Глава 7

Самолет выпустил шасси, опустился на взлетную полосу и быстро покатился по ней, вздрагивая и подпрыгивая. Рядом со мной, на соседнем кресле, сидел Олег и радостно улыбался.

Наш самолет в последний раз подпрыгнул, затрясся и наконец замер. И тут прямо по его стальному корпусу заколотили мощные струи тропического ливня.

Я открыла глаза и посмотрела в иллюминатор, который почему-то оказался прямоугольным. За ним был не нарядный аэропорт экзотической страны, а непроглядный чернильный мрак, прошитый длинными нитями дождя. А потом самолет чихнул, вздрогнул и снова рванул вперед, подрагивая и подпрыгивая.

Тут до меня, наконец, дошло, что никакой это не самолет, а рядом со мной сидит вовсе не Олег. Дело в том, что Олег не имел привычки сопеть, и от него не пахло репчатым луком, смешанным с прокисшим потом и перегаром. Я попыталась повернуть голову, чтобы как следует рассмотреть мужчину. Но шея не ворочалась, а голова была словно свинцом налита.

Тогда я просто скосила глаза и увидела рядом совершенно неизвестного типа. Это был мужичок, одетый в распахнутую кожаную куртку, из которой торчало круглое пивное брюхо, и натянутую до ушей черную вязаную шапку. Лица его было не рассмотреть, потому что он отвернул голову к окну и всматривался в ночной пейзаж, проносившийся мимо автомобиля. Впрочем, смотреть там было уже не на что: и деревья, и дома накрыла плотная стена дождя. Зато шедший от незнакомца аромат перегара чувствовался очень явственно. Автомобиль, так же как и мужик на соседнем кресле, был чужим.

– Ну и ливень! – сказал тип. – Черт его дери!

Я вернула глаза на прежнее место и уставилась прямо перед собой. Человек, сидевший на водительском месте, тоже был одет в черную шапочку, плотно облегавшую голову. Между краем шапки и воротом рубашки виднелась полоска загорелой шеи.

Тут, наконец, вспомнилась Наташа, до которой я почему-то не доехала. Почему? И вообще, как я очутилась здесь, рядом с двумя незнакомыми мужчинами, один из которых так вонял луком и перегаром? Чугунная голова раскалывалась от боли и отказывалась думать. Внезапно перед моим мысленным взором возникла высокая тень, метнувшаяся к моей машине. Именно с нее, этой тени, и начинался черный провал.

Дождь застучал по крыше машины чуть медленнее. За окнами проносились светящиеся круги – расплывшийся в дожде свет фонарей, блестели мокрые крыши частных домов. Из этой картины можно было сделать вывод, что едем мы по какой-то окраине. Если вообще не выехали из Тарасова. Даже не представляю, сколько времени я провалялась в беспамятстве в чужой машине. Пятнадцать минут, полчаса? Нет, наверное, не меньше часа, раз мы уже успели добраться до глубокого пригорода.

Машину снова сильно тряхнуло, и тип, сидевший рядом, грязно выругался. Водитель слегка дернул головой в его сторону, но промолчал. От толчка я почти совсем сползла на пол. Все мышцы мои затекли, но размять их не представлялось никакой возможности. Руки были туго стянуты бельевой веревкой, больно впивавшейся в запястья. Я заерзала, пытаясь без помощи рук подняться повыше и устроиться на сиденье поудобнее.

– Смотри-ка, очнулась! – обрадовался тип, сидевший рядом. Он подхватил меня под мышки и водрузил на сиденье, как куль с мукой, и меня обдало тошнотворной волной его запаха. – А ты боялся, что она копыта откинула! Глянь, живая! А ничего телка!

Водитель снова дернул головой, будто лошадь, отгонявшая назойливую муху, но не повернулся и не заговорил.

Сосед по автомобильному сиденью приблизился ко мне, и у меня снова перехватило дыхание от луково-спиртной вони. Зато теперь я могла как следует рассмотреть его. На вид мужику было лет тридцать пять – тридцать шесть, и облик он имел малосимпатичный. На круглой, почти безбровой красной физиономии терялись узкие свиные глазки и маленький крючковатый нос. И голос у него был соответствующий – очень противный.

Разглядывая меня, он вдруг захохотал, протянул ко мне руку и ущипнул за бедро. Но джинсы сидели на мне так плотно, что я почти не почувствовала боли.

– Ну давай, детка, колись! – весело произнес мужик.

Я молчала, пытаясь сообразить, что ему от меня нужно.

– Смотри-ка, молчит! – почему-то радостно воскликнул он и стукнул себя ладонью по коленке. – Она думает, что мы тут шутки шутить задумали.

Веселое его настроение мгновенно сменилось яростью. Наклонившись к самому моему уху, он нажал на меня плечом, дыхнул в лицо адской смесью пота, алкоголя и лука и свирепо зашипел:

– Давай, сука, говори, где спрятала!

– Кого? – изумленно спросила я и попыталась отодвинуться от него подальше, но двигаться было некуда.

– Не кого, а чего! Сама знаешь, чего, так что не притворяйся. Меня тебе не обмануть.

– Не понимаю, что вам от меня нужно, – произнесла я, стараясь говорить спокойно, так, чтобы они не почувствовали страха в моем голосе.

А действительно, что им от меня нужно? Может, они меня с кем-то спутали?

Мужик фальшиво рассмеялся и обратился к водителю:

– Смотрите-ка на нее! Дурочку из себя ломает. Имей в виду: тебе придется вернуть ее нам. Иначе… Догадайся, что мы с тобой сделаем, если будешь и дальше запираться?

Он противно захохотал и больно ткнул меня пальцами в бок. Я громко ойкнула.

– А если скажешь, то мы ничего плохого тебе не сделаем. Может быть. Если будешь паинькой.

Он снова загоготал и протянул руку к моей груди, но я, мгновенно среагировав, пнула его правой ногой. Кажется, попала в лодыжку. Слава богу, что они связали мне только руки. Наверное, чтобы не тащить на себе. Мерзкий тип заорал от боли, а потом придвинулся ко мне и занес руку для удара. Но тут водитель, наблюдавший за нами в зеркало, сказал:

– Оставь ее, Гаврюша. Скажет, куда она денется, впереди куча времени. Уже почти приехали.

Гаврюша с сожалением опустил руку, злобно зыркнул поросячьими глазками в мою сторону и отодвинулся. Стало ясно, кто из этих двоих главный.

Голос у водителя был странный. Хриплый, какой-то полузадушенный, будто у вынутого из петли удавленника, суицидальная попытка которого не увенчалась успехом. Казалось, что говорить для него – огромный труд. Может, он простыл и потерял голос? Или специально так говорит, чтобы я его потом, если выберусь из этой передряги, случайно не узнала? Я попыталась поймать взгляд водителя в зеркало, но оно было повернуто так, что его лица в нем видно не было.

Остаток пути мы ехали в полном молчании. Гаврюша не мешал мне думать, он только все время ерзал на сиденье, распространяя по салону отвратительный запах, сжимал кулаки, бормотал себе под нос ругательства и время от времени злобно косился в мою сторону.

А подумать было о чем. Стало понятным, что похитители и люди, перерывшие все в моей квартире, одни и те же личности. Не нашли то, что искали, и решили похитить хозяйку, чтобы на досуге под пытками заставить ее сказать, где она это прячет. Но что такое ЭТО?

Если бы я только знала!

Думай, Таня, думай. Если не поймешь, что они ищут, то можешь проститься со своей драгоценной шкурой. Они не верят, что ты ничегошеньки не знаешь.

Я наморщила лоб, пошевелила ноющими от боли извилинами, и меня озарило. Портрет! Они ищут пропавший портрет, это же ясно как дважды два. Проклятый Медичи! А я-то думала, что забыла о нем навсегда. Ошиблась, значит.

Но постойте-ка, почему это они думают, что портрет у меня? Неужели больше некому было его присвоить? Целый дом народу, а отвечать должна Таня Иванова? С какой стати?

Думай, Таня, думай быстрее.

Может, они узнали, что я не журналистка Ольга? Или что Ольга – это не я? Хотя какая разница… Таня Иванова, прикинувшись сотрудницей известного журнала, пробирается в дом олигарха. Зачем? И ежику понятно, зачем: чтобы украсть картину. Если бы не Ольгино удостоверение, эту Таню Жучкин и на порог бы не пустил.

Жучкин! Вот оно! Я уперлась взглядом в загорелую полоску на шее человека, сидящего на водительском месте. Этот негодяй не только организовал мое похищение, он сам принял в нем участие. Для конспирации. Поэтому-то и делает все, чтобы я не увидела его лица. И морды не поворачивает, и голос изменил, чтобы его ненароком не узнали. Каков мерзавец! А прикидывался джентльменом, меценат хренов!

Но если он думает, что картину украла я, то почему не сказал об этом полицейским? Может, решил, что сам он быстрее найдет Медичи? Пока полицейские раскачаются, пока тяжелая сыскная машина сдвинется с места, герцог Медичи уплывет к новому хозяину. Зачем ждать у моря погоды, когда можно похитить Таню и заставить ее признаться, где она прячет портрет? Логично? Да. Вся беда в том, что Таня не знает, где герцог. А знала бы – принесла бы Жучкину на блюдечке с голубой каемочкой. Нате, заберите, гражданин, только отвяжитесь. Зачем он мне, этот средневековый убийца Медичи? Я девушка честная, мне чужого добра не надо.

Дождь, похоже, заканчивался, по крыше машины стучали лишь редкие капли.

Автомобиль внезапно сбавил скорость, а потом и вовсе пополз, как черепаха. За окном тянулась улица, напоминавшая деревенскую. Фары выхватывали из темноты густые кроны деревьев, лохматые кусты, уродливые дощатые заборы, убогие деревянные домишки. Изредка попадались аккуратные кирпичные коттеджи. В окнах почти не было света, некоторые дома выглядели заброшенными.

Машина свернула вправо и медленно потащилась по узкому проулку. И если раньше мы ехали пусть по дырявому, как решето, но все же асфальту, то теперь ползли там, где асфальт и рядом не ночевал. Это было чудовищное скопище бугров и рытвин, чередующихся между собой самым причудливым образом.

Свет фар уперся в покосившийся деревянный забор, когда-то очень давно выкрашенный коричневой краской, и машина остановилась. Водитель заглушил мотор, молча вышел и так же молча, не оглядываясь назад, ушел. Исчез во мраке, словно призрак, так и не показав мне своего лица.

Хоть убейте меня, ну, не верю я в загробную жизнь, вампиров, зомби и прочую мистическую чушь! Но в этот момент я почти не сомневалась: если водитель внезапно предстанет передо мной, то я увижу под черной шапочкой не человеческое лицо, а голый череп с провалами вместо глаз.

Гаврюша, кряхтя и чертыхаясь, вылез, обошел машину кругом и открыл дверцу на моей стороне.

– Ну, давай вылазь, приехали, – пробурчал он. – Чего расселась-то?

Вылезать из машины со связанными руками – дело непростое. Я выкарабкивалась так долго, что мой тюремщик не выдержал, схватил меня за локоть и бесцеремонно выдернул из салона.

Я повела спиной, пытаясь расправить затекшие мышцы, и осмотрелась.

Освещенный проблесками луны, с трудом пробившейся из-под черных, как глубокий траур, туч, этот забытый богом уголок внушал острую жалость к его обитателям. Если, конечно, здесь кто-то обитал. Дома тут сплошь напоминали покосившиеся избы бабы-яги, но если труба в избушке на курьих ножках весело дымилась, то в этом месте не было и намека на человеческий дух. Не лаяли собаки, не скрипели калитки, не горел свет в окнах.

– Ну, пошла, пошла, чего встала, рот разинула, – проворчал Гаврюша и довольно ощутимо толкнул меня в спину. Я с трудом удержалась на ногах. Не хватало еще растянуться тут в грязи или свалиться в какую-нибудь яму, наполненную водой.

Понукаемая Гаврюшей, я устало плелась вдоль дряхлого забора. У проема, заменявшего ворота, который я собиралась благополучно миновать, он заорал:

– Куда прешься, дура? Не видишь, что ли, пришли!

Он схватил меня за локоть и грубо поволок в глубь двора. По выражению его лица я догадалась, что он мечтает сильно ущипнуть меня за какое-нибудь выступающее место, но опасается получить еще один болезненный пинок ногой. К тому же начальник где-то рядом, хотя и невидим, а без указания свыше портить пленнице шкуру не полагается. Во всяком случае, я на это сильно надеялась. Можно только морально запугивать, чем Гаврюша и пользовался. Он дышал мне в лицо перегаром и нашептывал на ухо всякие мерзости. Но я старалась не обращать на это внимания. Молча осматривала местность и гадала, как отсюда побыстрее выбраться.

Местность выглядела отвратительно. Двор зарос колючим кустарником и старыми кривыми деревьями. В глубине двора стоял дом – такая же жалкая хибара, как и те, мимо которых мы только что проехали.

В сенях вспыхнул свет. Стукнула дверь.

Под нашими ногами заскрипели ступени. Подталкиваемая в спину Гаврюшей, я прошагала через сени, почти до потолка заваленные какими-то ящиками и мебельной рухлядью, миновала узкое темное помещение непонятного предназначения и уперлась в дверь.

Гаврюша отпихнул меня плечом в сторону, пинком открыл дверь и ехидным тоном произнес:

– Прошу вас, мадам. Ну, давай заходи, че встала-то, овца.

– Не пойду, – заупрямилась я. – Свет включи, я ничего не вижу.

– А чего тебе смотреть-то, идиотка? Не за тем тебя сюда привезли, чтоб ты зенками своими глупыми по сторонам зыркала.

Я не видела перед собой ничего, мрак был такой непроглядный, что впереди могло оказаться все что угодно. Например, крутая лестница в подвал. Не хватало еще шею свернуть!

– Какие мы нежные, – фыркнул Гаврюша. – Ладно, так уж и быть.

Вспыхнула лампочка, висевшая на длинном шнуре посреди потолка. Гаврюша втолкнул меня внутрь и сразу же захлопнул дверь. Я услышала, как за спиной заскрежетал железный засов.

Комната была практически пустой, если не считать ободранного венского стула, старого платяного шкафа с висящей на одной петле дверцей и кровати с панцирной сеткой, на которую был брошен грязный полосатый матрас. Зато на окнах не было решеток. Двойные деревянные рамы были совсем старыми, с огромными щелями, снаружи их заслоняли ставни, когда-то очень давно покрашенные голубой краской.

Я не сомневалась, что выбраться наружу через такое окно не составит большого труда, однако сделать это со связанными руками ох как непросто. Так что главная моя задача – освободиться от пут.

Усевшись на стул, который громко заскрипел и зашатался подо мной, я принялась думать. Как бы в таких обстоятельствах поступил Харри Холе? Впрочем, он не счел бы мое сегодняшнее положение обстоятельствами, настолько несерьезной была бы для него эта ситуация. Норвежский сыщик выбирался из таких нор, подвалов и лабиринтов, которые мне даже и во сне не снились. Выскользнуть из моей темницы для него – то же самое, что сигарету раскурить в ветреную погоду.

Я обвела взглядом комнату. Ничего подходящего, чтобы разрезать веревку. Можно, конечно, разбить окно и воспользоваться осколком стекла, но звон наверняка услышат похитители. И тогда они уж точно засунут меня в какой-нибудь сырой подвал или полный крыс погреб, а оттуда так просто не выберешься. Догадываюсь, что мерзавцы оставили меня тут только потому, что не знают, с кем имеют дело.

Внезапно за дверью снова заскрежетал засов, и на пороге возник Гаврюша. Выражение его кирпично-красного лица не сулило ничего хорошего. В руке он сжимал открытую пивную бутылку. Минуту-другую он молча меня рассматривал, потом громко икнул и угрожающе изрек:

– Сидишь, красотка? Думаешь? Думай быстрее, вспоминай, куда ее спрятала. Отдашь, и мы тебя отпустим. Будь паинькой. Поедешь домой к мамочке.

Последнюю фразу он произнес таким тоном, что мне стало ясно: мое освобождение, даже если я «буду паинькой», под большим вопросом. Скорее всего, в планы похитителей оно не входит. Даже если я принесу им картину на блюдечке с голубой каемочкой, они меня не отпустят. Убьют и закопают в огороде. И никто никогда не найдет Таню Иванову в этом богом забытом месте.

Жаль, что я не потрудилась тщательно покопаться в прошлом господина Жучкина. Что, если этот миляга-меценат в девяностые промышлял разбоем? Рэкетом занимался или чем-то похуже? Сколько их, бывших бандитов, потом оказалось в чиновничьих и депутатских креслах! И убить какую-то сыщицу Иванову для Жучкина – все равно что комара надоедливого прихлопнуть.

Я поднялась со стула и, глядя Гаврюше прямо в свиные глазки, очень вежливо сказала:

– Не знаю, о чем это вы. Поясните, пожалуйста. Что я вам должна отдать?

– А ты подумай, подумай, курица, тогда и вспомнишь, – прорычал мой тюремщик. – Напряги свой птичий мозг. Даю тебе час. Через час вернусь, и если не скажешь… Пеняй тогда на себя, сука!

Он поднес корту бутылку и сделал глоток, потом отступил от порога, громко рыгнул и, бросив на меня последний свирепый взгляд, с силой захлопнул дверь. Засов со скрежетом вернулся на прежнее место, и я услышала звук удаляющихся шагов.

Омерзительный тип этот Гаврюша. Интересно, откуда такая кличка? Гаврилой, что ли, его зовут? Нет, скорей всего, это милое прозвище образовалось от фамилии Гаврилов. Ясно, что шестерка, потому и ведет себя так. Но кто его хозяин? Неужто и в самом деле Жучкин? Если так, то его поведение совершенно объяснимо.

С другой стороны, зачем ему прятаться, коли он все равно собирается убить меня после того, как я верну картину? На всякий случай, что ли, лицо прячет и голос изменяет? Лучше перебдеть, чем недобдеть?

Как бы то ни было, отсюда нужно бежать, и чем скорее, тем лучше. Если Гаврюша не соврал, у меня есть час, чтобы организовать свой побег. Жаль, что я не узнаю, когда этот час подойдет к концу, ведь ни часов, ни мобильника под рукой нет. Но это и хорошо, сотовый они все равно бы у меня отобрали. Интересно, ключ от моей машины тоже у них? Хотя зачем им какая-то старая «девятка», когда речь идет о дорогостоящей картине?

Я опять присела на стул. Тишина вокруг стояла такая, что я слышала стук собственного сердца. Ни в лесу, ни в обитаемой деревне по ночам так тихо никогда не бывает. В лесу то птица ночная закричит, то листья зашуршат от ветерка, а в деревне собаки перекликаются. А тут – мертвая тишина. Как на кладбище.

Внезапно безмолвие нарушили звуки с улицы. Это были голоса: мои похитители о чем-то очень тихо беседовали, стоя на крыльце, но слов было не разобрать. Я прижалась ухом к раме, но голоса уже смолкли. Сквозь щели потянуло табачным дымом.

А потом я услышала звуки, наполнившие мою душу радостью. Это был шум автомобильного двигателя и шуршание шин. Звуки затихли вдали, и вскоре снова наступила мертвая тишина.

Они уехали. Или уехал только один из них, что тоже неплохо. С одним мужиком справиться легче, чем с двумя. Но для этого у меня должны быть развязаны руки. И я снова принялась изучать комнату, хотя изучать в ней было особенно нечего.

Шкаф оказался почти пустым, на трех верхних полках лежали какие-то замусоленные тряпки, на одной, самой нижней, – ворох пожелтевших газет. Порадовавшись, что похитители не догадались связать мне руки сзади, я сбросила все это добро на пол и переворошила ногой в поисках острого предмета. Ничего!

В отделении для верхней одежды одиноко висело порыжевшее от старости, поеденное молью черное демисезонное пальто, когда-то принадлежавшее очень высокому мужчине. На всякий случай я пошарила в карманах, но нашла в них только две большие дыры.

Ногой я подцепила стул за ножку и, стараясь создавать как можно меньше шума, потащила его к шкафу. Осторожно взгромоздилась на него, чтобы заглянуть на самый верх – а вдруг там притаился острый кухонный нож или лезвие для бритвы?

Напрасные надежды: на шкафу был только многовековой слой серой пыли.

После этого я задвинула ногой тряпки и газеты в угол между шкафом и стеной, чтобы мои похитители, вернувшись в неурочное время, ни о чем не догадались.

Оставалась кровать. Я оперлась руками о панцирную сетку и опустилась на колени. Затем легла на грязный пол и заглянула под кровать. Среди клочьев пыли и клочков бумаги что-то блеснуло. Бутылка! Она лежала у самой стены, и я просунула ноги под кровать, пытаясь вытолкать посудину наружу. Та покатилась, уперлась в ножку кровати и застряла там. Я поднялась, зашла сбоку и попыталась отодвинуть кровать. Со связанными руками любая простая работа превращалась в цирковой трюк, но у меня в конце концов получилось.

Теперь нужно разбить бутылку. Надеясь, что оба бандита уехали, а если один из них остался, то он не караулит у порога моей темницы, я взяла бутылку за горлышко и ударила по ножке кровати. Посыпались осколки. Раздавшийся в тишине звон просто оглушил меня.

Я замерла с остатками бутылки в руке, лихорадочно соображая, как поступить, если сейчас сюда ворвется Гаврюша. Если он прибежит, пусть пеняет на себя. Врежу ему ногой, а потом ткну остатками бутылки, куда достану. В шею, в толстое пивное брюхо – свою жизнь я должна продать как можно дороже!

Но все было тихо. Гаврюша не появился. Я села на стул, сжала колени, воткнула горлышко бутылки между бедер и принялась пилить веревку.

Дело шло туго, проклятая бутылка все время норовила выскользнуть или порезать меня. На освобождение от пут, по моим прикидкам, ушло пятнадцать минут. Не обошлось без порезов. Обвязав пораненную руку носовым платком, который оказался в кармане ветровки, я стала ощупывать голову, которая продолжала нещадно болеть. Прикоснувшись пальцами к бугру на макушке, чуть не заорала от дикой боли. Слава богу, никакой дыры в черепе нет, наверное, это просто глубокая ссадина с засохшей на ней кровью.

После этого я принялась исследовать рамы. Вид они имели дряхлый, казалось, стоит ткнуть в них кулаком – и дерево рассыплется в прах. Вот только открыть проклятые рамы никак не удавалось: шпингалеты намертво срослись с белой масляной краской. Будь у меня под руками молоток, я бы расправилась с ними в десять секунд. Но молотка, как и других инструментов, в месте моего заточения не было.

Тогда я сняла с ноги туфлю и, стараясь производить как можно меньше шума, принялась тихонько постукивать каблуком по нижней задвижке. Очень неохотно и медленно, но она поехала из своего гнезда. Затем наступил черед верхнего шпингалета. Первая рама открылась, на вторую у меня ушло вдвое меньше времени, потому что верхний шпингалет в ней отсутствовал.

Теперь осталось открыть ставни, которые были закрыты снаружи. Это оказалось минутным делом: длинным осколком бутылочного стекла я поддела ржавый крючок, и он с легкостью выскочил из петли.

Я выключила свет в комнате, толкнула ставню и влезла на подоконник. Сердце бешено колотилось. По моим прикидкам, до возвращения похитителей оставалось не более десяти-пятнадцати минут. Слишком уж долго пришлось возиться со шпингалетами.

Мягко спрыгнув на землю, я осмотрелась. Фасад был темным, зато с торца хибары на темные кусты падала широкая полоса света. Невидимой тенью, плотно прижимаясь к стене, отводя от лица промокшие ветки, я прокралась к окну и замерла под ним. Форточка была открыта, и через нее на улицу выплескивались странное многоголосье: слабое бормотанье, мощный тигриный рык, громкое бульканье. Сначала я никак не могла понять, что это, а потом сообразила: бормочет телевизор, включенный на минимальную громкость, а грозный рык, сменяющийся бульканьем, – это храп. В комнате кто-то крепко спит под звуки телевизора, и я даже догадываюсь кто. Это Гаврюша, которого свалила лошадиная доза алкоголя, и даже телевизор и яркий свет его сну не помеха. Поэтому-то он не слышал ни звона разбитой бутылки, ни стука моего каблука по оконному шпингалету. Ну что ж, спи себе дальше, приятель, и пусть тебе снятся приятные сны. А мне нужно удирать.

Усмехнувшись про себя, я потрусила к проему в дощатой ограде, выскочила наружу и окунулась в темноту, царившую вокруг. Луна, светившая два часа назад, скрылась за плотной завесой облаков.

Автомобиля на прежнем месте не было, но, если Гаврюша не соврал, очень скоро он снова будет тут. Нельзя терять ни минуты.

Мне хотелось побежать, чтобы поскорее покинуть это опасное место, однако бежать было нельзя: мокрая скользкая земля, колдобины и ямы, полные воды, могли стать серьезным препятствием к свободе. Прижимаясь к краю обочины и чутко прислушиваясь к звукам ночи, я шагала по дороге и зорко смотрела вперед, чтобы не прозевать свет фар приближающегося автомобиля. Одновременно нужно было смотреть себе под ноги, дабы не налететь на невидимое во тьме препятствие и не растянуться в грязи.

Когда я уже миновала кирпичные коттеджи и оказалась почти на выезде из поселка, далеко впереди темноту прошили два световых луча. Они быстро приближались, и я нырнула в придорожные кусты, надеясь, что водитель не успел заметить маячившую на дороге человеческую фигурку. Машина пронеслась мимо, но я еще несколько минут сидела в кустах и гадала, кто это был: загадочный похититель или обычный водила, которого неотложные дела позвали в дорогу глубокой ночью.

Я снова вышла на обочину дороги. Луна скрылась за тучами. Вокруг расстилались черные поля, да и здесь, на дороге, по которой я брела, было темно, и, чтобы не упасть, приходилось сначала осторожно ставить на землю ногу, а потом уже наступать на нее.

Плотные тучи повисли совсем низко. Впереди, левее дороги, просматривалась череда деревьев. Лес? Нет, наверное, просто лесополоса, отделявшая дорогу от поля.

Начал накрапывать частый дождик, который очень скоро перешел в тропический ливень. Я набросила на голову капюшон и, наплевав на бугры и рытвины, коварно прятавшиеся во мраке, бросилась бежать к деревьям, до которых оставалось не более десяти метров.

Дождь был таким сильным, что за несколько минут я промокла до нитки. С трудом пробираясь через кусты, спотыкаясь о коряги, я наконец добралась до спасительных деревьев, раскинувших надо мной свои густые темные кроны. Сбросила с головы насквозь мокрый капюшон.

Надо идти дальше, но сил нет. И дождь все никак не кончается, барабанит по листьям так яростно, словно стремится добраться именно до меня и окатить ледяной водой.

Присев на корточки, я стала думать, что делать дальше. Если бы у меня был мобильник, можно было бы вызвать такси. Хотя куда вызывать-то, если совершенно непонятно, где я нахожусь? Возможно, днем я бы и сообразила, что это за местность такая, но сейчас, глухой ночью, когда на небе, наглухо затянутом тучами, нет ни одной звездочки…

Ливень прекратился так же внезапно, как и начался. С трудом выбравшись из мокрых зарослей, я опять побрела по обочине, только теперь идти стало совсем трудно: туфли вязли в мокрой земле, норовя соскочить с ног и остаться здесь навсегда. Я представила, как буду шарить руками в темной липкой грязи, чтобы найти потерявшуюся туфлю, и мне стало совсем грустно. А потом еще и холодно: поднялся ветер, забиравшийся в мокрые рукава, проникавший за ворот. Я опять натянула на голову влажный капюшон.

Зато ночной бродяга рассеял тучи и освободил из плена луну. Сквозь обширную прореху, образовавшуюся в черных тучах, на дорогу полился бледный свет.

Прошагав так минут десять, я остановилась. Дорога впереди делала развилку: одна ее часть шла прямо, другая сворачивала вправо. Какую выбрать? Постояв немного, я решила свернуть направо (наше дело правое!). Подгоняемая ветром, дувшим в спину, перешла на противоположную сторону дороги и оказалась перед чередой высоких деревьев, верхушки которых обесцветила луна.

Внезапно я замерла. Сквозь свист и завывание ветра до меня донеслась знакомая мелодия. Не верю своим ушам: Хантер Хейз собственной персоной на чистейшем английском пел о сумасшедшей любви, и это здесь, среди полей, где нет ни домов, ни людей, ни собак! Эту песню я выучила почти наизусть – настолько часто она звучала в моей машине.

Я сошла с обочины и нырнула в лесополосу, которая вместе с дорогой поворачивала направо. Продираясь сквозь заросли и то и дело натыкаясь на торчащие отовсюду сучья и сухие ветки на земле, я гадала, кто это наслаждается приятной музыкой в столь пустынном месте в ужасную погоду, да еще и глубокой ночью.

Музыка играла теперь уже совсем близко. Сквозь просвет между деревьями я увидела темный силуэт автомобиля. Внезапно вспыхнули фары, громко хлопнула дверца, и через минуту где-то совсем рядом затрещали под чьими-то ногами сучья.

Не выходя из лесополосы, я подкралась поближе к машине. «Ты со мной, детка? Давай сойдем с ума вместе», – убеждал Хантер Хейз.

«Уже сошла, – ответила я злорадно. – Причем в полном одиночестве».

Передо мной стояла моя собственная машина.