Глава 10. Танец

— Как вы с ней работаете? Она же невыносима.

— Да талант, черт ее дери! Может сыграть кого и что угодно! — Худрук Захаров, не вставая, развернулся за столом, распахнул оконную створку в мартовский, начавший вечереть дворик. — Если бы вы знали, дорогой мой, как мне осточертели социально-производственные драмы! Наконец-то современная мелодрама. В чистом виде!

Они накурили вдвоем с режиссером так, что дым не рассеивался, держался в кабинете стойким туманом. Третий час шло у них обсуждение новой пьесы, все больше они приходили от нее в восторг.

— Ну а в постели она как? Тоже талант? — снова закуривая, прищурился режиссер.

— Если в ударе, не просто талант — гениальность! Имеете на нее виды?

— Не-ет, у меня испорченный вкус.

— Как, и вы?

— Нет-нет, в другом смысле. Просто люблю иные женские типажи, чтоб кость широкая, много тела, как у Нонны Мордюковой.

— Фу-у ты, слава богу, я уж было подумал…

— Короче, предлагаете ее кандидатуру на главную роль?

— Не предлагаю, настаиваю! Гарантирую беспроигрышный вариант. Впрочем, на первой репетиции сами во всем убедитесь. Морская жемчужина!

Пьеса молодого польского драматурга называлась «Неоконченный танец». Режиссер раздобыл ее по счастливому случаю на театральном фестивале во французском Авиньоне, где побывал минувшим летом семьдесят третьего и глотнул настоящей невиданной свободы. Герой пьесы — талантливый, не признанный у себя на родине писатель, героиня — балерина на пике славы, окруженная свитой восторженных обожателей. И вот случайный обмен взглядами в тихом варшавском ресторанчике, где он беседует с французским издателем, влюбившимся в его неопубликованный роман, а она приходит поздравить бывшего балетного педагога с днем рождения. Обмен взглядами и мгновенная страсть, поразившая обоих. Разное социальное положение, непохожие творческие стихии. Страсть не выбирает. Впрочем, совсем скоро в нем победит жажда самореализации. Он давно мечтал быть опубликованным. Он заслужил это право, бессонными ночами у себя на чердаке домика варшавской окраины стуча по клавишам старенькой пишущей машинки. После очередной нашумевшей балетной премьеры, где она, как всегда, блистала, он провожает ее домой и говорит о своем отъезде во Францию навсегда.

Финалом спектакля должен был стать танец героини. Двухминутный постановочный танец. Танец, оборванной на пике страсти, сломанных крыльев, предстоящего горького одиночества. Так режиссер видел концовку спектакля, не предусмотренную драматургом.

Берта заболела героиней. В минувшем феврале она закончила читать «Мастера и Маргариту» — не сокращенный журнальный вариант, а полноценный книжный, изданный только что, в семьдесят третьем. Она читала роман впервые, он перевернул ее. И невольная ассоциация усилила впечатление от без того хорошей пьесы.

За одну ночь Берта выучила не только свой текст, она запомнила каждую строчку, каждую интонационную запятую пьесы. Уже два года не было с ней рядом Симочки, и Берта страдала, что не может разделить с теткой пожар и озноб души, рожденные новой ролью.

После теткиной смерти перестала приходить и Анна Егоровна. Совсем древняя, она посещала их квартиру исключительно из-за глубокой привязанности к Симочке. Дабы сгладить Симочкину болезнь, до последнего ее часа старалась ухаживать, что-то приготовить, напоить-накормить, но все валилось у Анны Егоровны из рук, бытового проку от ее приходов давно не было.

Берта не замечала, как доходила до опустевшего дома, что ела, что пила, как оказывалась в постели, во что одевалась перед выходами в театр. Только репетиции были ее жизнью; в промежутках между ними существовал молчаливый, выполнявший рутинные функции двойник.

Вопрос с постановкой танца все еще оставался открытым. На днях она слышала, как в кулуарах режиссер говорил худруку: «Тут нужен не просто профессиональный постановщик, нужен человек, способный тончайше прочувствовать канву пьесы. Танец может провалить спектакль либо поднять на недосягаемую высоту». Захаров ответил: «Ищу, ищу, все маститые москвичи за две минуты хотят приличных денег, причем еще до сборов, а у меня денег совсем нет. Пробую найти профессионала-энтузиаста. Связался по телефону на днях с балетными приятелями из Ленинграда, обещали подсобить, вывести кое на кого».

Георгий появился в театре в конце апреля. В гримуборную к Берте заглянула вездесущая Степанова и объявила: «Захаров привел балетного, молодого, красивого. Беседуют в кабинете втроем с режиссером. Ох, Ульрих, держись», — с известным подтекстом погрозила пальцем Степанова.

Зная ее завистливую, вредоносную натуру, Берта сохранила внешнее спокойствие, а у самой затрепетало все внутри. Наверное, потому, что ждала от предстоящей роли чего-то небывалого, сверхъестественного. Переодевшись в репетиционную одежду, она тщательно поправила перед зеркалом волосы и отправилась на сцену.

Там, отпуская короткие реплики, хаотично бродили от кулисы к кулисе задействованные в спектакле актеры.

— Мы репетировать-то сегодня будем?

— А этого никто не знает.

— Теперь равнение на танец. Мы так, погулять вышли.

Берта была встречена вялыми кивками и откровенно недружелюбными взглядами.

Наконец они показались с другого конца зала: худрук, режиссер и незнакомец. «Вправду красив, щеки впалые, глаза, какие глаза… со страниц Федора Михайловича, — пронеслось в ее голове, когда все трое взметнулись на сцену, и еще мысль… вдогонку: — Загнанный хищный зверь». Худрук представил его: «Георгий Тимурович, выпускник Вагановского училища, работал в балетной труппе Малого оперного театра, имеются режиссерские постановки. Надеюсь, можно просто Георгий. А вот наша героиня, — он выдвинул вперед Берту, — с ней вам предстоит сотворить нечто гениальное».

Георгий и Берта одновременно протянули друг другу руки. Он пожал ей ладонь твердо, сильно, но задержал в своей на пару секунд дольше положенного, и тогда она почувствовала нежность, мягкость и пронзительный жар его ладони. И с ней произошло что-то в те секунды.

Худрук развернулся к режиссеру:

— Что, на сегодня всех отпускаем, кроме Ульрих?

Режиссер кивнул:

— Да, все могут быть свободны.

Над сценой пронесся недовольный ропот:

— Зачем вызывали и мурыжили целый час?

— Извините, произошла накладка.

Актеры медленно, с явным раздражением, разбрелись.

— Что ж, и я вас оставляю — дела, дела. — Захаров панибратски похлопал Георгия по плечу. От Берты не ускользнуло, как Георгий при этом едва заметно отстранился и поморщился. — Желаю успешно наметить концепцию танца.

Худрук удалился.

Втроем с режиссером они спустились со сцены, сели в первом ряду. Режиссер был по-особому эмоционален:

— Основной замысел, Георгий, надеюсь, вам ясен. Теперь обрисую нюансы сценографии, идею освещения сцены во время танца. — Он жестикулировал активнее обычного. — Итак, свет над сценой приглушен, из зала виден только силуэт героини, движения ее замедленны, сонны, вот музыка усиливается, в полумрак вонзается луч прожектора, начинает метаться, искать ее — нервно, хаотично, сначала мимо, мимо, наконец, она в фокусе, в круге света… Все должно быть на нерве, понимаете, на нерве!

Она наблюдала за Георгием. Он казался отрешенным, равнодушным. С идеи освещения и «нерва» режиссер соскочил на фестиваль в Авиньоне, нешуточно распалился по поводу смелости их экспериментов, «фантастической способности сочетать драматическое искусство с танцевальным». Георгий продолжал слушать рассеянно, почти не глядя на режиссера, думая о чем-то своем. Когда тот кончил говорить, Георгий попросил дать ему до завтра пьесу. Только и всего. С Бертой он не обмолвился ни словом.

На следующий день он пришел в театр каким-то другим. Отдал листы с пьесой режиссеру, сосредоточенно спросил:

— Вы определились с музыкой?

— Да-а-а, коне-ечно, — на низких обертонах протянул режиссер, — французский певец и композитор Сержа Лама, песня в русском варианте называется «Я болен», речь идет там о…

— Я прекрасно знаю содержание этой песни, — прервал его Георгий.

— Это делает вам честь. У меня она будет звучать в исполнении Далиды. Лама исполняет ее слишком блекло, вот Далида… там небывалая внутренняя сила, накал фантастический! Если углубляться в смысл, хочу усилить идущий в зал от героини трагический посыл голосом Далиды.

— Хорошо, давайте попробуем. Поставьте запись, только, пожалуйста, негромко. — Жестом Георгий пригласил Берту на сцену, подал ей перед ступеньками руку.

При соприкосновении с его ладонью вчерашнее ее состояние повторилось. Звукорежиссер включил запись. Георгий стал объяснять, как видит композицию танца, вместе с тем что-то показывать, они пытались отработать первые ее шаги и движения. Обладавшая от природы стопроцентным слухом, тончайше чувствующая музыку, она сейчас не попадала в ритм; ее словно стреножили, лишили координации, слуха, всяческой воли, оставили ей в пользование лишь глаза. Обостренным до болезненности зрением она видела, как Георгий всем не доволен, как ему все не нравится. Абсолютно все. В первую очередь, казалось ей, не нравится ему ОНА. Она сама. От такого наблюдения она впала в несвойственную ей беспомощность, почти в отчаяние. Он резко остановился, отпустил ее руку, крикнул наверх звукорежиссеру: «Выключите!» Шагнул к рампе, сказал сидящему в зале режиссеру:

— Я считаю это однобоким.

— Что именно? — напрягся режиссер.

— Женское многоголосье на сцене.

— Не понял, что-что?

— Все не то. Понимаете? Типичное не то.

У Берты помутилось в глазах, пересохло во рту.

— Нет, не понима-аю, — поднялся с кресла режиссер.

— Здесь не годится Далида. — Георгий продолжал стоять у рампы, спиной к Берте. Она неотрывно смотрела ему в спину, впервые ощущала себя песчинкой, которую подхватил и несет неведомо куда беспощадный ветер. Георгий заводился все больше: — Здесь нужен мужской голос. Согласен, не Серж Лама. Жак Брель. Завтра я принесу свою запись, мы попробуем под Жака Бреля.

— Зачем Жак Брель? — Режиссер взметнулся на сцену. — Насколько я помню, у него почти речитатив! — Заложив за спину неугомонные руки, он заходил от кулисы к кулисе. — Далида значительно мощнее, мелодичнее. Повторюсь, слияние голоса Далиды с внутренним страданием героини создадут небывалый накал чувств у зрителя!

— Черта с два! Не может, не должно тут быть никакого накала чувств. — Провожая режиссера взглядом, Георгий торопливо провел ладонью по волосам. — Тут нужен полный раздрызг. Отзвук лопнувшей струны, последний вздох, всхлип, хрип! Иначе где тот самый «нерв», на котором вы настаивали вчера?

Режиссер негодующе развернулся к Георгию:

— Танец — выношенное мной детище! Мы с вами понимаем «нерв» по-разному!

Берте, не первый месяц работающей с этим взрывным, раздражительным человеком, было очевидно, инициатива Георгия его бесит, он не привык к сопротивлению подобного рода, держится из последних сил. «О моем присутствии они, кажется, забыли напрочь, — решила она. — Очень хорошо, сегодня я не желаю больше репетировать, хочу оказаться дома, одна, в постели, под любимым верблюжьим одеялом».

Между тем Георгий не думал отступать:

— Да, по-разному, но почему вы решили, что вы правы? У Жака Бреля почти речитатив, согласен. В этом весь смысл! Его надтреснутый голос прозвучит отголоском страдания того, кто ее оставил. — Он махнул рукой в сторону Берты, на нее не оглянувшись. — Уехавший, не забывайте, тоже страдает, может быть, сильнее, чем она.

Режиссер сорвался:

— Вы, вижу, проникли в драматургию пьесы лучше меня?!

— Вы исключаете такую возможность? — Георгий шагнул навстречу режиссеру.

Берте показалось, сейчас они сцепятся как два бойцовых петуха. Но они внезапно застыли на расстоянии полуметра друг от друга. Повисла тишина, в которой прозревал момент истины. Про себя она восхитилась смелостью Георгия. Он словно почувствовал ее восхищение.

— Поинтересуемся мнением актрисы? — Повернувшись в ее сторону, с надеждой и напором он смотрел ей в глаза.

И, окрыленная его взглядом, хоть и не слышала исполнения Жака Бреля, она, вскинув голову, сказала, как умела, безапелляционно, с вызовом, с мгновенно вернувшейся к ней силой:

— Я считаю, нужен Жак Брель.

У режиссера от их общей наглости уехал в сторону левый глаз. Из последних сил он взял себя в руки, попытался вернуть глаз на место, глотнул воздуха для возражений, но Георгий не дал ему говорить:

— Я не люблю, когда судят, не видя результата. Я бы просил дать нам два дня. Всего два дня. И посмотреть готовый танец.

— Хорошо, — отчаянно махнул рукой режиссер, — в вашем распоряжении два дня. — Он то ли окончательно обессилел от спора, то ли вспомнил, что замена Георгию катастрофически отсутствовала. Сбежав со сцены, торопливо пошел к выходу. Не оглядываясь, поднял в воздух два пальца правой руки: — Два дня, не больше!

На следующий день они стояли на сцене друг против друга. Кроме них, наверху в будке сидел звукорежиссер. Георгий подал ему знак рукой. Тот включил запись Жака Бреля. И все стало иначе, чем вчера. Георгий снова был другим. И сцена превратилась в небеса. «Прижмись ко мне спиной, врасти в меня всем телом, стань мной. — Он положил руку ей на солнечное сплетение, вжал ее тело в свое, медленно повел ее. — За две минуты ты проживешь жизнь. Ты остаешься на сцене совершенно одна. Это не сцена — это вселенская боль. Потом начинается смерть… медленное умирание. Твое тело все еще может двигаться, но ты почти мертва. В тебе не осталось тепла. Вот так… Тяни ногу, правая нога здесь прямая, тело раскованней, отпусти зажим в животе, держи спину, сконцентрируйся и расслабься одновременно. Теперь сама!» Он оставил ее в центре сцены, ушел к кулисе, стал показывать оттуда движения руками, через полминуты крикнул: «Не то, не то! Пробежка легче, почти невесомо! Про телесность забудь! Тут замри!» Подлетел к ней, поднял ее руки, задержал их в воздухе: «Мне нужна незавершенность движений, незаконченность каждого жеста, любого движения. Никаких классических attitude и port de bras! Ты — до капли испитый сосуд, разбившийся на сотни осколков. Ты садишься на стул спиной к зрительному залу, поднимаешь над головой руки. Как в замедленном кадре! Руки!! Руки должны быть вялыми, безжизненными! Мне нужна полная разбалансировка движений, полное отсутствие координации». Он снова подбегал, снова схватывал ее за пальцы рук — и тряс, тряс, подняв ее руки вверх, расслабляя ей мышцы. «Еще раз музыку!» — крикнул он звукорежиссеру. «Смотри же! — Сам сел на стул: — Смотри на меня! Руки должны быть плетьми, тряпками. Ты скрещиваешь их в воздухе, опускаешь ладонями на затылок, ме-едленно, ме-едленно обхватываешь голову, прижимаешь ее к коленям, сжимаешься в пружину. Ты не балерина сейчас, не женщина, ты бесплотное, бесполое существо, оставшееся без любви. С чем бы это сравнить? Вот! Нашел! Возвращение в утробу матери. Ты становишься неродившимся ребенком, эмбрионом, не осознающим, хочет ли он появиться на свет… наверное, нет, скорее всего, нет». Он снова сажал ее на стул, заставлял сгибаться, нещадно давил на спину ладонями.

— Мне больно, — не выдержала она.

— Так и должно быть — больно, очень больно. — Он еще раз пружинисто надавил ей на спину и вдруг отпустил, сжалился. — Все, перерыв десять минут.

Он сидел, вытянув ноги, на досках сцены. Одновременно был похож на Мефистофеля и Иисуса на камне в пустыне. Она встала со стула, подошла к нему, осторожно присела на корточки рядом, сказала, потирая позвоночник:

— Георгий… я не хочу быть настолько раздавлена в танце. Мне кажется, есть вещи сильнее любви.

— Например?

— Например, творчество.

Он поднял глаза, посмотрел на нее долго, ей показалось, он смотрит вглубь нее, видит, как кровь бежит в ее венах, как работает сердце, как дышат легкие.

— Любовь и творчество равновелики. Взаимосвязаны. Нет любви — нет творчества. От вас, Берта, здесь ничего уже не зависит. Тут вступают в силу высшие духовные монады. Там, и больше нигде, — он показал пальцем вверх, — решается, вернутся к вам силы творчества или нет. Именно там рушатся и созидаются земные проекты, а заодно наши судьбы.

Слова его действовали поразительным образом. Это был гипноз. Окажись на его месте кто угодно, она возмутилась бы, обязательно стала спорить. Она хотела возразить и сейчас, а вместо этого поднялась с корточек и осталась стоять перед ним молча. В этом балетном человеке жила удивительная, порабощающая энергия, заставлявшая ее, вечную упрямицу и спорщицу, безоговорочно подчиняться. Все, что она нашлась сказать, опустив руки:

— Я всегда думала, человек властен над судьбой, способен быть выше обстоятельств.

— Может быть… отчасти, — растягивая слова, ответил он, — но эта часть, кажется, ничтожно мала, полагали античные греки.

Он порывисто встал, хлопнул в ладоши, крикнул: «Музыку!», снова взял ее за руку, развернул к себе спиной. И снова повторилось: «Прижмись ко мне, врасти в меня всем телом, стань мной». И его горячая ладонь на ее солнечном сплетении, совместный шаг, еще шаг, пробежка к кулисе на мысочках, взмах руки, замирание, безжизненно упавшие вдоль тела руки…

Они не знали, как оказались в тесной костюмерной. Они целовались — одурело, бесстыдно. Это было продолжением танца, его пиком, вершиной. На них рушились вешалки с театральными костюмами: платья, камзолы, плащи, палантины шуршащими слоями накрывали их тела, пряча от возможных посторонних глаз. Но если бы вместо тряпичного маскарадного дождя на них обрушились сейчас тысячи зрительских взоров — что там, весь мир! — они не смогли бы оторваться друг от друга.

И было утро следующего дня. Квартира в доме на Поварской. Ее спальня. Берта неотрывно смотрела, как он одевается. Ее завораживали безупречность его тела, отточенность и вместе с тем плавность движений. Только ступни босых ног были у него истерзаны, словно под пыткой, принадлежали, казалось, другому человеку. «Господи, как он танцует, вообще живет с такими незаживающими ранами? Нигде сейчас не служит, значит, истязает себя добровольно». Она снова обратила взгляд на его торс. Кроме эстетического наслаждения в этом человеке ее притягивало что-то другое.

Обычно она бывала с мужчинами ради куража. Ей нравилось нравиться, чувствовать их влюбленность, желание ее тела, нравилось наблюдать, как страсть порабощает их. Тогда она сполна давала волю актерскому мастерству. Постель становилась для нее той же сценой, но здесь ОНА была полновластной хозяйкой: режиссером-постановщиком, сценографом, балетмейстером, главной исполнительницей. Когда же она просыпалась рядом с кем-нибудь из них, то бесстрастно находила в их телах и лицах недостатки, за которыми стояла внутренняя их слабость. Тогда ее посещало разочарование, они, с их слабиной, не были ей уже интересны. А сейчас, когда она смотрела на Георгия, ею владело совершенно иное чувство. Совсем иное. Он был сильнее ее. Она не смогла бы объяснить в чем, но сильнее. Она вдруг подумала, что Георгий — первый в ее взрослой жизни мужчина, с которым она целуется, закрывая глаза. Любого из прошлых своих мужчин она могла спокойно разглядывать во время поцелуя. Только тот, самый первый ее поцелуй был тоже с закрытыми глазами. Но тогда это было от юного стеснения. А с Георгием — от наслаждения и растворения в нем.

— На что ты живешь, Георгий? — спросила она.

— Веду хореографический детский кружок. — Он застегивал пуговицы на манжетах рубашки.

— Где?

— В ДК «Московский строитель».

— Это после Вагановского училища и Малого оперного?

Его лицо чуть заметно передернуло.

— В театре сейчас болото, загнивание. Я не могу без свободы самовыражения, ради нее я готов пожертвовать почти всем. Мы не нашли контакта с новым руководителем труппы. Возможно, у них что-то там сложится, только без меня. Не знаю. Вот дети в ДК — они хорошие, просто чудесные. В них есть доверчивость, прозрачность. Если они злятся или завидуют, когда у кого-то лучше получается, совсем не умеют этого скрыть. У них все эмоции на поверхности, от них не получишь ножа в спину.

— От взрослых приходилось, значит.

Он промолчал.

— А живешь сейчас где?

— Там же, при клубе. Бакиджан, дворник-татарин — я ему иногда помогаю мести территорию, — так он отгородил мне половину своей берлоги. У него там, знаешь, забавно. Даже подобие станка получилось соорудить: тренировки необходимы ежедневно. Вообще-то у меня в Ленинграде есть комната. В Москве я та-а-ак, решил попытать счастья.

— Оставайся у меня, если хочешь. У меня много места. — Берта сама удивилась своему предложению.

— Нет, что ты, — серьезно сказал он. — Я не могу быть приживалом у женщины. Я же грузин наполовину. И так чувствую себя не в своей тарелке.

— Глупости, предрассудки.

— Нет, не глупости. Для меня это принцип.

В этот день, собираясь в театр, она не надела привычных каблуков. Георгий сказал, что у нее слабые голеностопные мышцы, надо поберечь связки щиколоток, до осенней премьеры лучше не рисковать. Проходя мимо гримерки Степановой, она услышала голоса:

— Возомнил из себя невесть что, а сам истерия ходячая. Невостребованный псих, неврастеник. Подайте ему Жака Бреля! Далида ему плоха!

Берта приостановила шаг.

— Надо же такую наглость иметь, сам никто, звать никак, а все туда же, с режиссером спорить, амбиции проявлять.

— Где только наш великий эконом Захаров отрыл этого безработного танцора? Ему, наверное, яйца мешали в Малом оперном танцевать.

Раздался общий смех.

— Нет, вы посмотрите, как прима-балерина наша разъярилась. На защиту бросается, яки тигрица!

— Да она с ним спит! Старые, видать, надоели. Вжик, вжик, вжик — уноси готовенького! Вжик, вжик, вжик — кто на новенького?!