Глава 7

В воздухе настолько ощутимо пахло озоном, что в приближении грозы можно было не сомневаться. Я решила немного прогуляться — этим летом прохлада в Тарасове ощущалась только под вечер или глубокой ночью. Было даже обидно, когда в прогнозах погоды объявляли, что везде уже давно двадцать градусов, а у нас по-прежнему сорок. Правда, я выяснила, что наш народ крепче американского — в Техасе люди от такой же температуры, если у них не было кондиционеров, умирали, а наши граждане, пережившие войны, перестройки и революции, умудрявшиеся неплохо жить без зарплат и не унывать, не имея этих самых кондиционеров вообще, предпочли адаптироваться к этой невыносимой, адской жаре, так что менталитет нашего русского народа все-таки вызывал восхищение.

Сейчас воздух обрел прохладу, и я наслаждалась легким ветерком, медленно бредя вдоль проспекта, подставив свое лицо воздушным струям.

— Погода располагает к прогулкам, не так ли, Танечка? — услышала я за своей спиной и обернулась. Меня догнал невесть откуда взявшийся Олег Васильевич. Пришлось улыбнуться в ответ на его широкую улыбку.

— Пока не грянула гроза, Олег Васильевич… — сказала я. Эта фраза прозвучала у меня несколько многозначительно.

— А я люблю грозу, — ответил он, глядя в небо, — я ведь вообще, Танечка, по натуре человек стихийный. Наверное, оттого, что все циники — дети дьявола. Стихия им близка.

Я хмыкнула. Однако он не лишен был ума и некоторой остроты оного.

— Вы, значит, у нас циник… — протянула я, — а с виду — такой порядочный джентльмен…

— Так циники — они все такие, — усмехнулся он, — сразу и не скажешь. Вот вы, Таня, натура романтическая, возвышенная — а и в вас цинизм присутствует.

— Не цинизм, — поправила я, — я просто проявляю к людям хемингуэевскую «иронию и жалость».

— Да ваш Хемингуэй сам первым циником был, — возмутился он, — писал книжки, наполненные романтизмом и человеколюбием, а потом — ружье в руки и пошел по цыплятам беззащитным палить… Это что вам, не цинизм? — Я вынуждена была признать его правоту. — Это вообще самый худший вид цинизма — изображать из себя этакого интеллигентного Гамлета, а потом творить всякие непотребства… — закончил он свою мысль.

— Гамлет не был интеллигентом, — машинально поправила я, — в ту пору вообще об этом говорить не приходилось… Они мясо руками ели.

Наверно, наш интеллектуальный спор грозил затянуться. Я, к собственному ужасу, осознала, что мне нравится вести с ним сей полемический диспут, и — что было совсем непереносимо — он оказался интересным собеседником и мне нравился.

— Это ничего, — он как бы услышал мои мысли, — рафинированным барышням всегда нравились циники.

Я сглотнула обиду.

— Однако с чего это вы взяли, что вы мне так уж и нравитесь? — спросила я.

— Мне этого просто хочется, наверно, — пожал он плечами, — вот я и придумал этакую глупость… Да вы ведь и не рафинированная барышня, Таня… Ну, вот и дождь…

Он протянул ладони. Действительно, на мой лоб капнула первая капля дождя.

— Давайте продолжим нашу беседу в какой-нибудь пирожковой, которая теперь называется «бистро»… Вот где настоящий цинизм, Таня! Ведь это какая безнравственность — наши родные рыгаловки столь красиво называть!

Я хихикнула, не сдержавшись. Нет, на этот раз мне попался забавный преступник. И, невзирая на свою хорьковую внешность, он начинал мне нравиться.

— Ваше «хи-хи» можно расценить как согласие? — осведомился он. — Ну, скажем, как если бы вы сказали не двойное «хи», а изрекли бы двойное «да» пересохшим от волнения и страсти голосом?

Я кивнула, потому что иначе я просто начала бы смеяться. А это нарушало мой образ серьезной женщины-детектива, с чем мне приходилось бороться постоянно. Ужасно, когда внутри серьезного детектива глубоко засела смешливая девчонка.

Мы зашли в кафе и с трудом нашли свободный столик. Видимо, дождь напугал не только нас.

— Ну вот, — сказал он, усаживаясь за столик, — наконец-то мы наедине и можем поговорить о наших дальнейших взаимоотношениях. Знаю, что вам не терпится выйти за меня замуж, и оговорюсь сразу, сначала я должен развестись со своей женой, а так как она этого не захочет, нам придется утопить ее в ванне. Сам я, увы, с ней не справлюсь, поэтому помочь мне придется вам. Надеюсь, вы согласны на мое предложение?

Он произнес это с самой серьезной физиономией. Даже посмотрел мне в глаза с суровым выражением чекиста на допросе.

Я постаралась поддержать игру и кивнула, изо всех сил сдерживая смех.

— Таня, это нечестно! — взмолился Олег. — Я вас уже целую мезозойскую эру стараюсь рассмешить, а вы соизволили только пару раз хихикнуть! Вас вообще учили приличиям? Если вы немедленно не расхохочетесь во все горло, я стану скучным, как ваш возлюбленный Чернецов, и вы сбежите от меня с художником, поскольку ни одна нормальная женщина не в состоянии выдержать скучного мужчину!

Я улыбнулась. Напоминание о Чернецове несколько омрачило мое настроение. Сразу вспомнилось, что он — главный подозреваемый.

— Простите, — сказал он, почувствовав это, — я не хотел говорить с вами о делах… Просто Чернецов у меня — любимый герой анекдотов.

— У меня последнее время он герой страшных историй… — вздохнула я.

— Какая разница, — махнул рукой Олег, — он совмещает в себе и то, и другое… Мне в этой истории жалко только Алину. Ну зачем он нанимал вас, чтобы вы за ней следили? Где же была его порядочность хваленая? Я, со своей вульгарностью и циничностью, никогда не опущусь до того, чтобы следить за своей Иркой… Если бы он этого всего не затеял, может, и Полянов был бы жив. Вам не кажется ужасным, что из-за скучных чернецовых погибают гении? — Он посмотрел в сторону и продолжал уже тише: — Свое расследование насчет фальшивых камней можете прекратить. Я вам даже технологию расскажу, как их продают. Хотите? Только сначала… — Он поднял на меня глаза. — У меня Ирка работает в модном ателье. Шьет и моделирует, так сказать. Она очень талантливая и красивая женщина, можете мне поверить. Мой отец — профессор, преподавал в университете, а пенсия у него — четыреста. Мать — лаборантка бывшая, у той вовсе двести. А к нам приходят этакие тупоумные дамы с расплывшимися формами, и им в принципе наплевать на подлинность бриллианта. Многим важнее его увесистость — чтоб было чем потрясти воображение такой же толстушки соседки. Ну, с путанами, конечно, посложнее — это их будущее. Они на это собираются жить, когда в тираж выйдут. Их не обманешь. Да и черт с ними, они бриллианты заработали. Но вот эти «новорусские» женушки — вы уж меня простите, — они-то почему имеют на все прав больше, чем моя жена? Моя мать? Мой отец? Поэтому я признаюсь — да, я знал о фальшивках. Я даже заработал на этом пару раз. И угрызений совести от меня не ждите. Нет у меня их. Потому как, простите, бриллианты ваши покупают на лишние деньги, а ежели этакие деньжищи в некой ячейке общества считают лишними, то им все равно. Обойдутся как-нибудь. Такой вот я циничный до безобразия. Можете надевать наручники. Только сдавать меня лучше властям. Чернецов вам ничем не поможет.

— Как же вы рисковали их продавать? — тихо спросила я, боясь спугнуть минуту откровенности.

— Просто, — пожал он плечами, — делалась копия имеющегося украшения — в основном ее изготовлял Полянов, поэтому копия нередко была даже красивее, чем оригинал. Моя жена в этих копиях на всяческие рауты ходит, и они ей нравятся. Если, скажем, кто-то находит подделку, их возвращают, и с огромными извинениями, что вышла ошибка, вручается подлинник. Все счастливы. И за все время вернули только две копии. Понимаете? Им даже наплевать, что они на себе носят…

Он вздохнул. Я рискнула спросить:

— Ну, вам-то на что жаловаться? Вы же неплохо зарабатываете?

Он кивнул:

— Неплохо. Если бы я был один, я бы и не думал ни о чем, кроме того, что я окончил Академию художеств и по идее должен быть искусствоведом. Только за моей спиной жена, двое детей, мать, отец, сестра-вдова с двойней — и все они почему-то хотят есть. Вот такое нездоровое у них желание. Конечно, они могут и на воде с хлебом перебиться, но мне это кажется не очень справедливым. Поэтому простите уж меня, но я приворовываю. И если раньше мне это было неприятно, не скрою, сейчас у меня исчезли последние угрызения совести. Смею вас заверить, это и с Поляновым рано или поздно случилось бы. Дело времени.

— Олег Васильевич, а Полянов знал, как его используют?

— Упаси Бог, — поморщился он, — Полянов делал демонстрационные копии на витрины и прилавок. Он же был «последним романтиком», ваш Полянов. Когда он узнал, куда идут его «демонстрационные экспонаты», он примчался ко мне в слезах гнева и начал угрожать, что немедленно расскажет все Чернецову, чем вызвал мой здоровый хохот, окончательно обиделся и, по-моему, отправился прямо к нему. Чем у них дело кончилось — не знаю.

Вот это уже было новостью. Ведь Чернецов уверял меня, что ничего о подделках не знает! Кто же из них врет? Они явно противоречат друг другу.

— Чернецов все прекрасно знал, — снова ответил Лапин на мои невысказанные вопросы. — И, поверьте мне, это он поставил Михаила на огранку. А зачем он врет — вы и разбирайтесь. Детектив-то у нас вы, Танечка, а не я. А я — циник. Но не лгун. Циники — они настолько отвратительные ребята, что даже не удосуживаются врать, чтобы кого-то пощадить или выгородить. Даже самих себя…

На улице кончился дождь. Спасительная прохлада, пробираясь через открытые окна и двери, ласкала лица. Я совершенно запуталась. Мне почему-то хотелось ему верить.

Елена не помнила, как дошла до дома. В ее голове царила пустота, рождаемая страхом, превращающим воду в лед, прекращающим движение мыслей, — Елена оцепенела. Она даже не могла думать. Мысли ее шли, как кассета на лонг-плейе, пущенная на простой видеоплейер. Елене даже показалось, что, если она сейчас что-нибудь скажет, получится искусственно замедленный бас.

Она присела на край кровати, съежившись, как на приеме у зубного врача.

«Что мне делать?» — думала она со страхом, пытаясь отыскать в себе последние остатки здравого смысла.

Можно было позвонить в милицию. Но как она это объяснит? Извините, я только что увидела картину моего убитого бывшего мужа, там изображен некий человек, который, по ее мнению, этого самого бывшего мужа убил и с которым она, Елена Полянова, спала.

Сразу после этого можно было рассчитывать на препровождение в психушку. Или на то, что слушать ее там никто не станет, а попросят более не беспокоить бредовыми фантазиями ни их, ни себя.

Елена набрала номер Татьяны, вспомнив о ней как о возможной спасительнице. Телефон сначала долго издавал длинные гудки, а потом автоответчик голосом Татьяны сказал:

«Вы должны извинить мое отсутствие, оставьте, пожалуйста, ваше сообщение после звукового сигнала, если только оно не носит фривольный эротический характер».

Елена была готова расплакаться. Ей не к кому было обратиться за помощью. Она сказала:

— Таня, пожалуйста, помогите мне. Очень буду ждать вашего звонка.

Сколько придется ждать этого звонка, Елена не знала. Ей было очень страшно. Он мог прийти в любую минуту — справится ли она с собой, пытаясь доказать ему, что ничего не поняла? Не поняла, зачем, например, ему был нужен этот спектакль с Татьяной? Что она настолько глупа, что, связав воедино все его более чем странные поступки, не пришла бы к страшному заключению — ее любовник стал убийцей.

Она встала и нервно заходила по комнате, сжимая плечи руками, пытаясь унять дрожь в коленях и спине, успокоиться и попытаться выкрутиться из создавшегося положения. Единственный выход — это уехать. Срочно. В никому не известном направлении, решила она. Если его поймают, она станет невольной соучастницей. Разве она докажет, что ничего не знала?

Она опять бросилась к телефону. Алина… Вот кому она могла позвонить. Конечно, была еще Маша, но Маше звонить она не станет. Лучше Алине… Она набрала номер Алины и услышала:

— Алло…

— Алина, это Елена Полянова, — сбивчиво и отчего-то оглядываясь на дверь выпалила Елена, — пожалуйста, Алина, найдите Татьяну Иванову. Мне надо срочно с ней встретиться… Я вас очень прошу.

— Я постараюсь, — немного удивленно согласилась Алина, — а что случилось?

В это время в замке повернулся ключ. Елене стало дурно. Она почувствовала, как в желудке начинается спазм.

Ключ был только у одного человека — у него.

— Я не могу больше разговаривать, — прошептала Елена. — Простите… Ради всего святого, выполните мою просьбу…

И она повесила трубку.

Мы с Олегом медленно шли по улице, обходя лужи. Было приятно и прохладно. Присев на лавку покурить, мы продолжили наш разговор.

— Я знаю, что не очень-то нравлюсь вам, Таня, но поверьте мне: я Полянова не убивал. Незачем было. У меня даже мотива для этого нет. Ну что он мог? Дальше Чернецова его фантазия не простиралась. А Чернецов сам все прекрасно знал… Так найдите мне мотив, Таня!

— Ну, предположим, вы могли сделать это из-за Елены… — неуверенно предположила я.

Он вытаращил на меня глаза. Кажется, я его удивила. Смотрел он на меня во все глаза долго, а потом расхохотался:

— Господи… Извините, я не сразу понял, о какой Елене идет речь… Только сейчас дошло, кого вы имеете в виду… Эту глупую поляновскую самовлюбленную курицу… Она вам что, сказала, что я ее любовник?

— Я сама вас видела с букетом роз… — ответила я, обиженная его смехом.

— Ах вот оно что… — протянул он. — Ну, так если я ей относил букеты — о чем меня просил не стану говорить кто, — я хоть и циник, но не Павлик Морозов, — из этого ничего еще не следует. Отвозил, передавал и отчаливал… Я, простите, рубенсовскими женщинами не увлекаюсь.

Да уж. Кто же тогда был этот неизвестный? И вообще — насколько это связано с Еленой? И неужели действительно здесь орудует некая неведомая мне братва? Лапин явно выходил из числа возможных преступников. Во-первых, какой преступник будет так откровенно рассказывать о вещах, способных подтолкнуть к обвинению? Лапин фактически предлагал мне улики против себя. Возможно, он был просто настолько хорошо воспитан и великодушен — что ж на мои мучения смотреть, — но что-то меня настораживало. Мне показалось, что Лапин-то как раз знает куда больше, но вроде как это касается другого человека, которого он, кстати, недолюбливает и именно поэтому никогда не скажет ничего наводящего на это лицо тень.

И что же мне, бедненькой, делать? В каких тенетах раскопать мне правды ключ?

Увы, родник найти мне скоро не удастся…

Алину звонок Елены напряг. Там, на том конце провода, что-то происходило. Она отчетливо почувствовала — почти физически — опасность, а это значило одно. Сейчас туда, в Еленину квартиру, вошел человек, убивший Михаила. Алина судорожно вздохнула, стараясь справиться с нахлынувшим бешенством. Человек, собирающийся отомстить, не имеет права на эмоции. Она должна быть холодной и беспощадной. Только тогда она сможет спокойно спать. Только тогда перестанет маячить перед ее глазами силуэт человека в плаще, такого знакомого, но неузнаваемого, ускользающего от Алины, от возмездия… Только тогда Алина сможет прийти на могилу своего любимого и заплакать — оплакать, наконец, его и свою жизнь…

Алина решительно поднялась и, достав из ящичка заветный револьвер, вытерла его зачем-то платком. Потом взглянула на висящую в углу икону и, прошептав одними губами «Прости», вышла на улицу, тщательно заперев дверь, — она не знала, скоро ли она вернется и вернется ли сюда вообще. Ей стало немножко грустно: там, внутри, осталось так много ее вещиц, маленьких напоминаний о том недолгом времени, когда она была счастлива. Почувствовала, что ей не хочется уходить: еще мгновение, и она расплачется, откажется от задуманного и тогда станет слабой, раздавленной, прежней безмолвной Алиной, которая сначала позволила сделать из себя красивую экзотическую птичку в клетке, а потом — бессловесную тварь, самым большим подвигом которой было молча отворачиваться, стиснув зубы, и отказываться принимать пищу из рук хозяина… Алина понимала, что Михаил никогда не простил бы ей этого.

Из открытого окна соседней многоэтажки неслась бутусовская песня, непонятным образом отвечая Алининому настроению. Алина даже остановилась на мгновение — ей показалось, что это Михаил разговаривает с ней. «Где твои крылья, которые нравились мне…» — пел Бутусов, и Алине мучительно захотелось, чтобы эти страшные тринадцать лет исчезли, чтобы вернулось время, когда они с Михаилом сидели на кухне, как в то злополучное утро, и смотрели друг на друга… О, если бы тогда они промолчали!

Впрочем, этого не вернуть. Все, что сейчас происходило с ней, Алина расценивала как справедливое возмездие — когда-то они с Михаилом презрели подарок Господа — свою Любовь, за которую многие были готовы отдать все, не исключая жизни…

И сейчас Алине предстояло исправить то, что они сделали. Поэтому она вздохнула, смахнув со лба капельки пота, и пошла по ненавистной ей улице, долгие годы служившей ее душе тюрьмой, — гордая и прямая, как натянутая струна…

Он смотрел на Елену, не понимая, что с ней творится. Обычно в ее глазах можно было прочесть что угодно, только не растерянность и не страх.

Елена могла любоваться собой, Елена могла изнывать от желания, Елена могла навязывать свое мнение как единственно правильное — именно это и привлекало его к ней. Она казалась ему наполненной жизненной силой, той, которой не хватало ни его жене, ни ему самому.

Но сейчас Елена была не такой. Растерянная и съежившаяся, она смотрела на него странно — так смотрят люди, потрясенные чем-то до глубины души… Или… которые кого-то боятся?

Что же там было такого, на этой поганой выставке, что заставило ее стать непохожей на себя? Неужели… Нет, оборвал он сам себя, это невозможно. Скорее всего Елена действительно разболелась, от жары и предгрозовой духоты у нее упало давление.

Он обнял ее и прижал к себе. Она вздрогнула и отстранилась.

— Извини, — сказала она непривычно тихим голосом, — я себя действительно отвратительно чувствую.

Он, пожав плечами, отпустил ее и сел в кресло.

С ней все-таки происходило что-то странное. Понять что, он пока не мог.

Мы незаметно дошли до моего дома. У подъезда, уже прощаясь, мне отчего-то стало грустно. Разговаривать с Лапиным оказалось легко и приятно… Ему тоже явно не хотелось расставаться со мной. Смею надеяться, что я не лишена своеобразного интеллектуального обаяния. Я уж не говорю о том, что внешне я довольно ничего себе, а уж с умом у меня точно все в порядке.

Да, от излишней скромности я не умру.

— А если я к вам зайду на чашечку кофе? — нагло спросил Лапин. — Честное слово, я не стану к вам приставать, даже если мне этого захочется.

— Да я вам и не позволю, — рассмеялась я, — если этого не захочется мне…

Он расценил это как приглашение и галантно распахнул передо мной дверь моего грязненького, но в целом милого подъезда.

Я с королевским величием прошествовала внутрь, отчего-то мне стало очень смешно, и, не сдержавшись, прыснула в кулак.

— Господи, — простонал он, закатив к небу глаза, — до чего же несерьезны нынешние барышни… Даже ежели они занимаются столь рискованным делом, как частный сыск… Как это вас Чернецов нанял… Не иначе как не подумавши, ей — Богу…

— А вот и подумавши, — ответила я, — поскольку сразу заметил, что за моей смешливостью скрываются недюжинный ум и логика…

— Ну, Татьяна, — сказал он, — вы меня сейчас просто потрясли. Я до сей поры, конечно, встречал скромных людей, но вы всех превзошли своей скромностью… Я бы даже назвал это монашеским смирением, что ли… Этак себя не ценить…

Я состроила ему рожу, и мы продолжили наше движение в опасном для жизни лифте. Наконец он остановился, и мы оказались внутри моей славной квартиры.

Я отправилась на кухню, поставила чайник и, вернувшись, включила автоответчик. Лучше бы я этого не делала.

Она вдруг поднялась и, пряча глаза, сказала:

— Извини, я приму душ. Может быть, мне станет легче.

Он кивнул. Что же все-таки с ней такое? Она была непохожа на себя.

Оказавшись в ванной, Елена заперлась изнутри и пустила воду. Теперь он ее не слышал. Ей хотелось завыть по-волчьи или выругаться трехэтажным матом. Ну и идиотка. Лучше бы она сказала, что ее срочно ждут, тогда она просто вышла бы из дому, и поминай как звали. А теперь Елена чувствовала себя зверем, загнанным в клетку. Сколько она сможет здесь продержаться? Через полчаса он начнет ломиться в дверь, а если, не дай Бог, заподозрит что-нибудь неладное, выломает ее — чего ему стоит? Двери-то у нас все на соплях…

Она почувствовала, что ее начинает трясти. Мелкая дрожь волнами поднималась от пяток и шла по телу, уверенно поднимаясь к затылку. Елене стало страшно, что сейчас она свалится в обморок, или, еще хуже, с ней случится сердечный приступ. И тогда уж точно — ей конец…

Ужасно хотелось закричать. Позвать на помощь. Но это было бессмысленно. Елена вспомнила про Бога и попыталась молиться. Она никогда не знала ни одной молитвы — откуда? Росла-то в семье атеистов…

Поэтому она тихо шептала:

— Господи, прости, что я была иногда такой мерзкой, помоги мне сейчас, пусть кто-нибудь придет мне на помощь…

В дверь ванной постучали, и его голос спросил:

— Лена? У тебя все в порядке?

— Да, — отозвалась она. — Все хорошо. Скоро пройдет голова.

Она услышала удаляющиеся шаги и его голос, распевающий какую-то мелодию. Все-таки у него начисто отсутствует слух, злорадно отметила Елена после тщательной попытки понять, что же это за мелодия.

Ее положение было, на ее взгляд, безвыходным. Оставалось ждать, когда ему надоест и он выломает дверь. И тогда…

Елена зажмурила глаза, представив, что с ней будет тогда…

«Пожалуйста, Господи, — тихонько проскулила она, — сделай так, чтобы хоть кто-нибудь сюда пришел… Пожалуйста…»