Глава 16. Родительский день

Сергей пригласил друзей посмотреть подводные съемки, сделанные в Индийском океане на Мальдивах. Ни Алексей, ни Кирилл ничем подобным этим летом похвастать не могли.

— С почином тебя. Первая заграничная ходка и сразу вон аж куда. — Переступив порог, Алексей от души пожал Сергею руку.

— А толку? Из бунгало почти не выползали, — комментировал поездку, пропуская их в комнату, Сергей, — отжала меня Зоська в этом бунгало по полной программе.

Он заметно был счастлив поездкой, но нагонял на себя эдакий бравадный пофигизм.

— В океан, однако, занырнуть успел. Или не ты снимал? — Кирилл рассматривал, взяв со стола, новенькую камеру Canon, приготовленную для демонстрации отснятого материала.

— Как же не я? Три раза в полной экипировке.

— Давай не томи, подключай уже.

Сергей через разъем подключил камеру к ноутбуку. Они устроились поближе к экрану. Перед ними поплыла гряда огненных кораллов, послышались диковинные звуки подводного мира.

— Хочу музыкальный фон попробовать наложить, негромкий, как думаешь, трубач?

— Вивальди можно или Марчелло Алессандро, — одобрил идею Алексей.

У Кирилла в этот момент зазвонил телефон. Он ждал звонка Кати, вышел поговорить в коридор. Света накануне сообщила, что мать Кати в больнице, по какой причине — неизвестно. Катя собиралась к ней ехать. Он предложил съездить вместе, она категорически отказалась. По-прежнему упорно не рассказывала ему об отношениях с матерью. Он не настаивал, в душу к ней не лез. Сам не любил распространяться о родителях. Оказалось, звонит не Катя, а его собственная мать:

— Кир, возвращайся домой, я соскучилась.

— Исключено. Я не один, ты же знаешь. Потом, жилье оплачено на месяц вперед.

— Брось, Кирю-юш. Все это несерьезно. Так, пробный шар. Побаловался пять месяцев — и хватит.

— Хочешь, чтобы я вырубил телефон?

— Не хочу.

— Тогда зачем начинаешь?

Мать тихо вздохнула:

— Давай хотя бы увидимся, посидим где-нибудь, как раньше.

— Сейчас?

— Да. Соскучилась по тебе ужасно.

На этих материнских словах открылась дверь в квартиру, и на пороге нарисовалась сестра Сергея Зоя, одетая, несмотря на лето, во все черное. Веки ее до бровей были также черны, отчего казалось, на ее худеньком бледном личике, кроме глазных провалов, ничего больше нет. «Здравствуйте, Кирилл», — проходя мимо Кирилла, прошелестела она бескровными губами столь скорбно, что впору было подумать, она не здоровалась, а прощалась со всем живым.

— Кирилл, ты меня слышишь? — спросила мать.

— Слышу, — с невнятной душевной тоской о бренности мира ответил Кирилл, глядя вслед Зое. — Ладно, давай встретимся, только ненадолго. — Он пытался сохранять в голосе строгость. — Если не будешь внедряться в мою жизнь.

— Я постараюсь.

— Не «постараюсь», а обещай.

— Хорошо, обещаю.

Проводив Кирилла, Сергей вернулся в комнату. Стали с Лехой досматривать съемку.

— Кира сказал, вечером заедут вместе с Катериной. Продублирую им на бис. Не ожидал от него, что бросит свою малину с клубникой и уйдет в такую дыру.

— Не такая, значит, малина, раз ушел, — ответил Алексей. — С отцом вечные терки. А потом, лямур-тужур, куда денешься?

— Да уж. — Сергей выключил камеру и ноутбук. — Ну а твой как? Работу нашел?

— Не-а. — Алексей пересел от стола на диван, закинул руки за голову, вытянул вперед ноги. — Торчит дома целыми днями. Купил на «Горбушке» диск с «Клубом знаменитых капитанов», слушает, ностальгирует. Я к нему вчера вечером в комнату зашел взять кое-что, он сидит в наушниках на диване, плачет, подушкой в меня швырнул, что я его засек.

— Что за хрень?

— Ты, похоже, совсем забетонировался, десант. Почему обязательно хрень? Радиопередача его детства. Я, говорит, может, благодаря этой передаче журналистом стал настоящим. Не подлецом-журналюгой, а именно журналистом. Улови, сын, разницу. В общем, совсем раскис батя. Депрессует по-черному. Шестой месяц пошел. — Алексей стал тихонько насвистывать мелодию.

— Что свистишь? — поинтересовался Сергей, бережно пряча камеру в чехол.

— Заставку к «Клубу». Я ее наизусть выучил.

— Слова там есть?

— Угу.

— Так включи слова, трубач, — снисходительно хмыкнул Сергей.

Убрав камеру в стол, подойдя к зеркалу, он внимательно изучал начавший бледнеть на шее засос.

Алексей принялся легонько отстукивать ритм мысками в тапочках:

— А чего, прикольно. Особенно это: «медленно и чинно». — Развернувшись к зеркалу боком, Сергей нижней частью тела произвел соответствующие совокуплению движения.

— Узнаю излюбленную твою аранжировочку, — скептически усмехнулся Алексей. — Там дальше для тебя есть спецтема: «Обнажаем шпаги за любовь и честь».

Сергей присел рядом, приобнял Алексея, оттопырив нижнюю губу, со значением покачал головой:

— Весо-омо. Я ж говорю, гимн половой любви. Эстет твой пахан, гурман утонченный.

— Ты о чем-нибудь другом можешь?

— Не-а, после бунгало не могу. Скинь ссылку, Зоське исполню, может, и у нее слеза вытечет, еще один пиджачок от «Ланвен», ну или от старичка «Армани» на плечи мне ляжет.

Алексей совсем сник.

— Чего скис, брателло? — хлопнул его по спине Сергей.

— Отстань, клоун, — дернул плечом Алексей. — Смотрю, злым и алчным дельцом заделался окончательно.

— Ты серьезно? Моральный кодекс включил?

— Да при чем здесь… — Алексей встал, подошел к окну, вложив руки в карманы джинсов, начал покачиваться с мысков на пятки, глядя на улицу.

— Брось, трубач, я не злой, я умный. — Теперь Сергей искал что-то в шкафу. — При моем семейном раскладе ловить момент нужно. Когда еще жизнь такой шанец подкинет. Знаешь, что такое по-немецки «шанец»? Укрепление, окоп — вот что это такое. Мне свой окоп оборудовать и экипировать нужно срочно.

— Шмотьем?

— В том числе, ты думал? Дресс-коды в злачных местах никто пока не отменял. Хотя шмотки — так, второстепенка. Конечная цель моих с ней сексуальных подвигов — квартира.

Облачившись вместо снятой рубашки в майку с надписью Maldives, он встал рядом с Алексеем, тоже стал смотреть на улицу.

— Надо успеть, трубач. Отец с сеструхой задолбали. Отец насквозь провонял бензином, эта чума болотная ночами бродит по квартире. Лунатизм у нее, что ли? Два раза чуть в кухонное окно не выпорхнула, чудом поймал. Заколебала в отделку. А вроде и жалко ее. Объяснял неоднократно — карму суицидом себе изгадишь, в следующей жизни родишься десятой рабой в гареме, ноги потному султану станешь мыть. Этого хочешь? А она: «Хочу к маме, хочу к маме, я бы там с ней встретилась». Весь мозг выела, дура.

— Совсем она не дура, — смягчился Алексей. — Я с ней по телефону на днях разговорился, она восприимчивая просто очень. Я таким был лет до шестнадцати, потом заматерел.

— Да не заматерел ты ни хрена, таким же остался.

— Ну, может быть, — не стал спорить Алексей. — Ты встань на ее место, каково с рождения без матери?

— Да уж, бабка хорошо мозги ей растрясла. Накормит из бутылочки и давай трясти как полоумная. Наш первый класс не забыл? Вы с Кирой в шоколаде, я в полном дерьме. До сих в ушах стоит, как отец с ней ругался: «Вера Спиридоновна, зачем вы так трясете девочку? Дайте я сам ее уложу». А она вылупится и шипит: «Ты мне не указ, ребенок скорее так засыпает, у меня нервы не железные, я слабый больной человек, меньше пить тебе надо». Швырнет Зойку в люльку, уйдет на кухню и воет там сиреной: «Ты мою дочь угробил, зачем понадобился еще ребенок, мало вам одного оглоеда, нашли время рожать, когда жрать в стране нечего, медицина прогнила, без взятки не сунься, под суд их не отдашь, в продуктовых за колбасой очереди». Так два года, пока отец архитектуру не задвинул, в автосервис не подался. Только когда Зойку в ясли пристроили, она от нас соскочила. У меня, когда за вами матери к школе приходили, зубы сводило, драло в носу и глазах, но я виду ни разу не подал. После школы у вас военные кафедры, отсрочки, а я сам знаешь в армию, потом к отцу в автосервис. Думаешь, предел мечтаний? Зойке, кроме жратвы, носить нужно было что-то? Так что не тебе, трубач, шить мне злость и алчность. Я в нищебродах походил выше крыши.

— Да понял я, понял, — опустился с мысков на пятки Алексей.

— Ладно, извини за резкость.

— Чего уж!

— Слушай, я тебе историю с хреном рассказывал?

— С каким?

— С моим.

Они продолжали стоять у окна.

— Не помню.

— Да-а, я тогда вроде Кире только успел. Дело два года назад было, летом. Когда горело все. Я из армии только вернулся. Жара жуткая, я, короче, спал голый, под одной простыней. Ну, с утра законно хрен стоит, и типа холм под простыней образовался. А спим-то с Зойкой в одной комнате. Она проснулась, холм увидала, подошла, потрогала, как заорет: «Папа, папа, Сережа заболел, Сережу спасать надо!» Заплакала, потом в голос зарыдала. Стресс с ней по ходу приключился, аж температура поднялась. Мы с отцом растерялись, сказать что — не знаем. Трындец, короче. Хорошо, отец догадался знакомую докторшу из поликлиники вызвать. Та пришла, уединилась с ней, капель вонючих налила, кое-как успокоила, потом нас с отцом отозвала и говорит: «У девочки важный этап полового созревания, ей спать в одной комнате с мужчинами вредно. Вы как-нибудь потеснитесь, предоставьте ей отдельную комнату. И помягче с ней, а то ей душу излить некому, в ее возрасте необходимо иметь хоть одно доверенное лицо». Раньше, в мохнатом веке, были типа семейные доктора, а теперь поточный метод, суицидов много среди подростков. И ушла. А я думаю: какие, на хрен, семейные доктора? Отцу, получается, вообще никого в дом не привести.

— Отец сейчас один или есть кто-нибудь? — окончательно смягчился Алексей.

— А-а-а, — махнул рукой Сергей, — каждые две недели свежую жертву приводит. Где он только берет этих кикимор увядших? Каждый раз одна и та же байда. Кончай, говорю, им всем подряд свою историю втюхивать. Они не того от тебя хотят, у них своего дерьма навалом, им внимания надо, ласки, а ты им, как твою жену в роддоме угробили, и остался ты несчастным вдовцом с двумя детьми. После таких аргументов жалко тебя, и все, никакого интима ни одна не захочет.

Кирилл увидел мать в окне кафе, она тоже его заметила, махнула ему рукой. Похоже, она была только что из парикмахерской. Кирилл подошел, она по-молодому тряхнула свежей стрижкой, подставила щеку для поцелуя. У Кирилла засосало под ложечкой от ощущения дежавю из детства. Он коротко чмокнул ее в щеку.

— Отец о тебе вчера снова спрашивал, — сказала мать, когда Кирилл сел за столик.

Дежавю его тут же улетучилось.

— Ну да, нужен я ему сто лет.

— Зря ты так. Он любит тебя.

— Мать, давай обойдемся сегодня без сказок. Горбатого могила исправит.

— Он твой отец, имей снисхождение.

— Правильно, он об тебя вытирает ноги, а ты снисходишь. Снизошла ниже плинтуса.

— Нет, Кирилл, он в последнее время изменился. Сказал, если придешь, объяснишься с ним, именно придешь, а не по телефону, он готов…

— Можешь не продолжать, — оборвал ее Кирилл, — ничего нового. Хочет чувствовать себя вершителем судеб. Я ему этого удовольствия не доставлю, пусть не надеется.

— Смотри, — мать протянула ему левую руку, — он мне вчера новые часики подарил, «Картье».

— Рад за тебя, — кивнул Кирилл.

— Кир, я тут принесла… — Она закопошилась в сумочке, выложила на стол стопочку пятитысячных купюр, придвинула к Кириллу. — Себе и девушке своей купи что-нибудь, раз ты так к ней привязался. Потом, хорошо бы вам куда-нибудь съездить отдохнуть, пока лето не кончилось. У тебя все-таки пятый курс на носу. — Поверх купюр она положила банковскую кредитку.

Кирилл отрицательно помотал головой:

— Некогда нам отдыхать. Мы оба делом заняты.

— На голодном пайке сидишь? Похудел, осунулся. Она готовить-то умеет? Студентки же эти даже картошку почистить не могут.

— У нее есть имя, Катя.

— Хорошо, Катя. Она из приличной семьи, твоя Катя?

— Слишком много вопросов. — Кирилл начинал заводиться.

— Все, больше не буду.

Но Кирилл уже завелся:

— Это как, приличная семья? Может, наша эталон?

— Эталон не эталон, а я тобой горжусь. Да, горжусь и не скрываю этого!

— Кончай, мать, с этим гнилым пафосом.

— С тобой трудно говорить. Ты стал совсем чужим.

— Чужим я стал давно. Просто ты заметила это только сейчас. Так что ты вкладываешь в понятие приличной семьи?

— Я исключительно в интеллектуальном смысле.

— Ах, да-а-а, у тебя, помнится, был красный диплом, и когда-то с интеллектом было все в порядке… — Опершись локтями о стол, он придвинулся вплотную к ее лицу: — Но твоя жизнь сейчас полный тупизм.

— Не будь фашистом, Кирилл, тебе это не идет.

— Ладно, пустое. — Кирилл откинулся к спинке дивана. — Наличку, пожалуй, возьму, спасибо. Кредитку нет, не хочу расслабляться.

Мать убрала кредитку в сумку:

— Ты знай, это твоя персональная, если понадобится, в любой момент позвони. Может, познакомишь с Катей?

— Не время. Как-нибудь потом.

— Хорошо, настаивать не буду. Ты ко мне на день рождения придешь?

— Приду, куда я денусь. Надеюсь, не в «Турандот» будешь отмечать?

— Пока не выбрала, но точно не в «Турандот». Я вот еще что хотела сказать, Кирочка. — Мать посмотрела на него глазами больной собаки. — Ты только не презирай меня, ладно? Не все же сильные. Тебе трудно понять, может, совсем невозможно, но я не могу без него. Я как жертва вампира, из которой сосут кровь, а она без этого не может. Я очень люблю тебя, Кирилл, больше всех люблю на свете, мне без тебя не представляешь, как плохо, но он — моя молодость, двадцать пять лет жизни. Там было не только дерьмо, было кое-что другое. Начинать жизнь с нуля в сорок восемь — не для меня.

— Ладно, — сказал Кирилл, — твоя жизнь.

Нелюбовь к ресторану «Турандот» возникла у Кирилла в прошлом году, после того как отец отметил там свое пятидесятилетие.

В китайский мандариновый рай на Тверском бульваре отцом был приглашен основной костяк сотрудников его компании. Кирилл выдержал примерно час, но и часа ему хватило получить мощную импрессию. Особо впечатлили Кирилла юрист Нина Аркадьевна и неразлучная тройка менеджеров среднего звена. Полноватая, лет под сорок, Нина Аркадьевна, в облегающем, выше колен платье и с пышно взбитыми кудрями, сидела напротив отца, неотрывно смотрела на него кричаще-плотоядным взором, периодически слизывая с губ сочную помаду, высовывая пятки из туфель. Казалось, она вот-вот сорвет с себя платье, устроит жесткий стриптиз на столе или, без всяких прелюдий, сядет к отцу на колени и приступит к активной тактильной атаке. Тройка же менеджеров, дружно опрокинув по третьей рюмке, подсосав мяса из омаровых клешней, встала, синхронно поправила галстуки и продекламировала «Заздравную риелтору» — продукт их совместного, как понял Кирилл, творчества:

После чего тот, что стоял в центре троицы, откинув прядь искрящихся в электричестве волос, жестом факира извлек из-под стола золоченый орден, прикрепленный к алой бархатной подушечке. Подняв орден над головой в вертикальном положении, он обвел им присутствующих. Награда (Кирилл успел разглядеть) имела персональную гравировку, где цифра «50» оплеталась витиеватыми, под стать здешнему китайскому барокко, отцовскими инициалами. Под аплодисменты отец вышел из-за стола, сосредоточенно принял орден на грудь. Присутствующие продолжали аплодировать стоя. Нина Аркадьевна прослезилась. Кирилл тихо сбежал.

Мать лежала лицом к больничной стене. Катя сидела рядом на стуле, тоже глядела в бледно-бежевую, с проступающими неровностями шпаклевки стену. «Полумертвая краска, — мелькало у нее в голове, — неужели нельзя было выбрать другую, о больных бы подумали». Две соседки по палате, не обращая на них внимания, обсуждали рецепт приготовления домашней вишневой наливки.

— Ничего мне не надо. Слава мне все принесет, — произнесла мать, не меняя позы.

— Понятно. Как хочешь, — ответила Катя.

— Все равно я тебе не верю. — Мать съежилась, подтянула к лицу одеяло. — Ты злая, бесчувственная. Нашла, как отомстить, наговором. Можешь радоваться, мне все удалили, теперь я не женщина.

У Кати заныло под ребрами. Она перевела взгляд на материнский затылок, на слежавшиеся волосы, давно не крашенные, с проступающей в несвежем проборе сединой. Кате подумалось: «Полгода назад у нее не было столько седины». И резко захотелось наклониться, прошептать матери в ухо: «Чему радоваться? Да, ты не женщина! Совсем не потому, что тебе все удалили. Что должно еще тебя шарахнуть, чтобы ты прозрела?!» Она дернулась к кровати, на нее пахнуло лекарством и чем-то из детства, еле уловимым, и мгновенно острые молоточки застучали в висках: «Нельзя, нельзя, нельзя, пожалей ее».

— Ладно, пойду, если тебе ничего не надо.

— Иди. Не знаю, зачем приходила. — Мать не шелохнулась.

Катя медленно шла к выходу из отделения. Тяжесть из груди и живота расползалась вниз по телу. Двери палат из-за летней духоты были раскрыты. Катю влекло заглядывать в каждую палату, в неведомую чужую жизнь. Некоторые женщины читали, лежа или сидя на кроватях, иные разговаривали, кое-кто ел из пластиковых контейнеров принесенное родственниками, у трех в разных палатах женщин стояли капельницы. «Все люди как люди… а эта… как хочет, не надо, так не надо, какая же она… что значит, все удалили… стоп, нужно взять себя в руки, быть сильнее. У меня есть Кирилл, Берта. А у нее?»

Увидев ординаторскую, она остановилась, неожиданно для себя постучала. Из-за двери раздалось: «Да-да». Приоткрыв дверь, Катя спросила:

— Можно узнать о здоровье Романовой из двести пятнадцатой палаты?

В тесной ординаторской почти вплотную друг к другу стояли четыре стола, за двумя из которых сидели доктора. Тот, что сидел ближе к двери, полноватый, с добродушным округлым лицом и аккуратно очерченной лысиной, кивнул, указав ей на стул:

— Присаживайтесь.

Она вошла, села сбоку от стола.

— Дочь?

— Да.

— Хорошо. Операция прошла без осложнений, процесс поймали вовремя, яичники и придатки сохранили.

— Как вас зовут, доктор?

— Евгений Павлович. — Он пальцем указал на прикрепленный к халату беджик.

— Что у нее было, Евгений Павлович?

— Приличное кровотечение, множественная миома, слишком крупные узлы для консервативного лечения, матку пришлось удалить. К счастью, только матку.

— Это опасно?

— Не очень. Лишилась детородной функции, но сорок пять — возраст уже не детородный. Назначим для поддержания гормонального фона кое-какие препараты, надеюсь, все будет в порядке.

— Почему тогда у нее такое состояние? Она говорит, у нее все удалили?

— Угнетенная психика, депрессия. После гистерэктомии явление распространенное. Тут мы не властны, но насколько я помню… — Он вытащил из стопки справа на столе историю болезни, пробежал глазами по медицинским каракулям первой страницы. — Да, правильно, замужем. У замужних женщин по статистике адаптация протекает легче. С отцом своим поговорите, пусть будет к ней помягче, создаст дома благоприятную атмосферу, об операции не напоминает.

— Он мне не отец. Он заходил к вам?

Врач посмотрел на нее долго, внимательно:

— Пока нет. Возможно, собирается зайти.

Голос у него был спокойный, мягкий, весь он как будто источал надежность и умиротворение, напряжение немного отпустило Катю.

— Вижу, вы девушка разумная, — продолжил он, — при необходимости сами поддержать сумеете. У вашей мамы довольно крепкий организм. Теперь насчет анализов… — Он отыскал среди бесчисленных вклеек одну из последних, развернул ее. — СОЭ почти в норме, гемоглобин приличный. Думаю, на следующей неделе выпишем. Раз в полгода наблюдаться обязательно. — Закрыв историю болезни, он припечатал ее пухлой квадратной ладонью. — На ночь сделаем успокоительный укольчик, сон для нее лучшее лекарство. Вот как-то так.

— Спасибо, доктор.

Катя вышла из ординаторской, дошла до туалета, закрылась в дальней кабинке и заплакала.