Глава 10

Мы перевалили через холм, потом еще через один. Капустин с Пряжкиным выдохлись окончательно. А впереди новые холмы, покрытые хвойным лесом, казавшимся в наступающих сумерках непроходимой гибельной чащей. Снова посыпался снежок и подул ветер.

— На карте вроде дорога поближе была, — сказал с сомнением Чижов. — Или мы заблудились?

— Наши карты очень часто немножечко врут, — заметила я. — Это делается специально, по старой чекистской привычке — из стратегических соображений. Вы-то уж должны это знать.

— Что же делать? Этот Пряжкин уже не шевелит ногами.

— Будем ночевать в лесу, — сказала я.

— Каким образом? Где мы укроемся?

— Пойдемте, — скомандовала я.

На подветренной стороне холма мы отыскали широкую промоину, на дне которой вперемешку со снегом были сухие листья и трава. Обрезав ветви у росших поблизости сосен, мы с Чижовым застелили ими холодную землю. Теми же сосновыми лапами мы устроили покрытие, получив таким образом некое подобие землянки. Мы предложили поучаствовать в работе и остальным, но Капустин скептически и высокомерно отказался.

— Нет уж — увольте! — сказал он язвительно и предпочел мерзнуть в гордом одиночестве.

Изнемогший Пряжкин, пытаясь доказать свою лояльность и небесполезность, откликнулся на призыв, но тут же умудрился провалиться в лисью нору, едва не сломав ногу. Мы доделали все вдвоем.

Когда импровизированное убежище было готово, уже совсем стемнело. Мрачные жуткие холмы без каких-либо признаков жизни окружали нас. В непроглядном небе не вспыхивало ни единой звезды. Леденящий ветер выл уныло и безнадежно.

— Прошу заселяться! — сказала я. — Места забронированы. Хорошо бы, конечно, костерок, но, учитывая особую горючесть подсобного материала, придется согреваться теплом наших же тел!

— Я знаю, по крайней мере, одно такое тело, теплом которого я охотно бы сейчас погрелся! — радостно объявил Чижов.

— Только не разохотьтесь чересчур сильно, — предупредила я. — Берегите последнюю руку!

— Черт знает что! — вдруг взорвался Капустин. — Еще и острят! Какой идиотизм! Мне, Капустину, предлагается ночевать в какой-то яме! Это даже не идиотизм, это — кретинизм! Я обязательно переговорю с братом о сумме вашего гонорара. Ее, разумеется, нужно пересмотреть!

— Витальич! — добродушно сказал Чижов. — Ради вот этого… — он постучал ногтем по стальной поверхности чемоданчика, — можно разок и на природе заночевать… Помню, раз во Вьетнаме…

— Заткнулся бы ты! — зло посоветовал ему Капустин. — Что, я не вижу, как ты крутишься вокруг этой… этой…

— Я знаю наизусть ваш небогатый словарный запас. Лучше полезайте в нору — в дальнем конце вам будет теплее.

Капустин демонстративно отвернулся и уставился в темноту.

— Я, пожалуй, полезу, — объявил замерзший Пряжкин и провалился в дыру.

Следом протиснулись и мы с Чижовым. Капустин некоторое время оставался наверху, стоя неподвижно и прямо — на манер часового, но потом не выдержал и тоже спустился к нам, надутый и злой. И опять ему не повезло, потому что у входа сильно дуло.

Чижов пытался шутить, но его никто не поддержал, и он постепенно умолк. Прижавшись друг к другу, мы старались сохранить ускользающее тепло и время от времени проваливались в тревожный поверхностный сон.

Ночь тянулась мучительно долго. Снаружи свистел ветер. Под нами шуршала свежая хвоя, источая терпкий смолистый запах. Руки и ноги невыносимо затекали от неудобной позы, но изменить ее не было никакой возможности, потому что мы и так были стиснуты, как селедки в бочке. Только Капустин, имевший некоторую свободу перемещения, всю ночь ворочался, изнемогая от холода.

Под утро ветер стих, и в нашей братской могиле сделалось чуть теплее. Мне удалось немного задремать, и в коротком летучем сне я увидела какой-то новогодний праздник — давным-давно забытый, — где я танцевала вокруг елки в маскарадном костюме стрекозы, и было мне лет двенадцать, и я была на седьмом небе от счастья, а потом вдруг из-за елки вышел Капустин в костюме Деда Мороза, со стальным чемоданчиком в руках и злорадно сказал мне: «А плохие девочки подарка не получат! Вместо подарка они получат шиш!» И он тут же открыл чемоданчик, из которого бессчетно посыпались патроны от «парабеллума» — с дробным непрекращающимся стуком…

Я открыла глаза. В дыру просачивался еле видимый утренний свет. Дробный стук исходил от клацающих зубов Капустина. Он непрерывно дрожал.

— Светает… — над самым ухом сказал Чижов. — Идти надо бы, пока совсем не задубели.

Капустин закашлялся и полез наверх.

Призрачный туманный пейзаж встретил нас. Казалось, мы попали на другую планету и, сколько бы мы теперь ни шли, в какую бы сторону ни пустились, нам уже никогда не встретить ни одной живой души. Вид у всех нас был ужасный — опухшие лица, измятая, перепачканная смолой одежда, красные обветренные руки. Капустин надсадно кашлял и ни на кого не смотрел. Он даже не ругался. Ему не хватало слов, чтобы выразить свою досаду. Можно было подумать, что всю эту алмазную эпопею затеяли мы с Чижовым.

Никакая сила, казалось, не смогла бы сейчас заставить его куда-нибудь двигаться. Но, к моему удивлению, он пошел. Видимо, холод и пустой желудок подгоняли его.

Мы блуждали по сосновым перелескам еще около часа и вышли к дороге совершенно неожиданно. Мы увидели ее с холма, по которому спускались, стараясь держаться проплешин, свободных от снега.

Это чудесное зрелище придало нам сил, и мы прибавили шагу. У подножия холма мы увидели небольшой водоем, по-видимому, искусственного происхождения. В ширину он имел метров тридцать и был наполнен водой, которая в этот пасмурный день издали казалась пятном застывшего асфальта. По краям водоема уже схватился тонкий ледок.

Чижов прямиком направился к пруду, и я сначала не поняла, что он задумал. А он достал из кармана «парабеллум» и печально посмотрел на него. Видимо, с этой железякой у него были связаны трогательные воспоминания. Но все-таки он решительно размахнулся и метнул свое сокровище на середину водоема.

Раздался совсем негромкий всплеск, тяжелая серая вода неохотно расступилась и поглотила пистолет. Мы окончательно остались без огневой мощи.

Была бы моя воля — я бы охотно отправила вслед за «парабеллумом» и сундучок с алмазами. Тогда наше путешествие сразу же стало бы легким и приятным. Но я подозревала, что в таком случае утопился бы и сам Капустин.

Гибель пистолета он воспринял равнодушно и, не дожидаясь нас, направился через придорожные посадки к шоссе. На обочину он вскарабкался первым и тут же принялся высматривать попутку.

Гладкая лента шоссе в оба конца уходила в беловатое марево, которое клубилось у горизонта. По другую сторону дороги лежало перепаханное и заснеженное поле, за которым виднелась какая-то деревня.

Ждать нам пришлось не слишком долго. На наше счастье, вскоре на дороге появился рейсовый междугородный автобус, направлявшийся, как выяснилось, в ближайший городок под названием Заозерск. На наш вопрос, проходит ли там железная дорога, водитель ответил утвердительно, и мы погрузились в автобус.

Наш непрезентабельный вид не вызвал особого ажиотажа среди ранних пассажиров, потому что половина из них выглядела ничуть не лучше. Единственным предметом, вызывавшим любопытство, оказался, разумеется, стальной чемоданчик, который с самого начала притягивал к себе все беды, точно чудесный магнит. Ему не хватало только броской надписи на боку: «Не кантовать! Сокровища!»

До Заозерска мы доехали без приключений и даже немного вздремнули, разомлев в относительном автобусном тепле. Нас высадили на захолустной, открытой всем ветрам площади и показали, в какой стороне железнодорожная станция.

На вокзале нас ожидал неприятный сюрприз. Выяснилось, что мы успеваем на челябинский поезд — разумеется, не на тот, в котором ехали вчера, а на сегодняшний, — но билетов на него нет. После долгих уговоров, угроз, проклятий и хорошей взятки нам все-таки удалось вырвать два купейных билета.

— Знаешь, Анатолий Витальич! — предложил Чижов. — Вы с Евгенией Максимовной езжайте до места. А я с Пряжкиным другим поездом уеду. Все равно от меня теперь толку немного, а Пряжкин вообще обуза. Мы с ним сейчас на пригородных покатим, на перекладных. Потихоньку и доберемся. Не здесь же нам сидеть!

Капустину смертельно не хотелось заканчивать путешествие в моем обществе, но он был вынужден признать, что Чижов прав. У того совсем разболелась рука, и в телохранители он не годился. Вдобавок кто-то должен был присматривать за беспаспортным Пряжкиным, который запросто мог влипнуть в какую-нибудь историю.

Вскоре подошла полупустая электричка, и мы распрощались. Чижов с Пряжкиным запрыгнули в голубой вагон и помахали нам руками. Мы с Капустиным остались вдвоем.

Надо отдать ему должное — в эти минуты он старался вести себя корректно, отложив, видимо, свои абсурдные претензии на потом. Наш поезд прибывал после обеда, и у нас оставалась еще масса времени. Капустин предложил перекусить, и мы отправились в вокзальный буфет. Однако ассортимент блюд в этом буфете не мог прельстить даже таких голодных, как мы. Настроение у Капустина сразу испортилось, и он настоял, чтобы мы пообедали где-нибудь в городе.

Мне не хотелось никуда идти, но еще меньше хотелось спорить. Мы взяли свою поклажу и вышли из вокзала на площадь. И сразу же метрах в пятнадцати от входа увидели до боли знакомый, сверкающий алым лаком джип!

В этот момент мы оба испытали легкое потрясение, хотя мне, в принципе, следовало предвидеть такую возможность. Повышенная нагрузка отрицательно сказывалась и на моих действиях. Все-таки я еще не привыкла работать в таких партизанских условиях.

Единственное, что я смогла сделать, — это немедленно втянуть Капустина обратно под крышу вокзала. Хотя и эта мера запоздала. Возле джипа стоял Трофим собственной персоной, и он отлично нас видел.

Мы прошли в зал ожидания и уселись так, чтобы нас было видно из раскрытой двери опорного пункта милиции. Люди в синих мундирах были крайним средством, к которому я собиралась прибегнуть, если дело пойдет совсем уж плохо. Пока же я приготовила зонтик и стала ждать Трофима.

Ждать пришлось недолго. Он вошел в здание вокзала независимой и неторопливой походкой, поискал вокруг глазами и направился к нам. Капустин обеими руками обхватил чемоданчик и прижал его к груди. Трофим это заметил и слегка улыбнулся. Он прошел в зал ожидания и спокойно уселся на скамейке напротив нас.

Наши глаза встретились. Взгляд Трофима пылал еле сдерживаемой ненавистью и охотничьим азартом. Неудачи, которые преследовали его, кажется, только разожгли в нем безумный мстительный огонь. Однако внешне он старался этого не показывать. Я обратила внимание, что на простреленном ухе у него белеет аккуратная наклейка из пластыря.

— Не бойтесь, — покровительственно произнес он. — Пока я хочу только поговорить.

— С чего ты взял, что мы боимся? — холодно поинтересовалась я. — Ты вовсе не такой страшный, как тебя расписывали.

Трофим злобно усмехнулся.

— С тобой у меня будет отдельный разговор, сучка, — многозначительно сказал он, задетый за живое. — А сейчас я хочу говорить с бугром, — он перевел взгляд на Капустина, который был напряжен, точно натянутая струна. — Ты не возражаешь, Капустин?

— О чем ты собрался говорить? — взволнованно кашлянув, спросил Капустин.

— Тебе, конечно, пока везло, — с некоторой завистью признался Трофим. — Но ты не думай, что уже сорвал банк. За ребят и за тачку ты мне дома ответишь — вместе с братцем своим… А пока по-хорошему прошу — отдай товар. А то ведь и не доедешь до дому-то… Ты теперь без прикрытия остался, я знаю. На девку надежда плохая — ей свою шкуру бы спасти… Ну, так как порешим? — Голос его опять звучал уверенно, с издевательскими интонациями. — Я ведь если даже вдруг свое не возьму — я тебя, Капустин, на крайний случай ментам сдам! Смотри сам, что для тебя хуже.

Меня порадовало, что хотя бы в одном вопросе наши с Трофимом взгляды совпадают — оба мы приберегали милицейские силы на крайний случай, держали их, так сказать, в резерве. Это очень облегчало мое положение — не нужно было рваться на два фронта. В остальном же я была с Трофимом категорически не согласна, и, если бы у него хватило терпения меня выслушать, я бы доказала его неправоту, как дважды два. Но рассчитывать на теоретическое противостояние не приходилось — такие крутые парни, как Трофим, предпочитают испытывать все на собственной шкуре, иначе у них пропадает вкус к жизни.

Что думает Капустин, я не знала. На него опять напал столбняк, какой охватывает кролика, когда перед ним появляется удав. Он, кажется, с удовольствием и отправился бы в пасть, но ему немного мешал выстраданный, вымученный чемоданчик ценой в миллионы.

Он сжимал этот чемоданчик в объятиях и неотрывно смотрел на Трофима глазами, в которых смешались страх, ненависть, алчность и еще с десяток более мелких чувств.

Его молчание мне не нравилось, потому что все, что он не решался сказать сейчас Трофиму, он наверняка выскажет потом мне, втайне страдая от того, что я стала невольным свидетелем его малодушия. Если бы мне было дело до его малодушия!

Трофим опять усмехнулся и встал. Напоследок он обвел нас тяжелым взглядом, в котором таилась недвусмысленная угроза, и сказал:

— До встречи в поезде!

Мы не стали ему отвечать. Не столько из гордости, сколько от того, что у нас было вконец испорчено настроение.

Остаток времени мы провели на том же самом месте, опасаясь покинуть скопление людей. Наконец по вокзалу прогремело сообщение о прибытии челябинского поезда, и мы вместе с набежавшей толпой отправились на перрон. Там мы тоже пристроились поближе к стражам порядка, которых представляли рыжий лейтенант в милицейской форме и два молодых омоновца в черных беретах. Они недоверчиво покосились на нас, но, справедливо рассудив, что преступный элемент вряд ли будет столь откровенно рисоваться, даже не спросили у нас документы.

Я вовсю вертела по сторонам головой, пытаясь высмотреть чернокудрую голову Трофима, но так ничего и не высмотрела. Капустин, вконец расстроенный, по сторонам не глядел и только крепче прижимал к груди чемоданчик.

С грохотом и пронзительным ревом подошел челябинский поезд, и народ бросился по вагонам. Стоянка здесь была пять минут, но нам и этот срок казался непомерно долгим.

Предъявив проводнику билеты, мы поднялись в вагон. На нас пахнуло духотой, потом и железной дорогой. Пассажиры с обалдевшими от скуки лицами рассматривали нас, как иноземцев.

Нигде не задерживаясь, мы прошли в свое купе. Оно было открыто. Мы откатили дверь и вошли. Обе нижние полки были заняты. Нашими соседями оказались девушка лет двадцати, по виду студентка, да молодой щеголеватый армянин, который студентку охмурял — без особого, кажется, успеха. Появление новых пассажиров вызвало в нем легкую досаду, которая сменилась порывом энтузиазма, когда он разглядел, что один из пассажиров — женщина. Видимо, он рассчитывал на меня как на запасной вариант.

С приторно-сладким выражением на лице он подскочил ко мне и предложил помочь снять плащ. Я решила раз и навсегда отделаться от этого субъекта и громко ответила:

— Ты бы с меня, конечно, с удовольствием не только плащ, а вообще все поснимал, но тут тебе ничего не обломится, дорогой! Выкинь из головы!

Студентка растерянно хихикнула. Армянин смутился и сказал укоризненно:

— Ах, какая грубая девушка! Девушка не может быть такой грубой…

Капустин посмотрел на него, на меня, горько усмехнулся и полез на верхнюю полку. Мне тоже стало смешно, и я распорядилась:

— Подними-ка полку, знаток девушек! Я поставлю чемодан… Кстати, Анатолий Витальич, а вы не хотите поставить свой чемоданчик?

— Благодарю покорно! — откликнулся Капустин. — Пусть он лучше тут со мной побудет…

По-моему, он даже положил его себе под голову. Я сурово посмотрела на разочарованного армянина и хорошенькую студентку и отчеканила:

— Дверь в купе должна быть всегда заперта изнутри — зарубите это себе на носу!

Об условных сигналах я договариваться не стала — это было совершенно безнадежно. Я поняла это по смуглому лицу соседа, на котором было написано крайнее возмущение и обида. Молодой армянин был настолько шокирован моим армейским тоном, что даже прервал свои донжуанские упражнения и какое-то время молча сидел и с оскорбленным видом таращился в окно. Наконец решив, что жизнь еще далеко не кончена, он встряхнулся и в цветистых выражениях пригласил бедную девушку посетить с ним вагон-ресторан. При этом он как бы случайно косился на меня и раздувал ноздри. Получив отказ, он все равно не стал падать духом и объявил, что пойдет один.

После его ухода в купе сделалось значительно просторнее и тише. Капустин, прикрыв чемоданчик подушкой, и в самом деле положил на него голову и отвернулся к стене, видимо, избегая смотреть на мою физиономию. Девушка, с любопытством наблюдавшая, как я запираю дверь, робко поинтересовалась, зачем это нужно делать.

— На железной дороге, — назидательно заявила я, — всегда можно встретить массу мошенников, хулиганов и даже настоящих убийц. Не хочу, чтобы кто-то из них входил сюда без стука. Это меня нервирует.

Студентка неуверенно фыркнула.

— Я вообще-то здесь часто езжу, — чистым приятным голосом произнесла она, — но никаких убийц никогда не видела, вы шутите… — По ее тону было ясно, что она никогда не поверит в существование того, чего не видела лично.

— Я еду в первый раз, — отрезала я, — но еще до полуночи рассчитываю увидеть самого настоящего убийцу!

Девушка осеклась и посмотрела на меня с неприкрытым страхом. Она, видимо, приняла меня за душевнобольную. Мне не хотелось ее в этом разубеждать.

Однако я действительно ожидала еще сегодня увидеть Трофима. Скорее всего, он попытается появиться ночью, когда большинство пассажиров сморит сон.

Капустин мне не помощник. Эти говорливые попутчики — просто досадная помеха. Придется действовать в одиночку, проявляя чудеса бдительности и решимости. Это означает, что опять до утра мне придется не спать, не есть и даже не ходить в туалет. Такая перспектива меня нисколько не вдохновляла — мои возможности тоже не беспредельны. Зато для Трофима у меня был приготовлен небольшой сюрприз, и этот факт немного скрашивал мое существование.

Поспать мне все-таки удалось — пока романтичный армянин предавался разгулу в дорожном ресторане. Потом он нагулялся и начал стучать в дверь. Я проснулась, а студентка, робко посмотрев на меня, попросила разрешения открыть.

— Это, наверное, Ашот пришел, — пояснила она.

Я впустила Ашота. От него припахивало винными парами, и он собирался взять реванш за свое маленькое поражение. С вызывающим видом он принялся угощать нас дорогими конфетами и звать в соседний вагон, где едет «отличная компания» из Дилижана.

Когда мы отказались, он пообещал непременно привести ребят сюда, уверяя, что мы необыкновенно весело проведем время. Он зудел, как осенняя муха, и был так охвачен идеей устроить в нашем купе пикник, что я немного испугалась и попросила его на секунду выйти со мной в коридор.

Не знаю, что ему примерещилось, но он сразу же согласился. Мы вышли из купе, и Ашот, приняв картинную позу, начал осыпать меня комплиментами. Я решила не тратить времени на устные вступления и сразу же перешла к материальной части.

Ухватив обеими руками правую кисть Ашота, я рванула ее вверх, а едва почувствовав сопротивление — вниз, при этом вывернув кисть наружу. Армянин вскрикнул от боли, скорчился и упал на колени, глядя на меня перепуганными глазами. Я продолжала удерживать его вывернутую руку до тех пор, пока он жалобно не взмолился:

— Отпусти, слушай! Больно же совсем! Ну отпусти! У-у-у!

Я сжалилась над ним, и он поспешно вскочил, беспомощно оглядываясь по сторонам. Потом он посмотрел на меня — со страшной обидой — и дрожащим голосом произнес:

— С ума сошла, да? Я тебя угощал, а ты руку ломать?! Ты вообще сумасшедшая, да?

Я взяла его двумя пальцами за ворот рубашки и, интимно приблизив губы к его уху, негромко сказала:

— Слушай меня внимательно! Сумасшедшая я или нет — не имеет никакого значения. Но если ты попытаешься привести кого-то в наше купе или будешь доставать меня еще каким-нибудь способом — я вышвырну тебя из поезда, обещаю! У меня был очень трудный день, и я хочу отдохнуть.

Он со страхом покосился на меня и уныло сказал:

— Так бы и сказала… Что, Ашот не понимает? Я хотел как лучше…

— Ты лучше хоти подальше от меня, — посоветовала я.

Мы вернулись в купе, и Ашот на некоторое время притих. Однако через полчаса ему опять сделалось невмоготу, он начал вертеться, покашливать и наконец просительно обратился ко мне:

— Ничего, если я к ребятам пойду? — и поспешно добавил: — Мы с ними в том вагоне посидим!

— Иди, — разрешила я. — Только не теряй головы!

Он с облегчением вскочил и покинул нас. Девушка смотрела на меня с уважением и страхом. Капустин себя не обнаруживал никак — то ли выдерживал характер, то ли спал.

А мне не спалось. Снаружи незаметно стемнело, и в поезде включили освещение. Я настороженно вслушивалась в шаги, которые звучали в коридоре, и ловила каждое слово, доносившееся оттуда, хотя отлично понимала, что Трофим придет молча и без всякого шума.