николай Второй одаривал выпускниц Смольного института изумительного качества лисьими шубами. «Так вот, одна из них, огненно-рыжая, просто красавица (в ушах Берты зазвучали знакомые интонации Зинаиды Яковлевны), спустя полвека попала по случаю в реквизит БДТ. Шуба эта, уж поверьте мне, девочки, выглядела куда лучше любых новых, и одна из наших ведущих актрис втайне неоднократно выпрашивала ее у меня для свиданий с итальянским послом».

Между тем приемщица, почти не глянув на предоставленную старушкой шубу, огласила приговор:

— Рукава на сгибе и по канту лысые, износ семьдесят процентов, такие не принимаем.

— Где же износ, где? — дрогнул голос старушки.

— В Караганде, — как бы сама себе ответила приемщица без выражения, отодвигая шубу в сторону старушки. — Следующая.

— Вы же посмотреть как следует не успели, шуба почти новая.

— Послушайте, гражданочка, — приемщица согнулась в том месте, где у нее подразумевалась талия, растекшись обширной грудью по прилавку, — она такая же новая, как ваша жизнь.

Старушка заплакала, заталкивая шубу обратно в сумку. Руки окончательно отказывались ей служить.

Берта не выдержала:

— Где я нахожусь?! В комиссионном или в подвалах НКВД? Кирзовыми сапогами на колхозном рынке вам торговать! На другое вы не годны!

Не дослушав ответного демарша приемщицы, она стремительно покинула комиссионный. В переулке развернулась идти к улице Горького, но передумала и направилась к Петровке. Она была неожиданно рада, что не пришлось вынимать из чемодана бывших морских котиков. Не стерпела бы она дурного слова в сторону Симочкиной шубки. Раскрой только рот эта бесформенная беспардонная глыба, рука бы не дрогнула залепить ей пощечину. «Ничего, Симочка, ничего, — следуя по Петровке к проспекту Маркса, обращалась Берта вслух к тетке, — из твоих котиков я сошью себе на память жилетку, а денег одолжу в театре, буду отдавать потихоньку, лишних капроновых чулок себе не куплю и помады, но без памятника ты не останешься. Правильно местные старожилы называют этот чертов переулок „Спекулешников“!» В эту минуту за спиной у нее раздался негромкий бархатный голос:

— Постой, красавица, не спеши.

Берта оглянулась.

За ней шла худенькая, в коротком сиреневом плаще поверх малиновой юбки до пят, черноволосая женщина и, вытянув вперед руку, взывала:

— Не торопись, красавица, подожди.

Ее собранные в разболтанный пучок увесистые волосы украшал перламутровый гребень, чем-то она походила на отбившуюся от табора цыганку. «Откуда здесь цыгане, просто для столицы нетипична, на роль пушкинской Земфиры подошла бы, будь помоложе», — подумала о ней Берта и остановилась. Женщина нагнала ее, неотрывно глядя ей в лицо, продолжила:

— Вижу, не договорилась ты с приемщицами, сколько за товар хочешь? — В ее роскошных овальных глазах плавился на осеннем солнце горький шоколад.

— Вы даже не знаете, что у меня, — поразилась Берта.

— Э-э, у такой красавицы плохого не бывает, давай отойдем, на товар посмотрим, приценимся. — Настойчиво взяв Берту под локоть, женщина повлекла ее в ближайшую подворотню Петровки.

— Да вы что, в самом деле? Почему я должна верить в ваши благие намерения? — возмутилась Берта, пытаясь высвободить локоть.

— Ничего не бойся, красавица, не видишь, я одна, никто тебя пальцем не обидит, я добрая.

Тут Берта впрямь усомнилась: «Что может сделать со мной среди бела дня эта хрупкая женщина, ограбить, убить? Возможно, это шанс продать шубу».

Когда дошли до подворотни, напор незнакомки стих за ненадобностью. Берта поставила чемодан на асфальт, бодро щелкнула латунными замочками, достала и элегантно накинула на себя шубу.

— Яй-яй-яй, красота ты моя, — зацокала языком женщина, оглаживая шубные борта, — чистый шелк. Сколько за нее хочешь?

— Двести пятьдесят рублей, — окончательно осмелела Берта.

Женщина расстроилась:

— Нет у меня столько, милая. — И запела грудным речитативом: — Уступи, голуба, уступи, за двести отдай, двести — хорошая цена, проценты не вычтут, ждать не надо, деньги сразу получишь.

Коротко подумав, Берта согласилась. Тогда женщина извлекла из внутреннего кармана плаща сложенную во много раз нейлоновую сумку, взмахнула ею, как скатертью-самобранкой, ловко утрамбовала туда шубу, сумку перевесила через плечо. Из противоположного потайного кармана, расколов английскую булавку, достала небрежно сложенную пачку десяток:

— Деньги отсчитывать буду, внимательно смотри, ничего не пропусти. — Она наклонилась над раскрытым чемоданом, снизу продолжая неотрывно смотреть Берте в глаза, звонко щелкнула в воздухе пальцами, и одна за другой в чемодан полетели желто-рыжие десятки. — Восемнадцать, девятнадцать, двадцать! Пересчитывать станешь?

— Зачем? — удивилась Берта. — Я за вами внимательно следила, все правильно.

— Верно, верно. — Негаданная ее спасительница распрямилась и с ног до головы обласкала Берту шоколадно-вишневым взором. — Такую красавицу обманывать грех. Ты, случаем, не артистка? Красивая больно. Теперь слушай, что скажу за то, что в деньгах уступила. Скоро, совсем скоро любовь свою встретишь. Короткая будет, а на всю жизнь. Поняла? Иди теперь.

Берта шла домой налегке, в хорошем расположении духа, размахивая чемоданом. В денежно-бытовом отношении ночной завет Симочки был исполнен. Вопрос с памятником практически решился. Что же касалось жизни личной, то странному предсказанию незнакомки вряд ли стоило верить. И еще одна мысль смутно-отдаленно мелькала в сознании: почему за время торгов в подворотню не вошел ни один человек?

Дома на дне чемодана она обнаружила двадцать мятых рублевых бумажек.