Сын
Моя маленькая квартирка совсем пустая, по углам на полу остались следы от метлы. У меня нет мебели, чтобы заполнить пространство, не считая одежды из Альтруизма, которой забито дно моей сумки. Я кидаю ее на голый матрас и осматриваю ящики под кроватью на предмет наличия простыней. Я доволен результатами лотереи Лихачества, поскольку оказался первым в списке и, в отличие от других общительных неофитов, я хотел жить один. Другие, как, например, Зик и Шона, выросли среди лихачей, поэтому они бы не вынесли тихую жизнь без дружеских стычек, ссор и болтовни. Я быстро застилаю кровать, сильно натягивая простыню, и в результате она почти подходит по размеру. Ткань кое–где потерлась — от моли или от предыдущего использования, я не знаю точно. Голубое одеяло пахнет кедром и пылью. Открыв сумку со своим скромным имуществом, я достаю рубашку Альтруизма — ту самую, которую мне пришлось разорвать, чтобы обмотать рану на руке. Она выглядит маленькой — сомневаюсь, что она пришлась бы мне впору, если бы я попытался надеть ее теперь, но я даже не пытаюсь ее примерить, а просто складываю ее и швыряю в ящик.
В дверь стучат, и я говорю: «Входите!» — ожидая увидеть Зика или Шону. Но на пороге появляется Макс — высокий темнокожий мужчина с разбитыми костяшками. Он вваливается в мою квартиру, скрестив руки на груди. Макс обводит комнату взглядом и поджимает губы, с отвращением глядя на мои серые штаны, лежащие на кровати. Реакция Макса немного смущает — в Городе мало кто выбирает Альтруизм в качестве своей фракции, но и мало кто ненавидит альтруистов. Наверное, передо мной один из таких типов.
Я стою, гадая, что сказать. У меня в квартире — лидер фракции Лихачества.
— Здравствуйте, — выдавливаю я.
— Извини, что отвлекаю. Я удивлен, что ты не стал жить в одной квартире со своими друзьями. Ты ведь подружился с кем–нибудь?
— Да, — киваю я. — Просто мне так более привычно.
— Думаю, потребуется время, чтобы оставить старые привычки в прошлом. — Макс слегка касается столешницы на моей крошечной кухне, смотрит на пыль на кончике своего пальца и вытирает его о штаны.
Меня он тоже окидывает критическим взглядом, давая мне понять, что мне нужно как можно скорее распрощаться с Альтруизмом. Если бы я еще был неофитом, его мрачное лицо обеспокоило бы меня, но теперь я — лихач, и Макс не может отобрать у меня это звание, каким бы Сухарем я ему ни казался. Или может?
— Сегодня после обеда ты выберешь свою работу, — заявляет он. — У тебя есть какие–то предпочтения?
— Все зависит от того, какие задания сейчас есть во фракции, — отвечаю я. — Я бы хотел заниматься чем–нибудь, связанным с преподаванием. Как Амар…
— Полагаю, что высококлассный лихач способен на большее, чем быть инструктором и натаскивать неофитов, — произносит Макс, вопросительно приподнимая брови, и я замечаю, что одна из них не двигается — ее пересекает шрам. — Я пришел, потому что тебе представилась отличная возможность.
Он выдвигает стул из–за маленького столика, поворачивает его и садится задом наперед. Его черные ботинки облеплены светло–коричневой грязью, а заскорузлые шнурки завязаны в узел. Вероятно, он самый старый лихач, которого я когда–либо видел, но у него, конечно, стальной характер.
— Если честно, один из моих коллег становится староват для подобной работы, — продолжает Макс. Я сажусь на краешек кровати. — Остальные четыре лидера считают, что было бы неплохо освежить состав руководства. Самый юный лидер отвечает за новые идеи для членов Лихачества и неофитов. Ты бы нам пригодился. Мы думали взять кого–нибудь из последних неофитов на обучающую программу, чтобы посмотреть, есть ли среди них достойные кандидаты. Ты нам идеально подходишь.
Мне вдруг становится слишком тесно в моей коже. Он действительно имеет в виду, что в свои шестнадцать я могу стать лидером Лихачества?
— Обучающая программа длится как минимум год, — говорит Макс. — Тебе предстоит суровое испытание, в рамках которого мы будем проверять твои навыки и умения во многих областях. Мы оба знаем, что ты отлично справишься с пейзажем страха. — Я бездумно киваю. Судя по его легкой улыбке, он не имеет ничего против моей самоуверенности. — Тебе не нужно идти на собрание по поводу выбора работы сегодня. Обучение начнется очень скоро — завтра утром.
— Подождите, — выпаливаю я, пытаясь преодолеть путаницу в своей голове. — Так у меня нет выбора?
— Разумеется, есть. — Макс выглядит озадаченным. — Я просто решил, что парень вроде тебя выберет обучение для того, чтобы стать лидером, а не будет ошиваться целый день у забора с автоматом на плече или учить неофитов технике боя. Но если я ошибался…
Я не знаю, почему я сомневаюсь. Я не хочу проводить дни, охраняя стену, патрулируя Город или даже нарезая круги в тренажерном зале. Может, у меня и есть некоторые склонности к схваткам, но это не значит, что я постоянно хочу заниматься обороной. Шанс принести пользу фракции Лихачества привлекает мою альтруистическую часть, которая все еще живет внутри меня, время от времени давая о себе знать. Я думаю, мне просто не нравится, когда у меня нет выбора. И я киваю головой.
— Нет, вы не ошиблись. — Я прочищаю горло, чтобы голос звучал громче и решительнее. — Я хочу этим заниматься. Спасибо вам.
— Превосходно, — говорит Макс.
Он встает и разминает пальцы, похоже, по старой привычке. Он протягивает мне руку для рукопожатия, я беру ее, хотя такой жест мне по–прежнему незнаком — в Альтруизме никто не прикасается друг к другу без причины.
— Приходи в конференц–зал рядом с моим кабинетом завтра в восемь утра. Это в «Спайре» на десятом этаже.
Он покидает мою квартирку, оставляя частички высохшей земли с подошв своих ботинок на полу. Я убираю их метлой, которая стоит у стены возле двери. И лишь когда я придвигаю стул обратно к столу, я осознаю, что, если я стану лидером и представителем фракции Лихачества, мне придется сталкиваться с моим отцом. И не один раз, а постоянно, пока он окончательно не уйдет из Альтруизма в неизвестность. Мои пальцы немеют. Я много раз сталкивался со своими страхами во время симуляций, но это не значит, что я готов встретиться с ними в реальности.
* * *
— Парень, ты все пропустил! — восклицает Зик, широко раскрыв глаза. Он выглядит обеспокоенным. — Под конец остались только нудные работы вроде уборки туалетов. Где ты был?
— Все нормально, — говорю я и несу поднос к нашему столику у выхода.
Шона пришла со своей младшей сестрой Линн и ее подругой Марлен. Едва я заметил их, мне захотелось развернуться и сбежать — даже когда у меня хорошее настроение, Марлен для меня слишком веселая, но Зик уже махал мне рукой, так что было слишком поздно. Позади Юрайя пытается догнать нас, на его тарелке лежит больше еды, чем он может засунуть в желудок.
— Я ничего не пропустил, — объясняю я. — Макс приходил ко мне раньше.
Когда мы усаживаемся за стол под одной из ярко–синих ламп, свисающих со стены, я сообщаю всем о предложении Макса. Я стараюсь говорить так, чтобы это не звучало слишком впечатляюще. Мы только подружились, и я не хочу, чтобы мне завидовали без причины. Когда я заканчиваю рассказ, Шона подпирает голову локтем и обращается к Зику:
— Наверное, стоило больше стараться во время посвящения…
— Или просто убить его, пока он не прошел последнее испытание.
— Или и то и другое. — Шона лукаво улыбается мне. — Поздравляю, Четыре. Ты этого заслуживаешь.
Я чувствую на себе теплые взгляды друзей и тороплюсь сменить тему.
— Что вы в итоге выбрали?
— Диспетчерская, — отвечает Зик. — Моя мама раньше работала там, и она уже научила меня большей части того, что я должен знать.
— А я буду осуществлять руководство над патрулированием, — говорит Шона. — Не самая увлекательная штука, но, по крайней мере, я смогу выполнять задания на улице.
— Ага, посмотрим, как ты запоешь в лютый мороз, когда тебе придется пробираться сквозь футы снега и льда, — кисло замечает Линн. Она тычет вилкой в картофельное пюре. — Я буду стараться во время посвящения. Не хочу застрять у стены.
— Хватит, надоело, — бурчит Юрайя. — Не произноси это слово на букву «П» как минимум за две недели до того, как оно начнется. Меня уже тошнит.
Я смотрю на гору еды на подносе Юрайи.
— А объедаться, вообще, как, нормально?
Он закатывает глаза и продолжает уплетать жаркое. Я вяло ковыряюсь в тарелке — с самого утра у меня нет аппетита, я жутко волнуюсь насчет завтрашнего дня и не могу набивать желудок чем попало. Внезапно Зик замечает кого–то в столовой.
— Я сейчас вернусь.
Шона наблюдает, как он пересекает зал, чтобы поздороваться с молодыми лихачами. Они кажутся нашими ровесниками, но я не помню их на посвящении. Наверное, они старше нас на год или два. Зик говорит что–то компании, состоящей преимущественно из девушек, отчего те начинают смеяться. Затем он пихает одну девчонку под ребра, заставляя ее визжать. Шона, сидящая рядом со мной, с негодованием наблюдает за ним и промахивается вилкой, размазывая соус от цыпленка по всей щеке. Линн хихикает, и Марлен нарочито пинает ее под столом.
— Итак, Четыре, — громко заявляет Марлен, — кстати, ты в курсе того, кто будет твоим напарником?
— Ой, между прочим, я не видела сегодня Эрика, — встревает Шона. — Я надеялась, что он поскользнулся и свалился в пропасть, но…
Я заталкиваю в рот кусок мяса и стараюсь об этом не думать. От синего света лампы мои руки тоже выглядят синюшными, как у трупа. Я не общался с Эриком с тех пор, как обвинил его в смерти Амара, — кто–то донес Джанин Мэтьюз, лидеру Эрудиции, что Амар осознает происходящее во время симуляции. Будучи бывшим эрудитом, Эрик первым попал под подозрение. Я еще не решил, что сделаю в следующий раз, когда столкнусь с ним нос к носу. Дракой не доказать, что он предатель фракции. Нужно найти способ и проследить его недавние связи с эрудитами, а потом передать информацию одному из лидеров Лихачества — скорее всего, Максу, поскольку его я знаю лучше всего.
Зик возвращается к столу и садится на свое место.
— Четыре, есть планы на завтрашний вечер?
— Пока нет, — бормочу я.
— Теперь есть, — провозглашает он. — Пойдешь со мной на свидание.
Картофель застревает у меня в горле.
— Что?
— Не хочу расстраивать тебя, братишка, — вступает Юрайя, — но на свидания надо ходить одному, а не тащить с собой друга.
— У нас будет двойное свидание, что непонятного? Я пригласил Марию, она обмолвилась про парня для своей подруги Николь, и я решил, что ты заинтересуешься.
— Какая из них Николь? — спрашивает Линн, вытягивая шею, чтобы посмотреть на компанию девушек.
— Рыженькая, — ухмыляется Зик. — Завтра, в восемь часов. Это даже не обсуждается.
— Я не… — мямлю я и кошусь на рыжую девушку на другом конце зала.
У нее белая кожа, а ее большие глаза подведены черным. На ней — облегающая рубашка, которая подчеркивает изгиб ее талии и… кое–что другое, на что мой внутренний отреченный голос предлагает не обращать внимания. Но я все равно это замечаю. Строгие ритуалы ухаживания в моей бывшей фракции включают в себя совместную службу и, возможно, — ужин с чужой семьей с последующей помощью в уборке. Я никогда не был на свидании. В принципе я никогда не задумывался о том, хочу ли я с кем–нибудь встречаться — такой расклад всегда казался мне маловероятным.
— Зик, я никогда…
Юрайя хмурится и больно тычет пальцем в мою руку. Я отмахиваюсь от него.
— Что?
— Ничего, — веселится Юрайя. — Просто сейчас ты превратился в настоящего Сухаря, и я решил проверить…
Марлен смеется:
— Да, точно.
Мы с Зиком переглядываемся. Я никогда не намекал Зику о том, что хочу сохранить в тайне свое происхождение и то, что моей прежней фракцией был Альтруизм. Тем не менее, я уверен, он помалкивал. Обо всем, кстати, известно и Юрайе, но, несмотря на то что он еще тот болтун, он соображает, когда надо прикрыть рот. А сейчас я гадаю, почему Марлен до сих пор еще ничего не поняла — может, она не очень наблюдательна?
— Здесь нет ничего сложного, Четыре, — заявляет Зик с набитым ртом. — Ты составишь мне компанию, пообщаешься с ней как с обычным человеком, возможно, она позволит тебе — задержи дыхание — взять ее за руку…
Шона резко поднимается из–за стола, скрипя стулом по каменному полу. Она убирает волосы за ухо и, опустив голову, направляется туда, куда складывают грязные подносы. Линн сердито смотрит на Зика — впрочем, как и всегда, — и идет за сестрой.
— Ладно, можешь ни с кем не держаться за руки, — продолжает Зик как ни в чем не бывало. — Просто приходи, ладно? Я буду твоим должником.
Я смотрю на Николь. Она сидит за столом и снова смеется над чьей–то шуткой. Вероятно, Зик прав — тут нет ничего такого, наверное, это еще один способ избавиться от моего альтруистического прошлого и научиться принимать мое будущее в Лихачестве. Кроме того, она симпатичная.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Но если ты будешь болтать насчет держания за руки, я сломаю тебе нос.
* * *
Когда я возвращаюсь в свою квартиру, там пахнет пылью и даже плесенью. Я включаю лампу, и свет отражается от столешницы. Я провожу по ней рукой, и маленький кусочек стекла прокалывает мой палец, отчего у меня идет кровь. Я осторожно беру стеклышко и отношу в мусорное ведро, в которое я вложил пакет еще утром. Но теперь там куча осколков, оставшихся от стакана. Я не успел использовать ни одного стакана. По спине пробегает дрожь, и я осматриваю квартиру в поисках следов чьего–то присутствия. Постель не смята, ящики закрыты, а стулья, похоже, находятся на своих местах. Но я бы точно запомнил, если бы разбил стакан.
Кто же был в моей квартире?
* * *
Не знаю, почему, но первое, на что я натыкаюсь утром, добравшись до ванной, — это машинка для стрижки волос, которую я получил вчера за набранные баллы. Затем, еще толком не проснувшись, я включаю ее и прислоняю к голове, как делал раньше с самого детства. Я отодвигаю ухо, чтобы не задеть его лезвием. Я знаю, как поворачивать голову, чтобы иметь больший обзор собственного затылка. Этот ритуал успокаивает мои нервы, от него я становлюсь сконцентрированным и уверенным. Я смахиваю обрезанные волосы с плеч и шеи, потом сметаю их в мусорное ведро. Вот и утро в стиле Альтруизма — трехминутный душ, простой завтрак, чистый дом. Правда, теперь на мне черная одежда Лихачества — ботинки, штаны, рубашка, куртка. Выходя из дома, я стараюсь не смотреть на свое отражение в зеркале и стискиваю зубы от осознания того, насколько глубоко во мне сидит Сухарь и какие усилия мне нужно будет приложить, чтобы выгнать его из моей головы. Я сбежал из Альтруизма, потому что боялся и не хотел никому повиноваться, поэтому приспособиться к жизни в Лихачестве будет сложнее, чем все думают, — гораздо сложнее, чем если бы я выбрал эту фракцию по действительно веским причинам.
Я быстро добираюсь до Ямы, возникающей в арке на полпути к стене, и останавливаюсь. Теперь я занимаю безопасную позицию — подальше от края дороги. Бесстрашные дети, крича и смеясь, пробегают вдоль самой кромки — пожалуй, мне надо быть смелее их. Я не уверен, что храбрость накапливается с возрастом, как мудрость, но, возможно, здесь, среди лихачей, она является высшей степенью мудрости, пониманием того, что жизнь нужно проживать без страха.
Я впервые осознал, что задумываюсь о жизни лихачей, и я цепляюсь за эту мысль, пока поднимаюсь к Яме. Я вижу лестницу, которая свешивается со стеклянного потолка. Я глазею вверх, а не вниз, на зияющее пространство подо мной, чтобы не начать паниковать. Но когда я достигаю вершины, мое сердце колотится как безумное — я чувствую пульсацию даже на шее. Макс сказал, что его кабинет находится на десятом этаже, и я еду на лифте с группой лихачей, которые идут на работу. Вероятно, не все они знакомы между собой, в отличие от альтруистов — для них не очень важно запоминать имена и лица, нужды и желания, возможно, поэтому они общаются только со своими друзьями и семьями, формируя отдельные общества в пределах своей фракции. Как и я, создающий свое крохотное общество, состоящее из одного человека.
Поднявшись на десятый этаж, я не понимаю, куда идти, но затем замечаю мужскую фигуру с темными волосами. Он поворачивает за угол передо мной. Эрик. Я следую за ним, отчасти потому, что он наверняка здесь все знает — да и кроме того, я не хочу терять его из вида.
В итоге я тоже поворачиваю за угол и вижу Макса. Он находится в конференц–зале со стеклянными стенами в окружении молодых лихачей. Самому старшему, похоже, не больше двадцати, а самый младший — старше меня максимум на пару лет. Макс кивает мне через стекло и жестом приглашает войти. Подлиза Эрик топчется возле него, а я с сажусь на стул на другом конце стола — между девушкой с пирсингом в носу и мальчиком с такими ярко–зелеными волосами, что у меня рябит в глазах. По сравнению с ними я выгляжу совершенно обычно — может, я и сделал себе татуировку с изображением пламени Лихачества во время посвящения, но им есть что показать.
— Итак, теперь все в сборе. Давайте начнем, — объявляет Макс.
Он закрывает дверь в конференц–зал и встает перед нами. В этой аскетичной обстановке он кажется мне немного странным. Мне даже чудится, что он заявился сюда для того, чтобы разбить стекла и устроить хаос, а вовсе не для того, чтобы вести собрание.
— Вы здесь, потому что, во–первых, именно вы продемонстрировали свой недюжинный потенциал, а во–вторых, вы проявили энтузиазм в отношении нашей фракции и ее будущего.
Ума не приложу, как я это сделал, проносится у меня в голове.
— Теперь наш Город меняется быстрее, чем раньше, и, чтобы поспевать за трансформациями, нам тоже нужно меняться, — говорит Макс. — Нам надо быть сильнее, храбрее и лучше, чем мы есть сейчас. Среди вас найдутся люди, которые нам помогут, но в данный момент нам необходимо определить, кто именно способен на такое. В ближайшие семь месяцев вы пройдете обучение, включающее различные испытания и проверки. В конце нашей программы вы станете обладать самыми полезными умениями и навыками. Но запомните, помимо прочего, мы будем наблюдать за вами и отслеживать то, насколько быстро вы учитесь и можете ли вы схватывать все на лету..
Удивительно. Это качество ценится у эрудитов, а не у лихачей.
— Сначала вам надо заполнить опросник, — вещает Макс, и я почти смеюсь.
Есть что–то нелепое в суровом, закаленном воине–лихаче, обложенном кипой бумаг, которые он называет опросниками. Хотя, разумеется, иногда проще действовать по инструкции, потому что так наиболее эффективно. Он передает кипу бумаг по столу вместе с пачкой ручек.
— Благодаря тесту мы больше узнаем о вас. А еще он даст нам точку отсчета, с помощью которой мы будем оценивать ваш прогресс. В ваших же интересах быть честными и не стараться выглядеть лучше, чем вы есть на самом деле.
Я мрачно таращусь на лист бумаги. Пишу свое имя — первый вопрос, и возраст — второй вопрос. Третий вопрос касается моего происхождения, а четвертый — количества страхов. Пятый вопрос ставит меня в тупик. В чем заключаются твои кошмары? — гласит он, а я даже не представляю, как их описать. Первые два легкие — высота и клаустрофобия — но другие? И что мне написать о моем отце? Что я боюсь Маркуса Итона? В конце концов, в качестве третьего страха я настрочил потерю контроля над ситуацией, а в качестве четвертого — физическую расправу, хотя я и понимаю, что мои признания весьма далеки от правды.
Следующие вопросы совсем сбивают меня с толку. Они представляют собой хитро сформулированные утверждения, с которыми я должен согласиться или не согласиться. «Воровать нормально, если это может помочь кому–то другому ». Ладно, тут все достаточно легко — согласен. «Некоторые люди заслуживают поощрения больше, чем другие ». Возможно. Зависит от того, о каком поощрении идет речь. «Власть должна быть в руках тех, кто ее заслуживает». «Трудные обстоятельства формируют сильных духом людей ». «Сила человека познается во время испытания ». Я окидываю взглядом остальных лихачей. Одни кажутся озадаченными, но никто не выглядит как я — взволнованно и нервно. Значит, только я так бьюсь над каждым предложением.
Я не знаю, что делать, поэтому обвожу слово «согласен» под каждым утверждением и передаю свой листок Максу.
* * *
Зик и его девушка Мария стоят у стены в коридоре рядом с Ямой. Я вижу отсюда их силуэты. Кажется, они так же липнут друг к другу, как и пять минут назад, когда они вошли сюда в первый раз, по–идиотски хихикая. Я скрещиваю руки на груди и смотрю на Николь.
— Ну, вот, — говорю я.
— Ну, вот, — повторяет она, покачиваясь на каблуках. — Немного неловко, да?
— Да, — с облегчением соглашаюсь я. — Точно.
— Давно ты дружишь с Зиком? — спрашивает она. — Я раньше тебя не встречала.
— Уже месяц. Мы познакомились во время посвящения.
— Ясно. Ты перешел из другой фракции?
— Ну… — Мне не хочется признаваться, что я был в Альтруизме, — ведь каждый раз, когда я упоминаю об этом, начинают считать меня консервативным Сухарем. Вдобавок я не могу говорить о своем происхождении и поэтому стараюсь избежать щекотливой темы всеми мыслимыми способами.
Теперь я решаю соврать.
— Нет, просто… я был сам по себе.
— Ага, — кивает она и прищуривается. — А тебе это здорово удавалось.
— Я спец. А ты давно дружишь с Марией?
— С детства. Она может поскользнуться и упасть на парня, а потом затащить его на свидание, — улыбается Николь. — Я не особо талантливая.
— Да уж. — Я качаю головой. — Зику тоже пришлось меня уговаривать.
— Правда? — Николь поднимает бровь. — Он хотя бы показал тебе, ради чего все затеялось. — Она показывает на себя.
— Да, конечно, — отвечаю я. — Я не был уверен, что ты в моем вкусе, но подумал, что может быть…
— Не в твоем вкусе, — холодно замечает она и почему–то умолкает. Я пытаюсь пойти на попятную.
— Ну, то есть я не считаю внешность настолько важной, — объясняю я. — Личность значит гораздо больше, чем…
— Чем мой средненький внешний вид? — Николь вскидывает обе брови.
— Ничего подобного, — спохватываюсь я. — Но я… не умею обращаться с девушками.
— Я уже поняла. — Она берет сумочку, которая лежит возле ее ног, и засовывает ее под мышку. — Передай Марии, что мне нужно было пораньше уйти домой.
И Николь гордо направляется к одной из троп, расположенных рядом с Ямой, и исчезает. Я вздыхаю и наблюдаю за Зиком и Марией. По тем движениям, которые мне удается заметить, могу сказать, что они вообще не притормозили. Я барабаню пальцами по перилам. Наверное, теперь, когда наше двойное свидание превратилось в нелепый треугольник, я могу спокойно улизнуть. Я вижу Шону, которая выходит из столовой, и машу ей рукой.
— Разве ты сегодня не должен быть на грандиозном свидании вместе с Изекилем? — фыркает она.
— Изекиль, — повторяю я с отвращением. — Я забыл, что это его полное имя. Моя девушка тоже только что сбежала.
— Неплохо, — смеется она. — И сколько ты продержался, минут десять?
— Пять, — отвечаю я и понимаю, что тоже начинаю смеяться. — Думаю, я бесчувственный.
— Нет, — говорит она с притворным удивлением. — Ты? Бесчувственный? Но ты же такой сентиментальный и милый!
— Как же! А где Линн?
— Она спорит с Гектором — с нашим младшим братом, — отвечает Шона. — А я за всю жизнь успела этого наслушаться. Поэтому я решила прогуляться и заглянуть в тренажерный зал, позаниматься. Не хочешь присоединиться?
— Хочу, — соглашаюсь я.
Мы идем к тренажерному залу, но я понимаю, что тогда нам надо преодолеть тот самый коридор, где болтаются Зик и Мария. Я пытаюсь остановить Шону рукой, но уже слишком поздно — она видит их приклеенные друг к другу тела. Ее глаза округляются. Она на секунду замирает, до меня явственно доносятся чмокающие звуки, которые мне бы не хотелось слышать. Шона ускоряет шаг, и я вынужден бежать, чтобы догнать ее.
— Шона…
— Тренажерный зал, — напоминает она.
Когда мы добираемся туда, она тотчас принимается дубасить грушу. Я никогда не видел, чтобы она била ее настолько сильно.
* * *
— Это может показаться странным, но я считаю, что высококлассному лихачу нужно понимать, как работают компьютерные программы, — заявляет Макс. — Программа наблюдения в диспетчерской, например, очень простая — она необходима лидеру Лихачества, чтобы иногда следить за тем, что творится в его фракции. Есть и программы для симуляции, в которых вы должны разбираться, чтобы оценивать неофитов. Далее идут программы отслеживания курса валют, которые обеспечивают нашей фракции беспрепятственную торговлю, по сравнению с остальными, разумеется. Конечно, некоторые программы довольно сложные, поэтому вы должны уметь быстро обучаться навыкам работы с компьютером, если у вас их еще нет. Именно этим мы и будем заниматься сегодня.
Макс кивает женщине, стоящей слева от него. Я помню ее по игре в Вызов. Молодая женщина с короткими волосами, в которых поблескивают фиолетовые пряди. У нее столько проколов, что я даже не могу сосчитать их сразу.
— Лорен обучит вас основам, а потом вы пройдете тест, — продолжает Макс. — Лорен — бывший эрудит, а теперь она — одна из наших инструкторов для неофитов. В свободное время Лорен работает техническим специалистом по компьютерам в штаб–квартире Лихачества. Естественно, мы знаем о ее происхождении, но закрываем на данный факт глаза — ради всеобщего блага. — Макс подмигивает Лорен, и она усмехается. — Приступайте. Я вернусь через час.
Макс уходит, а Лорен складывает ладони вместе и серьезно смотрит на нас.
— Итак, — произносит она. — Сегодня мы поговорим о том, что такое программирование. Те из вас, кто имеет в этой области опыт, могут не слушать. А другим лучше быть повнимательнее, потому что я не буду повторять дважды. Обучиться программированию — то же самое, что и обучиться языку, недостаточно механически запомнить слова — надо знать правила и понимать, почему они применяются так, а не иначе.
Когда я был младше, то вызывался дежурить в компьютерный класс на Верхних ступенях, чтобы отработать часы, определенные фракцией. Таким образом, я мог вырваться из дома. Тогда же я научился разбирать и собирать компьютер. Но программирование для меня — полный ноль. Следующий час мы изучаем кучу технических терминов, которые я едва успеваю конспектировать. Я пытаюсь кратко изложить основное на клочке бумаги, которую нашел на полу, но Лорен тараторит так быстро, что моя рука не успевает за ушами — спустя несколько минут я бросаю эту идею и просто стараюсь предельно сосредоточиться. Лорен иллюстрирует свою речь примерами на экране. Сложно не отвлечься на вид из окна позади нее — с этого ракурса из «Спайра» видны контуры городских зданий, зубцы «Втулки», пронзающие небо, здания с мутно–зелеными стеклами… Я — не единственный, кто напряжен — другие претенденты наклоняются друг к другу, чтобы судорожно спросить шепотом об определениях, которые они пропустили. Однако Эрик комфортно развалился на стуле и рисует что–то на тыльной стороне ладони. Он ухмыляется. Я хорошо знаю эту гримасу.
Разумеется, ему можно не волноваться, он уже подкован в программировании. Наверняка Эрик изучал его в Эрудиции. Вероятно, даже будучи ребенком, иначе он бы не выглядел теперь настолько самодовольным. Прежде чем я успеваю свериться с часами, Лорен нажимает на кнопку, и экран въезжает в выемку на потолке.
— На рабочем столе вашего компьютера вы найдете файл под названием «Тест по программированию», — говорит она. — Нажмете на него и откроете сам тест, ограниченный по времени. Просмотрите несколько небольших программок и отметьте все найденные ошибки, которые вызывают их сбои. Это может быть нечто очевидное, например, порядок символов в коде или неприметные вещи, вроде слова, стоящего не в том месте или неправильного выделения. Пока вам не нужно их устранять, но вы должны их замечать. В каждой программе будет одна ошибка. Начали.
Все лихорадочно тыкают в мониторы. Эрик тихо спрашивает у меня:
— Эй, Четыре, в твоем аскетичном доме вообще был компьютер?
— Нет, — бурчу я.
— Тогда я покажу тебе, так открывается файл, — заявляет он и нарочито нажимает на иконку на мониторе. — Кстати, он похож на лист бумаги, но это — просто картинка на экране. Ты ведь знаешь, что такое экран?
— Заткнись, — отрезаю я и открываю тест.
Я пристально всматриваюсь в первую программу. Это так же, как учить язык, говорю я себе. Вначале коды должны следовать друг за другом в прямом порядке, а в конце — в обратном. Надо лишь проверить, чтобы все значки занимали свои места, поэтому я решаю не просматривать код, а искать ошибки внутри него. И я действительно замечаю, что строка с кодом заканчивается не там, где нужно. Я выделяю ее и нажимаю кнопку со стрелкой, которая позволит мне продолжить тестирование в случае правильного ответа. На экране появляется новая программа. Я с удивлением прищуриваюсь. Неужто я впитал больше знаний, чем предполагал? Аналогичным образом я начинаю работать с новой программой, двигаясь от ядра кода к периферии, соотнося начало и конец и обращая внимание на кавычки, точки и обратные косые черты. Странно, но поиск ошибок меня успокаивает. Я убеждаюсь, что мир по–прежнему в порядке, как и должно быть. И пока данный расклад не нарушен, все будет слаженно работать. Я забываю о лихачах, сидящих рядом, даже о горизонте за окном и о том, что будет значить прохождение теста. Я максимально концентрируюсь на том, что передо мной — переплетение символов на экране.
Эрик заканчивает тест первым — задолго до того, как справятся остальные, но я стараюсь не переживать. Даже когда он встает, подходит ко мне и через плечо наблюдает за моей работой.
Наконец я снова нажимаю кнопку со стрелкой, и всплывает новое окно: «ТЕСТ ЗАВЕРШЕН».
— Отличная работа, — одобрительно произносит Лорен, проверяя мой результат. — Ты третий по счету.
Я поворачиваюсь к Эрику.
— Подожди, — говорю я ему. — Ты вроде хотел объяснить мне, что такое экран? Очевидно, что у меня совсем нет навыков в работе с компьютером и мне вправду необходима твоя помощь.
Эрик злобно смотрит на меня, а я ухмыляюсь в ответ.
* * *
Вернувшись домой, я обнаруживаю, что дверь моей квартиры открыта. Она приоткрыта всего на дюйм, но я точно знаю, что закрывал ее перед уходом. Я распахиваю створку ботинком и переступаю порог с колотящимся сердцем. Я ожидаю увидеть незваного гостя, роющегося в моих вещах, хотя я и не уверен, кого именно. Может, здесь околачивается один из прихлебателей Джанин Мэтьюз, который пришел найти доказательства, что я, как и Амар, отличаюсь от остальных. А может, в моей квартире засел Эрик, который пытается устроить мне засаду. Но комната пуста, а вещи не тронуты. Наконец я замечаю листок бумаги на столе. Я медленно подхожу к нему, будто он может загореться или раствориться в воздухе. Маленькими наклонными буквами на нем написано послание:
«В день, который ты больше всего ненавидишь,
В час, когда она умерла,
В месте, где ты первый раз прыгнул ».
Сначала слова кажутся мне абсолютной чепухой, и я принимаю все за шутку с целью запугать меня, что вполне сработало, поскольку у меня подкашиваются колени. Я с трудом сажусь на стул и не отрываю глаз от записки. Я перечитываю текст снова и снова, и постепенно он начинает обретать смысл. «В месте, где ты первый раз прыгнул ». Видимо, речь идет о железнодорожной платформе, куда я поднялся сразу после того, как присоединился к Лихачеству. «В час, когда она умерла». Слово «она» может относиться к только одной женщине — моей матери. Мама умерла глубокой ночью, поэтому, когда я проснулся, ее тела уже не было — отец со своими друзьями из Альтруизма уже увез ее. Потом он сказал мне, что она скончалась около двух часов ночи. «В день, который ты больше всего ненавидишь». Тут меня подстерегает самый сложный вопрос — имеется в виду обычный будний день в году, мой день рождения или какой–нибудь праздник? Но и то и другое — еще не скоро, и я не понимаю, зачем кому–то оставлять записку заранее. Наверное, это относится ко дню недели. Что же я в таком случае больше всего ненавидел? Я быстро нахожу ответ — день собрания совета, когда отец приходил домой очень поздно и в плохом настроении. Среда.
В среду, в два часа ночи на платформе рядом с «Втулкой». То есть сегодня. Во всем мире есть один–единственный человек, который знает всю эту информацию, — Маркус.
* * *
Я сжимаю сложенный лист в кулаке, но почему–то не чувствую его. Мои пальцы покалывает, и они начали неметь, как только я вспомнил его имя. Я оставляю дверь в квартиру настежь открытой. Мои ботинки не зашнурованы. Я прохожу вдоль стены Ямы, не замечая высоты, затем бегу по лестнице в «Спайр», даже не испытав искушение глянуть вниз. Пару дней назад Зик упомянул о том, где находится диспетчерская. Я могу лишь надеяться, что он до сих пор там, потому что, если я захочу получить доступ к записям камеры снаружи моей квартиры, мне понадобится его помощь. Я знаю, где установлена камера, — она спрятана за углом, где, как считают лихачи, ее никто не заметит. Но я-то ее углядел. Моя мама тоже замечала подобные вещи. Когда мы вдвоем гуляли по сектору Альтруизма, она указывала мне на камеры, спрятанные в пузырях темного стекла или установленные на краю зданий. Она никогда ничего о них не говорила и, казалось, не волновалась о них, но она была всегда осведомлена, где они находятся. Проходя мимо них, она специально смотрела прямо в объектив, будто говоря: «Я вас тоже вижу». В общем, я рос, всматриваясь и выискивая мелочи в окружающем мире.
Я поднимаюсь на лифте на четвертый этаж и следую указателям, ведущим в диспетчерскую. Она находится в самом конце коридора за поворотом. Дверь помещения распахнута и перед моим взглядом открывается стена с экранами — напротив которой сидят несколько служащих. Вдоль стен выстроились письменные столы, где сидит еще больше лихачей — каждый за своим компьютером. Кадры меняются каждые пять секунд, показывая разные части Города — поля Товарищества, улицы возле «Втулки», лагерь Лихачества, даже огромный супермаркет безжалостности. Я бросаю взгляд на сектор Альтруизма, показанный на ближайшем экране, затем выхожу из ступора и ищу Зика. Он скрючился за столом, что–то печатая в диалоговом окне в левой стороне своего экрана, пока справа транслируется запись из Ямы. На всех присутствующих надеты наушники — думаю, они слушают то, за чем должны наблюдать.
— Зик, — тихо окликаю я его.
Кое–кто оборачивается на меня, будто осуждая меня за вторжение, но никто ничего не говорит.
— А, Четыре! — восклицает Зик. — Я рад, что ты пришел. Я жутко устал… что случилось?
Зик переводит взгляд с моего лица на мой кулак, в котором до сих сжат листок бумаги. Я не знаю, как объяснить ему все, поэтому даже не пытаюсь.
— Мне нужно посмотреть запись с камеры снаружи моей квартиры, — выдавливаю я. — За последний час или несколько часов. Можешь помочь?
— Зачем? — спрашивает Зик. — Что стряслось–то?
— Кто–то был у меня дома, — объясняю я. — Я хочу знать, кто именно.
Он смотрит по сторонам, чтобы убедиться, что за нами никто не наблюдает. И не подслушивает.
— Послушай, я не могу — даже нам нельзя извлекать записи, если только мы не замечаем что–то странное. Здесь все на беспрерывной трансляции…
— Ты мне должен, помнишь? — настаиваю я.
— Я знаю. — Зик опять озирается по сторонам, потом закрывает старое диалоговое окно и открывает новое. Я смотрю, какой код он вводит, чтобы получить доступ к нужной пленке, и, к своему удивлению, я уже понимаю. И это — после всего лишь одного занятия! На экране появляется изображение — один из коридоров Лихачества рядом со столовой. Зик нажимает на картинку, и его сменяет другое — вид уже снаружи столовой. Затем на мониторе появляются тату–салон и больница.
Зик прокручивает записи с разных камер в лагере Лихачества, а я смотрю, как они мелькают, демонстрируя нам отрывки из обычной жизни лихачей — люди теребят свой пирсинг, стоя в очереди за свежей одеждой, тренируют удары в тренажерном зале… Макс находится в своем личном кабинете. Он расположился на одном из стульев, напротив него сидит женщина. У нее светлые волосы, завязанные в тугой узел. Я кладу руку на плечо Зика.
— Подожди. — Кусочек бумаги в моей руке уже не кажется таким важным. — Отмотай назад.
Зик подчиняется, и мои подозрения подтверждаются — Джанин Мэтьюз сидит в кабинете Макса с папкой в руке. У нее — прямая осанка, а ее костюм идеально выглажен. Я снимаю наушники с головы Зика, из–за чего удостаиваюсь сердитого взгляда, но мне все равно.
Макс и Джанин говорят тихо, но я их слышу!
— Я сузил круг до шести человек, — заявляет Макс. — Довольно–таки неплохо для второго дня, правда?
— Бессмысленно, — возражает Джанин. — У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась. В этом и заключался план.
— Вы никогда не спрашивали меня, что я думаю о плане, кроме того, вам незачем хозяйничать в моей фракции, — сухо произносит Макс. — Мне он не нравится. А я не хочу целыми днями работать с кем–то, кто мне не по нраву. Поэтому вы должны позволить мне хотя бы попытаться найти человека, который соответствует нашим критериям…
— Отлично. — Джанин встает, прижимая к себе папку. — Но, надеюсь, вскоре вы сможете признать свое поражение — ведь не найдете более достойного кандидата. Я не терплю гордость лихачей.
— Да, потому что Эрудиты олицетворяют смирение, — кисло выдавливает Макс.
— Эй, — шипит Зик, — мой руководитель таращится на нас. Отдай наушники. — Он снимает их с моей головы, отчего они ударяют мне по ушам, вызывая жгучую боль. — Тебе надо уходить отсюда, иначе я потеряю работу.
Зик выглядит серьезным и обеспокоенным. Я не спорю, хотя и не узнал то, что хотел, но я сам виноват, что отвлекся. Я ускользаю из диспетчерской. В голове кружатся разные догадки. Я до сих пор напуган тем, что отец побывал у меня дома и он намерен встретиться со мной наедине на пустой улице посреди ночи. С другой стороны, я нахожусь в замешательстве от того, что только что услышал. «У нас уже есть кандидат. Я обо всем позаботилась». Вероятно, они спорили из–за кандидата в лидеры Лихачества. Но почему Джанин Мэтьюз так волнует, кто будет нашим следующим лидером? Я размышляю над этим всю дорогу до дома, даже не отдавая себе отчет, затем сажусь на край кровати и глазею на противоположную стену. Я обдумываю разные, но одинаково безумные мысли. Почему Маркус хочет увидеться со мной? Почему эрудиты вмешиваются в политику Лихачества? Маркус собирается убить меня без свидетелей или предупредить о чем–то? Или пригрозить… О каком кандидате шла речь?
Я прижимаю подушечки пальцев ко лбу и пытаюсь успокоиться, хотя каждая новая мысль ощущается как колючка на затылке. Сейчас я не могу ничего сделать ни с Максом, ни с Джанин. Мне нужно решить, пойду ли я сегодня на встречу с отцом.
«В день, который ты больше всего ненавидишь ». Неужели Маркусу было не все равно, что со мной творится? А что, если он и вправду замечал, что мне нравится, а что нет? Я ничего не понимаю. Мне всегда казалось, что он относился ко мне как к раздражителю. Но ведь несколько недель назад я выяснил, что он пытался предупредить меня насчет симуляции — как раз насчет того, что она на меня не подействует. Возможно, несмотря на все то ужасное, что он сделал и наговорил мне, он все–таки остается моим отцом. Наверное, именно поэтому он приглашает меня встретиться… Он пытается показать мне, что знает меня, и поделится со мной какой–то информацией. Эта мысль наполняет меня безумной надеждой, учитывая, что я так долго его ненавидел. Но возможно, в глубине душе он по–прежнему чувствует себя моим отцом, а я остаюсь его сыном.
* * *
Когда я выхожу из лагеря Лихачества, солнечное тепло до сих пор исходит от тротуара, хотя уже полвторого ночи. Я ощущаю его на кончиках пальцев. Луна закрыта облаками, поэтому на улице темнее, чем обычно. Но я больше не боюсь ни темноты, ни пустых улиц. Вот чему можно научиться, побив пару дюжин неофитов.
Я вдыхаю запах прогревшегося гудрона и неторопливо бегу, шлепая кроссовками по асфальту. В секторе Лихачества сейчас пусто — люди в моей фракции живут вместе, как стая собак. Видимо, поэтому Макс так озабочен тем, что я предпочел одиночество. Если я действительно лихач, разве я не должен проводить свое свободное время с лихачами? Разве я не должен стараться как можно быстрее влиться в сообщество лихачей и стать неотделимой частью фракции? Я обдумываю все это на бегу. Очевидно, Макс прав — я действительно избегаю людей, возможно, я недостаточно стараюсь. Я вырабатываю для себя удобный ритм, щурясь на дорожные знаки, когда замечаю их. Я знаю, что в этих зданиях ютятся изгои. Я пробегаю под железнодорожными путями, шпалы которых тянутся далеко вперед и сворачивают с улицы.
По мере того как я приближаюсь, «Втулка» вырастает в размерах. Сердце колотится в груди, но наверняка не из–за пробежки. Добравшись до платформы, я резко торможу, и пока я стою внизу лестницы, восстанавливая дыхание, я вспоминаю, как впервые поднялся по ступенькам в толпе улюлюкающих лихачей, которые кричали и увлекали меня за собой. Тогда было легко двигаться по инерции. Теперь мне надо действовать самому. Я начинаю карабкаться по лестнице, мои шаги эхом отдаются по металлу. Достигнув вершины, я смотрю на часы.
Два часа ночи.
Но на платформе никого нет.
Я хожу туда–сюда, чтобы убедиться, что в темных уголках не прячутся любопытные лихачи или изгои. Спуся две минуты до меня доносится грохот поезда, и я отчаянно ищу огонек света на его кабине. Не знал, что поезда ездят настолько поздно, — все электричество нужно выключать после полуночи, чтобы сохранять энергию. Может, Маркус попросил изгоев об услуге? Но с чего бы ему кататься на товарняке? Маркус Итон — мой отец — никогда бы стал подражать лихачам. Он бы скорее пошел по улице босиком. Фара головного вагона мигает лишь один раз, и поезд проносится мимо платформы. Он гудит и трясется, и только немного замедляет скорость. Я вижу, как какой–то худой и гибкий человек выпрыгивает из предпоследнего вагона. Это не Маркус, а женщина.
Я сжимаю листок бумаги в кулаке сильнее и сильнее, до боли в костяшках. Женщина шагает ко мне, и, когда она оказывается в нескольких футах от меня, мне удается ее разглядеть. Длинные кудрявые волосы. Выдающийся нос с горбинкой. Черные штаны Лихачества, серая рубашка Альтруизма, коричневые ботинки Товарищества. Худое и изнуренное лицо, покрытое морщинами. Но я знаю ее. Я никогда не смогу забыть лицо своей матери, Эвелин Итон.
— Тобиас, — шепчет она. Ее глаза широко раскрыты, как будто она удивлена не меньше, чем я, но это не так. Ей было известно, что я жив. А вот я помню урну со следами пальцев моего отца, которая стояла у него на полке. Я не забыл тот день, когда проснулся и обнаружил компанию бледных осунувшихся альтруистов у нас на кухне. До сих помню, как они уставились на меня, когда я вошел. А Маркус с наигранным сочувствием объяснил мне, что мама умерла посреди ночи из–за осложнений после выкидыша от чрезмерных физических нагрузок.
— А разве она была беременна? — крикнул я.
— Разумеется, сын, — ответил он и повернулся к альтруистам на кухне. — Я сам в шоке. Что все так кончилось.
Потом я молча сидел в гостиной с тарелкой, полной еды, в окружении шепчущихся людей из Альтруизма. У нас дома собрались все соседи, но никто из них не сказал ничего, что имело бы для меня значение.
— Ты… ты, конечно, очень волновался, — произносит мама. Я едва узнаю ее голос — он стал ниже, громче и грубее, чем тот, который я помню, и я понимаю, что долгие годы ее изменили. Я думаю, что нужно со всем разобраться, но мне слишком тяжело. И сейчас я почему–то вообще ничего не чувствую.
— Ты же умерла, — заявляю я сухо. — Какой я дурень. Глупо говорить такое матери, восставшей из мертвых. Странная ситуация.
— Да, — отвечает она, и мне кажется, что в ее глазах блестят слезы, но вокруг такая темнота, что я уже ни в чем не уверен. — Но я не умерла.
— Я вижу. — Слова, вырывающиеся из моего рта, звучат злобно и небрежно. — Ты хотя бы была беременна?
— Значит, так тебе сказали? Что–нибудь вроде того, что я умерла во время родов? — Она качает головой. — Нет, я не была беременна. Я планировала свой побег в течение месяцев — мне нужно было исчезнуть. Я думала, что Маркус все тебе объяснит, когда ты подрастешь.
Я испускаю глухой смешок, похожий, скорее, на кашель.
— Ты верила, что Маркус Итон признается мне, что его бросила жена?
— Ты его сын, — отвечает она, нахмурившись. — Он любит тебя.
И тут все напряжение, накопившееся за последний час — за последние несколько недель… нет, за последние несколько лет, нарастает изнутри, и я уже не могу его сдерживать. Я заливаюсь смехом, но он получается блеклым, механическим и пугает даже меня самого.
— У тебя есть право злиться за то, что тебе лгали, — продолжает Эвелин. — Я бы тоже злилась на твоем месте. Но, Тобиас, я была вынуждена уйти, и я знаю, что ты поймешь, почему…
Она тянется ко мне, но я хватаю ее за запястье и отталкиваю от себя.
— Не трогай меня.
— Хорошо–хорошо. — Она поднимает руки вверх и делает шаг назад. — Но ты поймешь. Ты должен…
— Я понимаю только то, что ты бросила меня одного в доме с маньяком–садистом, — отрезаю я.
Кажется, будто внутри нее что–то рушится. Ее руки, как две гири, опускаются вниз. Она сутулится. Даже ее лицо становится дряблым, когда она догадывается, что я не шучу. А я и вправду говорю серьезно. Я скрещиваю руки на груди и выпрямляюсь, стараясь выглядеть еще больше и жестче. Сейчас я облачен в черное, и мне гораздо легче выглядеть суровым и неприступным, чем во время Альтруизма. Тогда я носил серую потасканную одежду…. Возможно, именно поэтому я и выбрал Лихачество в качестве своего убежища. Не назло Маркусу, а потому, что знал — жизнь среди лихачей сделает меня сильнее.
— Я… — начинает она.
— Не трать мое время. Что мы здесь делаем? — Я бросаю смятую записку на землю — клочок падает прямо между нами — и вопросительно приподнимаю бровь. — С твоей «смерти» прошло семь лет, но почему–то ты ни разу не попыталась вернуться и решилась на такой драматичный жест только сейчас. Что изменилось теперь?
Она молчит. Очевидно, что она собирается с силами.
— Мы, изгои, любим следить за происходящими событиями, — тихо произносит она. — Например, за Церемонией выбора. Мне рассказали, что ты выбрал Лихачество. Я хотела прийти сама, но мне нельзя было рисковать. Я могла наткнуться на Маркуса. Я стала… чем–то вроде лидера изгоев, поэтому мне важно не выдать себя.
Я чувствую во рту горечь.
— Ну да, — цежу я. — Какие обязательные у меня родители. Я прямо счастливчик.
— Ты стал другим. Хоть какая–то часть тебя рада видеть меня снова?
— Рада видеть тебя снова? — переспрашиваю я. — Я почти не помню тебя, Эвелин. Я прожил без тебя почти столько же лет, сколько с тобой.
Ее лицо искажается от боли. Я ранил ее, и я рад.
— Когда ты выбрал Лихачество, — медленно говорит она, — я поняла, что настала пора мне открыться тебе. Я собиралась найти тебя, когда ты выберешь свою фракцию и станешь жить отдельно, чтобы я могла пригласить тебя присоединиться к нам.
— Присоединиться к вам, — опять повторяю я. — И быть изгоем? С чего вдруг?
— Наш Город меняется, Тобиас. — Я вспомимаю, что то же самое мне вчера заявил Макс, а Эвелин продолжает: — Изгои объединяются, как и Эрудиция с Лихачеством. Уже совсем скоро каждому придется выбирать, на чьей он стороне, и я знаю, какую сторону тебе лучше принять. Я думаю, ты принесешь пользу, присоединившись к нам.
— Значит, тебе известно, где мне будет лучше, — возражаю я. — Я не предатель своей фракции. Я выбрал Лихачество, здесь мое место.
— Ты ведь не из этих безрассудных глупцов, которые вечно ищут себе приключения, — огрызается Эвелин. — Твое место было и не среди забитых Сухарей. Ты способен на большее, чем может дать любая фракция.
— Ты понятия не имеешь, кто я и на что я способен, — отчеканиваю я. — Я был самым успешным неофитом. Меня хотят назначить лидером Лихачества.
— Не будь столь наивным, — отвечает Эвелин, щурясь. — Им не нужен новый лидер, им нужна пешка, которой они смогут манипулировать. Вот почему Джанин Мэтьюз часто наведывается в штаб–квартиру Лихачества. Именно поэтому она обзаводится стукачами в твоей фракции. Ты не заметил, что она постоянно сует нос не свое дело? А ведь ее люди меняют процесс обучения лихачей, ставят эксперименты. Как будто лихачи стали бы что–то менять по своей воле.
Амар говорил мне, что раньше пейзажи страха обычно не были первым этапом посвящения. Наверное, это было нечто новое. Эксперимент. Хотя Эвелин права — лихачи не любят эксперименты. Если бы их действительно интересовали практическая направленность и эффективность тренировок, они бы не стали даже учить нас метанию ножей. А потом Амар умер. Разве не я сам назвал Эрика доносчиком? Разве не я в течение трех недель подозревал, что он по–прежнему поддерживает связь с эрудитами?
— Возможно, — говорю я совершенно без злости, подходя ближе к Эвелин. — Даже если ты и права насчет лихачей, я никогда не присоединюсь к вам. — Стараясь, чтобы мой голос не дрожал, я добавляю: — Я больше не хочу тебя видеть.
— Я тебе не верю, — почти шепчет она.
— Мне плевать.
Я прохожу мимо нее в сторону лестницы, по которой я поднимался, чтобы забраться на платформу. Она кричит мне вслед:
— Если передумаешь, передай мне сообщение через любого изгоя.
Я не оборачиваюсь. Я несусь вниз по ступеням и мчусь по улице. Скорей бы платформа скрылась из виду! Я толком не понимаю, в правильном ли направлении я двигаюсь, я просто хочу убежать от Эвелин как можно дальше.
Позже меня мучает бессонница. Я лихорадочно хожу по квартире взад и вперед. Я вытаскиваю из ящиков вещи, оставшиеся со времен Альтруизма, и выбрасываю их в мусорное ведро — порванную рубашку, штаны, туфли, носки и даже часы. В какой–то момент, ближе к рассвету, я швыряю электробритву о стену душевой, и она разбивается на куски.
Через час после рассвета я направляюсь в тату–салон. Тори уже там, хотя «там» — слишком громкое слово, потому что ее глаза еще опухшие и несфокусированные после сна. Она только начала пить свой кофе.
— Что–то случилось? — спрашивает она. — Меня здесь вроде как нет. Я должна идти на пробежку с Бадом, этим фанатиком.
— Надеюсь, ты сделаешь для меня исключение, — говорю я.
— Не очень много людей заявляется в салон с такими срочными просьбами, — замечает Тори.
— Все когда–то бывает в первый раз.
— Ладно. — Она соглашается. — Ты уже придумал рисунок?
— Месяц назад, когда мы проходили через твою квартиру, я видел рисунок, где были изображены символы всех фракций вместе. Он у тебя еще есть?
Тори хмурится:
— Он не должен был попадаться тебе на глаза.
Я уже догадался, почему. Я знаю, почему она не хочет ничего афишировать. Та картинка символизирует опору на другие фракции вместо утверждения превосходства Лихачества, чем обычно отличаются татуировки Тори. Даже авторитетные лихачи боятся показаться слишком бесстрашными, и я не представляю, что грозит людям, которых можно назвать «предателями фракции», но это именно та причина, по которой я здесь.
— Татуировка несет важный смысл, — объясняю я. — Я хочу именно ее.
Я обдумывал многое по пути сюда, снова и снова возвращаясь мыслями к словам матери. «Ты способен на большее, чем может дать любая фракция ». Она наверняка считала, что для того, чтобы суметь больше, мне придется покинуть Лихачество и людей, которые приняли меня как своего. Она, похоже, не сомневалась, что я прощу ее и позволю себе погрязнуть в ее убеждениях и в образе жизни. Но мне совсем не обязательно сбегать от лихачей. Теперь я не обязан делать то, что мне не хочется. Я способен достичь многого и здесь — среди лихачей. Кроме того, я уже достиг чего–то большего, и настал час показать это остальным.
Тори озирается по сторонам, ее глаза поднимаются к камере в углу — к той самой, которую я заметил еще на входе. Она тоже из тех, кто видит камеры.
— Это была просто глупая картинка, — громко произносит она. — Не переживай, мы найдем тебе что–нибудь получше.
Тори ведет меня в конец салона, через кладовку мы добираемся до ее квартиры. Из ветхой кухни мы проходим в гостиную. Рисунки по–прежнему разбросаны на кофейном столе.
Тори перебирает листы и наконец находит татуировку, о которой я говорил. Пламя Лихачества, убаюканное руками Альтруизма, корни дерева Товарищества, растущие под глазом Эрудиции, который покоится под весами Правдолюбия. Все символы фракций расположены рядом друг с другом. Тори демонстрирует мне рисунок, и я киваю.
— Я не могу сделать ее на видном месте, — говорит она. — Тогда ты превратишься в ходячую мишень. Тебя начнут подозревать в предательстве фракции.
— Я хочу тату во всю спину.
Раны, оставшиеся с последнего дня, проведенного с отцом, полностью зажили, но я хочу помнить, где они были. Я не собираюсь забывать то, от чего я сбегал всю свою жизнь.
— Ты из тех, кто действительно не останавливается на полпути. — Тори вздыхает. — Я не отниму у тебя много времени. Нужно будет прийти еще пару раз. Нам придется делать тату здесь, после отбоя. За этой комнатой почти никогда не наблюдают, но я не хочу, чтобы нас засекли камеры.
— Отлично, — резюмирую я.
— Кстати, человек, который делает подобную татуировку, должен вести себя тихо, — заявляет она, искоса поглядывая на меня. — В противном случае тебя могут посчитать дивергентом.
— Дивергентом?
— Так называют людей, которые осознают происходящее во время симуляции. Дивергентов нельзя причислить ни к одной из фракций, — объясняет Тори. — Это слово не произносят без сострадания, потому что дивергенты часто умирают при странных обстоятельствах.
Тори упирается локтями в колени. Это — ее обычная поза, когда она делает наброски желаемой татуировки на копирке. Наши глаза встречаются, и я понимаю — Амар. Именно Амар осознавал происходящее во время симуляций, а теперь он умер. Амар был дивергентом. Как и я.
— Спасибо за ликбез. — Я благодарю Тори.
— Всегда пожалуйста, — рассеянно кивает она и возвращается к рисунку. — У меня складывается впечатление, что ты любишь отдаваться делу до последнего.
— А что здесь такого? — интересуюсь я.
— Ничего, просто у тебя есть бесстрашие — редкое качество для человека, который рос среди альтруистов, — произносит она, и ее рот искривляется в ухмылке. — Давай начнем. Я напишу Баду записку. Пусть побегает разок в одиночестве.
* * *
Возможно, Тори права. Наверное, мне действительно нравится выжимать из себя все соки. Может, у меня есть мазохистские наклонности, благодаря которым я использую одну боль, чтобы избавиться от другой. Легкое жжение, которое остается на следующий день после обучающей программы для лидеров, помогает мне сконцентрироваться на главном. Я стараюсь не прислушиваться к холодному и низкому голосу матери, который до сих пор звучит у меня в ушах, и не думаю о том, как я оттолкнул ее, когда она попыталась утешить меня.
В течение долгих лет после ее «смерти» я всегда мечтал о том, что она придет ко мне посреди ночи, погладит меня по волосам и скажет что–нибудь успокаивающее и одновременно бессмысленное, вроде «Все будет в порядке» или «Когда–нибудь все станет лучше». Потом я запретил себе мечтать о маме, потому что гораздо больнее было скучать по кому–то или чему–то и вообще никогда этого не получить. Поэтому я предпочел погрузиться в настоящее и стал как–то справляться со своими проблемами. А впереди меня ждало что–то еще… Сейчас я даже не хочу представлять, что было бы, если бы мы с ней помирились. Каково это — жить с мамой? Я слишком взрослый, чтобы слушать глупые утешения.
Я вырос, и уже не верю в то, что все будет хорошо. Я проверяю верхнюю часть повязки, которая выглядывает из–под воротника, и убеждаюсь, что она прочно держится. Сегодня утром Тори нарисовала на моем теле контуры первых двух символов — Лихачества и Альтруизма. Они будут больше, чем остальные, поскольку олицетворяют собой фракцию, которую я выбрал, и фракцию, к которой у меня есть предрасположенность. По крайней мере, я считаю, что у меня она есть, хотя сложно судить наверняка. Тори посоветовала мне не снимать повязку. Когда я в рубашке, видно только пламя Лихачества. Я не собираюсь снимать рубашку на людях и не думаю, что у меня будут сложности.
Все уже находятся в конференц–зале и слушают Макса. Зайдя в зал и сев на свое место, я чувствую дикую усталость. Эвелин ошибалась во многом, но она точно была права, когда говорила о лихачах. Джанин и Максу не требуется лидер, им необходима пешка, поэтому они выбирают из самых молодых — из них легче лепить то, что нужно. Но со мной у них ничего не получится. Я не буду пешкой ни для них, ни для своей матери, ни для своего отца. Я принадлежу лишь самому себе.
— Как мило, что ты решил к нам присоединиться, — замечает Макс. — Наше собрание прервало твой сон? — Все хихикают, а Макс продолжает: — Итак, сегодня я хочу услышать ваши идеи о том, как можно улучшить фракцию Лихачества. Меня очень интересует ваше мнение по поводу того, каким вы видите Лихачество в будущем. Мы будем встречаться группами, самые старшие пойдут первыми. Остальные пусть соберутся с мыслями.
Макс покидает кафетерий вместе с тремя самыми старшими кандидатами. Эрик развалился напротив меня, и я замечаю, что теперь на его лице еще больше пирсинга, чем в прошлый раз, — у него проколоты все брови. Скоро Эрик превратится в подушечку для иголок. Возможно, он не случайно пошел на такое. Это его стратегия. Никто не примет его за эрудита.
— Мои глаза меня обманывают, или ты и вправду опоздал, потому что делал тату? — спрашивает он, указывая на края повязки, торчащие из–за плеча.
— Потерял счет времени, — отвечаю я. — А к твоему лицу прилипло столько металла! Тебе стоит провериться.
— Как смешно! — огрызается Эрик. — Не думал, что человек с таким происхождением обладает чувством юмора. Твой отец не похож на человека, который способствовал этому качеству.
Я чувствую укол страха. Он приблизился к опасной границе. Еще секунда — и он выпалит мое имя прямо посреди кафетерия, который кишит лихачами. Эрику явно приятна моя паника. Он хочет напомнить мне, что он знает, кто я такой. Вероятно, он будет использовать мое прошлое против меня — в любое время, когда пожелает. Я не собираюсь притворяться и делать вид, что мне наплевать. Теперь власть в его руках, и я не могу вернуть ее обратно.
— Мне кажется, мне известно о человеке, который поделился с тобой этой информацией, — говорю я.
Джанин Мэтьюз знает и мой псевдоним, и мое настоящее имя. Наверняка она выдала ему и то и другое.
— Я почти ни в чем не сомневался. — Он понижает голос. — Но, разумеется, мои подозрения подтвердились с помощью одного достоверного источника. Ты не настолько хорошо хранишь секреты, как думаешь.
Я бы мог пригрозить ему и заявить, что расскажу о его постоянных связях с Эрудицией, если он выдаст лихачам мое имя. Но у меня нет никаких доказательств. Кроме того, лихачи не любят ни Альтруизм, ни Эрудицию. Я откидываюсь в кресле и жду. Неофиты выходят друг за другом, как только их вызывают, и вскоре мы с Эриком остаемся одни. Макс заглядывает в зал и молча подзывает нас. Мы тащимся за ним в его кабинет, который я сразу узнаю. Я видел его на вчерашней пленке камеры слежения. Именно здесь он спорил с Джанин Мэтьюз. Я вспоминаю их разговор, чтобы приготовиться к тому, что будет дальше.
— Итак. — Макс кладет руки на стол, и я снова поражаюсь тому, как странно видеть его в столь официальной обстановке.
Его место — в тренажерном зале возле груши или рядом с Ямой у перил. Но не за низким деревянным столом в окружении бумаг. Из окна «Спайра» я смотрю в сектор Лихачества. На расстоянии нескольких ярдов я вижу край пропасти, куда я прыгал, когда выбрал Лихачество, и верх крыши, где я стоял перед испытанием. «Я выбрал Лихачество ». Так я вчера сказал матери. Действительно ли это так?
— Эрик, начнем с тебя, — произносит Макс. — У тебя есть какие–нибудь идеи насчет того, что можно было бы улучшить в нашей фракции?
— Есть, — важно кивает Эрик. — Я думаю, что нужно внести некоторые изменения, касающиеся обряда посвящения.
— Какие именно?
— Лихачи всегда славились духом соперничества, — отвечает Эрик. — Соперничество делает нас лучше, выявляя наши сильнейшие качества. Я полагаю, что во время посвящения воспитанию этого чувства надо уделять гораздо больше внимания. В результате этого в нашей фракции останутся самые лучшие неофиты. В данный момент они борются только с системой, стремятся набрать пропускные баллы. Я же считаю, что им нужно бороться друг с другом за место в Лихачестве.
Я не выдерживаю и поворачиваюсь к Эрику. Ограниченное количество мест? Во фракции? Всего после двух недель тренировок?
— А что, если они вылетят из Лихачества?
— Конечно, тогда они навсегда останутся без фракции, — пожимает плечами Эрик. Я сдерживаю иронический смешок. Эрик продолжает: — Если мы исходим из того, что Лихачество — действительно самая мощная фракция и ее цели важнее, чем цели других сообществ, тогда само членство в Лихачестве должно быть честью и привилегией, а не просто правом.
— Ты шутишь? — взрываюсь я. — Люди выбирают фракцию, потому что имеют те же ценности, а не потому, что они уже владеют навыками, которым обучает фракция. Тогда ты будешь выгонять отсюда новичков, которые просто недостаточно сильны, чтобы запрыгнуть на поезд или выиграть бой. Будешь покровительствовать физически крупным и самым безрассудным неофитам, а не маленьким, умным и храбрым — так ты совсем не улучшишь фракцию.
— Уверен, что маленьким и умным будет хорошо среди эрудитов или среди серых Сухарей, — возражает Эрик, криво улыбаясь. — Мне кажется, что ты недооцениваешь наших потенциальных неофитов, Четыре. Система должна поощрять только самых решительных.
Я перевожу взгляд на Макса. Я жду, что он продемонстрирует свое разочарование. Я ошибаюсь. Макс наклоняется вперед и всецело сосредоточивается на проколотом лице Эрика, как будто он вдохновился его безумной речью.
— Интересный спор, — бормочет Макс. — Четыре, а как бы ты улучшил нашу фракцию, не ужесточив процесс посвящения?
Я качаю головой и снова смотрю в окно. «Ты ведь не из этих безрассудных глупцов, которые вечно ищут себе приключения », — сказала мне мама. Но именно таких типов Эрик и надеется увидеть в Лихачестве — сумасбродных неофитов, движимых одним адреналином. Если Эрик — один из прихлебателей Джанин Мэтьюз, то зачем она проталкивает через него такой план? Ах да, очевидно — ими легче управлять и манипулировать.
— Я считаю, что улучшить фракцию Лихачества можно, культивируя настоящую храбрость вместо безрассудности и жестокости, — отвечаю я. — Убрать метание ножей. Физически и морально готовить неофитов к тому, чтобы они могли защищать слабых. Обычные смелые поступки. Нам следует вернуться к этому.
— А потом мы дружно возьмемся за ручки и споем песенку? — Эрик закатывает глаза. — Ты хочешь превратить фракцию Лихачества во фракцию Товарищества.
— Нет, — заявляю я. — Я хочу быть уверен, что мы по–прежнему знаем, что значит думать о себе и брать на себя ответственность. Очередной всплеск адреналина нам ни к чему. Нам нужно просто думать. И точка. Тогда нами нельзя будет манипулировать или… контролировать извне.
— Ты говоришь как эрудит, — усмехается Эрик.
— Голова есть не только у эрудитов, — парирую я. — Способность сохранять рассудок в стрессовых ситуациях — вот что должны развивать симуляции страха.
— Ладно–ладно, — произносит Макс, поднимая руки. Он выглядит обеспокоенным. — Четыре, мне жаль это озвучивать, но ты говоришь как параноик. Кто будет захватывать власть или пытаться нас подчинить? Фракции сосуществуют в мире дольше, чем ты живешь. Нет никаких причин, которые могли бы изменить данную ситуацию.
Я открываю рот, чтобы ему возразить. Почему он позволил Джанин Мэтьюз вмешаться в дела нашей фракции и внедрить ее слуг–эрудитов в нашу программу посвящения! А потом он стал консультироваться с ней насчет кандидата на должность нового лидера Лихачества, подорвал систему сдержек и противовесов[4], которая позволяла нам мирно сосуществовать. Но потом я понимаю, что выложить Максу все это — то же самое, что обвинить его в предательстве и показать, как много я знаю.
Макс мрачно смотрит на меня, и я понимаю, что он разочарован. В принципе он симпатизирует мне — по крайней мере, больше, чем Эрику. Но моя мать была права — Максу не нужен кто–то вроде меня, тот, кто способен думать самостоятельно, выбирать свой собственный курс. Ему необходим именно Эрик, который поможет им установить новый порядок во фракции. Им будет легко манипулировать, поскольку он все еще находится во власти Джанин Мэтьюз. Максу требуется подчиненный, который будет тесно с ним связан.
Вчера моя мать предложила мне два варианта — стать пешкой лихачей или остаться без фракции. Но есть и третий вариант — ни с кем не объединяться. Жить вне поля видимости и быть свободным. Вот чего я действительно хочу — один за другим избавиться от всех людей, которые хотят слепить из меня слугу или кого–нибудь еще. Вместо этого я намерен действовать сам — и всегда поступать по собственной воле.
— Если честно, сэр, я не думаю, что должность лидера мне подходит, — спокойно объясняю я. — И я сразу сказал вам, что я бы предпочел стать инструктором, а теперь я окончательно убедился, что мое место именно там.
— Эрик, ты не оставишь нас? — спрашивает Макс. Эрик, еле сдерживая ликование, кивает и покидает кабинет Макса.
Я не смотрю на него, но готов поставить все баллы на то, что он слегка подпрыгивает, идя по коридору. Макс встает и садится рядом со мной в только что освобожденное Эриком кресло.
— Надеюсь, ты сказал все это не из–за того, что я обвинил тебя в крошечной паранойе? — интересуется Макс. — Я просто переживаю за тебя. Я боялся, что под давлением ты перестанешь мыслить объективно. Я по–прежнему считаю тебя прекрасным кандидатом. Ты соответствуешь всем параметрам, ты продемонстрировал исключительное мастерство и развил навыки, которые мы тебе привили. Кроме того, ты мне очень симпатичен, хотя у нас найдутся не менее перспективные кандидаты. Кстати, фактор личных предпочтений весьма немаловажен в тесной рабочей среде.
— Спасибо, — отвечаю я. — Но так и есть. Я не справляюсь с давлением. А если я когда–нибудь стану лидером, давление только возрастет.
Макс грустно кивает.
— Что ж, — соглашается он. — Если хочешь быть инструктором для неофитов, я могу это для тебя устроить. Но работа — сезонная, имей в виду. Где бы ты хотел трудиться до конца текущего года?
— Я подумывал о диспетчерской, — быстро говорю я. — Оказывается, мне нравятся компьютеры. Не думаю, что патрулирование улиц привлечет меня так же сильно.
— Хорошо, — улыбается Макс. — Считай, что дело уже решено. Спасибо, что был честен со мной.
Я поднимаюсь и чувствую огромное облегчение. Макс выглядит обеспокоенным и понимающим. Похоже, он не сомневается во мне, моих мотивах и паранойе.
— Если когда–нибудь передумаешь, — заявляет он, — сразу же обращайся ко мне и не стесняйся. Такие, как ты, нам всегда нужны.
— Спасибо, — отвечаю я.
Даже несмотря на то, что Макс — самый худший предатель фракции и он, по крайней мере, частично причастен к смерти Амара, я испытываю благодарность по отношению к нему. Ведь он только что отпустил меня да еще проявил такую легкость. Теперь я свободен.
* * *
Эрик дожидается меня за углом. Когда я собираюсь пройти мимо, он хватает меня за руку.
— Осторожнее, Итон, — шепчет он. — Если проболтаешься о моих связях с эрудитами, пеняй на себя.
— Ты пеняй на себя, если еще раз так меня назовешь.
— Скоро я стану одним из твоих лидеров, — ухмыляется Эрик. — И, поверь мне, я буду очень пристально следить за тобой и за тем, как успешно ты внедряешь мои новые методы обучения.
— Ты ему не нравишься, в курсе? — спрашиваю я. — Я имею в виду Макса. Он кого угодно готов назначить на эту должность, лишь бы не тебя. Он не даст тебе двинуться больше, чем на дюйм в любую сторону. Удачи тебе с твоим коротким поводком.
Я выворачиваюсь из его хватки и направляюсь к лифтам.
* * *
— Да, — бормочет Шона. — Действительно плохой день.
— Ага.
Мы с ней сидим над пропастью, свесив ноги. Я кладу голову на прутья металлической решетки, которая не дает нам упасть и разбиться насмерть, и чувствую брызги воды на лодыжках, когда одна из буйных волн ударяется о стену. Я сообщил Шоне о своем отказе стать лидером Лихачества и об угрозах Эрика, но не стал рассказывать о своей матери. Как признаться кому–то, что твоя мать восстала из мертвых?
Всю жизнь меня пытались контролировать. Маркус был домашним тираном, и я не мог ничего сделать без его разрешения. Потом Макс хотел сделать из меня своего подпевалу. И даже у моей матери были планы на мой счет — чтобы я, достигнув определенного возраста, присоединился к ней и начал работать против системы фракций. Моя мать жаждет отомстить всем по неизвестной мне причине. И как только мне показалось, что я могу ускользнуть и сбежать из–под контроля, появляется Эрик. Теперь еще он напоминает мне, что будет следить за мной, если его назначат лидером Лихачества.
Я понимаю, что все, что у меня есть — краткие моменты бунта, которые принадлежат лишь мне одному, вроде тех минут, когда я был в Альтруизме и собирал вещи, найденные на улице. Татуировка, которую Тори делает мне на спине, та самая, из–за которой меня могут посчитать дивергентом, — очередной маленький бунт. Мне нужно продолжать искать эти крошечные моменты свободы в мире, в котором непозволительно даже смотреть по сторонам.
— Где Зик? — спрашиваю я.
— Не знаю, — отвечает Шона. — В последнее время мне не слишком–то хотелось с ним видеться.
Я прищуриваюсь.
— Ты могла бы просто сказать ему, что он тебе нравится. Серьезно, я не думаю, что он о чем–то догадывается.
— Но это очевидно, — возражает она, фыркая. — Может, он хочет бегать от одной девчонки к другой? В таком случае я не собираюсь быть одной из этих девиц.
— Я очень сомневаюсь, что ты бы стала одной из них. Но твое замечание вполне справедливо.
Мы сидим в тишине несколько секунд и наблюдаем за волнами, которые бушуют внизу.
— Из тебя выйдет хороший инструктор, — наконец произносит Шона. — Ты научил меня драться по–настоящему.
— Спасибо.
— Вот вы где! — Голос Зика раздается позади нас.
Я оглядываюсь. Зик держит за горлышко бутылку с коричневой жидкостью.
— Пойдемте. Я кое–что обнаружил.
Мы с Шоной синхронно пожимаем плечами, а затем направляемся к дверям на противоположную сторону Ямы — к тем самым, в которые мы впервые вошли после прыжка в сеть. Но у Зика явно что–то на уме. Мы проходим коридор и один пролет лестницы.
Теперь Зик ведет нас к двери, замок на которой заклеен скотчем.
— Сейчас будет… ой!
— Извини, что налетела на тебя, — говорит Шона.
— Подождите, почти нащупал…
Зик распахивает дверь, впуская в комнату тусклый свет, и мы замираем. Мы — на другой стороне пропасти, в нескольких футах над водой. Яма над нами кажется бесконечной, а люди, снующие возле перил, превращаются в крошечные, едва различимые темные фигурки. Я смеюсь. Зик только что подвел нас к очередному моменту бунта, вероятно, сам того не желая.
— Как ты нашел это место? — восклицает Шона с интересом.
Она спрыгивает на один из нижних камней. А я замечаю, что это — своеобразный лаз. По нему можно даже запросто подняться вверх по стене, если бы мне захотелось поболтать с кем–то на противоположном краю пропасти.
— Мне рассказала про него та девушка, Мария, — отвечает Зик. — Ее мама занимается обслуживанием пропасти. Я и не представлял, что у нас есть такие должности, но, видимо, есть.
— Ты еще с ней встречаешься? — спрашивает Шона, стараясь, чтобы ее голос звучал небрежно.
— Нет, — мотает головой Зик. — Каждый раз, когда я был с ней, мне хотелось пойти к друзьям. Так ведь не должно быть?
— Не должно, — соглашается Шона и становится веселее, чем была.
Я аккуратно спускаюсь на камень, который уже заняла Шона. Зик садится рядом с нами, открывает бутылку и передает ее нам.
— Я слышал, что ты не претендуешь на должность лидера, — заявляет он. — Я подумал, что ты захочешь выпить.
— Да, — соглашаюсь я и делаю глоток.
— Считай пьянство в общественном месте как большой… — он умолкает, тыча средний палец в сторону стеклянного потолка Ямы. — …для Макса и Эрика.
«И для Эвелин », — думаю я, делая следующий глоток.
— Я буду работать в диспетчерской, пока не придут неофиты, — говорю я.
— Шикарно! — радуется Зик. — Хорошо, что у меня там будет друг. Сейчас со мной никто не общается.
— Ты говоришь прямо как я, когда я жил в своей бывшей фракции, — замечаю я и хохочу. — Вообрази, что во время обеденного перерыва на тебя никто даже не смотрит.
— Ой! — удивляется Зик. — Тогда я готов поспорить, что ты счастлив попасть в Лихачество.
Я снова беру у него бутылку, поспешно глотаю жгучий алкоголь, который растекается у меня в желудке, и вытираю рот тыльной стороной ладони.
— Да, — отвечаю я, — верно.
Если ситуации во фракциях будут ухудшаться, в чем моя мать пыталась меня убедить, то отсюда будет неплохо за этим наблюдать. По крайней мере, у меня есть друзья, которые составят мне компанию, когда случится катастрофа.
* * *
Сразу после наступления темноты я натягиваю капюшон до самых бровей и бегу по району изгоев, который располагается прямо возле границы с сектором Альтруизма. Я едва не проскочил школу, но вовремя остановился. Теперь я точно знаю свое местоположение и могу здесь ориентироваться. Когда–то я ворвался в склад изгоев в поисках горящего уголька.
Наконец я добираюсь до ветхой двери и стучу по ней кулаком. Я слышу голоса и чувствую запахи еды, исходящие из одного из открытых окон, где дым от костра просачивается в переулок. Затем доносятся шаги — кто–то приближается к двери, чтобы посмотреть, что случилось.
Теперь на мужчине надета красная рубашка Товарищества и черные штаны Лихачества. Из его заднего кармана по–прежнему торчит полотенце — то же самое, которое было в прошлый раз, когда я говорил с ним. Он только слегка открывает дверь и вглядывается в темноту.
— Надо же, кто к нам пожаловал! — протяжно говорит он, обращаясь ко мне. — Чем обязан визиту? Скучал по моей прекрасной компании?
— Когда мы встретились, вы ведь были в курсе, что моя мать не умерла? — выпаливаю я. — Вы потому и узнали меня, что проводили с ней время? И она вам рассказала, будто в Альтруизм ее отнесло по инерции?
— Да, — отвечает он. — Я решил, что не мое это дело говорить тебе, что Эвелин жива. Ты хочешь требовать у меня извинений, парень?
— Нет, — заявляю я. — Я здесь, чтобы передать ей сообщение. Вы отдадите его ей?
— Разумеется. Я увижусь с ней в ближайшие пару дней.
Я лезу в карман, достаю сложенный листок бумаги и протягиваю ему.
— Можете прочитать, мне все равно, — замечаю я. — И спасибо вам.
— Нет проблем. Не хочешь зайти? Ты начинаешь походить на нас, а не на них, Итон.
Я качаю головой.
Потом я бреду по переулку и, прежде чем повернуть за угол, оглядываюсь. Мужчина читает мою записку и передо мной тотчас возникает текст моего послания:
«Эвелин, возможно, когда–нибудь. Но не сейчас.
4.
Постскриптум. Рад, что ты жива».
