Глава 6
Подходя к дому, я обнаружила, что, оказывается, потеряла свой ключ. «Да уж, — сердито подумала я, — последнее время ты совершаешь необъяснимые нелепости, Танечка! Ты просто отбилась от рук! Ты сама скоро станешь ходячей нелепостью».
Хорошо, что на случай внезапного приезда родителей у меня всегда запасной ключ у соседки. Хотя, конечно, перспектива менять замок не радовала.
Соседка, тетя Рита, ключ мне отдала, на меня поглядела с жалостью и сказала:
— Ты, Танюша, перерабатываешь… Вот и ночью дверью хлопала… Немудрено, что при этаком темпе ты не то что ключи — голову потерять можешь…
Я хотела ей возразить, что вовсе не ночью, а всего лишь в половине двенадцатого, а это еще вечер, но зачем? Она желала мне добра. Расстраивать добрую тетю Риту мне не хотелось…
Я открыла дверь, вошла и тут же, к собственному облегчению, увидела свой родной ключ на полочке рядом с телефоном. Значит, я просто вылетела к Елене, забыв про него, что вовсе немудрено — если тебе в трубку стонут, хрипят и просят о помощи, о каких ключах можно думать?
Сняв надоевшие туфли, стискивающие мои ноги, как испанский сапог, я плюхнулась в кресло и задумалась.
В принципе моя цепочка почти не нарушилась. Скажем, Лапин действительно мог за спиной Чернецова принять на работу Полянова, справедливо рассудив, что Полянов-огранщик может принести ему большую прибыль, чем Полянов-дизайнер. Конечно, иметь под рукой в качестве огранщика человека, претендующего на звание одного из лучших ювелиров города, заманчиво. Сам же Полянов, как все таланты, страдал почти полным отсутствием тщеславия и комплексом неполноценности. Поэтому возможность заработать деньги, показавшиеся ему огромными, его вполне устроила.
А вот дальше… Что же происходило дальше? Какие камни пытались отыскать в поляновской квартире неведомые «братки»?
«Братки»… Отчего-то мне стало обидно. Только я раскатала губенки, что имею дело с восхитительным, домашним, «английским» убийством без непременного присутствия уголовных элементов и мафии, как тут она и возникла.
Что-то я не могла сама справиться с этой проблемой. Ниточки не связывались. Не получалось у меня картины, в которой поместились бы ночные посетители Елены.
Я начала искать магические кости, с удивлением обнаружив, что их нет на том месте, где я их вчера оставила.
Стол был пуст. Я растерянно осмотрелась вокруг и не нашла их. Признаться, мне стало не по себе. Со мной явно что-то происходило: я прекрасно помнила, что оставила мешочек с костями на столе! Я была готова поклясться в этом на Библии!
Впрочем, вчера мне казалось, что я взяла ключи, а они покоились дома в ожидании меня… Так что вполне возможно, что кости лежат в сумке…
Я бросилась к сумке. Там их тоже не было. Меня прошиб холодный пот — кому нужен детектив с начавшимся склерозом? «Стоп, — приказала я себе, — сосредоточься на имеющейся проблеме». Проведя ладонью по лбу, я упорядочила сумбурное движение мыслей. Мой взгляд упал под стол, где преспокойно лежал мешок, тщетно мной разыскиваемый. Значит, я просто незаметно для себя смахнула его на пол. Такое случается…
Но со мной такого раньше не случалось никогда!!!
* * *
Когда я взяла в руки мешочек с костями, я вдруг уловила странный запах. Мне показалось, что, кроме меня, в комнате присутствует еще некто. Я обернулась. Никого не было. Я была одна. Тем не менее стены моего дома явно хранили память о некоем пришельце. Возможно, помимо меня, в этой квартире спрятался еще кто-то посторонний… По спине противно поползли холодные струйки пота. Мне стало не по себе.
«Спокойно, — приказала я, — не расслабляйся».
Осторожно, стараясь не скрипеть половицами, я прошла на кухню, потом в ванную, заглянув даже по дороге в туалет, и выглянула на балкон.
Никого в моем доме, кроме меня, не было. Я облегченно вздохнула. И тем не менее я отчетливо ощущала посторонний запах. Впрочем, после такой ночи чего только не померещится.
Я присела на краешек кресла, прикрыв глаза. Ощущение того, что мою квартиру в мое отсутствие кто-то посетил, не проходило. Иногда стены вашего дома хранят воспоминания о ваших гостях. Моим стенам что-то не нравилось. Они будто пытались предупредить меня о чем-то. Или пожаловаться на то, что, пока я моталась невесть где, сюда приходил жутко неприятный им посетитель. Впрочем, если он действительно был, то почему не нарушен порядок? И все на месте, за исключением костей, которые он уронил… Стоп. Что лежало у меня на столе?
Я бросила взгляд на стол. Ничего не пропало. Копия аудиокассеты, пакет с деньгами… Версия о грабителе отпала. Что еще?
Я вздрогнула. На столе отсутствовала видеокассета, переписанная мной с чернецовской. Я рассчитывала просмотреть ее повнимательнее в надежде уловить хоть какую-то зацепку, хоть какой-то кадр, где случайно появилась бы «Ауди» темного цвета.
Отчаянно надеясь, что кассета тоже могла упасть на пол или оказаться в магнитофоне, я обыскала все возможные места — ее нигде не было.
Значит, они перешли в атаку. Они боятся.
* * *
Как жаль, что зеркало не может оставить внутри себя образ человека, прошедшего мимо! Честное слово, пора подумать о встроенной видеокамере. Единственным свидетелем был мой мешочек с костями. Я достала их оттуда, и, вырвавшись на свободу, они весело запрыгали по ковру. Остановившись, они показали результат: 22+28+12.
Спасибо, поблагодарила я. Я и так догадывалась, что рядом со мной коварные враги. Только вот их имена остаются мне неизвестны.
На втором броске они попытались меня успокоить, сообщив, что «я найду выход из затруднительного положения», пояснив третьим броском, что случится это с «помощью собственной ловкости или благодаря чужой глупости».
В свете последних событий, когда мое поведение оставляло желать лучшего, мне, увы, оставалось рассчитывать скорее на второе. Что-то теперь я не могла похвастаться ловкостью.
25+3+14.
На этот раз мне сообщили, что мои противники делают все, чтобы добавить проблем в мою и без того чересчур проблематичную жизнь.
Мысль о том, что кто-то старается сделать ее интереснее, повергла меня, признаться, в некоторое уныние. Впрочем, вспомнив, что это один из смертных грехов, я постаралась избавиться от него как можно скорее.
Тем более что мой неспокойный телефон вновь призвал меня к себе, и я услышала голос Генки:
— Танюша? Я, собственно, тебя беспокою вот почему — сегодня в музее открывается выставка Михаила. Думаю, тебе это будет небезынтересно.
Мне это действительно было интересно. Я помнила слова Виктора о том, что понять художника можно через его творения. А понять Полянова мне ох как хотелось…
* * *
Открытие выставки, даже посмертной, всегда носит несколько презентационный характер. Большинство людей являются на них с целью увидеть, что же сделал мой собрат за свою долгую или недолгую жизнь. Некоторые откровенно заняты показом себя. Но в целом наша богема выгодно отличается от других слоев некоторой интеллигентностью.
Так что показ себя обычно происходит мягко, ненавязчиво и почти незаметно.
Выставка получилась. Помимо живописных полотен здесь были его рисунки, наброски украшений и ювелирные изделия.
В фойе висел его автопортрет, около которого я ненадолго остановилась. У него были потрясающие глаза — огромные, темные и глубокие. В этих глазах неуловимо и непостижимо соседствовали боль и легкая ирония по отношению к этой боли. Оказывается, Михаил Полянов был очень красив.
Портрет был прекрасным. В этой работе ему удалось передать себя почти осязаемым. Казалось, что он присутствует здесь и даже пытается что-то сказать, причем складывалось впечатление, что он хочет открыть тебе некий секрет, давно тебя волнующую тайну.
Я оторвалась от бездонного взгляда его темных глаз с трудом. Мне даже показалось на мгновение, что сейчас он скажет, кто сидел в машине, сбившей его, и что, уходя, я предаю его.
Но надо было идти. Надо было увидеть все и постараться понять. Понять то, что он хотел сказать мне своим взглядом…
* * *
Народу на выставке было много — то ли от извращенного интереса наших обывателей к смерти, то ли оттого, что Михаил действительно вызывал к себе интерес и уважение. Он, несомненно, был талантлив, если не сказать больше. Для меня стали потрясением его работы из стразов — Генка был прав. Полянов мог со временем подняться выше его. Его талант был мощнее, чем у Генки, — простое стекло сияло великолепными гранями, превращающимися на глазах в ослепительно яркие оттенки разных тонов.
Отходы хрусталя Михаил с легкостью превращал в целый город с аквамариновым небом, и оставалось непонятным, как этакое великолепие, от которого захватывает дух, мирно покоилось в частных коллекциях, никому не ведомое, а автор этого волшебства работал в небольшой фирме скромным ремесленником.
От того, как же трагично сложилась судьба Полянова, стало больно. У него было все, чтобы подняться в гору, но не хватало цепких рук.
Я не могла связать после этих работ Полянова с какой-нибудь банальной мафией.
Он стоял выше.
Впрочем, еще одно я знала наверняка — такой гений вполне мог сотворить не только изумруд из бутылки. Его руки владели волшебством превращения пыли в золото.
* * *
Я прошла к стене, на которой располагались его живописные работы. К собственному удивлению, я обнаружила, что у него их много и Полянов-живописец не собирался уступать в таланте Полянову-ювелиру. В ранних работах господствовала акварельная живопись, в основном это были пейзажи, но довольно часто среди голубоватых рек и зелени трав возникало лицо тоненькой светловолосой девочки, в которой легко узнавалась юная Алина.
Глядя на его ранние работы, я поняла, что означает термин «голубой период» в жизни какого-либо художника, потому что от ранних поляновских картин веяло спокойной синевой весеннего неба.
Постепенно краски становились мрачнее, приобретая серый оттенок, переходящий в черные тона. Последние его работы контрастировали с ранними не только в колористике. На них появилась печать мрачности.
У одной из картин я остановилась. Она потрясла мое воображение. Мрачный пейзаж, ночь, поглощающая все краски дня и жизни, фонарь, внушающий не надежду, а, наоборот, возвышающийся как молчаливый свидетель и предвестник скорого несчастья, и рядом с ним одинокая фигура человека.
От картины исходили флюиды мрачного предчувствия, от нее веяло могильным холодом тяжелого знания, что, возможно, за твоими плечами уже стоит смерть и эта работа — твое последнее творение. Твой последний крик в пустоту в тщетной попытке обрести понимание.
Силуэт на картине был столь же судьбоносен, как моцартовский «черный человек» — заказчик «Реквиема». На какое-то мгновение мне показалось, что в этом силуэте явно проглядываются черты знакомого мне человека, но, как ни вглядывалась в его расплывчатые очертания, я не могла определить, кому они могли бы принадлежать.
Тем более что у меня возникло ощущение, что, испугавшись чего-то, Михаил специально размазал отчетливость портрета.
Я вздохнула. Надо было попробовать найти Генку. К тому же от этой картины мрачность моего настроения начала увеличиваться до непозволительных размеров. Решив вернуться к ней немного погодя, я пошла в зал ювелирных творений Полянова.
* * *
Конечно, Генка был там. Он в некотором остолбенении смотрел на хрустальный город, не сразу обратив на меня внимание. Он был слишком сосредоточен на сияющей чистоте линий сказочного города.
Когда я подошла, услышала, как он тихо, сам себе шепчет что-то вроде: «Мне никогда этого не достичь…» В устах Генки это было высшей похвалой. Я тронула его за плечо. Он обернулся ко мне, смотря сквозь меня, и тихо сказал:
— Таня, он же гений! Ты понимаешь? Это он, а не я, должен был выставляться в Париже, Женеве, Лондоне… Я не стою его мизинца…
— По-моему, ты не прав насчет себя, — попыталась я его успокоить, но он покачал головой:
— Я говорю то, что вижу… Они загубили Мастера, Танечка…
По его лицу я видела, что ему горько и больно не оттого, что кто-то превзошел его, Генку, а от того, что некая серая бездарь заставила гениального художника быть ремесленником в своих шкурных интересах.
— Ты можешь представить, что это такое — когда творец работает подмастерьем у ничтожества?
В его глазах сверкала обида. Я пожала плечами. Чем я могла его успокоить? Я тоже не ожидала такого. Но, увы, этот мир несправедлив. Бедному Полянову хотелось есть. Поэтому он и оказался в руках…
— Как ты думаешь, — поинтересовалась я у Генки, вспомнив про эти отнюдь не ласковые «руки», — мог ли Полянов оказаться в связи с мафией?
Генка вытаращился на меня в искреннем недоумении: как я могла подумать этакое.
— Никогда, — энергично замахал он головой. — Откуда ты это взяла?
Я вкратце рассказала ему мое ночное приключение. Он слушал меня внимательно, немного склонив голову, пытаясь понять, что же за всем этим стоит. Когда я кончила, он резко бросил:
— Это какой-то бред! Скорее я бы допустил, что Елена решила привлечь к себе внимание, а для этого она способна сама себя привязать к кровати, уж поверь мне… И вообще, Танечка, неужели тебе все это не кажется подозрительным?
— Кажется, — призналась я, — мне все-все кажется подозрительным, начиная с того момента, когда она мне позвонила. Якобы ей мой телефон дал Лапин, но откуда этот самый Лапин знает, что я занята смертью ее мужа? По легенде Чернецова, я занимаюсь появлением на рынке фальшивок…
— Ну, телефон она могла спросить… — задумался Генка, — хотя вообще непонятно, что у нее за связь с этим Лапиным…
— Обычная связь, — я пожала плечами, — половая называется.
По-моему, если моя задача на сегодня заключалась в том, чтобы потрясти Генку небывалыми известиями, я с этим вполне справилась. Оставалось надеяться, что он окажется в состоянии перенести огромное количество столь неординарных новостей. Он молча переваривал услышанное.
— Да уж… Ничего себе парочка…
— А ты что, знаешь Лапина? — спросила я.
— Разве я тебе не сказал? — спросил он удивленно. — Лапин же и есть тот человек, который в свое время пытался завербовать меня работать в «Клондайке».
* * *
Настал мой через удивиться. Оказывается, тогда мой друг просто забыл имя, недавно вспомнившееся ему. Сейчас я была готова его укусить.
Все встало более-менее на свои места. Правда, я еще не поняла, кто же меня посетил ночью… Ну а если, допустим, с мафией был связан не Полянов, а Лапин? Это было куда вероятнее.
Я даже не заметила, что произнесла эту понравившуюся мне мысль вслух, заставив отшатнуться идущую мимо меня очаровательную даму в изысканных одеждах. Она осуждающе посмотрела на меня, как бы говоря всем своим видом, что на выставке художника незачем говорить о таких грубых материях, как мафия. Генка мои слова тоже услышал и ответил:
— Возможно. Тогда какого, извини, черта они отправились искать камни к Полянову? И что искали у тебя?
— У меня-то, к сожалению, то, что искали, нашли, — сказала я, печально осознавая в очередной раз за сегодняшний день всю величину собственной глупости и недальновидности.
— И что это они у тебя этакое нашли?
Я не имела права открывать чернецовские тайны даже Генке. Хотя… Какая теперь разница? Эту проклятую кассету уже посмотрели зрители… Мысль, посетившая с внезапностью шквального ветра, заставила меня вздрогнуть. Тот, кто шарил в моей квартире, знал, что у меня есть кассета… Из этого следовало, что мой непрошеный гость знал и то, что я снимаю историю любви Алины Чернецовой. Об этом знали только двое. Сама героиня моего бессмертного фильма и Чернецов. Ох Господи, ну и пакость сложилась!
Неужели в той проклятущей машине сидел сам Чернецов?!
* * *
Алина стояла перед картиной уже полчаса, пытаясь определить, кому принадлежит этот силуэт. Она всматривалась в него, злясь, что никто не может помочь ей уловить ускользающее сходство. Она где-то видела этого человека, видела не раз и знает его, ей казалось, что вот-вот, сейчас, еще мгновение — и она ухватит за хвост ускользающую нить.
От долгого напряжения начали болеть уставшие глаза. Но Алина не отрывала их от силуэта, пытаясь заставить его открыть свою тайну.
Если бы вы спросили ее, с чего, собственно, она решила, что человек на картине имеет отношение к убийству ее возлюбленного, она бы искренне удивилась. Алина была убеждена, что на картине изображен убийца. Поэтому она упорно продолжала смотреть в его размытый лик, с единственным желанием, оставшимся у нее, — найти его и отомстить…
* * *
Я заметила ее сразу. Тоненькая и прямая, она стояла напротив картины, внимательно вглядываясь в нее, как будто пытаясь что-то понять. Она была так поглощена этим, что не замечала никого вокруг себя. С ней здоровались — она тихо и равнодушно отвечала и продолжала созерцать картину, отрешенная от всего. Я догадалась, что ее интересует то же, что и меня. Она, как и я, пыталась узнать того, кто последние дни преследовал Полянова, а Полянов воплотил свой страх в этой одинокой, зловещей фигуре.
Я рискнула подойти и тихонько тронула ее за плечо. Она вздрогнула, будто мое прикосновение заставило ее проснуться, и обернулась.
— Это вы… — сказала она тихо, — у меня было предчувствие, что я вас здесь встречу…
В ее голосе не было обиды и злости. Просто обреченная на вечное одиночество усталость…
Я не знала, с чего начать разговор. Но она удивила меня, начав его сама.
— Иногда, — сказала она, — художник бессознательно придает своему страху черты определенного человека… — Она сказала это отрешенно, скорее в никуда, чем конкретно мне. Я кивнула. — Знаете, Таня, как называется эта картина?
Я помотала головой. Почему-то мне казалось, что, если я скажу хоть слово, она развернется и уйдет. Или съежится и замолчит. И неизвестно, что хуже.
— Эта работа — последняя. Он закончил ее за день до своей гибели. А называется она «Предчувствие»…
Остановив глубоким вздохом возникающие слезы, она на мгновение замолчала.
— Значит, вы тоже… — рискнула сказать я, воспользовавшись паузой.
— Что? — вскинула она на меня удивленные глаза.
— Пытаетесь понять, чей это силуэт, — задумчиво сказала я, — у меня такое ощущение, что я знаю этого человека, но никак не могу вспомнить, кто он…
— Может быть, это просто наше внутреннее зло? — предположила она.
— Вряд ли, — пожала я плечами, — мне кажется, Михаил чувствовал исходящую от кого-то угрозу и попытался таким образом защититься. Но потом он сам испугался собственного страха и решил победить его, стерев черты человека, от которого она исходила… Как в стихотворении: «Сотри случайные черты — и ты увидишь, мир прекрасен…» Наверно, он надеялся, что ему удастся снова сделать мир вокруг себя прекрасным.
Я посмотрела на нее. Она плакала. По ее тонкому лицу катились слезы. Мне стало страшно, что мои откровения привели к такому результату. Я была готова откусить себе язык. Но она посмотрела на меня с благодарностью и, тихонько пожав мне руку, шепнула сквозь слезы:
— Спасибо…
С этими словами она стремительно направилась к выходу.
* * *
Мне тоже было пора уходить. Все равно мне не удастся сейчас понять, чье это лицо. Наверно, придется прийти сюда еще раз. И на сто процентов я была уверена, что снова встречу у этой картины Алину. Сейчас я, увы, ничем не могла помочь ни ей, ни себе. Поэтому я вышла из музея в душный августовский день, готовый разразиться грозой.
* * *
К сожалению, Елена была обязана прийти на открытие выставки. Прекрасно зная, как ее ненавидят все эти рожи, она не могла не насладиться хотя бы маленьким триумфом. В конце концов, пусть считают ее идиоткой… и кем там еще… Она вошла в выставочный зал, преисполненная сознанием собственного достоинства. Если бы не скорбный повод, по которому эта выставка состоялась, она бы позволила себе гордую улыбку. Но, увы, сейчас улыбка была не к месту. Поэтому ее лицо хранило печать горькой утраты, но вот глаза… Глаза Елены не могли скрыть торжества. Потому что все они — те, кто считал ее наглой выскочкой, — восхищались ее мужем. Человеком, который принадлежал ей.
Она печально улыбалась, здороваясь с ними, злорадно подмечая, как одни поджимают губы, а другие отворачиваются.
К сожалению, Елена в искусстве ничего не понимала, поэтому она даже не могла понять, чем восхищаются эти надутые индюки.
Конечно, ей безумно понравились его стеклянные безделушки, но чего все толпятся возле его картин… Серые и непонятные, они ее не волновали. Тем не менее она делала вид, что ей интересно. Она подолгу стояла у какой-нибудь из них, ничегошеньки не понимая, но сохраняя на лице печать задумчивости и восхищения.
Около одной из картин толпилось народу больше всего. Она подошла. Картина называлась «Предчувствие», и от нее на Елену пахнуло кладбищем. Елена даже поежилась от холода. Странно, но она ей понравилась. Почему-то она именно сейчас поняла, что ее недоумок Мишка, оказывается, был действительно потрясающе талантлив. Удивленная своим открытием, она застыла перед страшной работой. Особенно ее внимание привлек силуэт человека на картине.
Всмотревшись в него, она вскрикнула. Сходство было поразительным. Елена узнала его сразу. Она даже прижала к губам руку, чтобы не закричать. Ей стало страшно. Очень захотелось убежать, но ноги стали тяжелыми, и она не могла ими двинуть, как будто их приковали к месту.
Внутри Елены происходило нечто странное. Конечно, можно было сразу побежать в милицию — но кто ей поверит? Арестовать человека на основании того, что ей показалось, будто силуэт на картине на него похож? Может быть, ей вообще все это померещилось…
Нет, нет… Елена осторожно, со всей силы сдерживая дрожь, попыталась двинуться с места. Кажется, шок прошел, и ноги получили свободу.
Побледневшая и поникшая, она направилась к выходу.
«Сейчас я приду домой, — сказала она себе, — и не буду отвечать ни на чьи звонки…» Она отнюдь не была уверена, что это — лучший выход, но сейчас иного выбора перед ней не было.
Вошедший человек заставил ее побледнеть еще больше. Она попыталась справиться с собой. Даже выдавила улыбку, когда он подошел к ней.
— Здравствуй, — сказал он.
Елена почувствовала противную холодную струйку пота между лопаток. Она позволила ему чмокнуть себя в щеку.
— Уже осмотрела? — поинтересовался он как ни в чем не бывало.
Она кивнула. Он посмотрел на нее недоуменно. Обычно Елена трещала без умолку. Теперь она как воды в рот набрала.
— Что с тобой? — поинтересовался он.
— Голова болит, — соврала Елена и удивилась, что при ее насмерть пересохшем горле голос звучит вполне нормально. Она боялась, что ее выдаст хрип.
— Бедняжка моя, — ласково дотронулся он до ее щеки, — иди домой, приляг… Выпей аспирин…
— Пожалуй, я так и сделаю, — кивнула она, и на мгновение ему показалось, что она страшно хочет избавиться от его присутствия.
Наверно, у нее действительно болит голова. Елена часто мучилась мигренями. Да и, похоже, погода менялась. Он оглянулся и, убедившись, что никто не смотрит в их сторону, легонько дотронулся до ее губ поцелуем. Ему показалось, что Елена от его прикосновения съежилась и застыла.
— Ладно, — вздохнул он, — не буду тебя мучить. Беги скорее домой, выпей таблетку и засни… Хорошо?
Она кивнула покорно, как послушный ребенок, и тихо пошла прочь.
«Странно, — подумал он, — на нее это совсем непохоже… Что же ее так поразило на этой выставке?»
