Сегодня
Неизвестно, что подействовало на водителей: то ли прекрасный воскресный день, то ли обеденное время, то ли стремление сэкономить бензин, после объявления эмбарго на нефть, — но целый час я просидел на заборе у дороги, так и не увидев ни одной машины. Мне неожиданно вспомнилось, как отец выступил против закрытия нефтеперерабатывающих заводов, которое могло повлечь за собой увольнение тысяч рабочих. Тогда на одной из пресс-конференций он обрушился и на компании, и на Конгресс, и на президента.
— Все это мы уже проходили, — сказал он. — Теперь они вздуют цены, а мы будем расплачиваться за их политику. Когда им надо было провести за наш счет индустриализацию арабских стран, мы согласились, потому что они сказали, что бензин сразу подешевеет. Теперь мы видим, насколько он «подешевел». Сейчас нас просто пытаются шантажировать, и единственный способ бороться с этим — послать на ближний Восток наши военные корабли. У нас есть для этого все основания. Пострадает не только национальная безопасность Соединенных Штатов, но и благосостояние граждан. Мы говорим президенту и Конгрессу: направьте туда флот!
Выступление отца вызвало в прессе противоречивую реакцию. Многие в открытую называли его ура-патриотом, клеймили как сторонника просионистской и антиарабской политики. Отец отвечал спокойно.
— Мы не для того участвовали в двух мировых войнах, — говорил он, — чтобы теперь позволить арабам и нефтяным компаниям обогащаться за наш счет. Мы долго боролись за свои права и многого добились, но, если мы сейчас уступим, то мы сами, а может быть, и вся Западная цивилизация окажемся в руках Каина.
Теперь все это было уже в прошлом. Отец умер, и никто, кроме меня, больше не слышал его голоса. Интересно, подумал я, когда он все-таки меня отпустит?
— Когда ты узнаешь меня, Джонатан.
— Я и так знаю тебя, отец. С самого детства.
— Это ты только так думаешь. — Отец говорил непривычно ласково. — На самом деле ты начал узнавать только сейчас.
— Узнавать что?
— Кто я и откуда.
— Кто ты был, — поправил я.
— Это с какой стороны посмотреть. — Отец усмехнулся.
— По-моему, ничего не изменилось. Каким я тебя представлял, таким ты и остался.
— А я никогда и не менялся. Я всегда буду таким, каким ты меня себе представляешь. Точно так же, впрочем, как и ты.
— Послушай, отец, я уже устал от этого путешествия. Мне надоели открытия. Я возвращаюсь домой.
— Просто сейчас ты остался один. Но не торопись. Твое путешествие скоро закончится и, вернувшись домой, ты сможешь хорошенько все обдумать.
— Интересно, что еще мне предстоит узнать?
— Что такое любовь. Ты увидишь, что только полный идиот может оттолкнуть любящего человека.
— Я устал, отец. Я возвращаюсь домой.
— Не спеши. — Голос отца стал резким. — Лучше посмотри на дорогу, тогда ты сразу поймешь, почему по ней не проехала ни одна машина, и почему ты оказался в этом самом месте и в это самое время.
Я взглянул на дорогу. В миле от меня, поблескивая серебристым радиатором, с холма спускался белый «роллс-ройс». Когда он подъехал поближе, я увидел за рулем белокурую девушку. Крыша машины была поднята, и волосы девушки свободно развевались по ветру. За несколько метров до меня девушка затормозила.
Сначала никто из нас не произнес ни слова. Мы просто смотрели друг на друга, почему-то не в силах оторвать глаз. Девушка была прекрасна. Светлые, казавшиеся на солнце почти белыми волосы спадали на плечи, обрамляя лицо с высокими скулами, резко очерченным ртом и твердым подбородком. Но больше всего меня поразили ее глаза — светло-серые, с голубым оттенком. Я поймал себя на мысли, что глаза кажутся мне знакомыми, но где я их видел, не мог вспомнить.
Наконец девушка улыбнулась. Ее белые зубы сверкнули на солнце, а глаза на мгновение стали ярко-голубыми.
— Шалтай-болтай сидел на стене, — тихо, но довольно отчетливо произнесла она.
— Шалтай-болтай свалился во сне, — механически ответил я.
— Вся королевская конница…
— Вся королевская рать…
— Не могут Шалтая-болтая собрать! — Последние слова мы произнесли вместе и засмеялись.
— Шалтай-болтай — это ты? — спросила девушка.
— Не знаю. Ты думаешь, это возможно?
— Кто знает… — серьезно сказала она.
— Брось. Это лишь детские стишки.
— Тогда зачем ты сидел на заборе?
— Пока ты не приехала, я сам этого не знал, а сейчас знаю. Я ждал тебя. Я уже хотел уйти, но меня уговорили посидеть еще немного.
Девушка огляделась по сторонам.
— Кто тебя уговорил? Здесь никого нет.
— Друг, — ответил я. — Но сейчас он ушел.
— А я думала, ты позвал меня. Поэтому и остановилась.
Я промолчал.
— Но меня кто-то действительно окликнул, — сказала она. — Не могло же мне послышаться.
Я слез с забора.
— Да, это я позвал тебя, принцесса. — Я забросил сумку на заднее сиденье и сел рядом с девушкой.
— Принцесса, — задумчиво произнесла она. — Так меня называла только мама. Вообще-то меня зовут…
— Не говори, я не хочу этого знать.
— А как твое имя? Шалтай-болтай?
— Джонатан.
— Это имя очень идет тебе, — кивнула девушка, и машина тронулась с места, быстро набирая скорость. — Я отвезу тебя домой.
— Спасибо.
— Сколько тебе лет?
— Восемнадцать. — Я прибавил себе только два месяца.
— Ты выглядишь старше. — Она достала из бардачка позолоченную пачку. — Зажги мне, пожалуйста, сигарету.
Это была марихуана, но высшего качества, в красивой коричневой бумаге с золотым тиснением. Полюбовавшись на сигарету, я зажег ее и поднес ко рту. Раньше мне никогда не доводилось курить ничего подобного. Сделав две затяжки, я протянул сигарету девушке. Но, словно не замечая этого, она нажала на газ. Машина понеслась быстрее. Через несколько секунд мы уже ехали со скоростью восемьдесят пять километров в час. Взглянув на спидометр, я вынул сигарету у нее изо рта.
— Зачем ты это сделал?
Я показал рукой на спидометр.
— Ты сказала, что отвезешь меня домой. Мне хочется, чтобы мы доехали целыми и невредимыми.
— Я хорошо вожу. — С явным неудовольствием девушка снизила скорость.
— Знаю, — сказал я, выбрасывая сигарету. — Но я человек осторожный.
Она не ответила. Вскоре мы выехали из Уэст Палм Бич и остановились возле поста сбора подорожного налога. Похоже, там ее знали.
— Хороший день, миссис Росс, — сказал служащий, давая ей сдачу с пятидолларовой купюры. На счетчике было три доллара пятьдесят центов. — Как новая машина?
— Все в порядке, Том. Спасибо.
— На одном участке вы превысили скорость, но быстро притормозили. Мы попросили патрульных не штрафовать вас.
— Спасибо, Том. — Девушка протянула ему двадцатидолларовую бумажку.
— Не надо. Они просто вас не знают.
— Спасибо.
Минут через десять мы переехали мостик, переброшенный через небольшую речушку, свернули на дорожку и вскоре остановились перед воротами. Девушка нажала на какую-то кнопку, и ворота открылись, и мы покатили по аллее, ворота за нами закрылись.
— Ну, вот мы и дома. — Девушка с улыбкой взглянула на меня.
— Прекрасно. — Я вышел из машины и открыл ей дверь.
— Возьми сумку. Сейчас август, и все слуги кроме садовника в отпуске.
Я двинулся следом за ней.
— Вот твоя комната, — сказала она, указывая на одну из дверей. — Ванная вот там, а этот коридор ведет либо на пляж, либо к бассейну. Туалет на другой стороне дома.
— А это что? — Я указал на дверь, о которой она ничего не сказала.
— Это моя комната. Раньше в ней жил муж. Еще что-нибудь показать?
— Где стиральная машина? — спросил я. — Мне надо кое-что постирать.
Я заворочался на кровати и открыл глаза. Было приятно лежать на простыне, закутавшись в одеяло, по-видимому, я успел забыть, что такое спать в постели.
Я приподнялся на локтях. Перед тем, как лечь, я засунул в стиральную машину всю свою одежду, и сейчас надо было найти сушилку, чтобы одеться к вечеру. Я вылез из-под одеяла, надел шорты, направился к двери. Неожиданно мой взгляд упал на диван. На диване, чистая и выглаженная, лежала моя одежда.
Я пытался вспомнить, как хозяйка дома вошла в мою комнату, но не смог. Значит, я действительно крепко спал. Я потрогал одежду. Наверное, ее положили туда совсем недавно, так как она еще хранила тепло утюга. Теперь побриться и в душ, тогда я снова почувствую себя человеком. Я принял душ перед сном, но сейчас почему-то хотелось помыться снова.
Я долго наслаждался горячей водой. Когда я вышел из ванной, в воздухе стоял запах марихуаны, а на вешалке рядом с кабинкой висело полотенце. Вытершись, я подошел к окну. «Роллс-ройса» рядом с домом не было. Тогда я постучал в дверь ее комнаты. Мне никто не открыл. Потом я прошел по всему дому. Пусто.
Взяв из холодильника банку пива, я поднялся на веранду и уселся в шезлонг. Передо мной открылся великолепный вид на залив с далеким кораблем, направлявшимся на юг. Наступил вечер, и небо покрылось крупными, алмазными звездами. «Неплохо, — подумал я. — „Роллс-ройс“, прекрасный дом, панорама. Красиво жить не запретишь».
— Есть хочешь?
Я обернулся. Она стояла в нескольких метрах от меня с большой белой сумкой, на которой виднелось какое-то изображение.
— Я купила мяса, цыплят, салат и жареной картошки. Мне не хотелось готовить.
Еды было столько, что хватило бы на целый полк. Наконец я откинулся на спинку стула.
— Еще один кусок, и я лопну.
Девушка улыбнулась. Она сама почти ничего не съела.
— Положу остальное в холодильник, — сказала она. — Может, тебе захочется еще.
Поставив тарелки в мойку, мы поднялись на веранду. Принцесса взяла стакан красного вина, я — еще одну банку пива. Достав неизвестно откуда коричневую сигарету, она закурила.
— Ты много куришь? — спросил я.
Девушка пожала плечами и передала сигарету мне. Я затянулся. Вкус показался мне еще более приятным, чем в машине.
— Так чувствуешь себя менее одинокой.
Сделав еще одну затяжку, я протянул ей сигарету.
— Одинокой? По-моему, у тебя есть все.
— Да. Бедная маленькая принцесса, — насмешливо ответила она.
— Я не это имел в виду. Ты красива, и вряд ли долго будешь одна.
— Вообще-то у меня нет привычки ходить по городу и искать знакомств.
— Ко мне это не относится. Я сам тебя позвал, не помнишь?
— Не сердись. Я все это придумала и немного увлеклась.
— Принцесса!
— Не называй меня так! — вдруг резко воскликнула она. — Меня зовут…
Она не договорила. Наклонившись, я вынул у нее изо рта сигарету, обнял свободной рукой и поцеловал. Сначала ее губы показались мне твердыми, затем — мягкими, еще через мгновение — теплыми, а оторвавшись от нее, я увидел, что они дрожат. Заглянув ей в глаза, я понял, что в них намного больше голубого цвета, чем мне показалось вначале.
— У тебя глаза, как у твоей матери, Кристина, — сказал я.
— Ты знал мое имя? — удивилась она. — Тогда зачем же ты называл меня принцессой?
Во мне снова прозвучал голос отца.
— Если бы ты была моей дочерью, я называл бы тебя именно так, — сказал он.
Кристина схватила меня за руку.
— Что это, Джонатан? Я схожу с ума или на меня так действуют сигареты?
Я поднес ее руки к своим губам.
— Не бойся, мы просто играем в следопытов.
— В следопытов?
— Да. Мы идем по следам наших родителей. — Я встал и вытащил ее из шезлонга. — Альбом с фотографиями все еще в библиотеке?
Кристина кивнула.
— На верхней полке в углу.
Там, действительно, одна на другой лежали пять толстых книг в кожаных переплетах. Я открыл только одну, вторую сверху, и сразу попал на нужную страницу. На фотографии улыбались друг другу мужчина и женщина.
— Почти как мы, — с восхищением прошептала Кристина.
— Почти, но все-таки не мы. Это наши родители, твоя мать и мой отец. — Я перевернул страницу. — Здесь есть и другие фотографии.
— Закрой! — крикнула Кристина и, хлопнув дверью, выбежала из библиотеки.
Я пошел за ней. Войдя в ее спальню, я увидел, что она лежит на кровати и плачет, уткнувшись лицом в подушку.
— Извини, может, мне лучше уехать?
Она подняла голову.
— Нет!
— Я пришел сюда не для того, чтобы причинять тебе боль.
— Знаю. Я расстроилась по другой причине. Я на десять лет старше тебя и должна себя контролировать.
Я ничего не ответил.
— Дэниэл. — Заглянув ей в глаза, я увидел в них знакомое выражение и понял, что сейчас ее устами говорила ее мать. — Я все еще люблю тебя и хочу быть с тобой.
С невероятным усилием я оторвался от ее глаз и прикоснулся губами к ее лбу.
— У тебя горячая голова, попробуй заснуть.
— Я не хочу спать, — она усадила меня на кровать рядом с собой. — Мне надо очень многое тебе сказать. Ты очень обозлен. Раньше я никогда не видела такого обозленного человека. Вот почему я ушла.
— Ты никогда не уходила. — Я бережно опустил ее голову на подушку и она сжала мою руку.
— В некотором смысле это так, — прошептала она. — Я, действительно, никогда не уходила от тебя.
Скоро Кристина задремала. Посидев на кровати еще пару минут, я осторожно вышел и стал собирать вещи.
— Джонатан.
— Не лезь мне в голову, отец. Уходи. Ты умер.
— Я не лезу тебе в голову. Ты просто нужен мне, вот и все.
— Тебя больше нет, отец. И тебе никто больше не нужен.
— Я люблю ее, Джонатан.
— Ты любишь ее мать.
— Ее мать живет в ней так же, как я в тебе.
— Ничем не могу помочь тебе, отец. Оставь меня в покое. — Меня поразила внезапная догадка. — Значит, эта девушка твоя дочь?
— Нет. — В голосе отца появились грустные нотки. — Если бы она была моей дочерью, я мог бы сказать ей все сам.
— Но ее мать тоже умерла. Почему ты с ней не поговоришь?
— Мертвые не разговаривают с мертвыми, сынок. Говорить могут только живые.
— Ты с кем-то разговаривал, Джонатан?
Я обернулся и увидел Кристину.
— Мне показалось, я слышала голоса, — сказала она, входя в комнату.
— Здесь никого нет.
Она взглянула на почти собранный рюкзак.
— Ты уезжаешь?
— Нет. — Я бросил сумку, и мои вещи рассыпались по кровати. — Я никуда не еду.
— Послушай, — с явным любопытством начала она. — Что произошло между твоим отцом и моей матерью?
— Не знаю. Но мне почему-то кажется, что для отца это было очень важно. Я пришел сюда, чтобы найти ответ на этот вопрос.
— Я тоже чувствую, что между ними что-то было. — Кристина понимающе посмотрела на меня. — Ты знаешь, мама вела дневник, и может быть…
— Может быть, это именно то, что нужно, — быстро сказал я. — Ты знаешь, где он?
— Да. Мама жила здесь, а когда она умерла, все ее вещи куда-то отправили. Но дневники остались в библиотеке, так как никто не хотел ими заниматься.
— Мы можем их посмотреть?
— Потом их отослали в Майами, но я знаю, как их найти. Если хочешь, поедем туда завтра.
Я улыбнулся.
— Только не очень быстро.
— Со скоростью пятьдесят пять миль в час, — Кристина засмеялась и пошла к себе. Спокойной ночи, Джонатан.
— Спокойной ночи, Кристина. — Дождавшись, пока дверь за ней закроется, я разделся, лег в постель, и через несколько минут уже крепко спал.
_________________
30 июня 1937.
Сегодня Дэниэла навестил Филипп Мюррей. Впервые в больницу пришел кто-то из профсоюза. Прошла уже неделя, как врачи сказали Дэниэлу, что он больше никогда не сможет ходить. Мюррей пришел не один, с ним были Макдональд и Массмэн. Я сидела на стуле у кровати и заметила их первой.
Дэниэл представил меня своим друзьям. Когда он назвал мою фамилию, наступило неловкое молчание, и я, извинившись, вышла в коридор. Они просидели у него минут пятнадцать. Затем они ушли, стараясь не смотреть на меня, а я вернулась в палату.
Вид Дэниэла поразил меня. Его лицо как будто окаменело, а в глазах пылала ярость. На одеяле лежали какие-то бумаги, и он мертвой хваткой сжимал их. Немного придя в себя, протянул мне одну из них, все еще дрожа от гнева.
Я пробежала глазами текст. Это было постановление Организационного комитета их профсоюза. Принимая во внимание его прошлые заслуги, члены ОК возвращали его заявление об уходе, написанное еще до разгона демонстрации, и назначили ему пенсию в размере двадцати пяти долларов в неделю. Пенсию должны были выплачивать в течение двух лет, кроме того, профсоюз взял на себя оплату больницы и все другие расходы, связанные с его лечением. Постановление заканчивалось пожеланиями всего наилучшего и подписью Мюррея.
Я молча смотрела на Дэниэла, мне нечего было сказать.
— Забастовка проиграна, — произнес он. — Ты знаешь?
Я кивнула.
— В Чикаго убито десять человек, раненных и искалеченных более сотни. Остальные, как побитые собаки, возвращаются на работу, а лидеры профсоюза клянутся отомстить компаниям и под шумок возобновляют свои аппаратные игры. Рабочие для них — только инструмент, который можно использовать и потом выбросить за ненадобностью.
Глаза Дэниэла сверкали, а голос дрожал от негодования.
— Они думают, я больше не встану, но они рано хоронят меня. Это еще одна их ошибка, такая же, как решение начать забастовку, выиграть которую, и они это прекрасно понимали, было невозможно. Но я еще поднимусь на ноги. И ты мне в этом поможешь.
Я кивнула.
— Прежде всего, помоги мне выбраться отсюда. Кроме жалостливых высказываний, здесь ничего не добьешься.
— Куда мы поедем? — спросила я.
— Домой, — шепотом ответил Дэниэл.
16 июля 1937.
Мы приехали в Фитчвилль. Он остался в инвалидной коляске на перроне, я пошла в местный автомагазин и за двести девяносто пять долларов купила «додж». Мы отправились туда, где, как он говорил, был его дом, но не обнаружили даже сарая. На месте прежних строений чернело пепелище.
— Завтра ты вернешься в город, — сказал мне Дэниэл, — и найдешь там четырех самых здоровых негров, согласных работать за доллар в день и стол. Потом зайди в универмаг и купи там доски, ящик гвоздей и молоток для каждого, пилу, топор и запас еды на неделю: бобы, сало, кофе, сахар. Для нас купишь, что сама захочешь.
Я удивленно посмотрела на него.
— Не волнуйся, все будет хорошо.
— Ты хорошо подумал, Дэниэл? Еще не поздно принять предложение дяди.
Несколько дней назад дядя согласился оплатить Дэниэлу полный курс лечения при условии, что тот подпишет бумагу, отказавшись работать в профсоюзах.
— Я не хочу заключать никаких сделок, — заявил Дэниэл. — Ни с профсоюзами, ни против них. Я хочу сам решить свою судьбу. Больше я никому не верю, кроме себя.
Дэниэл не обратил никакого внимания на мой вопрос.
— Сегодня ночью поспим в машине, завтра они все сделают, и мы поселимся в новом доме.
Ночь мы провели в машине. Дэниэл устроился на заднем сиденье, я — на переднем. Я быстро заснула, но среди ночи вдруг открыла глаза. Дэниэл сидел, глядя в сторону дома, и, заметив, что я поднимаюсь, повернулся ко мне.
— С тобой все в порядке? — забеспокоилась я. И когда он кивнул, спросила: — Ты не сделаешь для меня одну вещь?
— Какую?
— Ты можешь излить мне на лицо?
— Только если ты потом возьмешь его в рот.
Впервые за долгое время я услышала его смех и в эту минуту подумала, что он обязательно выкарабкается. Дэниэл протянул ко мне руки.
— Иди сюда, дорогая, — сказал он, улыбаясь. — Мы дома.
28 августа 1937.
Сегодня всю вторую половину дня его вновь смотрел хирург, доктор Пинкус. Дэниэл ходил перед ним сначала на костылях, потом по бревнам, опираясь на них руками и, наконец, снова на костылях, но с привязанными к ногам кирпичами. Когда доктор сказал, что осмотр окончен, Дэниэл буквально упал в кресло. Улла стала массировать ему ноги, хирург подошел ко мне — Удивительно, — сказал он. — Если бы я сам не видел сейчас вашего мужа, то решил бы, что это относится к разряду чудес.
— Вы не знаете Дэниэла, — ответила я.
— Тем более обидно, что он старался напрасно. Его действия противоречат современным теориям о работе мускулатуры.
— Может, эти теории не столь правильны, — возразила я.
— Скажите, кто научил Дэниэла такой методике тренировки?
— Он заказал по почте дне книги. «Культуру тела» Мак-Фаддена и «Как не стать слабаком» Чарльза Этласа.
— А кто эта женщина? Откуда она?
— Это знакомая миссис Торгерсен, воспитательницы его сына. Когда-то они вместе работали в больнице. У себя на родине она крупный специалист по ортопедическому массажу.
Доктор Пинкус покачал головой.
— И все-таки это невероятно. Несмотря на расхождения вашего курса с нашими теориями, я не буду возражать. Если так пойдет и дальше, через месяц он сможет ходить.
— Дэниэл тоже сказал, что тридцатого сентября он уйдет отсюда.
Доктор кивнул.
— Я буду навещать его каждую неделю, иначе с таким рвением он может снова оказаться в кровати.
10 сентября 1937.
Дэниэл распрощался с костылями. Сегодня он ходил, опираясь только на две палки, а один раз даже без них, но упал. Улле пришлось поднимать его, как ребенка. Она говорит, что ему не надо делать резких движений, а Дэниэл упрямо начинает все сначала. На этот раз Улла не дает ему упасть. Подхватив его на лету, она берет его под руку и усаживает в кресло. Не знаю, кто из нас больше удивлен — Дэниэл или я. Впрочем, удивляться нечему. Улла сильная женщина, с мощной фигурой, для нее это не составляет труда.
Улла встает перед Дэниэлом на колени.
— Расстегни штаны, — говорит она.
Дэниэл смотрит на меня.
— Лучше делай, что она велит, иначе она убьет тебя, — говорю я.
Дэниэл расстегивает пояс и брюки. Улла ловким движением спускает их и начинает массировать его ноги.
— Надо восстановить кровообращение, — говорит она.
Я смотрю на них и улыбаюсь. Пора заняться обедом.
Мы с Уллой готовим по очереди, и сегодня мой день.
27 сентября 1937.
Я догадывалась, что Дэниэл изменяет мне с Уллой, но не хотела в это верить, я гнала от себя эту мысль, даже увидев, как поднялся его член, когда Улла массировала ему ноги. Но сегодня я застала их. После визита к нам я повезла доктора Пинкуса на станцию.
— Мы можем понять все, что угодно, кроме одного, — сказал доктор по пути в Фитчвилль, — откуда у человека такая сила воли. Обе ноги были сломаны, а нервы, мышцы и сухожилия изуродованы так, что, казалось, им никогда не срастись. Согласно нашим теориям, Дэниэл должен остаться инвалидом, но теперь я не верю ни в теории, ни даже в то, в чем был уверен с самого детства. Шалтая-болтая можно собрать. Надо только, чтобы он сам этого захотел.
Доехав до станции, мы распрощались. Доктор сел на поезд, а я повернула обратно. За четверть мили до дома машина увязла в грязи, и оставшуюся часть пути мне пришлось пройти пешком. Когда я добралась до дома и заглянула в дверь, я увидела их в постели.
— Прекрасно, — говорила Улла, ласково, как ребенка, поддерживая Дэниэла. — Когда мы закончим, у тебя будет больше сил.
Я попыталась незаметно закрыть дверь, но в этот момент Дэниэл поднял голову и увидел меня. Я вышла на крыльцо. Минут через десять появился Дэниэл. Он сел рядом и долго молчал.
— Ты, наверное, спрашиваешь себя, чем мы сейчас занимались? — спросил он наконец.
— Я и так знаю. Любовью.
— Правильно, — Дэниэл усмехнулся. — А ты знаешь, зачем я этим занимаюсь?
— А зачем этим вообще занимаются? Любовь есть любовь.
— Это не только любовь, это часть курса лечения.
— Лечения чего? — насмешливо спросила я. — У тебя, по-моему, были сломаны только ноги, а тот аппарат, который ты сейчас пытался лечить, цел и невредим.
— Таким образом я снимаю напряжение.
— Понимаю.
— Это в самом деле понижает давление в ногах.
— То есть, любовь здесь ни при чем? — Я засмеялась.
— Ты меня знаешь. Я иногда могу позволить себе маленькие шалости.
— Ты называешь это шалостями, — возразила я. — То, что я видела, не мало даже для тебя.
— Хорошо. — Дэниэл посерьезнел. — Если хочешь, я сегодня же откажусь от нее.
— Не надо. Внесем только одно изменение.
— Какое?
— Если ты хочешь лечиться, пожалуйста, лечись, но со мной. Не беспокойся, трудно тебе не будет. Если хочешь, можем начать курс прямо сейчас.
10 октября 1937.
Дэниэл ходит. Когда он устает, он берет палку. Сегодня я отвезла доктора Пинкуса и Уллу на поезд. Улла произвела на доктора такое впечатление, что он предложил ей поработать у него в клинике. По-моему, Улла такая кудесница, что у нее будет множество пациентов.
Когда я вернулась, Дэниэл сидел на крыльце с виски и сигарой. На столике перед ним стояли еще одна, неоткрытая, бутылка и коробка сигар. Заметив меня, он налил мне стакан.
— За нашу победу, — сказал он.
— Твою, — я чокнулася с ним. — Что ты собираешься делать теперь?
— Сначала поеду в Калифорнию повидать сына, потом попробую найти работу.
— Снова у Мюррея?
— Пошел он… В глазах Дэниэла, как когда-то, сверкали искорки гнева.
— Тогда к Льюису?
— Пока он с Мюрреем, нет.
— Может, поговоришь с дядей?
— Ты сама знаешь, что я не буду этого делать. Ничего, как-нибудь выкрутимся. Может, я создам новый профсоюз.
— Новый профсоюз? В какой отрасли? По-моему, профсоюзы есть уже на каждом предприятии.
— Пока не на каждом. Их нет в самих профсоюзах.
— По-моему, какая-то нелепица. Профсоюз в профсоюзе. Это как государство в государстве.
— Кто знает? — Дэниэл засмеялся. — Может, это тоже необходимо. Когда я смотрю на дела лидеров профсоюза, я начинаю задумываться, в чьих вообще интересах они действуют. Впрочем, я не тороплюсь. Времени у меня много, я не собираюсь очертя голову бросаться в новый водоворот. Мне надо еще очень многому научиться.
— А как же я? Что буду делать я, пока ты будешь учиться?
— Поработай у дяди.
— Я ушла от него и теперь уже не могу вернуться.
— Но ты, по-моему, пока ни в чем не нуждаешься. Деньги у тебя есть.
— Речь идет не о деньгах и не о работе. — Тон Дэниэла начал раздражать меня. — Я говорю о нас с тобой.
Дэниэл ничего не ответил.
— Ты знаешь, я беременна. Уже два месяца.
Дэниэл с такой силой сдавил стакан, что стекло треснуло, и на крыльцо пролилось виски, смешанное с кровью.
— Нет уж! — закричал он. — Не получится. Вы, женщины, считаете, что стоит вам сказать «Я беременна», и мужчины начнут бегать перед вами на задних лапках. Тэсс сломала мне этим всю жизнь, и я не допущу, чтобы подобное повторилось. — Он встал. — В общем, так: или делай аборт, или уходи. Это твой ребенок, а не мой.
Дверь с треском захлопнулась, а еще через несколько мгновений из дома донесся шум. По-видимому, Дэниэл упал. Когда я вошла, он лежал на полу гостиной. Подняв голову, он со злостью посмотрел на меня.
— Пошел к черту! — сказала я и закрыла за собой дверь. Дэниэл так и остался лежать на полу. Пожалуй, впервые никто не помог ему встать.
15 октября 1937.
Сегодня мне сделали аборт. Врачи молчат, видимо, я так никогда и не узнаю, кто у меня должен был быть — мальчик или девочка. В Чикаго по-прежнему идет дождь. Дэниэл не звонит, я все время плачу, не в силах остановиться. Сейчас мне сделают укол, чтобы я смогла уснуть.
_________________
Следующий дневник мать Кристины начала через год, но в его редких беспорядочных строчках не было больше ни одного упоминания об отце.
— Интересно, встретились ли они снова? — Кристина задумчиво посмотрела на стакан с вином.
— Не думаю. — Я сложил дневники в сумку. — А когда поженились твои родители?
— Сразу после войны, в сорок пятом. Отец был полковником, служил в штабе Эйзенхауэра в Лондоне, а мама работала в Управлении снабжения. Как-то раз он зашел к ним в офис, и они познакомились. После окончания войны они вернулись в Штаты и поженились… А твои?
— В шестьдесят пятом, через десять лет после того, как отец основал свою Конфедерацию.
— И что он делал все это время? — спросила Кристина.
— Честно говоря, не знаю. Я вообще не очень много знаю о нем, он никогда не рассказывал мне о себе.
— Ты можешь спросить его сейчас.
— В каком смысле?
— Я чувствую, он где-то рядом. — Кристина сделала глоток. — Иногда, глядя на тебя, я думаю, что это не ты, а совершенно другой человек.
Я взглянул на часы.
— Пожалуй, пора спать.
— Никак не могу успокоиться. Хочешь сигарету? Всего пару затяжек, — сказала Кристина. — Это успокоит меня, и я смогу уснуть.
— Хорошо.
Она отправилась за сигаретами, а я вышел во двор и растянулся на траве. Была прекрасная теплая ночь, на небе сияли звезды, а с моря дул ласковый ветерок.
Кристина села рядом, подала мне сигарету и поднесла к губам стакан. Я зажег сигарету и протянул ей. Меня поразила легкость и непринужденность ее манеры: делает глубокую затяжку, на мгновение останавливается, наслаждаясь, а потом медленно выдыхает дым.
Кристина протянула сигарету мне. После двух затяжек я почувствовал, что мне вот-вот станет нехорошо.
— Хватит на сегодня, — сказал я.
— Ты должен привыкнуть.
— Не знаю, смогу ли я когда-нибудь позволить себе такие сигареты.
Она засмеялась и, затянувшись еще раз, взглянула на меня.
— Куда ты поедешь, Джонатан?
— Раньше я хотел вернуться домой, а сейчас не знаю.
— Ты нашел здесь то, что искал?
— Честно говоря, я не знаю, что ищу. По-моему, мне вообще ничего не надо.
— А твой отец?
— Он умер, искать его уже поздно.
Кристина снова протянула мне сигарету. Я затянулся и почувствовал, что теряю сознание.
— Давай больше не будем говорить о моем отце. Хорошо?
— Хорошо. Тогда о чем?
— Ну, например, о том, что такое быть богатым.
— Не знаю.
— А твой муж? Он тоже был богатым человеком?
— Да.
— А твой отец?
— Тоже.
— То есть, ты с детства ни в чем не нуждалась?
Кристина задумалась.
— Да, можно и так сказать.
— А почему ты развелась?
— Рассказать тебе правду?
— Я и спрашиваю потому, что хочу знать правду.
— Мой муж слишком гнался за деньгами.
Я засмеялся.
— Это не смешно. Он всегда был так сосредоточен на своих делах, что просто не мог наслаждаться жизнью.
— Поэтому вы расстались. Давно это было?
— В прошлом году.
— А сейчас тебе лучше?
— В некотором смысле, — Кристина пожала плечами. — Во всяком случае, теперь никто меня не упрекает, что, не работая в компании, я живу как нахлебница. Да, я не работала, но только потому, что не хотела занимать место другого, может быть, более достойного человека.
— За это трудно осуждать. — Я вернул сигарету Кристине. — У меня кружится голова. Я никогда так себя не чувствовал.
— Так хорошо?
— Да.
— Прекрасно, — Кристина поцеловала меня теплыми губами, и я прижал ее к себе. Через мгновение она высвободилась из моих объятий. — Я хочу, чтобы ты побыл здесь еще немного, Джонатан. Пожалуйста, останься.
— Не знаю, смогу ли я.
— Оставайся, сколько сможешь. Ты мне очень нужен.
Я посмотрел ей в глаза. Теперь они казались мне совсем знакомыми.
— Тебе нужен не я, а мой отец.
— Что в этом плохого? Твой отец живет в тебе так же, как моя мать — во мне. Когда ты сказал, что мы играем в следопытов, я сначала не поняла тебя. Теперь понимаю. Понимаю и предлагаю довести игру до конца.
Я не ответил.
— Ты когда-нибудь был влюблен, Джонатан?
— По-моему, нет.
— Я тоже, но я представляю себе, что такое любовь. Моя мать любила твоего отца. Может, и мы сможем полюбить друг друга.
Я внезапно почувствовал, что мной управляет чужая воля. Обняв Кристину, я нежно погладил ее по голове.
— По-моему, то, что между нами сейчас — это и есть любовь. Но она не наша и никогда нашей не будет. Мне кажется, ты тоже это понимаешь.
— Да, — со слезами на глазах ответила Кристина. — Хотя сейчас не имеет значения, чья это любовь. Главное, что мы оба ее чувствуем.
