Назад: Сын

Дальше: Эксклюзивные сцены из «Дивергента», рассказанные от лица Тобиаса

Предатель

Еще один год, еще один День посещения.

Два года назад, будучи неофитом, я притворился, что для меня не существует этой даты — и прятался в тренажерном зале, избивая грушу. Я сидел там очень долго, и в итоге от меня пару дней подряд пахло пылью и потом. Кстати, в прошлый раз, когда я впервые обучал неофитов, я провел День посещения таким же образом, хотя Зик и Шона приглашали меня присоединиться к их семьям. Но сейчас у меня есть дела поважнее, чем избивать грушу и переживать из–за своей неблагополучной семейки. Я направляюсь в диспетчерскую.

Я прохожу мимо Ямы, маневрируя между детьми и родителями. Кто–то плачет, не скрывая слез, а кто–то громко смеется. Сегодня в Лихачество могут приходить все родственники, даже если они принадлежат к другим фракциям. Но спустя некоторое время они обычно отказываются от этой идеи. В конце концов, «фракция важнее крови».

Одежду разных фракций в основном носят семьи перешедших. Например, сестра–эрудит Уилла красуется в светло–голубом, родители–правдолюбы Питера облачены в белое и черное. Я наблюдаю за ними, размышляя, действительно ли они сделали из него того, кем он есть. Но чаще всего людей не так просто понять.

Мне нужно быть на задании, но я останавливаюсь возле пропасти, вдавившись в перила. В воде плывут кусочки бумаги. Теперь, когда я знаю, где ступеньки врезаются в скалу, я легко нахожу их и потайную дверь, ведущую к ним. Я слегка улыбаюсь, вспоминая часы, проведенные на гладких камнях с Зиком или Шоной, — иногда мы говорили, а порой молча сидели и слушали шум воды.

До меня доносятся чье–то шаги, и я оглядываюсь через плечо. Ко мне идет Трис, которую под локоть подхватила женщина в сером. Натали Прайор. Я напрягаюсь, отчаянно желая сбежать — что, если Натали известно, кто я и откуда я родом? А вдруг она случайно обмолвится о моем происхождении — прямо в зале Лихачества, в котором собралась куча народа? Но она вряд ли вспомнит меня. Теперь я совсем не похож на того худого и долговязого парня, который прятался за мешковатой одеждой, — таким она меня знала в Альтруизме.

Приблизившись, она протягивает руку.

— Здравствуйте, меня зовут Натали, я мама Беатрис.

Беатрис. Это имя ей не подходит. Я жму руку Натали. Никогда не любил рукопожатие лихачей за его непредсказуемость — всегда гадаешь, насколько сильно нужно сжать руку, сколько раз потрясти.

— Четыре, — представляюсь я. — Приятно познакомиться.

— Четыре, — повторяет Натали, улыбаясь. — Это твой псевдоним?

— Да, — отвечаю я и меняю тему. — Ваша дочь отлично справляется. Я слежу за ее тренировками.

— Приятно слышать, — произносит Натали. — Я кое–что слышала о посвящении в лихачи, поэтому переживала за нее.

Я смотрю на Трис. На ее щеках — румянец. Она выглядит счастливой, наверное, встреча с мамой хорошо на нее повлияла. Впервые за все время я в полной мере оценил, как сильно она изменилась с тех пор, когда я впервые ее увидел — она споткнулась на деревянной платформе и казалась такой хрупкой, будто может разбиться от удара о сеть. Теперь, со следами от синяков на лице и твердо стоя на ногах, будто она готова ко всему, она уже не выглядит хрупкой.

— Не надо переживать, — говорю я Натали.

Трис отводит взгляд. Думаю, она до сих пор злится на меня за то, что я задел ножом ее ухо. И я не виню ее за это.

— Почему–то твое лицо кажется мне знакомым, Четыре, — произносит Натали.

Я мог бы предположить, что она сказала это мимоходом, если бы не ее пронзительный пристальный взгляд. Она словно хочет добиться от меня признания.

— Не понимаю, почему, — сухо заявляю я. — Я не общаюсь с альтруистами.

Я жду, что она удивится, испугается или рассердится, но она просто смеется.

— Теперь с нами мало кто общается. Я не принимаю замечание на свой счет.

Ладно, если она и узнала меня, то, похоже, не собирается озвучивать свою догадку вслух. Я стараюсь успокоиться.

— Я лучше оставлю вас с Беатрис.

* * *

Изображение на моем экране переключается с камеры в холле «Спайра» на камеру в пропасти, которая окружена четырьмя зданиями, — это и есть вход в Лихачество для неофитов. Возле нее собралась толпа — люди забираются внутрь и вылезают наружу, вероятно, для того, чтобы проверить сетку на прочность.

— Почему ты не на Дне посещения? — интересуется мой руководитель Гас.

Он замер у меня за плечом и потягивает кофе из кружки. Он не такой уж и старый, но на его макушке уже блестит лысина. Оставшиеся волосы он стрижет коротко — даже короче, чем я. Мочки его ушей растянуты сережками–тоннелями.

— Не думал, что увижу тебя до конца посвящения.

— Я решил заняться чем–нибудь полезным, — бурчу я и продолжаю следить за картинкой.

Люди вылезают из пропасти и встают в стороне, повернувшись спинами к одному из зданий. К краю крыши, расположенному страшно высоко над Ямой, осторожно подходит какой–то человек в темном. Он колеблется, отступает, потом разбегается и прыгает вниз. У меня внутри все переворачивается, будто я сам падаю, а новичок исчезает под мостовой. Я никогда к этому не привыкну.

— Похоже, они хорошо проводят время, — замечает Гас, делая глоток кофе. — А ты, Четыре, всегда можешь выйти на работу даже в другую смену. Веселиться, ни о чем не думая, — не преступление, — резюмирует Гас и наконец отходит от моего места.

— Да–да, — бормочу я ему вслед.

Я оглядываю диспетчерскую. Здесь почти пусто — для работы в День посещения достаточно нескольких человек, и, как правило, дежурят самые старшие лихачи. Гас согнулся над своим монитором. Еще двое сидят по бокам от него, просматривая пленку с наполовину надетыми наушниками.

Я ввожу команду, открывая запись, которую сохранил на прошлой неделе. На ней — Макс, сгорбившийся за компьютером в своем кабинете. Он тычет по клавишам указательным пальцем, долго ища нужные кнопки в перерыве между нажатиями. Мало кто из лихачей умеет правильно печатать, особенно Макс, который, судя по рассказам, провел большую часть времени, патрулируя сектор изгоев. Вряд ли он полагал, что ему когда–нибудь понадобятся навыки работы с компьютером. Я близко наклоняюсь к монитору — хочу убедиться, что цифры, которые я переписал, верны. Если все правильно, то на бумажке в моем кармане записан пароль от учетной записи Макса.

С тех пор как я понял, что он тесно сотрудничает с Джанин, и начал подозревать, что и он, и сама Мэтьюз причастны к смерти Амара, я принялся искать способы разузнать хоть какую–то информацию. Недавно мне представился такой случай — я засек, как Макс набирает свой пароль.

084628. Да, кажется, правильно. Я снова открываю запись и проматываю ее до нужного момента — где показаны кабинет Макса и коридор. Затем я ввожу команду, чтобы убрать запись с камер из кабинета Макса из трансляции — так чтобы Гас и остальные не заметили. Она будет проигрываться только на моем мониторе. Записи со всего Города всегда делятся на количество человек, находящихся в диспетчерской, сколько бы их там ни было, поэтому мы не смотрим трансляции с одних и тех же камер. Нам можно лишь изымать запись из общей трансляции на пару–тройку секунд, если нам требуется приглядеться к деталям. Надеюсь, это не займет много времени. Я выскальзываю из диспетчерской и бегу в сторону лифтов.

На этом уровне «Спайра» почти никого нет — все ушли. Похоже, моя задача значительно облегчилась. Я поднимаюсь на лифте на десятый этаж и целенаправленно иду к кабинету Макса. Я понял, что если ты хочешь быть незаметным, то лучше вообще не подавать виду. По пути я касаюсь флешки в кармане и сворачиваю за угол. Скоро я достигну кабинета Макса.

Я осторожно подталкиваю дверь ботинком — несколько часов назад я проверил, что Макс ушел к Яме, чтобы начать приготовления для Дня посещения. Тогда–то я и пробрался сюда и заклеил замок. Я тихо закрываю за собой дверь и, не включая свет, сажусь на корточки рядом с письменным столом. Я не пододвигаю стул — не хочу, чтобы, вернувшись, Макс то–то заподозрил. Мебель в его кабинете должна оставаться нетронутой.

Компьютер запрашивает пароль. У меня пересыхает во рту. Я вытаскиваю из кармана бумажку, кладу ее на стол и печатаю цифры. 084628.

Изображение переключается. Не могу поверить, что это сработало.

Быстрее. Если Гас обнаружит, что я улизнул, он примется меня искать. А если он обнаружит меня здесь? Не знаю, что я скажу, не представляю, какое разумное оправдание смогу придумать. Я вставляю флешку и копирую на компьютер программы, которые я закачал туда заранее. Под предлогом, что я собираюсь подшутить над Зиком на работе, я попросил у Лорен, одной из членов технической команды, и у коллеги–инструктора кое–какую программу. Она позволит отображать всю информацию с другого компьютера. Лорен была рада помочь. Вот очередная особенность лихачей — они всегда готовы над кем–то посмеяться и никогда не ждут подвоха.

Я нажимаю простые сочетания клавиш. Все. Программа установлена и спрятана в недрах компьютера, Макс туда точно никогда в жизни не заглянет. Я убираю флешку и бумажку с паролем обратно в карман и покидаю кабинет, не оставляя отпечатков на стеклянной части двери.

«Как просто », — думаю я, направляясь к лифтам. Судя по моим часам, все заняло пять минут. Если кто–нибудь спросит, я солгу, что ходил в туалет. Но, вернувшись в диспетчерскую, я натыкаюсь на Гаса. Он стоит у моего компьютера и всматривается в экран. Я замираю. Давно он тут? Что, если он заметил, как я проник в кабинет Макса?

— Четыре, — серьезно говорит Гас. — Почему ты изъял данную запись? Ты же в курсе, что тебе нельзя убирать записи из трансляции.

— Я… — Давай, соври что–нибудь! — Мне показалось, что я увидел нечто странное, — сбивчиво заканчиваю я. — Нам можно изымать запись, если мы замечает что–то… необычное.

Гас хмурится.

— Тогда почему я только что видел на мониторе, как ты выходил из коридора? — парирует Гас и указывает на изображение.

У меня ком подкатывает к горлу.

— Мне показалось, что я увидел… ну, нечто странное, — повторяю я. — Именно поэтому я решил все проверить. Извини, я просто хотел прогуляться, размять ноги.

Гас сверлит меня взглядом, покусывая внутреннюю сторону щеки. Я не шевелюсь и тоже смотрю ему в глаза.

— Если вдруг снова засечешь нечто необычное — следуй протоколу и докладывай своему руководителю. Кстати, кто он?

— Ты, — отвечаю я, слегка вздыхая. Не люблю, когда ко мне относятся снисходительно.

— Правильно. Значит, ты сможешь придерживаться правил, — смягчается Гас. — Если честно, Четыре, после года работы здесь у тебя не должно накопиться столько нарушений. У нас — элементарные правила, и тебе лишь требуется их соблюдать. Считай, что ты получил последнее предупреждение. Понял?

— Да, сэр, — отвечаю я.

Меня уже несколько раз отчитывали за то, что я изымал записи из трансляции, чтобы посмотреть совещания Макса и Джанин Мэтьюз или Макса и Эрика. Я никогда не находил там важной информации, и почти всегда меня на этом ловили.

— Хорошо, — кивает Гас. — Удачи с неофитами. В текущем году ты снова работаешь с перешедшими из других фракций?

— Да, — говорю я. — С урожденными лихачами занимается Лорен.

— Жаль. Я надеялся, ты познакомишься с моей младшей сестрой, — произносит Гас. — На твоем месте я бы попытался расслабиться. У нас здесь хорошо. Только верни в эфир запись, когда закончишь.

Гас направляется к своему компьютеру, а я разжимаю стиснутые зубы. Я даже не заметил, что стискивал челюсть. Мое лицо дергается. Я выключаю компьютер и выскальзываю из диспетчерской. Не могу поверить, что проникновение в кабинет Макса сошло мне с рук.

Теперь, когда программа установлена на компьютере Макса, я могу просмотреть каждую его папку в относительной уединенности в диспетчерской. Вероятно, я узнаю, что именно Макс и Джанин Мэтьюз планируют.

* * *

Ночью мне снится, что я в одиночестве брожу по коридорам «Спайра». Они просто бесконечны, и пейзаж в окнах не меняется — я вижу железнодорожные пути, висящие над землей и огибающие высокие здания. Солнце прячется за облаками. Кажется, что я нахожусь здесь уже целую вечность. Внезапно я вздрагиваю и открываю глаза — при этом у меня появляется ощущение, будто я совсем не спал. Потом я слышу стук в дверь и чей–то крик:

— Открывай!

Реальность больше напоминает кошмар, чем тот сон, из которого я только что вынырнул. Я уверен, что за дверью солдаты–лихачи, которые собираются меня арестовать. Наверняка им донесли, что я дивергент или что я шпионю за Максом, или что в последний год я выходил на связь со своей мамой–изгоем. За такие проступки можно стать предателем фракции. А если солдаты–лихачи получили приказ убить меня?

Подкравшись к двери, я понимаю, что, если бы они собирались это сделать, они не стали бы сильно шуметь в коридоре. Кроме того, я узнаю голос Зика.

— Зик, — шепчу я, открыв дверь. — Что стряслось? Посреди ночи…

У него выступил на лбу пот: он запыхался. Должно быть, он бежал сюда.

— Я дежурил в ночную смену в диспетчерской, — выпаливает он. — Что–то случилось в спальне перешедших из других фракций. — Почему–то первым делом я думаю о ней, о ее больших глазах, которые смотрят на меня из глубин моей памяти.

— Что? — переспрашиваю я. — С кем случилось?

— Расскажу по дороге, — отвечает Зик.

Я надеваю ботинки, натягиваю куртку и иду за ним по коридору.

— Там парень–эрудит. Такой светловолосый, — тараторит Зик.

Я сдерживаюсь, чтобы не вздохнуть с облегчением. Это не она. Она в порядке.

— Уилл?

— Нет, другой.

— Эдвард?

— Да, Эдвард. На него напали. Ударили ножом.

— Он умер?

— Жив. Но его ударили в глаз.

Я резко торможу.

— В глаз?

Зик кивает.

— Кому ты об этом рассказал?

— Ночному дежурному. Он доложил Эрику, а тот заявил, что сам с этим разберется.

— Ну, конечно, — цежу я и поворачиваю направо, в противоположную сторону от спальни перешедших.

— Куда ты? — вырывается у Зика.

— Эдвард уже в больнице? — уточняю я и делаю шаг назад.

Зик кивает в ответ.

— Тогда я бегу к Максу.

* * *

Лагерь Лихачества не такой большой, поэтому я точно знаю, кто где живет. Квартира Макса находится в глубине подземных коридоров, около черного входа, ведущего на улицу прямо к железнодорожным путям. Я направляюсь туда — почти бегу по дороге, подсвеченной синими аварийными лампочками, которые питаются от нашего солнечного генератора. Я стучу кулаком по железной двери, будя Макса так же, как меня разбудил Зик. Через несколько секунд босоногий Макс с диким взглядом открывает створку.

— Что случилось? — спрашивает он.

— Одного из моих неофитов ударили ножом в глаз, — отвечаю я.

— А почему ты заявился ко мне? Разве никто не доложил о происшествии Эрику?

— Как раз об этом я и хочу с вами поговорить. Не возражаете, если я войду?

Не дожидаясь ответа, я проскакиваю мимо него в гостиную. Макс включает свет, и я вижу чудовищный беспорядок. Грязные чашки и тарелки разбросаны по журнальному столику, декоративные подушечки раскиданы по дивану, пол посерел от пыли…

— Я хочу, чтобы процесс посвящения снова стал прежним, каким и был до того, как Эрик решил сделать его более жестким, — начинаю я. — И пусть Эрик держится подальше от моих учеников. Ему вовсе незачем присутствовать на моих тренировках.

— Ты полагаешь, что в деле с неофитом виноват Эрик? — осведомляется Макс, скрещивая руки. — Или ты считаешь, что твое положение позволяет тебе выдвигать какие–то требования?

— Да, это его вина, разумеется! — громко выпаливаю я и на миг умолкаю. — Если бы десять человек не боролись за одно место, они бы не доходили до такого отчаянного состояния, а теперь они готовы друг друга растерзать! Эрик создал им чересчур жесткие условия — неудивительно, что рано или поздно они теряют голову!

Макс хмурится. Он выглядит раздраженным, но он хотя бы не говорит, что я смешон. Неплохой результат.

— Ты не думаешь, что за этот случай должен нести ответственность только нападавший неофит? — спрашивает Макс. — Мне кажется, здесь есть вина новичка, а не только Эрика.

— Конечно, он или она, не важно, кто — должны понести ответственность, — соглашаюсь я. — Но такого бы никогда не произошло, если бы Эрик…

— Нельзя быть настолько самоуверенным, — перебивает Макс.

— Это ясно любому здравомыслящему человеку!

— А я, значит, не здравомыслящий? — тихо произносит Макс. Его голос звучит угрожающе, и я вдруг вспоминаю, что он не просто лидер Лихачества, который симпатизирует мне по необъяснимой причине, а человек, который тесно общается с Джанин Мэтьюз.

Именно он дал Эрику повышение, и он, вероятно, причастен к смерти Амара.

— Я другое имел в виду, — объясняю я, пытаясь сохранять спокойствие.

— Тогда выбирай выражения, — отчеканивает Макс, подходя ближе. — Иначе можно решить, что ты оскорбляешь своих руководителей.

Я не отвечаю, а он делает очередной шаг в мою сторону.

— А может, ты ставишь под сомнение ценности своей фракции, — добавляет Макс и переводит взгляд своих налитых кровью глаз на мое плечо.

Татуировка пламени Лихачества виднеется из–под воротника моей рубашки. Я скрываю изображение пяти символов фракций с самого начала, но почему–то сейчас я опасаюсь, что Макс давно знает о тату. Он понимает, что она означает, а это лишь усиливает мою тревогу. Макс уже меня раскусил! Ему известно, что я — не идеальный член Лихачества, раз я считаю, что ценить нужно не только добродетель. Я — отверженный дивергент.

— У тебя был шанс стать лидером, — цедит Макс. — Возможно, несчастного случая можно было избежать, если бы тогда не струсил и не передумал. Но ты сплоховал. А теперь, парень, тебе придется разбираться с последствиями. — Лицо Макса выдает его возраст. У него появились морщины, которых не было ни в прошлом году, ни раньше, а его кожа приобрела серовато–коричневый оттенок, будто ее посыпали пеплом.

— Эрик так увлекся процессом посвящения, потому что в прошлом году ты отказался следовать его указаниям…

В прошлом году в тренажерном зале я останавливал все бои, прежде чем кто–то получит серьезную травму, невзирая на распоряжение Эрика, согласно которому драка продолжается до тех пор, пока один из участников не потеряет сознание. В результате я едва не лишился должности инструктора, что непременно случилось бы, если бы не вмешался Макс.

— И я хотел дать тебе последний шанс, чтобы все исправить, естественно, под чутким присмотром, — продолжает Макс. — Но ты меня разочаровал. Ты зашел слишком далеко.

Пот, который прошиб меня по пути сюда, испарился. Макс отходит назад и открывает дверь.

— Убирайся из моей квартиры и разбирайся со своими неофитками, — рявкает он. — И больше не переступай эту черту.

— Да, сэр, — тихо отвечаю я и ухожу.

* * *

Рано утром я отправляюсь навестить Эдварда в больнице. Солнце поднимается и светит сквозь стеклянный потолок Ямы. Голова Эдварда замотана белыми бинтами, и он не может ни двигаться, ни говорить. Я молча сажусь рядом и смотрю, как настенные часы отсчитывают минуты.

Я вел себя по–идиотски. Считал себя непобедимым, верил, что Макс никогда не передумает видеть меня в качестве своего коллеги! Я даже не сомневался, что он в некоторой степени мне доверяет. Нужно быть более предусмотрительным. Максу требуется лишь пешка. Это говорила мне мама.

Но я не хочу быть пешкой. Хотя теперь я вообще не знаю, кем мне быть.

* * *

Обстановка, которую выдает подсознание Трис Прайор, жуткая и одновременно красивая — золотисто–зеленое небо и желтая трава, распростершаяся на несколько миль в каждую сторону. Странно наблюдать за чужой симуляцией страха. Это очень личное. Я не считаю себя вправе заставлять людей становиться уязвимыми, даже если они мне не нравятся. Каждый человек имеет право на свои секреты. От просмотра страхов моих подопечных у меня складывается ощущение, будто мою кожу соскребли наждачной бумагой.

Желтая трава в симуляции Трис не колышется. Если бы не спертый воздух, я бы скорее назвал это простым сном, нежели кошмаром. Но он означает для меня одно — надвигается гроза.

Внезапно по траве проносится тень, и на плечо Трис садится большая черная птица, впиваясь когтями в ее рубашку. Кончики моих пальцев покалывает от воспоминания о том, как я коснулся плеча Трис, когда она вошла в комнату симуляции. Я невольно думаю о том, как я убрал ее волосы с шеи, чтобы ввести инъекцию. Легкомысленный глупец.

Трис сильно ударяет черную птицу, и в мгновение ока ситуация меняется — гром грохочет, небо темнеет, но не из–за туч, а из–за птиц. Они двигаются огромной стаей — согласованно, как части одного разума. Страшный крик Трис — самый худший звук во всем мире — она в отчаянии жаждет помощи. Я безумно хочу ей помочь, хотя и понимаю, что все не по–настоящему. Я знаю. Вороны безжалостно наступают, окружают Трис, и она оказывается погребенной заживо в черных перьях. Трис неустанно зовет на помощь, но я бессилен, я не хочу видеть ее гибель, не хочу наблюдать за тем, что будет дальше.

Но вдруг Трис начинает двигаться, и теперь она уже лежит в траве, успокоившись. Если ей сейчас больно, она ничего не показывает — просто закрывает глаза и сдается. Почему–то именно ее поза действует на меня еще хуже, чем ее крики о помощи.

А потом все заканчивается.

Трис резко дергается в металлическом кресле, хлопая себя по телу, чтобы прогнать невидимых птиц. Затем она сворачивается клубком и прячет лицо в ладонях. Я подхожу к ней, чтобы дотронуться до ее плеча и утешить ее, но она бьет меня по руке.

— Не трогай меня!

— Все закончилось, — говорю я, поморщившись, — она не осознает, насколько сильно она меня ударила. Я не обращаю внимания на боль и провожу рукой по ее волосам, потому что я веду себя глупо, неуместно глупо…

— Трис, — говорю я, а она наклоняется вперед–назад, постепенно затихая. — Трис, я провожу тебя в спальню, хорошо?

— Нет! Они не должны меня видеть… таком состоянии…

Вот что делает новая система Эрика — храбрая девушка только что победила один из самых жутких своих страхов менее чем за пять минут. На такое тяжелое испытание обычно уходит как минимум в два раза больше времени, чем у нее, но она не хочет выйти в коридор. Теперь Трис боится, что ее увидят слабой или беззащитной. Трис — бесстрашная, что является неоспоримым фактом, однако эту фракцию уже нельзя назвать фракцией Лихачества.

— Да успокойся уже, — говорю я нарочито раздраженным тоном. — Пройдем через заднюю дверь.

— Мне ни к чему, чтобы ты… — отвечает она.

Ее руки трясутся, даже когда она отвергает мое предложение.

— Чепуха, — возражаю я и быстро помогаю встать. Она трет глаза, пока я направляюсь к задней двери. Однажды Амар проводил меня через этот выход. Он пытался отвести меня в спальню, несмотря на то, что я отказался — возможно, Трис гложет то же самое беспокойство. Разве можно прожить одну и ту же ситуацию, но с разных точек зрения?

Она выдергивает свою руку из моей ладони и поворачивается ко мне лицом.

— Зачем со мной так поступили? В чем смысл? Я не подозревала, что обретаю себя на недели мучений, когда выбирала Лихачество!

Будь это не она, а любой другой неофит, я бы уже пару раз наорал на него за несоблюдение субординации. Чувствуя угрозу в ее постоянных нападках на мой характер, я бы пытался жестоко подавлять ее восстания — так я вел себя с Кристиной в первый день посвящения. Но Трис заслужила мое уважение, прыгнув первой в сеть, потом она бросила мне вызов во время первого совместного обеда. Ее не отпугнули мои однообразные ответы на вопросы, она заступилась за Эла и смотрела мне прямо в глаза, когда я метал в нее ножи. Она не подчиняется мне и никогда не будет подчиняться.

— Ты думала, преодолеть трусость будет легко? — спрашиваю я.

— Преодоление трусости здесь ни при чем! Трусость — это то, как ты ведешь себя в реальной жизни, а в реальной жизни никакие вороны не заклюют меня до смерти, Четыре!

Трис начинает плакать, но я настолько поражен ее словами, что даже не ощущаю неловкости из–за ее слез. Она не поддается приказам Эрика. Она учится другим, более мудрым вещам.

— Я хочу домой, — шепчет она.

Я знаю, где в коридоре расположены камеры. Надеюсь, они не зафиксировали то, что она только что сказала.

— Рационально думать, невзирая на страх, — это урок необходимый каждому, даже твоей семье Сухарей, — объясняю я.

Я сомневаюсь во многих вещах, касающихся процесса посвящения, но не в симуляциях страха. Так проще всего осознать свои кошмары, а затем побороть их. Гораздо эффективнее, чем учиться метанию ножей или искусству боя.

— Вот почему неофиты погружаются в симуляцию. Надо просто тренироваться, — продолжаю я. — Если ты не способна этому научиться, тогда убирайся отсюда, потому что ты нам не нужна.

Я жесток с ней, потому что уверен, что она справится. А еще потому, что я не знаю, как вести себя по–другому.

— Я пытаюсь. Но у меня не получилось. У меня не получается.

Мне становится почти смешно.

— Как по–твоему, сколько времени ты провела в галлюцинации, Трис?

— Не знаю. Полчаса?

— Три минуты, — заявляю я. — Ты справилась в три раза быстрее, чем остальные неофаты. Это что угодно, только не провал.

«Наверное, ты дивергент», — думаю я. Но она не сделала ничего, чтобы изменить симуляцию, поэтому, скорей всего, она не дивергент. Вероятно, она просто очень храбрая. Я улыбаюсь.

— Завтра у тебя получится лучше. Вот увидишь.

— Завтра? — говорит она уже спокойнее.

Я дотрагиваюсь до ее спины.

— О чем была твоя первая галлюцинация? — вдруг интересуется она.

— Не столько о чем, сколько о ком, — отвечаю я и тотчас умолкаю.

Может, мне стоит рассказать ей о своем первом препятствии в пейзаже страха — боязни высоты? Вряд ли, ведь она явно хотела узнать что–то другое — более потаенное и глубокое. Рядом с ней я не могу контролировать себя, как это получается у меня с другими людьми. Я несу какую–то чушь, потому что лишь так я могу удержаться от того, чтобы не сказать ей лишнего. Прикосновение к ее телу через рубашку дурманит мой разум.

— Неважно.

— И ты преодолел этот страх?

— Пока нет.

Мы стоим у двери спальни. Дорога до нее еще никогда не была такой короткой. Я кладу руки в карманы, чтобы опять не натворить глупостей.

— Возможно никогда не преодолею.

— Так значит, страхи не покидают нас? — спрашивает Трис.

— Иногда покидают. Иногда на их место приходят новые. Но цель не в том, чтобы стать бесстрашным. Это невозможно. Цель в том, чтобы научиться сдерживать страх, освободиться от него, — вот в чем цель.

Трис кивает. Не представляю, зачем она пришла к нам, но я мог бы предположить, что она выбрала Лихачество за свободу. Альтруизм задушил бы ее искорку, а Лихачество, при всех недостатках, раздуло из ее крошечного стремления настоящий огонь.

— Как бы то ни было, — говорю я, — твои страхи — редко то, чем кажутся на симуляции.

— В смысле? — недоуменно повторяет она.

— Ну, ты действительно боишься ворон? — улыбаюсь я. — При виде вороны ты с криками бежишь прочь?

— Наверное, нет, — отвечает она и подходит ко мне ближе.

Я чувствовал себя спокойнее, когда мы держались на расстоянии. Она делает еще один шаг, и я думаю о том, чтобы прикоснуться к ней. У меня пересыхает во рту. Я почти никогда не хотел этого с другими девушками.

— И чего же я боюсь на самом деле? — упорствует Трис.

— Я не знаю, — пожимаю плечами я. — Это можешь сказать только ты.

— Я не знала, что стать лихачкой будет так сложно, — произносит она.

Я рад, что у меня появились другие мысли, кроме того, как легко можно было бы положить руку на изгиб ее спины.

— Говорят, так было не всегда. В смысле быть лихачем.

— А что поменялось?

— Власть. Тот, кто контролирует обучение, задает стандарт поведения лихачей. Шесть лет назад Макс и другие лидеры изменили методы, сделав обучение более состязательным и грубым, — говорю я.

Раньше тренировочным поединкам придавалось не столь большое значение. Никто не дрался без перчаток. На неофитах были элементы защитной экипировки. Основной акцент сводился к силе и мастерству, к развитию духа товарищества. Но даже когда я был неофитом, во фракции казалось лучше, чем сейчас. Мы не имели ограничений по количеству будущих членов Лихачества, а поединки останавливались, когда один из участников сдавался.

Я на некоторое время умолкаю, а затем продолжаю:

— Это было якобы чтобы проверить силу людей. И это изменило приоритеты Лихачества в целом. Спорим, ты не угадаешь, кто новый любимчик лидеров.

Разумеется, она догадывается.

— Если ты был первым в своем классе неофитов, каким по счету был Эрик?

— Вторым.

— Выходит, он был вторым кандидатом. А ты — первым.

Проницательно. Вряд ли я гожусь для первого места, но я точно был бы лучшим вариантом, чем Эрик.

— Почему ты так думаешь? — спрашиваю я вслух.

— Из–за того, как Эрик вел себя на ужине в первый вечер. Завистливо, хоть и получил то, что хочет.

Я никогда не смотрел на ситуацию с такой стороны. Эрик завидует? Но чему? Я ничего у него не отнял, никогда не представлял для него реальной угрозы. Однако он преследовал Амара, а потом меня. Но, возможно, Трис права — вероятно, я действительно не замечал, насколько Эрик расстроился из–за того, что уступил первое место перешедшему из Альтруизма, несмотря на все свои старания? Или его злило то, что Макс выдвинул меня на должность лидера, хотя именно Эрика отправили в Лихачество, чтобы он получил эту должность?

Трис трет лицо.

— Заметно, что я плакала? — Ее вопрос звучит почти забавно. Ее слезы исчезли так же быстро, как и появились, и теперь ее лицо снова спокойное, глаза — ясные и сухие, а волосы гладкие. Словно ничего не произошло — как будто она не была скована ужасом в течение трех минут.

Она сильнее, чем был я, будучи неофитом.

— Гм. — Я наклоняюсь к ней ближе, делая вид, что рассматриваю ее, но потом это уже перестает быть шуткой. Наши лица почти соприкасаются, и я чувствую ее дыхание.

— Нет, Трис, — говорю я наконец. — Ты выглядишь… — я медлю и вставляю выражение лихачей: — Просто железной.

Она слегка улыбается.

Я улыбаюсь в ответ.

* * *

— Эй, — сонно говорит Зик, опираясь на локоть. — Не хочешь меня подменить? Скоро мне действительно придется приклеивать веки, чтобы глаза не закрывались.

— Извини, — говорю я. — Мне просто нужен компьютер. Ты же знаешь, что еще только девять?

Зик зевает.

— Я устаю, когда мне до смерти скучно. Кроме того, моя смена почти закончилась.

Я люблю дежурить в диспетчерской по ночам. Сейчас здесь только три лихача, которые просматривают записи, поэтому в помещении тихо, не считая гула компьютеров. Из окна виден светлый кусочек луны, в Городе царит темнота. В лагере Лихачества сложно найти спокойное местечко, и диспетчерская — одно из них.

Зик приникает к своему экрану. Я сажусь за соседний компьютер и поворачиваю монитор в свою сторону. Затем вхожу в систему, используя подставную учетную запись, которую я создал пару месяцев назад, чтобы никто не смог меня вычислить.

Я моментально запускаю программу, которая открывает мне удаленный доступ к компьютеру Макса. На взлом уходит несколько секунд. Я как будто сижу в кабинете Макса за его собственным компьютером.

Я действую быстро и систематично. Вместо названий Макс присваивает своим папкам номера, поэтому я не знаю, что лежит в каждой из них. Большинство из них содержит безобидную информацию — списки членов Лихачества или календарь событий. Я методично просматриваю их.

Наконец я нахожу что–то странное. Список запасов, но в нем нет ни еды, ни одежды, ни чего–либо другого, что необходимо для функционирования фракции Лихачества. Но здесь есть оружие. Шприцы. И что–то еще с пометкой «Сыворотка D2». Могу предположить лишь одну причину, по которой лихачам понадобилось столько оружия. Нападение. Но на кого?

Я снова оглядываю диспетчерскую, стук сердца отдается у меня в голове. Зик играет в игру, которую сам же и разработал. Второй оператор откинулся на спинку кресла, прикрыв глаза. Третий лениво помешивает соломинкой воду в стакане. На меня никто не обращает внимания. Я открываю другие файлы. После нескольких неудачных попыток я нахожу карту. На ней в основном — буквы и цифры, и поначалу я не могу понять, что на ней изображено. Затем — для сравнения — я разворачиваю на экране карту Города и понимаю, какие именно улицы находятся в центре внимания Макса. Это сектор Альтруизма. Ясно. Атаковать будут именно альтруистов.

* * *

Разумеется, это очевидно. На кого еще могут напасть Макс и Джанин Мэтьюз? У них свои — давние — счета с Альтруизмом. Я должен был понять все гораздо раньше — еще в тот момент, когда Эрудиты опубликовали историю о Маркусе — чудовищном муже и изверге–отце. Похоже, то была единственная правдивая статья из всех, которые они успели написать за время своего существования.

Неожиданно Зик пинает мою ногу.

— Смена закончилась. Может, хватит? Спать пора.

— Нет, — говорю я. — Мне нужно выпить.

Он заметно оживляется. Не каждую ночь я решаюсь забыть про замкнутость Сухаря и пойти на поводу лихих желаний.

— Вот это по–нашему, — ухмыляется он.

Я закрываю программу, учетную запись и остальные файлы. Я постараюсь попридержать информацию о нападении на Альтруизм, пока не буду знать, что делать, но тревожные мысли преследуют меня всю дорогу до лифта, в холле и по дороге к Яме.

* * *

Я выхожу из симуляции с тяжелым ощущением внутри. Я отсоединяюсь от проводов и встаю. Трис не оправилась от симуляции, в которой почти утонула. Она судорожно вздыхает, ее руки трясутся. Я наблюдаю за ней некоторое время, отчаянно размышляя, как сказать ей то, что я должен.

— Что? — спрашивает она.

— Как ты это сделала?

— Что сделала?

— Разбила стекло.

— Я не знаю.

Я киваю и подаю ей руку. Она легко встает, но избегает смотреть мне в глаза. Я проверяю, не расставлены ли по углам камеры. Замечаю одну — как раз там, где я и предполагал, — прямо напротив нас. Я беру Трис под локоть и вывожу из комнаты. Теперь нас точно никто не засечет — мы находимся в «слепой» зоне межу двумя точками наблюдения.

— Что? — раздраженно произносит Трис.

— Ты дивергент, — отвечаю я.

Сегодня я был не очень любезен с ней. Вчера вечером я видел ее с друзьями возле пропасти. Тогда я все неверно понял, и в итоге я наклонился к ней чересчур близко и сказал ей, что она хорошо выглядит. Я переживал, поскольку зашел слишком далеко. Теперь я переживаю еще больше, но уже по другим причинам. Она разбила стекло. Она дивергент. Она в опасности. Она пристально смотрит на меня. Затем откидывается к стене, приняв почти небрежную позу.

— Какой еще дивергент?

— Не притворяйся идиоткой! — отрезаю я. — Я заподозрил это еще в прошлый раз, но сейчас сомнений нет. Ты управляла симуляцией. Ты дивергент. Я удалю запись, но если ты не хочешь лежать мертвой на дне пропасти, изволь придумать, как скрыть это во время симуляций! А теперь прошу меня извинить.

Я возвращаюсь в комнату симуляций и закрываю за собой дверь. Запись удалить легко — пара–тройка нажатий клавиш, и все чисто. Я перепроверяю ее файл, убеждаясь, что там остались лишь данные с ее первой симуляции. Мне надо придумать, как объяснить исчезновение данных с сессии Трис. Какое–то логичное объяснение, которому Эрик и Макс сразу безоговорочно поверят. Я поспешно достаю перочинный ножик и втискиваю лезвие между панелями, закрывающими материнскую плату компьютера. Я отделяю их друг от друга, выхожу в коридор к питьевому фонтану и набираю в рот воды. Вернувшись обратно, я выплевываю воду в щель между панелями, убираю ножик в карман и жду. Через минуту или чуть позже экран темнеет. Штаб–квартира Лихачества — это одна большая протекающая пещера — от воды здесь часто что–нибудь ломается.

* * *

Я в отчаянии.

Я отправил послание через того же мужчину–изгоя, которого я использовал в качестве посыльного в прошлый раз, когда хотел связаться с мамой. Мы договорились встретиться в последнем вагоне поезда, отходящего в десять пятнадцать из штаб–квартиры Лихачества. Думаю, она поймет, как меня найти.

Я сижу у стены, обхватив рукой колени, и смотрю, как мимо меня проплывает город. Ночные поезда ездят медленнее, чем дневные, поэтому гораздо легче наблюдать за тем, как меняются дома, когда состав приближается к центру. Здания устремляются вверх и, словно стеклянные колонны, выстраиваются рядом со своими старыми и маленькими соседями. Как будто один город слоем лежит поверх другого.

Когда мы подъезжаем в северную часть, я замечаю, что кто–то бежит рядом с путями. Я встаю, держась за перила, закрепленные у стены. Эвелин, споткнувшись, забирается в вагон. На ней — ботинки Товарищества, платье Эрудиции и куртка Лихачества. Ее волосы убраны назад, отчего ее и без того суровое лицо выглядит еще жестче.

— Здравствуй, — говорит она.

— Привет.

— Каждый раз, когда я тебя вижу, ты кажешься мне все больше и больше, — произносит Эвелин. — Похоже, нет смысла волноваться, что ты плохо ешь.

— Я мог бы сказать про тебя то же самое. Но по другим причинам.

Я знаю, что она недоедает. Она изгой, а в последнее время альтруисты не снабжают их достаточным количеством еды. Как обычно, сказалось давление эрудитов. Я тянусь назад и достаю рюкзак, набитый консервами, который я взял из хранилища Лихачества.

— Здесь только суп–пюре и овощи, но это лучше, чем ничего, — объясняю я, протягивая Эвелин рюкзак.

— Кто сказал, что мне нужна твоя помощь? — осторожно спрашивает она. — У меня, кстати, все хорошо.

— Знаю, но запасы — не для тебя, а для твоих тощих друзей. На твоем месте я бы не стал отказываться.

— Я и не отказываюсь, — заявляет она, забирая рюкзак. — Я просто не привыкла к тому, что ты обо мне заботишься. Это немного обескураживает.

— Мне знакомо такое чувство, — холодно замечаю я. — Сколько времени прошло, прежде чем ты решила поинтересоваться моей жизнью? Семь лет?

Эвелин вздыхает:

— Если ты попросил прийти меня сюда только для того, чтобы снова вернуться к старому разговору, то, боюсь, я не задержусь здесь надолго.

— Послушай, я попросил тебя прийти по другой причине, — выпаливаю я.

Вообще–то я не хотел с ней связываться, но я сразу понял, что не могу поделиться ни с кем из лихачей информацией, выуженной из компьютера Макса.

Готовится нападение на Альтруизм — я даже не представляю, насколько лихачи верны фракции и ее принципам. Но мне нельзя молчать. В последний раз, когда я виделся с Эвелин, мне показалось, что она знает о городе что–то очень важное, какую–то тайну. Я решил, что она поможет мне, пока еще не слишком поздно. Ситуация рискованная, но я все–таки попробую к ней обратиться.

— Я следил за Максом, — начинаю я. — Ты говорила, что эрудиты связаны с лихачами, и была права. Они что–то планируют вместе — Макс, Джанин и неизвестно, кто еще.

И я сообщаю эвелин о данных в компьютере Макса — о списках оружия и о картах. Я рассказываю ей, что заметил отношение Эрудиции к Альтруизму в их статьях. Я обнаружил, как они отравляют умы лихачей, настраивая их против нашей бывшей фракции.

Когда я замолкаю, Эвелин не выглядит удивленной или хотя бы серьезной. На самом деле, я понятия не имею, что написано у нее на лице. Она слегка хмурится, а потом спрашивает:

— Там были какие–нибудь конкретные даты?

— Нет, — отвечаю я.

— А сколько человек примут участие в нападении? Какие силы собираются задействовать лихачи и эрудиты? Откуда они возьмут сторонников?

— Понятия не имею, — расстроенно бормочу я. — Не важно… Сколько бы призывников они ни набрали, им достаточно будет пяти секунд, чтобы стереть фракцию альтруистов с лица земли. Альтруистов ведь не учат защищаться. Да они бы и не стали так поступать, ты же понимаешь, что они не способны вести себя по–другому!

— Я догадывалась, что назревает бунт, — тихо произносит Эвелин. — Теперь в штаб–квартире Эрудиции всегда горит свет. Значит, они уже не боятся неприятностей с главами совета, что свидетельствует… об их растущем несогласии.

— Да, — соглашаюсь я. — Но как нам их предупредить?

— Кого предупредить?

— Альтруистов! — горячо восклицаю я. — Как нам предупредить членов фракции о том, что их собираются убить, и как предупредить лихачей о том, что их лидеры устраивают заговор против совета… как… — Я осекаюсь и опять умолкаю.

Эвелин замирает, опустив руки вдоль тела. Она выглядит расслабленной и безразличной. «Наш город меняется, Тобиас », — вот что сказала она, когда мы впервые увиделись. «Уже совсем скоро каждому придется выбирать, на чьей он стороне, и я знаю, какую сторону тебе лучше принять ».

— Тебе уже тогда все было известно, — отчеканиваю я, желая добиться правды. — Ты была в курсе того, что они давно планируют восстание. Ты этого и ждешь. Рассчитываешь на их победу.

— У меня нет привязанности к моей бывшей фракции. Я не хочу, чтобы она или любая другая фракция контролировали город и его жителей, — парирует Эвелин. — Если кто–то хочет уничтожить моих врагов, я не буду мешать.

— Поверить не могу! Не все люди из Альтруизма такие, как Маркус. Они беззащитны .

— Думаешь, они невинные жертвы? — возражает она. — Ты глубоко ошибаешься, Тобиас. Я видела, какие они на самом деле. — Ее голос звучит низко и хрипло. — Как, по–твоему, отцу удавалось врать обо мне в течение долгих лет? Считаешь, другие лидеры Альтруизма не помогали ему, подкрепляя его ложь? Они знали, что я не была беременна! Никто не вызывал доктора и не было никакого трупа! Но они постоянно твердили тебе, что я умерла!

Раньше я не задумывался об этом. Моя мать жива. Никто не умер, но в то ужасное утро, а потом и вечером все эти мужчины и женщины сидели в доме моего отца и делали вид, что скорбят по Эвелин. Они притворялись из–за меня и остальных членов Альтруизма. Я до сих пор слышу их шепот: «Никто никогда не покинет нас по своей воле ». Незачем было удивляться, что во фракции альтруистов собрались одни лжецы! Получается, что я в какой–то степени еще немного наивный, как ребенок. Ладно, теперь этому пришел конец.

— Подумай хорошенько, — подытоживает Эвелин. — Действительно ли ты хочешь помогать людям, которые скажут ребенку, что его мать умерла, только чтобы сохранить свою репутацию? Или ты хочешь помочь отстранить их от власти?

Я решил, что знаю ответ. Надо спасти невинных членов Альтруизма с их постоянной службой и покорным киванием головами. Но разве стоит спасать лицемеров, которые заставили меня горевать, которые оставили меня наедине с человеком, причиняющим мне боль? Я не могу посмотреть на мать, не могу ей ответить. Я жду, когда поезд подъедет к платформе, и спрыгиваю вниз, не оглядываясь.

* * *

— Не обижайся, но выглядишь ты ужасно. — заявляет Шона.

Она плюхается на соседний стул и водружает на стол свой поднос. Вчерашний разговор с матерью был похож на внезапный раскат грома, после которого все остальное звучит приглушенно. Я всегда знал, что отец жестокий человек. Но я думал, что другие альтруисты ни в чем не виноваты. В глубине души я всегда считал себя слабым — потому что я сбежал от них. Я повел себя как предатель… Теперь кажется, что бы я ни решил, я все равно кого–нибудь предам. Если я предупрежу альтруистов о предстоящем нападении, то предам лихачей. Не предупрежу их — предам мою бывшую фракцию, и уже по–настоящему. Мне нужно сделать выбор, но от этой мысли меня просто тошнит.

Сегодняшний день я провел так: проснулся и пошел на работу. Разместил рейтинг неофитов, который стал причиной раздора: я выступал за улучшение показателей, а Эрик — за последовательность обучения. Потом я побрел в столовую. Я будто бы двигался только благодаря мышечной памяти.

— Ты будешь что–нибудь есть? — спрашивает она, кивая в сторону моей полной тарелки.

Я пожимаю плечами:

— Возможно.

Я догадываюсь, что сейчас она спросит у меня, в чем дело, поэтому меняю тему:

— Как дела у Линн?

— Тебе лучше знать, — отвечает она. — Ведь ты наблюдаешь за ее страхами и все такое.

Я отрезаю кусок мяса.

— Каково это? — с любопытством спрашивает Шона, поднимая бровь. — Видеть чужие кошмары?

— Я не могу обсуждать с тобой страхи Линн, ты же в курсе.

— Ты сам придумываешь правила?

— Какая разница?

Шона вздыхает:

— Просто иногда мне кажется, что я ее совсем не знаю.

Мы доедаем молча. Вот что мне больше всего нравится в Шоне — ей не обязательно заполнять тишину болтовней. Закончив есть, мы вместе покидаем столовую. С другого конца Ямы нас зовет Зик.

— Привет! — здоровается он, оборачивая палец скотчем. — Не хотите размять кулаки?

— Давай. — Мы с Шоной отвечаем в унисон.

Мы идем к тренажерному залу. Шона рассказывает Зику свежие новости о том, как прошла ее неделя у границы.

— Два дня назад придурок, с которым мы патрулировали, окончательно спятил. Он клялся, будто что–то увидел… а это был обычный поли — этиленовый пакет, — выпаливает Шона. Зик проводит рукой по ее плечам.

Я ощупываю свои костяшки и стараюсь им не мешать. Когда мы добираемся до зала, до меня доносятся чьи–то голоса. Нахмурившись, я открываю дверь ногой. Внутри находятся Линн, Юрайя, Марлен и… Трис. Такое столкновение разных людей меня даже удивляет.

— Мне показалось, я слышал здесь что–то странное, — бормочу я.

Юрайя стреляет по мишени из пистолета с пластиковыми пульками, которые шутки ради лежат повсюду в лагере Лихачества. Я уверен, что пистолет не его — он принадлежит Зику. Марлен что–то жует. Она улыбается мне и приветственно машет рукой.

— А вот и мой братец–дурачок! — восклицает Зик. — Вам нельзя находиться здесь после отбоя. Осторожнее, а то Четыре доложит обо всем Эрику, и вам несдобровать.

Юрайя засовывает пистолет за пояс, не поставив его на предохранитель. В конце концов, он выстрелит прямо у него в штанах, оставив шрам на его заду. Я помалкиваю. Я держу дверь открытой, чтобы выпроводить их отсюда. Поравнявшись со мной, Линн заявляет:

— Ты бы не рассказал Эрику.

— Нет, не рассказал бы, — соглашаюсь я.

Когда мимо меня проходит Трис, я выставляю руку вперед, и она попадает ей между лопатками. Я не могу понять, специально ли я так поступил или нет. Меня мало это волнует.

Остальные болтают в коридоре, и наш первоначальный план провести время в тренажерном зале оказывается напрочь забыт. Юрайя и Зик начинают пререкаться, а Шона с Марлен доедают маффин.

— Подожди секунду, — прошу я.

Она поворачивается ко мне. Она выглядит взволнованной. Я с трудом пытаюсь улыбнуться, но у меня ничего не получается. Ранее, когда я вывесил рейтинги неофитов, я заметил напряжение в тренажерном зале — подсчитывая баллы, я никогда не задумывался о том, чтобы занизить ей оценки для ее же блага. Это было бы оскорблением по отношению к ее навыкам, но, возможно, она бы лучше стерпела оскорбление, чем конфликт, назревающий между ней и неофитами. Она — бледная и вымотанная, возле ее ногтей небольшие порезы, а во взгляде сквозит нерешительность, но я уверен, что дело не в баллах и ссорах с новичками. Она — не из тех, кто станет отсиживаться в безопасности.

— Твое место здесь, верно ведь? — спрашиваю я. — Рядом с нами. Скоро все закончится, и… ты просто держись, хорошо? — Я чувствую, как моя шея горит, и я царапаю ее ногтями, не в состоянии посмотреть в глаза Трис, хотя она смотрит на меня в упор, пока тянется бесконечное молчание.

Затем она скользит своими пальцами по моим, и я с удивлением таращусь на нее. Я слегка сжимаю ее ладонь. Меня охватывают смятение и усталость, но я понимаю, что, несмотря на то что я тысячу раз неловко касался ее и каждый раз совершал оплошность, я только сейчас получил от нее отдачу. Трис отворачивается и убегает, чтобы догнать своих друзей.

А я стою в коридоре в одиночестве и улыбаюсь как идиот.

* * *

Я тщетно пытаюсь уснуть, ворочаясь под одеялом, стараясь удобно устроиться. Но ощущение такое, будто у меня вместо матраса — мешок, набитый камнями. Наверное, я слишком поглощен мыслями. В итоге я сдаюсь, обуваюсь, надеваю куртку и направляюсь к «Спайру» — я всегда хожу туда, когда меня мучает бессонница. Я о многом размышляю. Может, снова включить программу пейзажа страха, думаю я. Но ведь днем я не позаботился о том, чтобы пополнить запас сыворотки для симуляции, значит, теперь это будет непросто. Поэтому я иду в диспетчерскую, где Гас встречает меня ворчанием, а два других оператора вообще не замечают.

Я уже не пытаюсь получить доступ к файлам Макса — мне кажется, что я получил достаточно информации. Грядет нечто очень плохое, а я понятия не имею, буду ли пытаться это остановить. Мне нужно рассказать о планах Макса и Джанин хоть кому–нибудь, кто поймет меня и посоветует, что делать. Но мне некому довериться. Мои друзья родились и выросли во фракции Лихачества. Я и не представляю, насколько сильно они доверяют своим лидерам. Сейчас я ни в чем не уверен.

Почему–то в голове возникает образ Трис — искренне, но в то же время сурово она жмет мою руку в коридоре. Я просматриваю записи, изучая городские улицы, а затем переключаюсь на лагерь Лихачества. В основном в коридорах настолько темно, что я бы не смог ничего увидеть, если бы случайно там оказался. В наушниках звучит шум воды в пропасти или свист ветра в переулках. Я вздыхаю, опираюсь на локоть и наблюдаю за тем, как на мониторе сменяются изображения. Постепенно на меня нападает дремота.

— Ступай спать, Четыре, — говорит Гас с другого конца комнаты.

Я просыпаюсь, дернувшись, и киваю. Если я не слежу за записями, то мне лучше не сидеть в диспетчерской. Я выхожу из своей учетной записи и тащусь к лифту, часто моргая, чтобы не уснуть.

В холле я слышу вопль, доносящийся снизу, из Ямы. Не добродушный рев кого–нибудь из лихачей, не возглас испуганного, но довольного неофита, нет, это крик с вполне определенным оттенком — оттенком страха. Острые камушки рассыпаются позади меня, когда я сбегаю к самому дну Ямы. Я дышу часто и тяжело, но ровно. Трое людей в черном стоят неподалеку от перил. Они окружили кого–то еще, и этот человек гораздо меньше ростом. И хотя я не могу их разглядеть, я сразу понимаю, что назревает поединок. Хотя слово «поединок» здесь совсем не подходит, потому силы явно не равны. Один из нападавших резко оборачивается, замечает меня и улепетывает в противоположном направлении. Подобравшись ближе, я натыкаюсь на мужчину, который уже поднял жертву над пропастью.

— Эй! — вырывается у меня.

Я вижу ее светлые пряди, которые тотчас блекнут во тьме. Я вступаю в драку с противником — по рыже–красному цвету его волос я узнаю Дрю — и ударяю его о заграждение вокруг пропасти. Один, два, три раза я бью его по лицу, и он падает на землю. Я пинаю его, не задумываясь, ни о чем не задумываясь.

— Четыре, — произносит она тихим и измученным голосом, и это единственное, что заставляет меня остановиться.

Она свисает с перил, болтаясь над пропастью, как кусочек приманки на рыболовном крючке. Последний нападавший улизнул. Я бегу к ней, хватаю ее под плечи, вытаскиваю через перила и прижимаю к себе. Она утыкается лицом мне в плечо, обвивая мое тело под рубашкой.

Сокрушенный Дрю не шевелится. Я слышу, как он стонет, когда уношу Трис подальше отсюда — но не в больницу, где Трис будут искать ее недоброжелатели, а к себе домой. Я шагаю по сумрачному коридору. Я толкаю дверь и кладу ее на кровать. Провожу пальцами по ее носу и щекам, проверяя, нет ли переломов, затем щупаю пульс и наклоняюсь ближе, чтобы послушать дыхание. Похоже, она в порядке. Даже место удара на ее затылке — опухшее и поцарапанное, — но, кажется, несерьезное. Она не сильно ранена. А вот Дрю, возможно, повезло меньше.

Когда я ее отпускаю, у меня трясутся руки. Я даже не знаю, сколько раз я ударил Дрю, прежде чем Трис наконец позвала меня и заставила меня опомниться. Мое тело начинает трястись, я проверяю, что у нее под головой лежит подушка, и выхожу из квартиры, направляясь в сторону дороги рядом с Ямой.

По пути я пытаюсь восстановить в памяти последние минуты. Я хочу понять, куда, когда и как сильно я его бил, но все теряется на фоне головокружительного гнева. Я вспоминаю дикий, безумный взгляд Маркуса — он появлялся у него каждый раз, когда он злился, а я задумываюсь над тем, чувствовал ли он то же самое ?

Я добираюсь до путей. Дрю еще там, лежит в неестественной скрюченной позе на земле. Я кладу его руку на свое плечо и наполовину поднимаю, наполовину тащу его в больницу.

* * *

Вернувшись домой, я быстро иду в ванную, чтобы смыть кровь — несколько костяшек разбиты от ударов о лицо Дрю. Значит, Дрю — один из нападавших, а второй, конечно, Питер. Но кто же третий? Точно не Молли — она не настолько высокая и физически развитая. На самом деле есть лишь неофит с похожей фигурой. Эл.

Я смотрю на свое отражение, словно боюсь увидеть в зеркале Маркуса, который таращится на меня. В уголке моего рта — порез. Неужели в какой–то момент Дрю врезал мне в челюсть? Не важно. Провал в памяти? Что ж, ну и пусть… Важно то, что Трис дышит. Я держу ладони под холодной водой, пока она не становится прозрачной, затем вытираю их полотенцем и направляюсь к холодильнику за льдом. Поднеся ей лед, я понимаю, что Трис очнулась.

— Твои руки, — замечает она.

Нелепо и глупо переживать о моих ссадинах, когда сама она болталась над пропастью, подвешенная за горло.

— Мои руки, — с раздражением говорю я, — не твоя забота.

Я наклоняюсь над ней, проводя упаковкой льда под головой, где я недавно нащупал синяк. А она умудряется слегка коснуться моего рта кончиками своих пальцев. Никогда не думал, что можно почувствовать прикосновение как прилив энергии. Ее пальцы — мягкие, изящные.

— Трис, со мной все в порядке.

— Как ты там оказался?

— Возвращался из диспетчерской. Услышал крик.

— Что ты с ними сделал?

— Полчаса назад сдал Дрю в лазарет. Питер и Ал убежали. Дрю заявил, что они просто хотели тебя напугать. По крайней мере, мне кажется, что он пытался сказать именно это.

— Ему сильно досталось?

— Жить будет. Но в каком состоянии — судить не берусь, — отвечаю я и сплевываю.

Мне не стоило показывать ей эту сторону, которая получает дикое удовольствие от боли Дрю. У меня вообще не должно было быть такой стороны. Трис тянется ко мне и сжимает мою ладонь.

— Хорошо, — шепчет она.

Я пристально смотрю на нее. У нее тоже есть темная сторона, по крайней мере, должна быть. Когда она победила Молли, у нее был беспощадно–яростный вид, и я предположил, что она способна продолжить бой с любым противником — даже если тот будет валяться без сознания. Возможно, мы с ней одинаковые.

Ее лицо искажается, морщится, и она тихо всхлипывает. Обычно, если при мне кто–нибудь плачет, я чувствую себя неловко, мне хочется убраться восвояси и свободно вдохнуть. Но с ней я ощущаю себя по–другому. С ней я не переживаю, что она слишком многого от меня ожидает или что ей вообще от меня что–то нужно.

Я сажусь на пол, чтобы мы были на одной высоте, и внимательно за ней наблюдаю. Затем я осторожно дотрагиваюсь до ее щеки, стараясь не давить на формирующиеся синяки. Провожу большим пальцем по ее скуле. У нее теплая кожа.

Я не могу подобрать правильное слово, чтобы описать, как она выглядит, но даже сейчас, когда ее лицо частично опухло и побледнело, в ней есть нечто необыкновенное, то, чего я раньше никогда не встречал. В этот момент я готов принять неизбежность своего чувства, хотя и не с радостью. Мне необходимо с кем–то поговорить. Кому–то довериться. И по непонятной причине я знаю, что это будет Трис. Для начала нужно сказать ей свое имя.

* * *

Я подхожу к Эрику в очереди за завтраком и стою позади него с подносом, пока он длинной ложкой накладывает на тарелку яичницу.

— Если бы я признался тебе, что на одного из неофитов напали трое других неофитов, ты будешь переживать? — спрашиваю я.

Он сдвигает яичницу на одну сторону своей тарелки и поднимает плечо.

— Меня будет волновать, что их инструктор не в состоянии контролировать своих подопечных, — отрезает Эрик, пока я кладу в свою тарелку кашу.

Он смотрит на мои разбитые костяшки.

— Меня будет беспокоить, что данное гипотетическое нападение является вторым нападением под надзором этого инструктора… в то время как у урожденных лихачей нет подобных проблем, — продолжает он.

— Естественно, что напряжение между перешедшими из других фракций сильнее — они не знают ни друг друга, ни Лихачество. Кроме того, они выросли в совершенно разных условиях, — возражаю я. — А ты их лидер, разве они не должны быть «под твоим контролем»?

Эрик берет щипцами кусок хлеба и кладет его рядом с яичницей. Затем наклоняется к моему уху и шепчет:

— Ты стоишь на тонком льду, Тобиас. Ты споришь со мной при всех, «теряешь» данные симуляций, симпатизируешь более слабым неофитам. Теперь даже Макс со мной согласен. Если и было совершено какое–то нападение, то не думаю, что он был доволен твоими действиями. Возможно, Макс будет не против того, что скоро я предложу снять тебя с твоей должности.

— Тогда вы останетесь без инструктора по посвящению за неделю до конца церемонии.

— Я и сам прекрасно справлюсь.

— Могу только представить, что бы стало под твоим руководством, — отчеканиваю я, щурясь. — Нам бы вообще не пришлось сокращать количество мест. Неофиты бы сами передохли или переметнулись бы в другую фракцию.

— Веди себя поосторожнее и расслабься, — бурчит Эрик.

Он доходит до конца очереди и опять поворачивается ко мне.

— Условия соревнования создают напряжение, Четыре. Естественно, что оно должно сниматься, — произносит он и слегка улыбается, растягивая кожу между своими проколами. — Атака в реальных условиях показала бы нам, кто из неофитов сильный, а кто — слабак. Не задумывался об этом? А ведь тогда нам не нужно будет полагаться на результаты испытаний, и мы сможем принять более взвешенное решение о том, кому в Лихачестве не место. Да, кстати, я имею в виду чисто гипотетическое нападение, Четыре.

Смысл ясен: выжив, Трис будет считаться слабее, чем остальные новички. Ее объявят одним из первых претендентов на исключение. Эрик не помчится на помощь жертве, он, скорее, выступит за ее изгнание из Лихачества, как и было в случае с Эдвардом, который ушел сам. Не хочу, чтобы Трис была вынуждена стать изгоем.

— Правильно, — мягко соглашаюсь я. — Хорошо, что в последнее время у нас все спокойно.

Я наливаю молоко в кашу и направляюсь к своему столу. Эрик оставит Питера, Дрю и Эла безнаказанными, а все, что могу сделать я, либо выходит за рамки моих полномочий, либо влечет за собой серьезные последствия. Но вероятно, мне не придется разбираться с проблемой в одиночку.

Я водружаю поднос между тарелок Зика и Шоны и говорю:

— Мне нужно, чтобы вы мне кое с чем помогли.

* * *

Когда интерпретация результатов пейзажа страха закончена и неофиты отпущены на обед, я отвожу Питера в помещение для наблюдений рядом с пустой комнатой для симуляций. Там рядами поставлены стулья, предназначенные для новичков, которые будут ожидать вызова на финальную проверку. Там уже собрались мои друзья — Зик и Шона.

— Надо поговорить, — начинаю я.

Зик подкрадывается к Питеру и с неистовой силой ударяет его о бетонную стену. Питер разбивает затылок и лишь морщится.

— Привет, — произносит Зик.

К Питеру приближается Шона. Она играет с ножом, вертя его ладони.

— Что случилось? — спрашивает Питер.

Он не выглядит хоть сколько–нибудь напуганным, даже когда Шона хватает нож за рукоятку и дотрагивается кончиком лезвия до лица Питера, образовывая на его щеке ямочку.

— Пытаетесь запугать меня? — иронизирует он.

— Нет, — отвечаю я. — Пытаемся донести до тебя важную мысль. Не только у тебя есть друзья, готовые причинить кому–нибудь вред.

— Разве инструкторы имеют право угрожать неофитам? — Питер смотрит на меня широко раскрытыми глазами. Я мог бы подумать, что это взгляд невинного человека, если бы не знал, кто он такой на самом деле. — Пожалуй, спрошу Эрика, просто чтобы убедиться.

— Я тебе не угрожал, — парирую я. — Я тебя даже не трогаю. А судя по записям с камер, которые хранятся в компьютере в диспетчерской, нас здесь вообще нет.

Зик усмехается, не в силах сдержаться. Это была его идея.

— А вот я тебе угрожаю! — Шона чуть ли не рычит. — Еще одна более жестокая выходка, и я преподам тебе урок о справедливости.

Теперь она держит острие ножа над глазом Питера и медленно опускает его, надавливая на веко. Питер замирает, едва дыша.

— Око за око. Синяк за синяк.

— Может, Эрику и плевать, что ты преследуешь других неофитов, — заявляет Зик, — но не нам. И кроме нас в лагере полно лихачей, которые с нами бы согласились. А они–то знают, что нельзя поднимать руку на людей из своей фракции. А еще они слушают сплетни и распространяют их со скоростью лесного пожара. Мы можем быстренько рассказать им, насколько ты жалкое существо, а они тотчас позаботятся о том, чтобы усложнить тебе жизнь. Как видишь, в нашей фракции дурная слава обычно остается навсегда.

— Начнем с твоих потенциальных работодателей, — произносит Шона. — Зик займется руководителями из диспетчерского отдела, я поболтаю с лидерами у границы. Тори известно о каждом в Яме. Четыре, ты ведь дружишь с Тори?

— Да, — отвечаю я, подхожу ближе к Питеру и наклоняю голову. — Ты способен причинить другому боль, неофит… но тогда мы обеспечим тебе пожизненное страдание.

Шона убирает острие от глаза Питера.

— Подумай хорошенько.

Зик отпускает рубашку Питера и разглаживает ее, все еще улыбаясь. Почему–то достаточно странное сочетание жестокости Шоны и веселости Зика действительно пугает. Зик машет Питеру, и мы покидаем комнату.

— Хочешь, чтобы мы поговорили с лихачами? — спрашивает он.

— Да, — киваю я. — Определенно. Не только о Питере, но и о Дрю, и об Эле.

— Если он переживет посвящение, вероятно, я случайно толкну его, и он рухнет прямо в пропасть, — с надеждой говорит Зик, показывая жестами процесс падения.

* * *

На следующее утро у пропасти собралась толпа. Лихачи стоят тихо и неподвижно, несмотря на то что запах завтрака манит всех в столовую. Мне даже не нужно спрашивать, почему они собрались здесь. Мне сообщили, что такое случается почти каждый год. Смерть. Как гибель Амара — неожиданная, ужасная опустошающая. Тело, как рыбу на крючке, уже вытащили. Обычно это кто–то из молодых — несчастный случай, произошедший из–за того, что опасный трюк не удался, или не несчастный случай, а израненная душа, которую добили злом, давлением и болью.

Я не знаю, как к этому относиться. Возможно, я должен чувствовать вину за то, что не заметил чужой боли. Или грусть от того, что люди не могут найти другой выход. Я слышу, что впереди произносят имя умершего, и меня поглощают обе эмоции.

Ал. Ал. Ал.

Ал — мой неофит, и я нес за него ответственность. Значит, я не справился. Я был одержим слежкой за Максом и Джанин. Я впал в бешенство и винил во всем Эрика и мучился из–за того, что до сих пор не решил, предупреждать ли Альтруизм. Хотя есть еще кое–что. Но ни одна из перечисленных причин не является важнее того, что я отдалился от всех. Я хотел защитить себя, а мне нужно было вытаскивать неофитов из тьмы и показывать им светлые стороны — смех с друзьями на камнях возле пропасти, полуночные татуировки после игры в «Вызов», море объятий после оглашения рейтинга. Я мог хоть как–то порадовать их — даже если бы это не помогло ему, мне стоило попытаться. Я знаю одно — когда посвящение закончится, Эрику не придется из кожи вон лезть, чтобы снять меня с моей должности. Я уйду сам.

* * *

Ал. Ал. Ал.

Почему все покойники становятся героями в Лихачестве? Зачем нам это нужно? Может, они — единственные достойные люди во фракции среди коррумпированных лидеров, жестких соперничающих неофитов и циничных инструкторов? Мертвецы становятся нашими героями — они никогда не разочаруют нас. А со временем — когда мы постепенно забываем о них, они становятся все лучше и лучше. Ал был неуверенным и чувствительным, затем стал завистливым и жестоким, а потом умер. Более мягкие, чем Ал, выживали, а более сильные погибали, и здесь нет никакого объяснения.

Но когда я вижу Трис, то я понимаю, как оно ей необходимо. Это своего рода голод. Или гнев. Или и то и другое. Мне трудно вообразить, что можно было легко кого–то любить, ненавидеть… и потерять прежде, чем какое–то из этих чувств угаснет. Я вслед за ней отхожу от скандирующей толпы, самонадеянно полагая, что со мной она будет чувствовать себя лучше. Ну конечно. Или я тащусь за ней потому, что я устал быть один и я не считаю это лучшим выходом.

— Трис, — говорю я.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает она с горечью. — Разве ты не должен сейчас отдавать дань уважения?

— А ты? — удивляюсь я.

— Сложно отдавать дань уважения тому, кого не уважаешь.

На мгновение меня изумляет, как ей удается быть настолько холодной. Трис не ведет себя мило, но она редко бывает бесцеремонной. Через секунду она качает головой:

— Я не хотела этого говорить.

— Ага…

— Это смехотворно, — произносит она, краснея. — Он бросается с обрыва и Эрик называет это храбрым поступком? Эрик, который пытался заставить тебя кидать ножи в голову Ала? — Она кривится. — Он не был отважным! Он был трусом, он чуть не убил меня! Разве это здесь принято уважать?

— А чего ты ждала? — Я стараюсь говорить с ней очень мягким тоном. То есть в основном молчу. — Осуждения? Ал уже мертв. Он ничего не слышит, и уже слишком поздно.

— Дело не в Але, — возражает Трис. — Дело в тех, кто на это смотрит! Всех, кто теперь считает, будто броситься в пропасть — не такая уж глупая мысль. То есть почему бы не покончить с собой, если после тебя произведут в герои? Почему бы и нет, если все запомнят твое имя? — Она делает паузу и смотрит на меня.

Разумеется, я понимаю, что дело–то как раз в Эле, и она тоже это знает.

— Это… — выпаливает Трис и опять умолкает — она явно борется с собой. — Я не могу… Такого никогда бы не случилось в Альтруизме! — продолжает она. — Ничего подобного! Никогда! Это место изуродовало и погубило его, и плевать, сли я говорю как Сухарь, плевать, плевать! — кричит она.

Моя паранойя засела настолько глубоко, что я на автомате кошусь на камеру, спрятанную на стене над питьевым фонтанчиком, — она замаскирована под синюю лампу. За нами могут наблюдать операторы в диспетчерской. А если не повезет, то они выберут именно этот момент, чтобы нас послушать. Я уже вижу, как Эрик называет Трис предателем фракции, а потом ее тело лежит на тротуаре рядом с железнодорожными путями…

— Осторожнее, Трис — говорю я.

— Это все, что ты можешь сказать? — недовольно произносит она. — Чтобы я была осторожнее? И все?

Я понимаю, что она ожидала другого ответа, но, хотя она только что ругала безрассудство лихачей, она ведет себя, как и они.

— Ты в курсе, что ничуть не лучше правдолюбов? — спрашиваю я. — Они вечно чешут языками, вообще не задумываясь о последствиях.

Я отодвигаю ее от питьевого фонтанчика. Когда я приближаюсь к ее лицу, у меня в голове возникает картина — ее мертвые пустые глаза, ее тело, плывущее в подводной реке… Это просто невыносимо. Но то, как напали на нее, еще более невыносимо. Я цепенею. Кто знает, что бы могло случиться, если бы я не услышал ее крик?

— Я не буду этого повторять, так что слушай внимательно, — начинаю я и кладу руки на ее плечи. — Они наблюдают за вами. Особенно за тобой.

Я вспоминаю взгляд Эрика, прикованный к Трис после испытания с метанием ножей. Его вопросы об удаленных результатах ее симуляции. Тогда я заявил, что в материнскую плату протекла вода и произошел сбой. Эрик хмыкнул — он посчитал занятным, что вода не появилась через пять минут после окончания симуляции. Занятным .

— Опусти, — шепчет она, и я сразу ее отпускаю.

Не люблю, когда она говорит таким тоном.

— За тобой они тоже наблюдают?

Всегда следили и всегда будут следить, — думаю я.

— Я пытаюсь тебе помочь, но ты отказываешься от помощи, — произношу я вслух.

— Ну конечно. Помочь, — раздражается она. — Протыкая мне ухо ножом, насмехаясь, крича на меня больше, чем на остальных, — несомненно, все это очень помогает.

— Насмехаясь? Ты о том случае с ножами? Я не насмехался над тобой — Я качаю головой. — Я напоминал, что, если ты проиграешь, кое–кто другой займет твое место.

Для меня это было очевидно на протяжении всех испытаний. Я считал, что раз она понимает меня лучше, чем остальные, то мысленно со мной согласится. Но она, конечно, меня не поняла. Она ведь не умеет читать мысли.

— Почему? — допытывается она.

— Потому что… ты из Альтруизма, — отвечаю я. — И становишься храбрее всего, когда поступаешь самоотверженно. На твоем месте я бы получше притворялся, будто самоотверженные порывы — дело прошлого, потому что, если это обнаружат не те люди… ну, тебе не поздоровится.

— Почему? Какое им дело до моих стремлений?

— Стремления — единственное, что их беспокоит. Они стараются убедить, будто их волнуют твои поступки, но это не так. Им не нужно, чтобы ты вела себя определенным образом. Им нужно, чтобы ты думала определенным образом. Так тебя легко понимать — ведь в таком случае ты не представляешь для них угрозу.

Я смотрю Трис в глаза и прислоняюсь к холодной стене. Теперь я думаю об узорах, вытатуированных у меня на спине. Я сделался предателем фракции, но тату здесь ни при чем. Я стал предателем из–за смысла, который она несет. Побег от идей любой фракции — вот что самое главное. Эти правила ломают меня на куски, оставляя только одну «правильную версию» меня самого.

— Я не понимаю, почему им не все равно, что я думаю, пока я веду себя так, как им нужно, — возражает Трис.

— Сейчас ты ведешь себя так, как им нужно, но что, если твой, склонный к Альтруизму, мозг велит поступить иначе, не как им нужно?

Как бы я ни любил Зика, но он идеальный тому пример. Родился и вырос среди лихачей, затем выбрал соответствующую фракцию. Я уверен, что он ко всему будет подходить одинаково. Его с рождения учили только этому. Для него нет других вариантов.

— А если, мне не нужна твоя помощь? — заявляет Трис.

Мне хочется посмеяться над ее словами. Она ей и вправду не нужна. Но мы же говорим о другом.

— Я не слабая, знаешь ли. Вполне справлюсь сама.

— По твоему, мое первое побуждение — защитить тебя? — говорю я, отрываюсь от стены и подхожу к Трис поближе. — Потому что ты маленькая, потому что ты девушка, потому что ты Сухарь? Но ты ошибаешься.

Я делаю еще один шаг, касаюсь ее подбородка, и на секунду я думаю о том, чтобы полностью сократить расстояние между нами.

— Мое первое побуждение — давить на тебя, пока ты не сломаешься, просто чтобы посмотреть, как сильно нужно надавить, — вдруг вырывается у меня.

Какое странное признание! И рискованное. Я не желаю ей зла и никогда не желал. Надеюсь, она все же меня поймет.

— Но я борюсь с этим, — продолжаю я.

— Почему это твое первое побуждение? — спрашивает она.

— Страх не вырубает, а пробуждает тебя. Я видел это. Завораживающее зрелище.

В каждом пейзаже страха ее глаза — лед, сталь и синее пламя. Маленькая невысокая девушка, вооруженная до зубов. Ходячее противоречие. Мои пальцы скользят по ее подбородку, дотрагиваются до ее шеи.

— Иногда мне просто… хочется увидеть это снова. Хочется увидеть тебя пробужденной.

Она касается моей талии и тянется ко мне. Или тянет меня к себе, не могу сказать точно. Ее руки водят по моей спине, и я хочу ее так, как никогда не хотел — не какое–то бездумное физическое влечение, а настоящее, особенное желание. Не кого бы то ни было, а именно ее. Я глажу ее спину, волосы.

На сегодня хватит.

— Мне следовало бы плакать? — произносит Трис.

Я не сразу догадываюсь, что она говорит об Эле. И хорошо, потому что, если бы она захотела рыдать от моих объятий, мне пришлось бы признать, что я ничего не смыслю в романтике. Хотя, возможно, так и есть.

— Со мной что–то не так?

— По–твоему, я знаю все о слезах? — бормочу я.

Какие–то мысли приходят без спроса ко мне в голову и исчезают спустя несколько секунд.

— Если бы я его простила, как по–твоему, он был бы сейчас жив?

— Не знаю, — шепчу я и кладу руку на ее щеку, мои пальцы касаются ее уха. Она и вправду маленькая. Но мне это не важно.

— Я чувствую себя виноватой, — говорит Трис.

Я тоже.

— Ты не виновата, — еле слышно отвечаю я, и наши лбы соприкасаются.

Ее дыхание оставляет тепло на моем лице. Я был прав, это лучше, чем держать дистанцию, гораздо лучше.

— Но я должна была. Должна была простить его.

— Возможно. Возможно, все мы чего–то не сделали, — соглашаюсь я и, не раздумывая, выкладываю ей альтруистическую истину. — В другой раз чувство вины напомнит нам, чтобы мы лучше старались.

Она молниеносно отстраняется, и я чувствую знакомый порыв нагрубить ей, чтобы она забыла все мои слова и не задавала мне лишних вопросов.

— Из какой фракции ты вышел, Четыре?

Я думал, тебе известно.

— Неважно. Теперь я здесь. Хорошо бы и тебе это накрепко запомнить.

Я не хочу просто быть рядом с ней. Я отчаянно хочу поцеловать ее, но сейчас не время. Я касаюсь губами ее лба, и мы оба замираем.

Нет пути назад. Только не для меня.

* * *

Кое–что, что сказала Трис, не дает мне покоя целый день. «В Альтруизме ничего подобного никогда бы не случилось!» Поначалу я обдумывал ее слова. Она не понимает, какие они в действительности. Но я ошибаюсь, а она права. В Альтруизме Эл бы не умер, и на нее бы там тоже не напали. Может, они и не кристально чистые, какими я считал их раньше (или хотел в это поверить), но они совершенно точно не злые.

Закрыв глаза, я вижу карту сектора Альтруизма — ту самую, которую я нашел в компьютере Макса. Она напечатана на моих веках. Я в любом случае предатель, вне зависимости от того, предупрежу я их или нет. Если я не могу быть верен своей фракции, то к чему я тогда стремлюсь?

* * *

Какое–то время я продумываю план, как все устроить. Если бы Трис была обычной девушкой из Лихачества, а я простым парнем–лихачом, я бы позвал ее на свидание, мы бы пошли к пропасти, и я бы выпендривался своими знаниями местности. Но подобный расклад кажется мне слишком примитивным, особенно после того, что мы сказали друг другу, и после того, как я заглянул в самые темные уголки ее разума.

Возможно, здесь и заключается проблема — все развивается очень однобоко, потому что пока лишь я знаю ее. Я понимаю, чего она боится, что любит и ненавидит, а ей почти ничего обо мне неизвестно. Ведь я говорил ей настолько туманные факты, что их можно вообще не брать в расчет. Теперь, когда я осознал, что делать, остается решить самый важный вопрос — каким образом это сделать.

Я включаю компьютер в комнате пейзажа страха и устанавливаю его так, чтобы он отзеркалил мою программу. Затем я беру два шприца с сывороткой для симуляции из хранилища и кладу их в маленькую черную коробочку, которую храню специально для этой цели. Я отправляюсь в спальню неофитов, гадая, как застать ее в одиночестве, — мне не нужны лишние свидетели.

Но потом я замечаю ее с Уиллом и Кристиной. Они как ни в чем не бывало стоят у перил. Надо позвать ее и предложить прогуляться, но я не могу. Наверное, я сошел с ума, раз собираюсь пустить ее в свою голову. Я позволю ей увидеть Маркуса, узнать мое имя и тайны, которые старательно прятал от окружающих.

Я медленно иду к Яме, внутри у меня все переворачивается. Когда я добираюсь до холла, на городской улице уже загораются огни. Я слышу ее шаги на лестнице. Она пошла за мной. Я верчу в руках черную коробочку.

— Раз уж ты здесь, — изрекаю я небрежно, что выглядит нелепо, — можешь войти со мной?

— В твой пейзаж страха?

— Да.

— Разве это возможно?

— Сыворотка подключает к программе, но пейзаж определяет программа. И сейчас она настроена на то, чтобы провести сквозь мой пейзаж.

— И ты позволишь мне это увидеть?

Я отвожу глаза.

— А иначе зачем мне идти? — заявляю я, а мой живот болит все сильнее. — Я хочу кое–что тебе показать.

— Ладно, — соглашается она, и мы идем в комнату симуляций.

Потом я открываю коробочку и достаю первый шприц. Она наклоняет голову, и я впрыскиваю ей сыворотку, как и всегда во время испытаний. Но теперь, вместо того чтобы сделать себе инъекцию, я протягиваю коробку ей. В конце концов, так я представляю себе свидание.

— Раньше я этого не делала, — предупреждает она.

— Сюда. — Я тычу пальцем в нужное место.

Она немного трясется, вонзая иглу. Я чувствую знакомую боль, но она меня давно не беспокоит. Я делал себе инъекции тысячи раз. Я смотрю на лицо Трис. Все. Нет пути назад. Пора увидеть, из чего мы оба сделаны. Я беру ее за руку, а может, она берет меня за руку, и мы вместе оказываемся в комнате пейзажа страха.

— Посмотрим, поймешь ли ты, почему меня зовут Четыре.

За нами закрывается дверь. В комнате темно.

— Как тебя зовут на самом деле? — тихо спрашивает Трис.

— Попробуй понять и это.

Симуляция начинается.

Над нами — бескрайнее голубое небо. Мы оказываемся на крыше здания в самом центре Города. Стекла блестят на солнце. Все выглядит красиво, пока не начинается ветер, жесткий и сильный. Я обнимаю Трис, потому что знаю, что здесь она спокойнее меня. Мне тяжело дышать, но пока я держусь. Спустя минуту я уже задыхаюсь от порывов воздуха, а от высоты мне хочется свернуться в клубок и спрятаться.

— Нам надо спрыгнуть, да? — уточняет Трис, и я понимаю, что не могу скорчиться здесь, спрятав голову в ладони. Мне нужно встретиться со своим страхом лицом к лицу.

Я киваю.

— На счет три, хорошо?

Я снова киваю.

Теперь мне просто нужно следовать за ней. Она считает до трех и тащит меня за собой на бегу, будто она парусник, а я — якорь, который тянет нас обоих вниз. Мы падаем, и я каждой клеткой своего тела борюсь с ощущением ужаса, поразившего каждый мой нерв. И вот я на земле. Моя грудная клетка судорожно вздымается и опадает. Трис помогает мне встать. Я чувствую себя глупо, вспоминая, как она без колебаний забралась на колесо обозрения.

— Что дальше?

Я хочу сказать ей, что симуляция не игра, а мои страхи — не захватывающие аттракционы, на которых можно повеселиться. Но она, конечно, это знает.

— Дальше…

Откуда ни возьмись — возникает стена. Она бьет нас по спинам, по бокам, заставляя нас прижаться ближе, чем когда–либо.

— Заключение, — объясняю я.

Сейчас ситуация обстоит хуже, чем обычно, — нам уже не хватает кислорода. Я начинаю стонать, сгорбившись у стены. Ненавижу это место. Ненавижу…

— Эй! — окликает меня Трис. — Все в порядке. Вот… — Она обнимает себя моей рукой и съеживается.

Мне всегда казалось, что она очень стройная, без лишнего грамма. А ее талия — мягкая.

— Впервые в жизни я рада, что такая маленькая, — замечает она.

— Мм…

Трис рассуждает о том, как выбраться отсюда. Стратегия пейзажа страха. Я стараюсь сконцентрироваться на дыхании. Внезапно Трис тянет нас обоих вниз и поворачивается таким образом, что ее спина оказывается прижатой к моей груди. Стена уже превратилась в ящик, и я невольно приникаю к Трис.

— Так еще хуже, — хриплю я, поскольку нервничаю из–за того, что нахожусь в жуткой тесноте, притиснутым к Трис. Я не могу рассуждать трезво. — Это совершенно…

— Ш–ш–ш. Обними меня крепче.

Я обвиваю руками ее талию и утыкаюсь лицом в плечо. От нее пахнет мылом Лихачества и чем–то сладким, вроде яблока. Я забываю, где я. Она опять говорит о пейзаже страха, я слушаю ее, но сконцентрирован на ощущениях.

— Так что попытайся забыть, что мы здесь. — заканчивает она.

— Да ну? — Шепчу ей прямо в ухо, теперь уже специально — не только для того, чтобы отвлечься от кошмара. Сейчас мне кажется, что не я один абстрагировался в симуляции. — Легко сказать.

— Большинство парней не прочь оказаться с девушкой в тесной камере, знаешь ли.

— Только не те, кто страдает клаустрофобией, Трис!

— Ладно–ладно, — отвечает она и кладет мою руку к себе на грудь.

Я могу думать лишь о том, чего мне хочется в данный момент, а это вообще не имеет никакого отношения к нашему потенциальному освобождению из ящика.

— Почувствуй мое сердце. Чувствуешь? — спрашивает она.

— Да.

— Чувствуешь как ровно оно бьется?

Я улыбаюсь.

— Быстро, — возражаю я.

— Да, но ящик тут ни при чем.

Ну, разумеется.

— Вдыхай всякий раз, когда я вдыхаю. Сосредоточься на этом.

Теперь мы дышим вместе.

— Может, расскажешь мне, откуда взялся твой страх? Может, если поговорить об этом, станет легче… немного.

Мой кошмар уже бы исчез, но Трис продолжает держать меня в состоянии повышенной тревожности и не отпускает. Я с трудом пытаюсь ответить ей.

— Хм… — мямлю я и умолкаю. Просто сделай это, расскажи хоть какую–то правду. — Это страх из моего… распрекрасного детства, — начинаю я. — Точнее, из–за наказания в детстве. Крошечный чулан наверху.

Меня запирали в темноте, чтобы я обдумал содеянное. Ящик был гораздо лучше, чем другие наказания, но иногда я слишком долго просиживал там, мучаясь от нехватки свежего воздуха.

— Моя мама хранит в чулане зимнюю одежду, — говорит Трис, и это звучит глупо после моего признания, но я понимаю — она просто не знает, как меня утешить.

— Я правда не хочу об этом больше говорить, — шепчу я с придыханием.

Она молчит, явно недоумевая, что ответить. Конечно, любой, оказавшийся на ее месте, поступил бы точно так же: мои ранние переживания чересчур жалкие, чтобы их вынести… Мой пульс опять учащается.

— Ладно. Тогда… я могу поговорить. Спроси меня о чем–нибудь.

Я поднимаю голову. Раньше подобный метод всегда срабатывал. Я концентрировался на ней. На бешеных ударах ее сердца, на ее теле. Два сильных скелета, обернутые мышцами, переплетенные друг с другом, двое перешедших из Альтруизма, пытающиеся оставить осторожный флирт.

— Почему твое сердце колотится, Трис?

— Ну…. Я почти тебя не знаю. — Я прямо вижу, как она хмурится. — Я почти тебя не знаю и сижу с тобой в тесном ящике. Четыре, разве это не повод.

— Если бы мы были в твоем пейзаже страха… — начинаю я, — я бы там был?

— Я тебя не боюсь.

— Ну конечно нет. Но я не это имею в виду.

Меня интересует, не боишься ли ты меня, а насколько важное место я занимаю в твоей жизни, чтобы появиться в твоем пейзаже страха. Наверное, нет. Она права, я для нее — в принципе незнакомец. Однако ее сердце колотится. Я смеюсь, и от моего смеха стены ящика трясутся и рушатся, выпуская нас на свободу. Я делаю глубокий вдох, и мы отстраняемся друг от друга. Она с подозрением смотрит на меня.

— Возможно, ты была создана для Правдолюбие. Потому что ты ужасная лгунья, — заявляю я.

— Я думала, проверка склонностей полностью исключила этот вариант.

— Проверка склонностей ни о чем не говорит.

— Что ты пытаешься мне сказать? Что ты попал в Лихачество не из–за результатов теста?

Я пожимаю плечами.

— Не совсем. Я… — бормочу я, замечаю что–то краем глаза и резко разворачиваюсь.

Невзрачная, незапоминающаяся женщина в одиночестве стоит в противоположном углу комнаты. Между нами — стол с пистолетом.

— Тебе должен убить ее, — констатирует Трис.

— Как и всегда.

— Она не настоящая.

— Зато выглядит как настоящая. И ощущения — тоже как настоящие.

— Если бы она была настоящая, она бы уже тебя убила, — возражает Трис.

— Все в порядке. Я просто… сделаю это, — говорю я и направляюсь к столу.

Женщина в комнате — не самый худший страх. Он не предполагает сильное беспокойство.

Паника и ужас — далеко не единственные виды кошмара. Есть вещи гораздо глубже и тяжелее. Дурное предчувствие и безумный животный ужас. Я заряжаю пистолет, бездумно держу его перед собой и смотрю на лицо женщины. На нем нет и следа эмоций, как будто она уже догадалась, что я собираюсь стрелять, и принимает мой выбор как должное. На ее одежде нет даже намека на цвета какой–либо фракции, но, вероятно, она из Альтруизма — ведь альтруисты, как и она, послушно бы ждали, когда им причинят боль. И такое произойдет в реальности, если Макс, Джанин и Эвелин добьются своего. Я прищуриваюсь, фокусируясь на цели, и спускаю курок. Женщина падает, и я вспоминаю о том, как бил Дрю, пока он почти не потерял сознание.

Трис берет меня за руку:

— Идем. Ну же. Не останавливайся.

Мы проходим мимо стола. Меня трясет, у меня подгибаются колени. Ожидание последнего препятствия страшно уже само по себе.

— Вот мы и на месте, — говорю я.

В круг света, где мы теперь оказываемся, вползает темная фигура, нам виден только край ботинка мужчины. Маркус приближается к нам. Он одет в серое, его глаза зияют впадинами, короткая стрижка открывает очертания крупного черепа.

— Маркус, — шепчет Трис.

Я наблюдаю за ним. Жду первого удара.

— Сейчас ты узнаешь мое имя.

— Он… — кивает Трис.

Она уже поняла. Она будет всегда это помнить, и я бы не смог заставить ее забыть, даже если бы хотел.

— Тобиас.

Меня так давно никто не называл по имени, но оно звучит не как угроза, а как откровение.

Маркус разматывает ремень.

— Это для твоего же блага, — отчеканивает он, и мне хочется закричать.

Он тотчас начинает множиться — Маркусы окружают нас и волочат стальными ремнями по белой плитке. Я сгибаюсь пополам и жду, жду. Маркус замахивается, и я вздрагиваю еще до того, как он меня ударит. Но ничего не происходит. Трис напряженно замирает напротив меня, ее рука поднята вверх. Она стискивает зубы, когда ремень обвивается вокруг ее запястья, а затем стягивает его рывком и замахивается им. Ее движение настолько мощное, что я впечатлен зрелищностью ее жеста, как сильно она ударяет Маркуса. Он бросается на Трис, но я быстро встаю перед ней. Теперь я готов ему ответить. Но этот момент не наступает. Вспыхивает яркий свет, и пейзаж страха заканчивается.

— Это все? — спрашивает она, пока я смотрю на то место, где только что стоял Маркус. — Это твои самые жуткие страхи? Почему у тебя всего четыре?.. Ясно. — Она на секунду задумывается. — Вот почему тебя называют…

Я боялся, что если Трис узнает про Маркуса, то начнет жалеть меня, и я буду чувствовать себя слабым, маленьким и опустошенным. Но она увидела Маркуса и взглянула на него с яростью, но без страха. Она помогла мне преодолеть себя, и я стал сильным и даже смог постоять за себя. Я притягиваю ее к себе за локоть и медленно целую в щеку, позволяя ее коже соприкоснуться с моей. Я крепко держу ее и прижимаюсь к ней.

— Эй. — Она вздыхает. — Мы справились.

Я провожу рукой по ее волосам.

— Ты мне помогла справиться, — шепчу я.

* * *

Я отвожу Трис на камни, куда мы с Зиком и Шоной иногда ходим поздно ночью. Мы садимся на валун, выступающий над водой, и брызги попадают на мои ботинки, но они холодные, поэтому я не обращаю на них внимания. Как и все неофиты, Трис слишком переживает из–за индивидуального испытания, и я стараюсь поддерживать с ней этот разговор. Я думал, что после моего признания остальное произойдет само собой, но откровенность — это привычка, которая формируется годами, а не простой механический тумблер, повинующийся твоему прикосновению.

— Знаешь, кое–что я никому не рассказываю. Даже друзьям, — начинаю я и умолкаю.

Я смотрю на темную, мутную воду и то, что в ней плавает, — кусочки мусора, выброшенная одежда, бутылки, напоминающие маленькие судна, отправляющиеся в путешествие.

— Мой результат был ожидаемым — Альтруизм, — продолжаю я наконец.

— Ой! — Трис хмурится. — Но ты все равно выбрал Лихачество?

— Мне пришлось.

— Почему тебе пришлось перейти?

Я отворачиваюсь. Не уверен, что смогу озвучить истинные причины, потому что признать их — значит, стать предателем фракции. Я чувствую себя трусом.

— Ты хотел убраться подальше от отца, — догадывается Трис. — Поэтому ты не хочешь быть лидером фракции? Потому что тебе пришлось бы вновь увидеть его?

Я пожимаю плечами:

— Да, и к тому же я чувствую, что мне не место среди лихачей. По крайней мере, среди тех, в кого они превратились.

Это не совсем правда. Я не уверен, что настал подходящий момент, чтобы выложить ей информацию о Максе, Джанин и о предстоящей атаке. Я веду себя эгоистично, но я хочу насладиться кратким мирным мгновением хотя бы недолго.

— Но… ты же потрясающий, — пылко произносит Трис.

Я поднимаю брови. По–моему, она смутилась.

— В смысле, по меркам Лихачества. Четыре страха — неслыханно. Как ты можешь отрицать это?

Я опять пожимаю плечами. Спустя какое–то время после симуляции мне действительно кажется очень странным то, что мой пейзаж страха не переполнен фобиями, как у всех остальных. Я нервничаю, переживаю и чувствую себя неуютно из–за многих вещей… но, столкнувшись с ними, я могу действовать, меня не сковывает ужас. Но если я не буду осторожен, меня могут обездвижить мои четыре страха. Здесь и заключается мое единственное отличие от других.

— У меня есть теория, согласно которой самоотверженность и храбрость не так уж далеки друг от друга, — говорю я и поднимаю голову вверх, разглядывая огромную Яму. Отсюда мне виден только небольшой кусочек ночного неба. — Тебя всю жизнь учили забывать о себе, и при появлении опасности это становится твоим первым побуждением. С тем же успехом я мог бы вступить в Альтруизм.

— Да, точно. Я ушла из Альтруизма, потому что была недостаточно самоотверженной, как ни пыталась.

— Не совсем, — мягко возражаю я с улыбкой. — Разве девушка, которая позволила метать в себя ножи, чтобы освободить друга, которая ударила моего отца ремнем, чтобы защитить меня, разве эта самоотверженная девушка — не ты?

Сейчас Трис выглядит так, будто пришла из другого мира — ее глаза стали настолько светлыми, что они просто сияют в темноте.

— Похоже, ты внимательно следил за мной? — спрашивает Трис, как будто только что прочитала мои мысли. Но она имеет в виду не то, что я смотрю на нее.

— Мне нравится наблюдать за людьми, — хитро отвечаю я.

— Возможно, ты был создан для Правдолюбия, Четыре, потому что ты ужасный лгун.

Я кладу свою руку рядом с ее рукой и наклоняюсь ближе.

— Ладно. — На ее длинном узком носу и на губах уже не осталось опухлости после нападения. У нее красивые губы. — Я следил за тобой, потому что ты мне нравишься. И… не называй меня Четыре, ладно? Приятно снова слышать свое имя.

Она тут же смущается.

— Но ты старше меня… Тобиас. — Из ее уст мое имя звучит так приятно. Как будто мне нечего стыдиться.

— Да, огромная пропасть в два года просто непреодолима.

— Не хочу показаться самоуничижительной, — упрямо продолжает она, — я просто не могу понять, почему. Я — младше. Я — не красавица. Я… — произносит она и умолкает.

Я смеюсь и целую ее в висок.

— Не притворяйся, — шепчет Трис, немного задыхаясь. — Ты и сам это знаешь. Я не уродина, но определенно не красавица.

Слово «красавица» и то, что оно под собой подразумевает, сейчас совершенно неуместно, и я не хочу это терпеть.

— Ладно. Ты не красавица. Ну и что? — говорю я, а потом приближаюсь губами к ее щеке, стараясь набраться храбрости.

— Мне нравится, как ты выглядишь. — Я отстраняюсь. — Ты чертовски умна. Отважна. И хотя ты узнал о Маркусе… не стала смотреть на меня как другие. Словно я побитый щенок или вроде того.

— Ну… ведь это не так.

Моя интуиция меня не обманула — ей можно доверять. Я могу поведать ей мои секреты, мой позор, мое имя — все то, от чего я отказался. Ей можно сказать и даже самую неприглядную правду. Я уверен в ней. Я медленно касаюсь ртом ее губ. Наши глаза встречаются, я улыбаюсь и целую ее снова, но уже более уверенно. Но мне этого недостаточно. Я притягиваю ее к себе и целую сильнее. Она оживает, обвивает меня руками и приникает ко мне. Но мне и объятий мало. Да разве может быть иначе?

* * *

Я провожаю ее в спальню неофитов. Мои ботинки до сих пор влажные от речных брызг. Трис улыбается мне напоследок и ускользает в темноту. Я направляюсь к себе домой, и вскоре головокружительное облегчение сменяется беспокойством. Я уже принял решение. Эта идея посетила меня где–то в промежутке между тем моментом симуляции, когда ремень Маркуса обвился вокруг ее руки, и моим признанием, что самоотверженность и храбрость часто не особо отличаются друг от друга.

Я поворачиваю за угол, но иду не в сторону своей квартиры, а к лестнице, ведущей на улицу, прямо к дому Макса. Очутившись возле его двери, я замираю, побоявшись, что он может проснуться от звука моих шагов.

Абсурд.

Мое сердце колотится, когда я поднимаюсь наверх. Мимо проезжает поезд, его вагоны серебрятся и отражают лунный свет. Я иду под железнодорожными путями в сторону сектора Альтруизма.

* * *

Трис родом из Альтруизма — часть ее внутренней силы проистекает из ее души и просыпается в те мгновения, когда ей нужно защищать слабых. Я не могу спокойно думать о мужчинах и женщинах, которые, как и она, падут от оружия лихачей и эрудитов. Может, они и солгали мне, а я предал Альтруизм, выбрав Лихачество. Может, сейчас я предаю и лихачей, но мне не обязательно предавать себя. И в какой бы фракции я ни был, я точно знаю, что нужно сделать.

В секторе Альтруизма очень чисто — на улицах, тротуарах и газонах вообще нет мусора. Одинаковые серые здания кое–где обветшали, поскольку чересчур упорные жители напрочь отказались ремонтировать их, раз уж изгои нуждаются в строительных материалах. Тем не менее все выглядит опрятно и непримечательно. Здешний район можно смело сравнить с лабиринтом, но я отсутствовал не очень долго и еще не забыл дорогу к дому Маркуса.

Странно, как быстро я стал считать этот дом его домом, а не своим .

Я могу и не разговаривать с ним, а пообщаться с другим лидером Альтруизма, но Маркус — самый влиятельный из них. Кроме того, он все–таки мой отец, который старался защитить меня, потому что я — дивергент. Я пытаюсь вспомнить прилив силы, которую я почувствовал в пейзаже страха, когда Трис показала мне, что он — просто человек, а не чудовище. Тогда я не сомневался, что способен встретиться с ним лицом к лицу. Но сейчас ее нет рядом, и я чувствую себя хрупким, будто сделанным из бумаги.

Я бреду по дорожке к дому, мои ноги едва гнутся, словно у них нет суставов. Я не стучу в дверь — не хочу будить соседей. Я достаю запасной ключ из–под коврика и открываю парадную дверь.

Уже поздно, но на кухне по–прежнему горит свет. Я топчусь на крыльце, а затем вхожу. Маркус стоит ко мне спиной, его письменный стол обложен бумагами. На отце нет ботинок — расшнурованные, они стоят на коврике в гостиной. Внезапно он поворачивается ко мне. Глаза Маркуса заслоняет тень, как и в моих кошмарах.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он и прищуривается.

Я задумываюсь, на что он смотрит, и наконец понимаю, что на мне черная одежда Лихачества — тяжелые ботинки и куртка. Татуировки на шее. Маркус делает шаг в мою сторону, и я замечаю, что мы с ним одного роста. Теперь я сильнее, чем когда–либо. Он ни за что не смог бы меня одолеть.

— Тебе больше не рады в этом доме, — заявляет он.

— Мне… — говорю я, а затем выпрямляюсь, но вовсе не потому, что он ненавидит сутулость. — Мне все равно, — продолжаю я, и его брови удивленно взлетают вверх. Наверное, он действительно изумлен. — Я пришел предупредить тебя. Я кое–что узнал. Планируется атака. Макс и Джанин собираются напасть на Альтруизм. Я не знаю, когда именно и каким образом.

Маркус пристально смотрит на меня оценивающим взглядом и кривит губы в усмешке.

— Макс и Джанин собираются напасть, — повторяет он. — Вдвоем, вооружившись сыворотками для симуляции? — Он на секунду умолкает. — Полагаю, именно Макс послал тебя сюда? Ты — его мальчик на побегушках? Он что, хочет меня напугать?

Когда я думал о том, чтобы предупредить альтруистов, я был уверен, что труднее всего будет открыть дверь и переступить порог этого дома. Мне и в голову не приходило, что Маркус не будет мне верить .

— Не глупи, — выпаливаю я. Когда здесь я жил, я бы никогда не сказал ему такое, но после двухлетней практики речи лихачей эти слова естественным образом вырываются у меня изо рта. — Если ты подозреваешь Макса, значит, на то есть серьезная причина. Тут ты не ошибся. Ты не зря его подозреваешь. Ты в опасности — все альтруисты в опасности.

— Ты смеешь вламываться сюда после того, как предал свою фракцию, — парирует Маркус, понизив голос, — после того как предал свою семью… и оскорбил меня. — Он качает головой. — Максу и Джанин не удастся меня запугать, тем более с помощью моего сына.

— Знаешь что? Забудь. Мне стоило рассказать об этом кому–то другому.

Я направляюсь к двери, но Маркус останавливает меня.

— Не вздумай уходить, — отрезает он.

Его рука крепко смыкается вокруг моего запястья. Я смотрю на Маркуса, на миг почувствовав головокружение, как будто я уже покинул собственное тело, чтобы выжить, и отстраненно наблюдаю за происходящим.

«Ты сможешь победить его », — думаю я, вспоминая, как Трис взяла ремень, чтобы ударить его. Я высвобождаюсь. Я стал сильным, и Маркус меня не удержит. Но моей энергии хватает только на то, чтобы убраться отсюда вон. Хотя теперь Маркус не посмеет кричать на меня, потому что его могут услышать соседи. Мои руки немного трясутся, поэтому я прячу их в карманы. Я не слышу, как за мной закрывается парадная дверь, вероятно, он смотрит мне вслед.

Это не то триумфальное возвращение, которое я себе представлял. Проходя в «Спайр», я ощущаю вину, и мне кажется, что каждый из лихачей буравит меня взглядом. Может, они осуждают меня за то, что я только что сделал. Я выступил против лидеров Лихачества, но ради кого? Ради человека, которого я ненавижу и который мне даже не поверил? Это того не стоило: ведь в результате я превратился в предателя фракции.

Я смотрю сквозь стеклянный пол на пропасть, распростершуюся внизу. Вода — спокойная и темная, но она не отражает свет луны. Пару часов назад я был здесь и собирался открыть все свои тщательно хранимые секреты одной девушке, которую едва знаю.

Она оправдала мое доверие, чего нельзя сказать о Маркусе. Она, ее мать и остальные люди из фракции Альтруизма стоят того, чтобы их защитить. Именно так я и поступлю.

Назад: Сын

Дальше: Эксклюзивные сцены из «Дивергента», рассказанные от лица Тобиаса