Глава 8
Я терпеть не могу сны, в которых воспроизводятся события, случившиеся со мной в реальности.
Проснувшись, я поморщилась. Не самый приятный момент последних дней мне пришлось пережить еще раз во сне.
Мне приснилось то утро, которое началось со звуков капающего дождя, а закончилось вонючим мешком на голове и наручниками.
Причем приснилось в мельчайших подробностях. Я даже отчетливо помнила сейчас свое недоумение по поводу услышанной мною во время падения фразы: «Голову придержи, захлебнется».
Дел мне предстояло сегодня по горло, поэтому я поспешила быстро войти в норму и отправиться на сбор информации о Когте. Мне крайне важно было понять теперь мотивы и логику его поведения.
Сидя на кухне за чашкой кофе, я поймала себя на том, что в голове у меня опять торчит эта странная фраза, которую Коготь сказал кому-то во время моего падения в лужу воды на полу соседской квартиры…
Я привыкла доверять бессознательной работе моей психики. Если эта фраза не только приснилась мне, но и прочно засела в моей голове, значит, тут что-то есть. Какая-то подсказка. Намек на ее информативность.
Кому Коготь говорил эти слова?
Тому, кто был с ним, когда они меня «брали».
Почему она кажется мне странной?
Да потому, что человек, к которому она была обращена, не мог не только мою голову поддержать, ему самому нужно было голову поддерживать, потому что после моего удара он вряд ли кому мог помочь.
Я решила подключить свою кинематическую память. Открыв дверь в свою ванную, точно такую же, как наверху у Юрочки, я повторила резкое движение правой рукой, поражая воображаемого противника.
И вспомнила.
Вспомнила ощущение прикосновения своих пальцев во время удара. Это было ощущение шелковой материи, а отнюдь не кожи человека.
Конечно, на нем был галстук. Это спасло его, и мой удар не свалил его на залитый водой пол ванной.
Дальше цепочка раскрутилась мгновенно. Воспоминание цеплялось за воспоминание, и все они выстраивались в одно целое.
Внучек, который носит ежедневно какие-то документы в пустой когтевский офис. Это он, любитель носить галстуки в жару, был тогда с Когтем. Недаром я долго тогда вспоминала, но так и не вспомнила, почему он показался мне знакомым.
Как и Коготь, он был в капроновой маске, и лица его я не видела. Но я видела его галстук!
Вот тебе и путь к сбору информации. Раз Коготь не хочет вступать со мной в контакт, попробую добиться взаимности у второго участника покушения на мой суверенитет.
Фирма «Хаус», представляющая в Тарасове интересы германской компании. Теперь я хоть что-то о ней знаю. Вернее, об одном из ее сотрудников. А это уже причина для визита.
Адрес фирмы мне был хорошо известен. Она находилась в самом центре, в здании старейшей тарасовской гостиницы, не выдержавшей конкуренции и раздавшей все свои комнаты-номера в аренду. Только тем она и держалась еще в нелегкие экономические времена.
В «Хаусе» меня ждал еще один сюрприз.
Не успев войти в фойе гостиницы, я получила море информации, хотя и не ту, которую предполагала.
Слева от лестницы, на широкой квадратной колонне, висел огромный фотопортрет того человека, с которым я собиралась познакомиться.
В траурной рамке.
Подпись под фотографией сообщала, что вице-президент фирмы «Хаус» Сергей Васильевич Машинский погиб вчера в автомобильной катастрофе. Коллектив фирмы скорбит… Светлая память… Соболезнования вдове… Весь традиционный набор ритуальных фраз.
Этот канал информации закрыт навсегда.
Я не сомневалась, что «автомобильная катастрофа» — дело рук Когтя. Подробности меня не интересовали. Но я не верю в совпадения. Если люди, окружающие Когтя, исчезают, это не может быть цепью случайностей.
Как говорил один из моих любимых литературных персонажей, «кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится».
Единственное, что мне теперь нужно, — понять Когтя.
Все, что я о нем знаю, не дает разгадки, не складывается в единую логическую цепь. Я просто не понимаю этого человека.
Кто может мне помочь?
Те, кто хорошо знает Когтя.
Но таких людей немного, и никто из них для меня, пожалуй, не доступен.
Жена.
Вторые сутки лежит в ванной с перерезанными венами.
Партнер по бизнесу.
Первые сутки лежит где-то в морге.
Старый друг, одноклассник, помощник.
Не первые уже сутки сидит в подвале, посаженный туда самим Когтем. И выпускать его оттуда нельзя, если только я не хочу пополнить собою список свежих трупов.
Все? Пожалуй…
…Пожалуй — нет! Ведь не вдвоем же они в классе учились. На фотографии, помнится, было человек двадцать пять. Хоть кого-то из них я смогу срочно разыскать?
Последнюю фразу я додумывала уже за рулем, включая с места третью скорость. Какую школу мог кончать Коготь, сколотивший свою группировку в Зоне отдыха имени Короленко? Коготь, дом которого граничит с парковой оградой.
Конечно же, только пятьдесят девятую, расположенную фактически на территории парка. В ней всегда училась, учится и будет учиться вся парковая шпана.
Возможно, остался кто-нибудь из учителей, кто вел уроки в этом классе. Хотя, может быть, никого и нет уже, прошло-то лет восемнадцать.
Впрочем, что гадать, сейчас все и узнаю, оборвала я себя, подруливая к свежевыкрашенной школьной ограде. В сентябре все школьные ограды сверкают свежей краской. Захватив из «бардачка» фотографию выпускного класса, на которой Когтев и Сапелкин прощались со школой, я направилась на розыски учительской.
Руководствуясь указаниями стоящих на входе старшеклассников-дежурных, я поднялась на второй этаж и на двери второго кабинета справа обнаружила табличку с надписью «Учительская». До перемены было еще минут десять, и в учительской одиноко грустил пожилой мужчина в тренировочном костюме, судя по всему учитель физкультуры. Тренированная фигура выдавала в нем бывшего спортсмена. Я прервала его воспоминания о былых спортивных победах вопросом, не работал ли он в этой школе восемнадцать лет назад.
— Восемнадцать лет назад я не работал. Я, дочка, в футбол играл…
Решив, что сказанного достаточно, он опять замолчал и уставился в окно.
Вид из окна, на мой взгляд, ничего особо интересного в себе не заключал, поэтому я решила вновь отвлечь его от созерцания кустов на окраинном пустыре соседнего со школой парка.
— А кто-нибудь из сегодняшних ваших учителей работал в то время? Видите ли, я журналистка, пишу книгу об одном из выпускников вашей школы… Очень хотелось бы поговорить с кем-то из старых учителей. Ведь роль школы в жизни каждого человека огромна, я не могу пройти мимо этого периода в жизни моего героя…
— Героя… Все они у нас герои. Милицейских сводок… Впрочем, извините. Сентябрь — всегда сложный месяц. Трудно ребятам отвыкать от летней свободы… Лет двадцать Мария Григорьевна у нас работает, но сейчас она на больничном. Есть и другие. Я-то сам не подскажу больше… Вы обратитесь к завучу, Ольге Николаевне, она поможет. Она про школу все знает…
Он поводил пальцем по лежащему на столе под стеклом школьному расписанию.
— Она в соседнем кабинете литературу сейчас ведет у одиннадцатого класса. Да она и сама все расскажет. Ольга Николаевна как раз лет двадцать назад нашу школу окончила.
Поблагодарив бывшего футболиста, я вышла в коридор вместе со звонком на перемену. Широкий школьный коридор взорвался звуком и движением. Никогда в жизни не согласилась бы я работать в школе. Этот хаос передвижений, криков, желаний, симпатий и антипатий, не поддающийся никакому логическому упорядочению, — абсолютно чуждая для меня среда. Слава Богу, мой одиннадцатый класс давным-давно отшумел своими любовными страстями, и с тех пор школа меня оставила в покое и не входила в мое жизненное пространство. Я сегодня, наверное, впервые после выпускного вечера оказалась в среднем учебном заведении.
Оглушенная шумом и мельтешением перед глазами разнокалиберных ученических тел обоего пола, я едва не упустила вышедшую из кабинета Ольгу Николаевну. Я была уверена, что никогда эту женщину не видела, но ее лицо мне кого-то смутно напоминало. Кого, я так и не сообразила и решила не мучить свою память.
— Вы ко мне? — безразлично-приветливым тоном спросила она меня. — Пройдемте ко мне в кабинет.
Худенькая и невысокая, Ольга Николаевна уверенно рассекала штормящее море школьной перемены, оставляя за собой кильватерный след свободного пространства. Я пристроилась у нее за спиной и с удивлением наблюдала, как изменяется траектория мчащихся прямо на нее учеников, ни один из которых в нее не врезался и даже не задел. Меня же за одну минуту, которую я простояла в школьном коридоре, ожидая Ольгу Николаевну, дважды чуть не сбили с ног.
Наконец мы добрались до другого конца коридора, и Ольга Николаевна впустила меня в свой оазис тишины и спокойствия. Я перевела дух и защебетала свою легенду о журналистке, книжке и т. д.
— Когда это было, восемнадцать лет назад? — переспросила она. — Я тоже окончила эту школу восемнадцать лет назад. Как фамилия вашего героя, может быть, я его знаю?
Я достала из сумочки фотографию.
— Вот его последняя школьная фотография. Выпускной класс, — я протянула ей снимок.
— Это мой класс, — рассмеялась Ольга Николаевна. — А это я, — она указала на девчушку, стоящую впереди Когтя.
«Ну конечно, вот почему мне показалось знакомым ее лицо», — мелькнуло у меня в голове.
— Так кто из наших мальчишек вас интересует?
— Парень у вас за спиной. Ваня Когтев.
Ольга Николаевна побледнела и посмотрела на меня очень внимательно.
— Кто вы?
Я поняла, что что-то произошло и только чистосердечное признание поможет мне понять, что именно, и приблизиться к информации о Когте.
— Вы правы, я не журналистка. Я детектив. Частный детектив. Я никак не связана с милицией. Когтев… он связан с делом, которое я расследую по просьбе частного лица. Мне многое неясно в этой истории. Чтобы в ней разобраться, я должна понять, что он за человек.
— Когтев… Он страшный человек. Только я не понимаю… — Ольга Николаевна помолчала. — Это Дима.
— Какой Дима?
— Это Дима Сапелкин… Почему вы называете его Когтевым?
Признаюсь, это был удар в солнечное сплетение. Так, наверное, чувствуют себя боксеры в нокдауне. Откуда-то сверху падают секунды, отсчитываемые голосом судьи, и, если к исходу девятой ты не очнешься, тебе засчитают чистое поражение. Мои способности к логическому мышлению были ошеломлены этой информацией. Я просто не знала, что ответить на ее вопрос. Не объяснять же, что я украла в доме Когтя альбом с фотографиями, на которых — на всех — был человек, которого она называет Димой Сапелкиным.
— Что с вами? — услышала я голос Ольги Николаевны и вернулась в реальность. — Это действительно Сапелкин. Дима. Моя первая любовь…
— Извините, Ольга Николаевна. Меня ввели в заблуждение… Так это Дима… А Когтев?
— Вот же он.
Конечно же, она указала на того, кого я три дня искренне считала Сапером.
— Ольга Николаевна, не могли бы мы поговорить где-нибудь там, — я кивнула в сторону окна, за которым виднелась парковая зелень.
Она взглянула на часы.
— У меня сейчас окно — два урока. Пойдемте в парк.
Не знаю, может быть, избавление от назойливой школьной атмосферы подействовало на меня благотворно, но, пока мы шли от школьного двора до входа в парк, в голове у меня начало проясняться.
Рокировка. Классический прием не только в шахматах, но и в криминальных историях. Правда, чтобы его применить, нужно обладать хоть каким-то талантом к построению интриги. Для этого требуется изобретательный ум, тонкая наблюдательность, определенные актерские способности, умение просчитывать психологические реакции. Меня поймали на недооценке личности главного героя, на инертности мышления интеллектуалки, на высокомерии, выразившемся в первом слове, пришедшем мне на ум при попытке идентифицировать ситуацию: «Гопота!»
В подвале собственного гаража сидит Коготь, а Сапер, прикрывшийся его именем, заставляет меня его убить. Мотивов я по-прежнему не знаю, но ощущение близости разгадки уже овладело мною.
И как я подозреваю, разгадка будет связана с тем, что мне сейчас расскажет Ольга Николаевна.
К тому же я вспомнила предсказание магических костей, полученное мной в когтевском доме.
«Если человек расскажет вам, кого и как он любил, вы многое поймете».
Тогда оно мне показалось странным.
А ведь это случилось сразу после того, как ко мне в руки попали фотографии Сапера, Димы Сапелкина…
По узким асфальтированным дорожкам мы зашли на какой-то полуостров, заросший кустами. Ольга Николаевна уверенно вела меня на знакомое ей место. В конце полуострова в самой гуще кустов оказалась уединенная лавочка, со всех сторон загороженная от любопытных взглядов случайных прохожих. Ольга Николаевна жестом пригласила меня сесть.
Шагах в пяти от нас тихо колебалась светло-зеленая, основательно зацветшая поверхность паркового пруда.
Ольга Николаевна достала сигареты. Руки ее дрожали.
— Я думала, меня уже никогда не настигнет то время. Но оказывается, я и сегодня живу воспоминаниями о нем. Я поняла это, как только вы показали мне Димину фотографию. Это было безумное время молодой, детской еще жестокости чувств и желаний. Сладкое и страшное время.
Она замолчала.
Одинокая лодка проползла по гладкой поверхности пруда, сидящий в ней задумчивый пенсионер вяло шевелил веслами.
В принципе я уважаю воспоминания женщин о первой любви. Тем более если это главные для них воспоминания.
Не каждая из нас получает возможность жить сегодняшним днем. Энергия прошедших чувств — для скольких женщин это единственная энергия жизни. Ни одна из женщин в этом не виновата. В этом я уверена на все сто.
Но развивать тему женской солидарности мне сейчас очень не хотелось. Поскольку меня интересовали вопросы исключительно мужской психологии.
— Извините, Ольга Николаевна. Мне очень нужно понять отношения вашего Димы с Когтевым. От того, насколько я в этом разберусь, зависят судьбы по крайней мере трех человек.
Я не собиралась посвящать ее в подробности своих проблем с Когтем и Сапером. Ее личные пристрастия могли внести серьезные искажения в логическую структуру ситуации и основательно меня запутать.
— Когтева я ненавижу… Он исковеркал мою жизнь. Знаете, в то лето, после окончания школы, я серьезно собиралась его убить. С ножом приходила сюда, на эту лавочку. Глупое, детское желание, но до сих пор я, школьный учитель, хочу, чтобы этот человек умер. Я не смогла его простить. А Дима… он оказался слабым, безвольным человеком. Он не смог защитить нашу любовь.
— Ольга Николаевна, я не понимаю, Когтев соперничал с Димой из-за вас?
— Они дружили с детства, с первого класса. Дима из интеллигентной семьи, его мама преподавала сольфеджио в музыкальной школе, отец…
Он ушел от Надежды Васильевны к другой женщине, когда Диме было пять лет. Дима не простил его. Ему было пятнадцать, когда он рассказывал мне о своей семье. Он плакал, называл отца предателем, говорил, что ненавидит его…
Я гладила его как маленького, целовала его мокрые от слез глаза… Я была нужна ему и была этим счастлива. Он плакал, и я была рада облегчить его страдания, успокоить этого маленького мужчину. В тот момент я впервые почувствовала, что я женщина…
В то лето мы с ним были счастливы. Пока я не узнала, какую роль в его жизни играет Когтев.
Она вновь замолчала. Я понимала, что и в тысячный раз те давние переживания так же остры и мучительны для нее, как будто бы все происходило лишь вчера. Поэтому не торопила ее, зная, что сама все расскажет, остановиться уже не сможет.
Она достала еще одну сигарету и молча курила, видимо пытаясь справиться с волнением.
Я ждала.
Наконец ее окурок полетел в воду, и она вновь заговорила.
О том, что меня интересовало больше всего.
— Когтев всегда был лидером.
Вы же знаете, это как чувство ритма, как музыкальный слух, от природы — или есть, или нет. Этому не научишься.
Слух был у Димы, но он вырос без отца и не умел бороться с мужчинами.
Когтеву медведь на ухо наступил, но он всегда и во всем был первым. Он был крепким пацаном из этого парка и силу своего слова подкреплял силой своего кулака.
Я знаю, кто он сейчас. Так и должно было случиться. У него уже в школе была своя команда.
Помню, в девятом классе на пустыре, который видно из окон учительской, школьники во главе с Когтевым устроили ужасную драку с парковой шпаной. Из-за того, кто будет контролировать танцплощадку в парке. Чтобы попасть на танцы, мало было купить билет за двадцать копеек, нужно было столько же заплатить парням, постоянно торчащим у входа.
Когтев решил отвоевать эту площадку у парковских. И спровоцировал их на драку. Восемь мальчишек попали в больницу с переломами и черепно-мозговыми травмами. Кто-то из учителей увидел в окно, как они лупят друг друга арматурой, и вызвал милицию.
У Когтева это был третий привод, но никто из школьных мальчишек не сообщил милиции, что драка организована им. Через неделю Когтев уже в одиночку жестоко избил лидера парковских, и танцплощадка стала его собственностью.
Ольга Николаевна вдруг порывисто повернулась ко мне и схватила меня за руку. Она была чрезвычайно взволнована.
Я хорошо понимаю женскую психологию, поскольку она мне знакома, хоть я и отношусь к женщинам совершенно другого типа, чем Ольга Николаевна. Если бы я слышала эту историю из третьих уст, я не удержалась бы от жестокого сарказма. Но Ольга Николаевна была так искренне взволнована, а я столь погружена в исследование взаимоотношений людей, о которых она рассказывала, что ее волнение передалось мне.
Хотя причина моего волнения была, конечно, совершенно иная — близилось объяснение мучившей меня загадки, от решения которой зависела и моя судьба.
Поэтому сентиментальность тона и порывистость ее движений не вызвали моей обычной в таких ситуациях внутренней насмешки.
— Дима тоже участвовал в той драке. Ему сломали руку.
Он всегда, все школьные годы был рядом с Когтем. Наверное, это была дружба. Странная дружба, сотканная из противоречий. Причиной которой было не родство, а уродство наших детских душ.
В каждом из нас жил сирота, чем-то обделенный и жадно тянущийся к любому, у кого в избытке было то, чего недоставало ему. Когтев был «большим», взрослым уже в детстве, Дима остался ребенком на всю жизнь.
Коготь фактически заменил ему отца в школе жизни. Дима учился у него и стремился его превзойти. Когтев хорошо чувствовал это, не знаю, насколько он понимал это головой, но чутье у него звериное. Он всегда знает, как относится к нему человек.
Он и сам соперничал с Димой. Дима был развитее его, знал гораздо больше, он был начитан, хорошо разбирался в литературе, музыке. С ним интересно было говорить о людях, о книгах, о жизни. Он мог понять человека, встать на его место, посмотреть вокруг его глазами.
Дима понимал, что жизнью управляют высшие законы, против которых человек бессилен. Когтев знал только один закон — закон своих желаний. Он был всегда самым главным авторитетом для себя. Единственное, в чем он чувствовал неуверенность, — в общении с образованными, интеллигентными людьми. И прятал свою неуверенность под грубостью и своим каким-то бандитским высокомерием. Он не мог превзойти Диму в человеческом, личностном развитии и давил его своей психологической силой.
Когтев, я думаю, ненавидел его все годы, которые они дружили, и потому старался унизить, подчеркнуть свое превосходство. Дима, по-моему, отвечал ему взаимностью. Внешне это была обычная дружба двух мальчишек, но, когда я взглянула на нее изнутри, с Диминой стороны, мне стало страшно. За Диму. Когтев заставлял служить себе, выполнять его волю и забывать о своей.
Теперь я понимаю, что Когтев просто оправдывал свою жизнь в собственных глазах, доказывал свою правоту и свое право на существование. Но тогда, восемнадцать лет назад, мне просто стало страшно. Я решила спасти Диму, забрать его у Когтева. Глупая и наивная девчонка…
Моя правота, а я была уверена, я знала, что права, моя правота казалась мне моим главным оружием, против которого Когтев ничего не может сделать. Ведь он же был не прав…
Он не стал ни о чем со мной спорить, он даже разговаривать со мной не стал, просто молча выслушал мой взволнованный обвинительный лепет, странно так улыбнулся и ушел, не сказав ни слова. Не знаю даже, понял ли он, что я ему говорила, но одно он понял определенно — я заявляю на Диму свои права. Я хочу отобрать у него его собственность. Всех людей, которые от него зависели, он считал своей собственностью. И Диму тоже…
Вскоре после этого, может быть, через неделю или дней через десять, Дима пришел ко мне пьяным, чего раньше не было, он вообще очень редко пил, и был со мной очень резок, даже груб. Всегда внимательный ко мне, благодарный за мою к нему любовь, он в тот раз не говорил мне ласковых слов, он просто грубо, как животное, взял меня, фактически изнасиловал. А потом расплакался и сказал, что убил человека…
Я успокоила его и убаюкала, как ребенка. А затем взяла кухонный нож и пошла искать Когтева.
Он был на танцплощадке и пил вино со своими холуями. Увидев мой ножик, он рассмеялся очень довольно, и я поняла, что все это случилось из-за меня. Я кричала, что все равно убью его, они смеялись надо мной.
А потом четверо парней, что пили с ним вино, притащили меня сюда, на эту лавочку, и жестоко, страшно изнасиловали. Когда они меня оставили, пришел Когтев и, убедившись, что я способна его понимать, сказал: если я хоть кому-то скажу о том, что со мной сделали, Димка умрет…
Он очень точно выбрал момент для своих слов — они лишь встали в ряд за только что совершенным надо мной насилием и стали для меня столь же реальны. Я не сомневалась, что Когтев выполнит свою угрозу, и никому ничего не сказала. И уж конечно, Диме.
Я просидела над ним до утра и гладила его такое любимое лицо, и во сне отмеченное печатью какого-то неизгладимого страдания. Дима ушел утром, так и не узнав, что со мной произошло. Ко мне он больше не вернулся…
Когтев сам рассказал ему, что со мной сделали. Он заставил Диму отвернуться от меня. На мне стояло клеймо, я стала для них «грязной».
Это очень странный народ — мальчишки, живущие по взрослым, волчьим законам. Сильный старается загрызть слабого и сам становится жертвой еще более сильного. Даже те парни, что надо мной надругались, смотрели теперь на меня с презрением.
Дима пил и лез в драку с каждым, кто встречался ему на пути. Но только не с Когтевым.
Однажды мы встретились с ним случайно, здесь, в парке. Я старалась поймать его взгляд, но он отвернулся в сторону и сплюнул.
Я пришла сюда, на эту скамейку, и просидела здесь всю ночь, думая только об одном — умереть и избавиться от этой муки. А утром собрала вещи и уехала в Москву, поступать в педагогический…
Пережив самое трудное в своих воспоминаниях, она опять замолчала. Я внимательно посмотрела на нее. Передо мной сидела опустошенная, мертвая женщина. Бывшая женщина. Пусть недолго — месяц, неделю, день, но ей удалось ощутить себя женщиной. Пусть она была за это жестоко наказана. Но сколь многие из нас, становясь женами и матерями, так и не становятся женщинами. Слабые и жестокие мужчины убили в Ольге Николаевне женщину, и теперь только страдания делают ее похожей на живого человека.
Я закурила сама и предложила сигарету ей, чтобы вывести ее из оцепенения.
— Ольга Николаевна, а как сейчас живет Дима? Вы его не видите?
Она посмотрела на меня с горьким, страдальческим недоумением. Что же ты, мол, а еще детективом себя называешь. Впрочем, я уже догадывалась, что я сейчас услышу.
— Десять лет назад чеченцы всех парковских постреляли. Почти всех. Когтев выжил. Диму тогда тоже застрелили.
Как она все это время ни крепилась, губы ее задрожали. Она заплакала, достала платок и подошла к самой воде, повернувшись ко мне спиной.
Я поняла, что приступ откровенности прошел и теперь она меня смущалась, словно человек, вдруг обнаруживший, что стоит обнаженным перед одетым собеседником.
Пора было уходить. Я подошла к ней, коснулась руки и тихо сказала:
— Извините меня, Ольга Николаевна…
Она молча кивнула головой.
Не люблю причинять боль ни в чем не повинным людям.
Чтобы обдумать ситуацию, я не нашла ничего лучшего, чем забраться на тихую, практически непроезжую улочку, поставить машину в тени густого старого вяза и, закрыв глаза, откинуться на сиденье.
Вот тебе и мотив. Сколько угодно мотивов.
Например, месть. Значит, так: Сапер мстит Когтю за… Ну, за женщину, которую любил… И которую сам же не смог защитить тогда от Когтя. Извините, но это получается уже — не за женщину. Тогда, видите ли, не мстил, а сейчас мстит.
Не торопись делать выводы. Рассуждай.
Почему не смог защитить?
Потому что струсил. Испугался. Не столько даже Когтя испугался, сколько законов когтевской жизни. Потому что это была и его жизнь.
Диму Сапелкина эта жизнь устраивала больше, чем жизнь его семьи. Жизнь, в которой взрослые мужчины бросают маленьких из-за женщин, в которой существует одиночество матери и его собственное одиночество. И он не повторил «предательства» своего отца, не оставил ради Ольги Никол… — впрочем, тогда она была просто Ольгой или Оленькой — свою новую «семью», парковскую, и главное — «взрослого» Когтя.
Ведь это Ольга Николаевна так распределила роли: взрослый-Коготь и ребенок-Сапер. Конфликт «поколений». Отцы и дети…
Да никакой это не Тургенев! Это Фрейд. Типичный эдипов комплекс.
И мотив у него — не месть, а соперничество с отцом-Когтем. И вовсе не из-за женщины-матери, а из-за гораздо более острой и болезненной для современного криминального менталитета вещи — социальной роли. Если бы Сапер не воспринимал Когтя в роли «отца» — а в этом я полностью доверяю чутью любящей женщины, — он бы просто принял отведенную ему роль слабого в отношениях с сильным.
Сын не может не стремиться превзойти своего отца, в этом и состоит символический смысл фрейдистского «отцеубийства» — оно происходит в сублимированной, социальной сфере. Но если это чувство неудовлетворенности овладевает расшатанной, неустойчивой психикой, какой, судя по всему, и обладал Дима Сапелкин, стремление к отцеубийству вполне может приобрести черты реального действия. И если сын его все-таки совершает, это означает его чистый проигрыш перед отцом, хотя сын этого и не понимает.
А вот это уже похоже на правду.
Итак, ситуация мне представляется следующая: измученный постоянными проигрышами в соперничестве с Когтем, на которого он перенес свой эдипов комплекс, Сапер, видимо, давно созрел для физического устранения Когтя и терпеливо поджидал удобного случая.
Сложность его задачи состояла в том, что при всем желании убрать из своей жизни Когтя Сапер не в силах был поднять на него руку. Его бунтующее сознание не способно было разрешить осуществление бессознательного стремления, а выражалось это в том, что Сапер патологически боялся Когтя и находился у него в психологическом подчинении.
И Сапер решил перехитрить свою нерешительность. Улучив однажды момент и прикинув, что более благоприятного случая не представится, он запер Когтя в подвале собственного гаража. И тем самым совершил необратимый поступок.
Теперь он был вынужден решать уже другую проблему: что делать дальше? Механизм был запущен, отпала необходимость мучиться сомнениями — убивать или не убивать, теперь надо было решать, как это сделать, пути к отступлению не было. Он как бы встал на краю пропасти и сам себя подтолкнул. И уже во время полета начал думать о приземлении. То есть стал думать, как его уничтожить.
Взрыв и пожар не гарантируют результата, подвал надежен, укреплен, как хорошее бомбоубежище, я сама могу это засвидетельствовать. Уморить Когтя голодом тоже не удастся, в подвале, без всякого сомнения, хранятся запасы на зиму — картошка, капуста, огурцы, помидоры и т. д. Сам Сапер за это дело не возьмется. К тому же вряд ли сможет с такой задачей справиться. Коготь наверняка вооружен, так как даже в сортире не расставался с парой пистолетов. Послать на ликвидацию Когтя никого из старых бойцов или из новых охранников Сапер не может: первые знают Когтя в лицо и руку поднимать на него не будут, а вторые — потому, что работают по контракту и до проблем Сапера им дела нет. Да и вряд ли кто из них с такой задачей справится.
И Сапер вспомнил обо мне.
Я знала, что людям его круга достаточно хорошо известно мое имя. Любая более или менее серьезная фигура из тарасовских криминальных сфер хоть однажды, но оказывалась рядом с одним из расследуемых мною дел. А я таким образом оказывалась в поле их зрения. И создавала себе репутацию в их глазах.
Неплохую, надо сказать, репутацию. Уважаемого человека. В чем-то равного им. Наверное, в понимании законов их жизни. Конечно, только в понимании, но не в приятии.
Сапер решил «доверить» мне решение своей проблемы. В этом было и признание своего бессилия перед женщиной, и одновременно утверждение принципа «с позиции силы» в отношениях с женщинами. Он решил заставить меня сделать то, чего не мог сделать сам.
Гм, дурачок. Он, видно, никогда не умел правильно строить свои отношения с женщинами.
Но мне тоже не надо забывать, что Сапер — не христианский святой, да и вообще не христианин. Заповедь «не убий» распространяется у него только на одного человека — на Когтя. В отношении других она не действует.
По крайней мере, целясь мне в лоб, он вряд ли будет сомневаться, нажимать на курок или нет.
Вот только женщин он все же ничуть не понимает. И совершает самую распространенную среди мужчин ошибку, приписывая им, то есть нам, свой мужской тип мышления, свое отношение к жизни. Впрочем, даже не мужское, а мальчишеское, сиротское. Наверное, в этом проявляется его, Сапера, самооправдание своей сиротской жизни и тех законов, по которым она построена.
Откуда, в самом деле, ему знать, что моя жизнь построена по другим законам?
Сапер, в полном соответствии со своими представлениями о жизни вообще и обо мне в частности, был уверен, что под угрозой смерти положившая уже кучу народа Ведьма согласится убить того, на кого он ей укажет. Не дура же она, справедливо решил он, и язык выстрелов понимает не хуже, чем язык слов. И сумеет перехитрить Когтя, принимая его за Сапера. Правда, он наверняка реально, как очевидец, оценивал и бойцовские качества Когтя и не мог не допустить такого исхода дела, при котором даже я не смогу обмануть Когтя и тот меня попросту пристрелит.
Чтобы этого избежать, Сапер и дал мне информацию, в принципе позволяющую разобраться в ситуации и сделать вывод, что в подвале сидит сам Коготь.
Выхода у меня все равно нет, считает Сапер. Рассчитывать договориться с Когтем может только полная дура. А Ведьма далеко не дура, Сапер это знает.
Просто сбежать от него я не смогу. Во-первых, Сапер наверняка меня пасет. В этом убеждало меня не раз испытанное за последние дни ощущение чужого взгляда. Но это, конечно, не главная проблема.
Дело в том, что, даже если мне и удастся скрыться от него или, к примеру, навести на подвал ментов и освободить Когтя, ситуация принципиально все равно не изменится. Вынужденный при таком раскладе сам скрываться, Сапер будет тайно и осторожно, но упорно и долго меня искать: ведь свое чувство ответственности за очередной проигрыш Когтю он в таком случае перенесет на меня, и уже я, а не Коготь стану его невротической целью.
Если принимать правила игры Сапера, мне остается единственный выход — убить Когтя. Но это будет все равно что командовать собственным расстрелом, потому что следующую пулю получу я — от Сапера.
Но это — по его правилам. Существуют ведь и другие. Например, мои.
А по моим правилам, ни открывать подвал и выпускать Когтя, ни тем более убивать его ни в коем случае нельзя.
Сапер считает, что загнал меня в угол. Вот и хорошо. Пусть так и считает.
Я открыла глаза и взглянула на часы. Прошло пятнадцать минут, как я уединилась для размышлений на тихой улочке. Ситуация почти полностью для меня прояснилась. Кроме некоторых деталей. Но это я уже на ходу додумаю, с открытыми глазами.
Включала стартер я с таким ощущением, словно нажимала стартовую кнопку сложного механизма каких-то событий. Я чувствовала, как моя психика перестраивается с аналитики на динамику, и старалась не мешать этому процессу. Теперь все зависит от того, насколько эффективно и быстро я буду действовать.
…Сапер, значит, считает, что загнал меня в угол?
Ну, это он поторопился.
«Зря ты, дружок, на это дело выбрал меня, — я мысленно обращалась к Саперу, как к старому приятелю, образ мыслей, достоинства и ошибки, проблемы и намерения которого мне хорошо известны. — Как бы тебе самому не пришлось увидеть, в какую сторону вылетят твои недальновидные самоуверенные мозги… С моей помощью тебе не удастся избавиться от своего мальчишеского комплекса».
Не стоит, однако, спешить.
Прежде всего я должна позаботиться о гонораре, то есть сама его себе обеспечить.
Здесь тоже нужно прежде всего подумать. Но о деньгах нельзя думать с закрытыми глазами. Иначе рискуешь никогда их не увидеть.
Кроме мотива психологического, у Сапера не могло не быть материального мотива, связанного с устранением Когтя. Психический комплекс играет здесь роль двигателя, источника энергии, но должен быть еще и реальный жизненный интерес, связанный с обладанием чем-то, принадлежащим «отцу», иначе зачем Саперу стремиться занять его место.
Проданная квартира, жена и дочь, оставленные Сапером на каких-то экзотических островах, счета в иностранных банках и обнаруженные мною в сейфе чековые книжки, массовые увольнения в «Зоне отдыха», то есть фактическое свертывание деятельности, — все это выстраивалось в одну логическую линию, продолжение которой упиралось в явное стремление Сапера скрыться за границей после его «разборки» с Когтем. Все активы когтевской фирмы, весь когтевский капитал Сапер перегонял за границу, и в этом ему явно помогал погибший накануне галстучный пижон из «Хауса».
Я не верю в случайные смерти, и, если «внучка» сбила машина, значит, он свою задачу, с точки зрения Сапера, выполнил.
Теперь Сапер дождется, когда я выполню свою часть работы, и устранит меня. А затем организует здесь свою «смерть» и, через какое-то время вынырнув «там» вновь в образе Сапера, оформит все когтевское «наследство» на имя Сапелкина Дмитрия Ивановича.
Мой принцип финансовых отношений с заказчиками прост: клиент лишь имеет деньги, а заработать гонорар — моя задача. Пора побеспокоиться о деньгах.
Отвлечемся от личностей и порассуждаем абстрактно. Задачу, которую поставил передо мною клиент, не назовешь обычной. Скорее она относится к разряду экзотических.
В таком случае и гонорар будет эквивалентно экзотическим.
Двести долларов в день — обычные расценки. Но вот с дополнительными расходами мы с Сапером не все обсудили: человек, который осмелился шантажировать меня, Ведьму, должен оплатить мне моральный ущерб, который я оцениваю в сумму с пятью нулями, «а рубль у нас сегодня равен американскому доллару».