Неофит
В тренажерном зале пахнет усталостью, потом, пылью и обувью. Каждый раз, когда мой кулак ударяется о грушу, костяшки, еще не зажившие после недели боев с лихачами, пронзает боль.
— Вероятно, ты уже видел списки, — заявляет Амар, опершись на косяк и скрестив руки на груди. — И понял, что завтра тебе предстоит поединок с Эриком. Иначе сейчас ты был бы не здесь, а в комнате симуляций.
— Туда я тоже хожу, — бурчу я и отхожу от груши, разминая мышцы. Иногда я сжимаю кулаки настолько сильно, что перестаю чувствовать пальцы.
Я едва не проиграл свой первый бой с девушкой из Товарищества, Мией. Я не знал, как победить ее так, чтобы не бить ее, а драться с ней я не мог — по крайней мере, до тех пор пока она не применила удушающий захват и у меня перед глазами не закружились черные мушки. Тогда мои инстинкты взяли верх, и я нокаутировал ее одним мощным ударом в челюсть. Я по–прежнему чувствую уколы совести, когда думаю о том поединке.
Но второй бой я тоже чуть не проиграл. Я бился с парнем–правдолюбом по имени Шон, который был крупнее меня. Я измотал его, с трудом поднимаясь на ноги каждый раз, когда он думал, что со мной покончено. Он не догадывался, что еще с детства я выработал привычку терпеть боль, как и манеру покусывать ноготь большого пальца, или держать вилку левой рукой, а не правой. Теперь мое лицо покрыто синяками и ссадинами, но я показал, на что способен.
Завтра моим противником будет Эрик. Для того чтобы победить его, понадобится нечто более серьезное, чем грамотный удар или настойчивость. Для победы мне необходимы навыки, которыми я не владею, и сила, которую я пока не развил.
— Верно, — смеется Амар. — Кстати, Четыре, я долгое время пытался понять, что с тобой такое, расспрашивал людей. Оказывается, по утрам ты отправляешься сюда, а ночи проводишь в комнате пейзажа страха. Ты совсем не общаешься с неофитами. Ты всегда изнурен, изматываешь себя и спишь как убитый.
Капля пота стекает с моего уха. Я смахиваю ее заклеенными пальцами и провожу рукой по лбу.
— Знаешь, вступить во фракцию — это совсем не то, что посвящение, — продолжает Амар, сосредоточенно проверяя, насколько крепко висит груша. — В основном лихачи заводят лучших друзей именно во время посвящения. Они находят себе парней и девушек. Врагов, в конце концов. Но ты как будто решил, что у тебя вообще ничего не будет.
Я видел, как другие неофиты вместе делают пирсинг, а потом приходят на тренировку с ярко–красными проколотыми носами, ушами, губами. Видел, как они выстраивают башни из еды на столах за завтраком. Я и подумать не мог, что способен стать одним из них. Или хотя бы попытаться. Я пожимаю плечами.
— Я привык к одиночеству.
— А мне кажется, что ты скоро сорвешься, и я не хочу быть здесь, когда это случится. Между прочим, сегодня мы играем в нашу традиционную игру. Тебе следует к нам присоединиться.
Я молча смотрю на липкую ленту на своем кулаке. Мне не стоит никуда идти и играть в игры с неофитами. Я должен остаться здесь и тренироваться, а затем поспать, чтобы быть в форме для завтрашнего боя. Но мой внутренний голос, который часто твердит мне, что я «должен», напоминает мне голос отца, требующего вести себя прилично и обособленно. А я выбрал лихачей, потому что хотел перестать его слушать.
— Я помогу тебе влиться в компанию. Имей в виду, что я за тебя переживаю, парень, — поясняет Амар. — Не глупи и не упусти хорошую возможность.
— Ладно, — соглашаюсь я. — Что это за игра?
Амар только улыбается в ответ.
* * *
— Она называется «Вызов». Девушка–лихач по имени Лорен держится за ручку сбоку вагона, но все равно шатается и едва не выпадает из него наружу. Она хихикает и спокойно втягивается внутрь, словно поезд не мчится на рельсах, расположенных на высоте двух этажей, и ей не грозит перелом шеи, если она из него выпадет. Свободной рукой она держит серебряную фляжку. Это многое объясняет. Она наклоняет голову.
— Первый игрок выбирает того, кому бросить вызов. Второй игрок, принявший вызов, выпивает, выполняет задание и получает возможность бросить вызов кому–то еще. А когда все уже выполнили задания или погибли, пытаясь это сделать, мы немного напиваемся и тащимся по домам.
— А как выиграть? — спрашивает один из лихачей с другого конца вагона. Он сидит, ссутулившись, напротив Амара, будто они старые друзья или братья. Судя по его вопросу, я не единственный неофит в вагоне.
Напротив меня расположился Зик — парень, который первым спрыгнул с поезда. Рядом с ним — девушка с каштановыми волосами, челкой и проколотой губой. Остальные лихачи — явно старше нас. И они–то, конечно, уже полноправные члены фракции. Они непринужденно общаются, наваливаются друг на друга, шутливо дерутся или ерошат волосы. Атмосфера братства, дружбы, флирта. Мне это незнакомо. Я пытаюсь расслабиться, обхватив руками колени.
Я самый настоящий Сухарь.
— Выигрывает тот, кто не трусит, — отвечает Лорен. — И есть еще новое правило — чтобы выиграть, не задавай тупые вопросы. Поскольку у меня — алкоголь, то я и начну, — добавляет она. — Амар, я бросаю тебе вызов! Отправляйся в библиотеку эрудитов, когда зануды будут учиться, и выкрикни что–нибудь неприличное. — Лорен откручивает крышку от фляги и бросает ее Амару. Лихачи улюлюкают, когда Амар снимает крышку и делает глоток неизвестной жидкости.
— Скажешь, когда прибудем на нужную остановку, — кричит он, заглушая всеобщие возгласы.
Зик машет мне рукой:
— Эй, ты ведь перешедший? Четыре?
— Да, — говорю я. — Ты классно прыгнул. — Я слишком поздно понимаю, что это может быть его больным местом — момент триумфа, смазанный оплошностью и потерей равновесия. Но он добродушно смеется.
— Да, не самый лучший момент, — добавляет Зик.
— Зато, кроме тебя, никто не вызвался прыгать первым, — вставляет девушка с каштановыми волосами. — Кстати, меня зовут Шона. А правда, что у тебя только четыре страха?
— Поэтому меня так и называют, — киваю я.
— Ух, ты! — восклицает Шона. Похоже, что она впечатлена, отчего я выпрямляюсь. — Ты, наверное, урожденный лихач?
Я пожимаю плечами, дескать, возможно, и так, хотя я точно знаю, как обстоят дела на самом деле. Она не знает, что я пришел сюда, чтобы сбежать от уготовленной мне участи. А ведь я изо всех сил стараюсь пройти посвящение лишь потому, чтобы мне не пришлось признать, что я самозванец. Урожденный альтруист в результате нашел пристанище среди лихачей. Уголки ее рта расстроенно опускаются, но я не пристаю к ней с расспросами.
— Как твои поединки? — спрашивает меня Зик.
— Нормально, — говорю я, демонстрируя лицо в синяках. — По мне видно.
— Зацени. — Зик поднимает голову — и я упираюсь взглядом в огромный синяк над его челюстью. — И все это — благодаря ей. — Он тычет в Шону большим пальцем.
— Он меня сделал, — улыбается Шона. — И я получила сильный удар. У меня никак не получается выиграть.
— Тебя не смущает, что он тебя ударил? — вырывается у меня.
— А почему меня должно это смущать? — удивляется она.
— Ну, хотя бы потому, что… ты девушка.
Шона обескуражена.
— Ты что, думаешь, что я не могу вытерпеть боль, как и любой другой неофит, просто потому, что у меня другое тело? — Она показывает на свою грудь, и я ловлю себя на том, что на мгновение задерживаю на ней взгляд, прежде чем соображаю отвернуться. Мое лицо пылает.
— Извини, — бормочу я. — Я совсем не то имел в виду. Я пока не привык к этому.
— Да, я понимаю, — без злобы соглашается она. — Но ты должен знать, что здесь, в Лихачестве, не важно, парень ты или девушка. Важно то, на что ты способен.
Амар поднимается, кладет руки на бедра в драматичной позе и марширует в сторону открытого дверного проема. Поезд ныряет вниз, и Амар, который даже ни за что не держится, сдвигается в сторону и качается вместе с вагоном. Лихачи резко поднимаются со своих мест. Амар прыгает первым, бросаясь в ночь. Остальные торопятся за ним, и я позволяю толпе нести меня в сторону двери. Меня пугает не скорость, а высота, на которой мы находимся, но сейчас поезд едет близко к земле, и я прыгаю без страха. Я приземляюсь на обе ноги и спотыкаюсь, прежде чем остановиться.
— Смотри–ка, ты делаешь успехи, — отмечает Амар, пихая меня локтем. — На, глотни. Похоже, тебе кое–что не помешает, — добавляет он, протягивая мне флягу.
Я никогда не пробовал алкоголь. Альтруисты никогда не пьют, поэтому достать его было негде. Но я видел, какими расслабленными делаются захмелевшие люди, а мне безумно хочется выбраться из своей старой кожи, в которой теперь слишком тесно. В итоге я нисколько не сомневаюсь — беру флягу и пью. По вкусу алкоголь напоминает лекарство — обжигает меня, но быстро проходит дальше — в пищевод. Потом по моему телу разливается тепло.
— Неплохо, — одобряет Амар, подходит к Зику, обвивает его шею рукой и тянет на себя. — А ты уже познакомился с моим юным другом Изекилем?
— То, что меня так называет мама, не значит, что ты должен звать меня так же, — бурчит Зик, отталкивая Амара, и поворачивается ко мне. — Наши родители были друзьями.
— Были?
— Мой отец, бабушка и дедушка умерли, — признается Зик.
— А что с твоими родителями? — спрашиваю я у Амара.
Он хмурится.
— Они умерли, когда я был маленьким. Несчастный случай в поезде. Очень грустно. — Амар улыбается, будто он ни капли не расстроен. — А мои дедушка с бабушкой совершили прыжок, когда я стал официальным членом Лихачества. — Он делает быстрое движение рукой, напоминающее нырок.
— Прыжок?
— Ой, только не рассказывай ему ничего, пока я здесь, — просит Зик, качая головой. — Я не хочу видеть выражение его лица.
Амар не обращает на него внимания.
— Пожилые лихачи иногда совершают прыжок в неизвестность, достигнув определенного возраста. У них есть выбор — либо прыгнуть, либо остаться без фракции, — объясняет Амар. — Мой дедушка был болен раком. А бабушка не хотела жить без него. — Амар умолкает, смотрит на ночное небо, и в его глазах отражается лунный свет. На какое–то мгновение мне кажется, что он показывает мне свою другую сторону, тщательно спрятанную под слоем обаяния, юмора и напускной храбростью лихача. И я невольно пугаюсь, потому что тайная часть его души — тяжелая, холодная и грустная.
— Мне очень жаль, — выдавливаю я.
— Зато я хотя бы с ними попрощался, — продолжает Амар. — Чаще всего смерть приходит независимо от того, успели ли вы попрощаться или нет.
В одну секунду его тайная сторона исчезает вместе с новой искрящейся улыбкой, и Амар подбегает к лихачам с фляжкой в руке. Я тащусь сзади вместе с Зиком, который ходит размашистым шагом — неуклюже и грациозно одновременно, как дикая собака.
— А что насчет тебя? — спрашивает Зик. — У тебя есть родители?
— Один родитель, — отвечаю я. — Мама давно умерла.
Я помню похороны, когда альтруисты заполнили наш дом тихой болтовней, разделив с нами горе. Они приносили нам еду на металлических подносах, накрытых фольгой, мыли нашу кухню и убрали в коробки всю мамину одежду, чтобы ничего о ней не напоминало. Я помню, как они шептали, что она умерла от осложнений во время беременности. Но я не забыл, что за несколько месяцев до смерти она стояла перед комодом, расстегивая просторную рубашку, под которой виднелась облегающая майка, и ее живот был плоским. Я слегка трясу головой, прогоняя старые образы. Ее уже нет. Детским воспоминаниям нельзя всецело верить.
— А твой отец поддерживает твой выбор? — интересуется Зик. — Скоро День посещений, ты ведь в курсе.
— Нет, — отвечаю я отстраненно. — Он меня совсем не поддерживает.
Мой отец не придет в День посещений, тут уж я уверен. Он больше никогда не будет со мной разговаривать.
В секторе Эрудиции чище, чем в любой другой части Города, на тротуарах нет ни мусора, ни валунов, а каждая трещина на улице залита гудроном. Кажется, что нужно ступать аккуратно, чтобы не испортить тротуар кроссовками. Лихачи беззаботно идут рядом, хлюпая подошвами ботинок, — звук напоминает шум дождя. Штаб–квартирам фракций разрешено включать свет в холле в полночь, но в остальных местах должно быть темно. Но здесь, в секторе Эрудиции, озарены здания всех штаб–квартир. Я прохожу мимо домов с ярко освещенными окнами и вижу эрудитов. Они устроились за длинными столами, погрузившись в книги или мониторы. Иногда они тихо общаются между собой. И молодые, и старые члены фракции сидят за одними столами в безупречной синей одежде, с гладкими волосами. Более половины из них — в блестящих очках. Отец назвал бы их тщеславными. Они очень беспокоятся о том, чтобы выглядеть всезнайками, и поэтому, по мнению Маркуса, выглядят глупо.
Я замираю, чтобы понаблюдать за ними. Мне они не кажутся самодовольными. Они — просто люди, которые прилагают все усилия, чтобы соответствовать своей фракции. Если правила предполагают ношение очков без медицинских показаний, то не мне их судить. Я мог выбрать Эрудицию в качестве убежища. Но я предпочел другую фракцию — и теперь я вместе со всеми глазею на чужаков, а полноправные лихачи подшучивают над эрудитами и подначивают Амара, чтобы он прошел в холл и устроил суматоху.
Амар направляется к центральному зданию Эрудиции и скрывается внутри.
Мы наблюдаем за происходящим, хихикая. Через стеклянные двери я смотрю на портрет Джанин Мэтьюз, висящий на противоположной стене. Ее соломенные волосы убраны с лица, а синий пиджак застегнут на самую верхнюю пуговицу. Она симпатичная, но в первую очередь я замечаю не ее внешность, а суровость. Может, у меня разыгралось воображение, но разве она не выглядит немного испуганной?
Амар вбегает в холл, игнорируя протесты эрудитов на рецепции, и кричит:
— Эй, заучки! Зацените!
Эрудиты в холле разом отрываются от книг и мониторов, а лихачи начинают дружно хохотать, когда Амар поворачивается к ним, виляя голым задом. Эрудиты на рецепции бегают вокруг стола, чтобы поймать Амара, а тот быстро натягивает штаны и несется в нашу сторону. Мы тоже пускаемся наутек, улепетывая подальше от дверей. Я не могу сдержаться — я тоже смеюсь, и меня удивляет, что от смеха у меня болит живот.
Зик догоняет меня, и мы вместе мчимся к железной дороге, потому что больше некуда бежать. Преследующие нас эрудиты сдаются, преодолев один квартал, и мы все тормозим в переулке, прислонившись к кирпичной стене, чтобы отдышаться.
Амар добирается до переулка последним, подняв руки вверх, и мы встречаем его одобрительными возгласами. Он поднимает флягу, словно это трофей, и указывает на Шону.
— Эй, мелкая, — объявляет он, — я бросаю тебе вызов. Тебе нужно залезть на памятник перед зданием Верхних ступеней.
Она ловит брошенную ей фляжку и делает большой глоток.
— Ладно, — говорит она, ухмыляясь.
* * *
К тому моменту, когда очередь доходит до меня, почти все уже пьяны — лихачи и неофиты шатаются и хохочут над каждой шуткой, какой бы глупой она ни казалась. Несмотря на прохладный воздух, я чувствую тепло, но я по–прежнему сохраняю трезвость ума, впитывая эту ночь — терпкий запах болота, звуки льющегося смеха, иссиня–черное небо и силуэты городских строений. Мои ноги ноют — наверное, сегодня я бегал, ходил и залезал везде, где только мог, но я до сих пор не выполнил свое задание — до меня еще не дошла очередь. Теперь мы направляемся к штаб–квартире лихачей с ее проседающими зданиями.
— Кто еще остался? — спрашивает Лорен, пробегая мутным взглядом по лицам присутствующих, пока не останавливается на моем. — А, неофит из Альтруизма с именем–цифрой Четыре, верно?
— Ага, — говорю я.
— Сухарь? — нечленораздельно бормочет парень, удобно устроившийся рядом с Амаром, и таращится на меня.
У него фляжка, поэтому он бросает следующий вызов. За сегодняшний вечер я успел посмотреть, как люди забирались на небоскребы, прыгали в темные дыры и бродили в пустых домах, чтобы достать вентиль или стул. Смотрел, как они голышом носились по переулкам и прокалывали иголками мочки ушей без обезболивающего. Если бы меня попросили придумать вызов, мне бы ничего не пришло в голову. Хорошо, что я последний.
Я чувствую дрожь в груди и мускулах. Что он скажет мне сделать?
— Сухари всегда жутко нервные. — Парень преподносит это как общеизвестный факт. — Давай докажи, что теперь ты действительно лихач… я бросаю тебе вызов — ты должен сделать татуировку.
Я вижу их татуировки, обвивающие запястья, руки, плечи, шеи. В ушах, губах и бровях лихачей поблескивают металлические штанги. А моя нетронутая кожа не соответствует мне и моему новому образу — я должен быть в шрамах, отмеченный, как и они. Но мои отметины должны напоминать о боли, а рубцы — о том, что мне пришлось пережить. Я пожимаю плечами.
— Я принимаю вызов.
Он бросает мне фляжку, и я осушаю ее, не обращая внимания на то, что горький, как яд, алкоголь жалит мое горло. Мы направляемся к «Спайру».
* * *
Дверь открывает Тори. На ней — мужское белье и футболка, волосы закрывают левую часть лица. Она удивленно моргает. Очевидно, мы разбудили ее, но она не кажется раздраженной — только слегка ворчливой.
— Пожалуйста, — просит Амар. — Мы играем в Вызов.
— Ты уверен, что хочешь, чтобы уставшая женщина делала тебе татуировку, Четыре? Она не смоется, — бурчит Тори.
— Я тебе доверяю, — отвечаю я.
Я не собираюсь отказываться от вызова, особенно после того, как все остальные выполнили свои задания.
— Хорошо. — Тори зевает. — Чего только не сделаешь ради своей фракции. Сейчас вернусь, мне надо надеть штаны. — Она закрывает разделяющую нас дверь.
По дороге сюда я голову сломал, пытаясь понять, какую татуировку я хочу и в каком месте. Я не мог решить — мысли путались. И сейчас не лучше. Спустя несколько секунд Тори возвращается уже в штанах, но еще босиком.
— Если у меня будут неприятности из–за того, что я включила свет в ночное время, я буду утверждать, что ко мне вломились вандалы. И я назову их имена.
— Понял, — киваю я.
— Здесь есть черный ход. Проходите за мной, — говорит Тори, подзывая нас.
Я следую за ней в темноте через прибранную гостиную. На кофейном столике валяются листки бумаги, испещренные рисунками. Некоторые сделаны небрежно и просто, как большинство татуировок, которые я когда–либо видел, а другие — сложнее, со множеством деталей. По–видимому, Тори — лихое воплощение художника. Я торможу у стола. На одной из страниц изображены символы всех фракций, но без колец, которые обычно их соединяют. Снизу — дерево Товарищества, из его корней появляется глаз Эрудиции и весы Правдолюбия. Над ними — руки Альтруизма, они словно баюкают пламя Лихачества. Кажется, что символы произрастают друг из друга.
Остальные лихачи прошли мимо меня. Я поторапливаюсь, чтобы догнать их. Кухня Тори тоже выглядит безупречно, несмотря на устаревшую технику, ржавый кран и холодильник, дверцу которого придерживает большой зажим.
Открытая задняя дверь кухни ведет в узкий сырой коридор. Я бреду по нему и попадаю прямиком в тату–салон. Я бывал здесь раньше, но никогда не переступал его порог, будучи уверенным, что у меня нет причин, чтобы протыкать собственное тело иголкой. Зато теперь, я думаю, у меня есть одна причина. После того как я сделаю татуировку, не только лихачи, но и я сам буду видеть нового себя каждый раз, глядя на свое отражение в зеркале.
Комната завешана рисунками. Стена у двери полностью посвящена символам Лихачества, некоторые — угольно–черные, некоторые — цветные и едва узнаваемые. Тори включает свет над одним из кресел и складывает инструменты на поднос рядом. Лихачи садятся на скамейки и стулья вокруг нас, как будто собираются смотреть представление. Мое лицо горит.
— Основные законы татуажа, — начинает Тори, — чем меньше твоя жировая прослойка или чем ты костлявее в месте нанесения татуировки, тем больнее тебе будет. Первую картинку стоит набивать… я даже не знаю, на руке или…
— Или на заду, — предлагает Зик, фыркнув от смеха.
Тори хмурится.
— Обычно первую татуировку там не делают. Да и последнюю тоже.
Я кошусь на парня, который бросил мне вызов. У него — непроницаемое лицо. Я понимаю, чего он ждет и на что надеются они все — что я набью что–нибудь маленькое на плече или на ноге, — то, что легко спрятать. Я бросаю взгляд на стену с символами. Один из них меня особенно привлекает — искусное изображение пламени.
— Вот эту, — заявляю я, указывая на рисунок.
— Понятно, — отвечает Тори. — Уже придумал, где?
У меня на колене — глубокий шрам, полученный еще в детстве от падения на тротуаре. Мне всегда казалось глупым, что та боль, которую я испытал, не оставила на мне видимых отметин. Иногда, не имея доказательств, я начинал сомневаться, что действительно прошел через это, — спустя время воспоминания становились смутными. Мне хочется иметь своего рода знак, свидетельствующий о том, что хотя раны и заживают, они не исчезают. Они — всегда и везде со мной, таков порядок вещей. Вот чем будет для меня первая татуировка — шрамом. И меня вполне устраивает подобный расклад. Тату должна запечатлеть самое худшее воспоминание, связанное с физической болью, которое у меня есть. Я кладу руку на грудную клетку, думая о синяках, которые были там, и о страхе за свою жизнь, который я чувствовал в те давние моменты. У моего отца была череда плохих ночей сразу после смерти матери.
— Ты уверен? — спрашивает Тори. — Возможно, ты выбрал самое болезненное место на теле.
— Ну и хорошо, — отвечаю я и сажусь в кресло.
Толпа лихачей улюлюкает и передает по кругу уже другую фляжку — бронзовую, крупнее предыдущей.
— Значит, сегодня у нас здесь мазохист. Отлично. — Тори садится на стул и надевает резиновые перчатки.
Я пододвигаюсь вперед и задираю рубашку. Тори протирает мои ребра ватой со спиртом. Она почти закончила, но внезапно морщит лоб и касается моей кожи кончиком пальца. Спирт щиплет мою не зажившую рану, и я вздрагиваю.
— Откуда все это, Четыре? — спрашивает Тори.
Я поднимаю глаза и замечаю, что Амар очень мрачен.
— Он у нас неофит, — поясняет он. — Они вечно ходят в порезах и синяках. Ты пока не видела, как они хромают. Грустное зрелище.
— У меня на колене гигантский синяк, — вступает Зик. — Отвратительного синего цвета…
Зик закатывает штанину, чтобы продемонстрировать присутствующим свой синяк, и неофиты тут же начинают показывать свои ссадины и шрамы.
— Этот я получил, когда меня скинули с зиплайна[1].
— А ты в меня ножом попал, когда у тебя рука дрогнула во время метания ножей, и теперь мы в расчете.
Тори пристально смотрит на меня пару секунд, и я уверен, что она не поверила Амару, но решила не поднимать щекотливую тему. Вместо этого она включает жужжащую иглу. Амар вручает мне флягу. Алкоголь до сих пор жжет мне горло, а игла касается моих ребер. Я опять вздрагиваю, но почему–то боль меня не пугает.
Я ею наслаждаюсь.
* * *
На следующий день, когда я просыпаюсь, у меня все болит. Особенно голова. О Господи, моя голова!
Эрик устраивается на краю матраса моей кровати и завязывает шнурки. Кожа вокруг кольца на его губе красная — наверное, он проколол ее недавно. А я даже не обращал внимания на его пирсинг.
Он пялится на меня:
— Выглядишь паршиво.
Я сажусь, и от быстрого движения в черепе стучит еще сильнее.
— Надеюсь, когда ты проиграешь, ты не будешь оправдываться своим похмельем, — говорит Эрик немного насмешливо. — Потому что я в любом случае тебя сделаю.
Он поднимается, потягивается и выходит из спальни. Сперва я не шевелюсь, обхватив голову руками, а затем встаю, чтобы принять душ. Из–за татуировки на боку мне приходится мыть только половину тела. Лихачи просидели со мной несколько часов, ожидая, пока мне доделают тату, и к тому моменту, когда мы ушли, все фляжки были пусты. Тори одобрительно подняла вверх большой палец, когда я поковылял из салона, а Зик положил руку мне на плечо и сказал:
— Я думаю, теперь ты настоящий лихач.
Вчера вечером я расслабился. Сейчас я хочу, чтобы мой разум снова стал сосредоточенным. Я жажду вернуть свою решительность, хочу, чтобы крохотные человечки с молотками исчезли из моего мозга. Я долго стою под прохладной водой, потом смотрю на часы на стене в ванной. Десять минут до боя. Я опоздаю. И проиграю. Как и сказал Эрик.
Я давлю рукой на лоб, пока бегу в тренажерный зал, буквально выпрыгивая из ботинок. Когда я влетаю туда, неофиты, перешедшие из других фракций, и неофиты–лихачи уже стоят по краям зала. Амар занял место в центре ринга. Он сверяется с наручными часами и критически вздергивает брови.
— Как мило, что ты все–таки к нам присоединился, — говорит он. По выражению его лица я понимаю, что вчерашнее панибратство закончилось на пороге тренажерного зала. Он показывает на мою обувь. — Зашнуруй ботинки и не трать мое время.
Эрик на другой стороне ринга тщательно разминает пальцы, один за другим, и буравит меня взглядом. Я в спешке завязываю шнурки и засовываю их в ботинки, чтобы не мешались.
Когда я смотрю на Эрика, я чувствую только биение своего сердца, пульсацию в висках и жжение в боку. Амар отходит. Эрик несется вперед и ударяет меня прямо в челюсть. Я спотыкаюсь и отклоняюсь назад, держась за лицо. Вся боль сосредоточилась у меня в голове. Я вскидываю руки, чтобы блокировать следующий удар. В теле пульсирует кровь, и я замечаю, что Эрик поднял ногу. Я пытаюсь увернуться, но он сильно бьет меня по ребрам. Чувство такое, будто по мне проходит электрический разряд.
— Это проще, чем я думал, — констатирует Эрик.
Меня бросает в жар от стыда, но я улучаю возможность врезать ему в живот. Он бьет меня в ухо, отчего в нем начинает звенеть, я теряю равновесие и пальцами касаюсь пола.
— Знаешь, — тихо произносит Эрик, — по–моему, я вычислил твое настоящее имя.
У меня затуманивается зрение. Это слишком мучительно. Я даже не представлял, что боль бывает настолько разная. Меня слово облили кислотой или подожгли. Я на миг скорчиваюсь от невыносимой, резкой, а потом — тупой, ноющей боли. Эрик ударяет меня снова, на сей раз целясь мне в лицо, но попадает в мою ключицу. Он опять замахивается и насмешливо спрашивает:
— Мне сообщить им? Открыть твой секрет?
Он цедит мою фамилию сквозь зубы, а это куда более опасное оружие по сравнению с его мускулами, локтями или кулаками. Во фракции Альтруизма поговаривают, что проблема эрудитов заключается в их эгоизме, но я считаю, что дело в их высокомерии, в той гордости, которую они испытывают, когда знают недоступное остальным. В этот момент, оцепенев от страха, я понимаю, в чем кроется слабость Эрика. Он не верит, что я не могу причинить ему такую же сильную боль, какую он причиняет мне. Он считает, что я — все тот же парень, какой и был в самом начале — скромный, самоотверженный и пассивный. Я чувствую, как моя паника улетучивается, меня охватывает ярость, и я вцепляюсь в запястье Эрика, чтобы он не мог сдвинуться с места, и бью его изо всей силы снова и снова. Я даже не вижу, куда именно приходятся мои удары, я не чувствую, не слышу ничего. Я пуст, одинок, я — ничто.
Наконец я различаю его крики — он закрывает свое лицо обеими ладонями. По его зубам и подбородку стекает кровь. Он хочет вырваться, но я не отпускаю его. Я хорошенько пинаю его в бок, и он падает. Из–под его сжатых рук я вижу его глаза. У него стеклянный, расфокусированный взгляд, а кровь кажется очень яркой по сравнению с бледной кожей. Ко мне приходит осознание, что это сделал я, и меня снова охватывает страх, но уже другого рода. Я начинаю бояться себя и того, каким я становлюсь. Мои костяшки зудят. Я выхожу с ринга, хотя меня еще никто не отпускал.
* * *
Лагерь Лихачества — это тихое и полное тайн место, которое идеально подходит для восстановления сил. Я нахожу коридор рядом с Ямой и прислоняюсь к стене, позволяя прохладе проникнуть в меня. У меня опять заболела голова, как и все остальные части тела, которые горели во время боя, но я почти не замечаю недомогания. Мои костяшки липкие от крови Эрика. Я пытаюсь стереть ее, но она успела высохнуть. Я выиграл бой, значит, пока я в безопасности среди лихачей — нужно радоваться, а не бояться. Я должен быть счастлив — ведь я наконец нашел убежище и окружающие меня не избегают. Они встречаются с моим взглядом за обеденным столом и здороваются со мной. Но я знаю, что у всего есть цена. Но что же я должен заплатить, чтобы быть лихачом?
— Привет.
Я поднимаю голову. Передо мной стоит Шона, которая стучит по каменной стене, будто это дверь. Она улыбается.
— А где же тот танец победителя, который я ожидала увидеть?
— Я не танцую, — отвечаю я.
— Да, мне надо было догадаться, — соглашается она.
Шона садится напротив меня, облокотившись на противоположную стену, подтягивает колени к груди и обхватывает их руками. Наши ноги находятся в нескольких дюймах друг от друга. Не знаю, почему я это заметил. Ну ладно, все ясно — она же девушка. Я теряюсь. Как мне общаться с девушками, особенно если они из Лихачества? Что–то подсказывает мне, что нельзя никогда знать наверняка, что можно ожидать от лихой девчонки.
— Эрик в больнице, — беспечно говорит Шона. — Возможно, ты сломал ему нос. И ты точно выбил ему зуб.
Я опускаю глаза. Я выбил кому–то зуб?
— Кстати, не мог бы ты мне помочь? — произносит она, подталкивая мою ногу носом своего ботинка.
Точно — девушки из Лихачества непредсказуемы.
— Помочь в чем?
— Научить меня драться. У меня плохо получается. Я вечно позорюсь на ринге. — Она качает головой. — Через два дня у меня состоится бой. Девицу зовут Эшли, но она просит, чтобы все называли ее Эш. — Шона закатывает глаза. — Ну, ты понимаешь, пламя Лихачества, пепел[2] и все такое. В общем, она одна из самых сильных в нашей группе, и я боюсь, что она меня убьет. По–настоящему убьет.
— Почему ты хочешь, чтобы тебе помог именно я? — спрашиваю я, внезапно что–то заподозрив. — Потому что я Сухарь, а Сухари помогают людям?
— Что?.. Нет, разумеется, не поэтому, — отвечает Шона, в замешательстве морща брови. — Мне нужна твоя поддержка, потому что ты лучший в своей группе.
Я смеюсь.
— Ладно тебе!
— Вы с Эриком были единственными, кто не проиграл ни одного боя. Но ты только что его победил. Теперь ты — самый лучший. Слушай, если не хочешь связываться со мной, то просто…
— Я помогу, — заявляю я. — Только не знаю, как.
— Разберемся, — говорит она. — Встретимся завтра днем на ринге.
Я киваю. Она усмехается, встает и собирается уходить, но, не пройдя и пары шагов, оборачивается и, пятясь, бросает мне:
— Хватит хандрить, Четыре. Ты нас всех впечатлил. Пойми это.
Я наблюдаю, как она поворачивает за угол в конце коридора. Бой меня так сильно взволновал, что я даже не думал о том, что значила победа над Эриком. А теперь я первый среди неофитов в своей группе. Хоть я и выбрал Лихачество в качестве убежища, но я не просто выживаю здесь, а превосхожу многих. Я смотрю на кровь Эрика, которая запеклась на моих костяшках, и невольно улыбаюсь.
* * *
На следующее утро я решаю рискнуть — сажусь за завтраком рядом с Зиком и Шоной.
Шона в основном набрасывается на еду и отвечает на вопросы, что–то похрюкивая. А Зик зевает, попивая кофе. Он показывает мне свою семью — младшего брата Юрайю, сидящего за соседним столом с Линн, сестрой Шоны. Его мама Хана до сих пор стоит в очереди. Она — самая спокойная среди всех лихачей, каких я когда–либо видел, поэтому ее фракцию можно определить только по цвету одежды.
— Ты скучаешь по дому? — спрашиваю я у Зика.
Я заметил, что лихачи любят выпечку. На ужин на столе всегда два вида торта, а на завтрак — гора маффинов. Когда я пришел сюда, все вкусные маффины уже разобрали, поэтому мне достался последний — с отрубями.
— Не особо, — отвечает Зик. — Я имею в виду, что мои родители здесь. Неофитам–лихачам не положено разговаривать с семьей до Дня посещений, но я знаю, что, если мне действительно что–нибудь понадобится, родители мне помогут.
Я киваю. Сидящая рядом Шона закрыла глаза и уснула, положив руку под подбородок.
— А ты? — интересуется Зик. — Сам–то ты скучаешь по дому?
Я собираюсь ответить «нет», но внезапно подбородок Шоны соскальзывает вниз, и она падает лицом прямо в шоколадный маффин. Зик смеется до слез, а я не могу не улыбнуться, допивая сок.
* * *
Позже я встречаюсь с Шоной в тренажерном зале. Ее короткие волосы убраны назад, а ботинки, шнурки на которых она обычно не завязывает, отчего хлябают при ходьбе, сегодня туго зашнурованы. Она бьется с невидимым противником, останавливаясь после каждого удара, чтобы скорректировать свою позу. Сперва я просто смотрю на нее, не представляя, с чего начать. Я сам совсем недавно узнал, как правильно наносить удар, и моих знаний явно недостаточно, чтобы тренировать ее. Но пока я наблюдаю за ней, я начинаю фиксировать ее ошибки.
Шона стоит, сведя колени, и не держит перед собой руку, чтобы закрыть от удара челюсть. И еще она бьет с локтя вместо того, чтобы вкладывать в каждый удар вес всего тела. Она делает передышки, вытирая лоб тыльной стороной ладони. Увидев меня, она резко подпрыгивает, словно коснулась оголенного провода.
— Как нужно себя вести. Урок первый, — говорит она. — Дай понять, что ты находишься в комнате, если человек не видел, как ты вошел.
— Извини, — отвечаю я. — Я понял, в чем твоя слабина.
— Ага. — Она закусывает внутреннюю сторону щеки. — И в чем же?
Я рассказываю ей все, что подметил, а потом мы устраиваем бой на ринге. Мы деремся медленно, оттягивая каждый удар, чтобы не причинить друг другу боль. Мне приходится постукивать по ее локтю кулаком — и лишь тогда она не забывает держать руку перед лицом. Спустя полчаса Шона, по крайней мере, начинает двигаться лучше, чем раньше.
— Что касается той девушки, с которой ты завтра будешь биться, — заявляю я. — Знаешь, я бы врезал ей прямо в челюсть. — Я дотрагиваюсь до своего подбородка. — Ты можешь сделать это с помощью хорошего апперкота[3]. Надо еще потренироваться.
Она готова драться, и я с удовлетворением вижу, что теперь ее колени согнуты, а в ее позе появилась упругость, которой раньше не было и в помине. Мы кружимся по рингу несколько секунд, а потом она ударяет меня, убирая при этом левую руку от лица. Я блокирую удар и начинаю атаковать Шону с левой же стороны, которую она оставила без защиты. В последнюю секунду я останавливаю кулак в воздухе и пристально смотрю на Шону.
— Слушай, может, если бы ты действительно мне врезал, я бы усвоила урок, — говорит Шона, выпрямляясь. Ее кожа покраснела от напряжения, пот блестит у линии роста волос. Взгляд ясный и требовательный. Меня в первый раз посещает мысль о том, что она красива. Но не в моем обычном понимании — она не мягкая, не нежная — ее привлекательность сильная, изысканная.
— Я бы лучше не стал, — отвечаю я.
— Ты мыслишь древними рыцарскими стерео — типами, типичными для альтруистов. Что в некоторой степени даже оскорбительно, — возражает она. — Я могу о себе позаботиться. И запросто стерплю немного боли.
— Нет, — парирую я. — Дело не в том, что ты девушка. Я вообще–то… не сторонник того, чтобы применять силу без причины.
— Опять заморочки Сухарей, да?
— Не совсем. Сухари не любят насилие. И точка. Если Сухарь попадет к лихачам, он просто позволит им себя избить. — Я стараюсь выдавить улыбку. Я не привык к сленгу лихачей, но мне нравится считать его своим родным и позволить себе расслабиться. — Но для меня это не игрушки, вот и все.
Я впервые озвучил кому–то свои мысли. Не знаю, но почему–то для меня бой на ринге не является игрой. Возможно, потому, что долгое время побои были моей реальностью. Я просыпался и засыпал в страхе. Здесь я усвоил приемы самозащиты, стал более ловким, но одному я не научился — наслаждаться, причиняя кому–то боль. Я не собираюсь это делать — никогда. Если меня примут в лихачи, то я буду жить по своим правилам, даже если это будет означать, что частично я навсегда останусь Сухарем.
— Ладно, — соглашается Шона. — Давай еще раз.
Мы боксируем, пока она не осваивает апперкот, и чуть не пропускаем ужин. Когда мы уходим, она благодарит меня и мимоходом обнимает. Это всего лишь мимолетный жест, но она смеется над тем, как сильно я от него напрягаюсь.
— Как быть лихачом: вводная лекция, — изрекает Шона. — Урок первый: обнимать друзей — совершенно нормально.
— А мы друзья? — спрашиваю я, только наполовину шутя.
— Ой, хватит тебе! — отмахивается она и убегает по коридору в женскую спальню.
* * *
На следующее утро самые незрелые, «не перешедшие» неофиты следуют за Амаром, проходя мимо тренажерного зала в мрачный коридор с тяжелой дверью в самом конце. Амар говорит нам оставаться здесь и стремительно исчезает за дверью. Я смотрю на часы. Бой Шоны может начаться в любую минуту — урожденным лихачам требуется больше времени для прохождения первого этапа посвящения, чем нам, поскольку их много.
Эрик занимает место подальше от меня, что меня радует. Вечером после того, как я избил его, я понял одну важную вещь. Он мог рассказать всем, что я сын Маркуса Итона, просто чтобы отомстить мне за собственное поражение. Однако он не проболтался. Интересно, он выжидает подходящего случая или молчит по другой причине? Тем не менее мне стоит держаться от него на расстоянии — столько, сколько получится.
— Как вы думаете, что там? — осведомляется Миа, девушка из Товарищества. Она нервничает.
Ей никто не отвечает. А я почему–то спокоен. За дверью нет ничего такого, что заставило бы меня страдать. Поэтому когда Амар возвращается в коридор и называет мое имя первым, я не бросаю отчаянные, горестные взгляды на других неофитов. Я решительно переступаю порог комнаты.
Здесь сумрачно и грязно. Мебели маловато — лишь два стула и компьютер. Спинка стула откинута назад, как и тогда, когда я проходил индивидуальное испытание. Монитор светится. В компьютере запущена программа — четкие строки текста темнеют на белом фоне. Когда я был младше, еще в школе я всегда вызывался подежурить в компьютерный класс. Иногда я даже чинил технику, когда она выдавала ошибки. Я работал под руководством женщины–эрудита, которую звали Кэтрин, и она научила меня гораздо большему, чем ей следовало. Она с удовольствием делилась знаниями с кем–то, кто был готов ее слушать. Поэтому, глядя на этот код, я в принципе понимаю, с чем мне придется столкнуться, хотя я никогда и не работал с подобной программой.
— Симуляция? — спрашиваю я Амара.
— Меньше знаешь — крепче спишь, — усмехается он. — Прошу!
Я сажусь, откидываясь на спинку и положив руки на подлокотники. Амар приготавливает шприц, тщательно проверяя, что ампула зафиксирована в нужном месте. Он без предупреждения протыкает иглой мою шею и давит на поршень. Я вздрагиваю.
— Посмотрим, какой из четырех твоих страхов будет первым, — говорит он. — Знаешь, они мне уже порядком наскучили. Можешь попытаться и показать мне что–нибудь новенькое.
— Постараюсь, — отвечаю я.
* * *
Я погружаюсь в симуляцию. Я сижу на твердой деревянной скамейке за кухонным столом во фракции Альтруизма, передо мной — пустая тарелка. Все шторы на окнах задернуты, единственным источником света является лампа, висящая над столом и мерцающая оранжевым. Я смотрю на темную ткань, которая покрывает мое колено. Почему я в черном, а не в сером?
Когда я поднимаю голову, он — Маркус — стоит напротив меня. На долю секунды он кажется мне таким же, каким я видел его в зале на Церемонии выбора — голубые, как у меня, глаза, рот, скривившийся от недовольства.
— Я в черном, потому что я теперь лихач, — напоминаю я себе.
Тогда почему я очутился рядом с отцом — в доме альтруиста?
Очертания лампочки отражаются в моей пустой тарелке. Должно быть, я в симуляции, думаю я. Затем электричество мигает, и Маркус превращается в того, которого я всегда вижу в пейзаже страха, — он становится перекошенным чудовищем с впадинами вместо глаз и громадным пустым ртом. Он бросается через стол, вытянув обе руки, а вместо ногтей у него — бритвенные лезвия, встроенные прямо в кончики пальцев.
Он бьет меня изо всей силы, я шатаюсь и падаю со скамейки. Я ползу по полу, пытаясь восстановить равновесие, и убегаю в гостиную. Там находится другой Маркус, который тянется ко мне из стены. Я ищу входную дверь, но она заставлена шлакоблоками, я в ловушке. Задыхаясь, бегу по лестнице, но наверху спотыкаюсь и растягиваюсь на деревянном полу в коридоре. Один Маркус изнутри открывает дверь шкафа, второй появляется из спальни родителей, третий скребет кафель в ванной. Я вдавливаюсь в стену. В доме темно. Окон нет.
Вдруг один из Маркусов оказывается прямо передо мной и прижимает меня к стене, крепко обхватив за горло. Другой Маркус царапает когтями мое плечо, вызывая жгучую боль, от которой у меня на глазах наворачиваются слезы. Меня охватывает паника, я не могу пошевелиться. Я глотаю воздух. Я не могу закричать. Меня пронзает новый приступ боли. Я слышу биение своего сердца, отчаянно пинаюсь, но не могу издать ни звука. Маркус по–прежнему держит меня за горло, потом поднимает меня, и пальцы моих ног волочатся по полу. Мои конечности безвольно болтаются, как у тряпичной куклы. Я не способен пошевелить ни единым мускулом.
Он повсюду. Я понимаю, что все это не по–настоящему. Я в симуляции. Ощущения — почти такие же, как в пейзаже страха. Теперь меня окружает гораздо больше Маркусов, они ждут, вытянув руки, и я смотрю на море лезвий. Они хватают меня за ноги, режут меня, и я чувствую горячий след внизу шеи, когда Маркус принимается душить меня еще сильнее.
— Я в симуляции, — вновь напоминаю я себе.
Я пытаюсь вернуть к жизни свои конечности, представляя, что по моим жилам бежит горячая кровь. Я шарю рукой по стене в поисках оружия. Какой–то Маркус поднимается, и его пальцы оказываются перед моими глазами. Я кричу и начинаю молотить руками, когда лезвия вонзаются в мои веки. Я не нахожу оружия, зато нащупываю дверную ручку. Я резко поворачиваю ее и падаю в шкаф. Маркусы остались снаружи. В моем убежище есть широкое окно, в которое я могу вылезти. Пока они ищут меня в темноте, я ударяю стекло плечом, и оно разбивается. Мои легкие заполняет свежий воздух.
Я выпрямляюсь в кресле, судорожно дыша. Я ощупываю горло, плечи, колени, ища раны, которых теперь нет. Я до сих пор чувствую боль от порезов и кровь, выливающуюся из моих вен, но моя кожа не повреждена. Мое дыхание постепенно замедляется, а вместе с ним успокаиваются мои мысли. Амар сидит у компьютера, подключенный к симуляции, и пристально смотрит на меня.
— Что? — тихо спрашиваю я.
— Ты пробыл там пять минут, — говорит он.
— Это много?
— Нет. — Он хмурится. — Совсем немного. На самом деле у тебя — хорошие результаты.
Я осторожно ставлю ноги на пол и обхватываю голову ладонями. Может, я и успел вовремя взять себя в руки во время симуляции, но уродливый образ отца, который пытается выцарапать мне глаза, все еще мелькает в моем сознании. Мой пульс учащается и стучит в висках.
— Сыворотка действует? — уточняю я, стиснув зубы. — Мне из–за нее так страшно?
— Нет, она должна была нейтрализоваться, когда ты вышел из симуляции. Почему ты спрашиваешь?
Я встряхиваю руки, которые пощипывает так, будто они начинают неметь. Я качаю головой. «Это было не по–настоящему, — говорю я себе. — Забудь».
— В зависимости от того, что ты видишь во время симуляции, у тебя может возникать затяжное чувство паники, — объясняет Амар. — Я провожу тебя обратно в спальню.
— Нет, — возражаю я. — Я в полном порядке.
— Вряд ли, парень, — тотчас говорит Амар.
Он поднимается и открывает вторую дверь, расположенную у противоположной стены. Я тащусь за ним по короткому мрачному проходу в каменный коридор, который ведет обратно в спальню перешедших неофитов. Поскольку мы находимся под землей, воздух здесь сырой и влажный. Я слышу только эхо наших шагов и свое собственное дыхание. Мне кажется, что я что–то вижу — какое–то движение слева, и я отскакиваю, прижимаясь к стене. Амар останавливается и кладет руки мне на плечи, вынуждая меня посмотреть ему в глаза.
— Слушай, Четыре, — произносит он. — Тебе нужно с этим разобраться.
Я киваю в ответ. Мое лицо пылает. В глубине души мне становится очень стыдно. Я должен быть бесстрашным. Я не должен бояться Маркусов–чудовищ, крадущихся ко мне в темноте. Я опираюсь на каменную складку и делаю глубокий вдох.
— Могу я у тебя кое–что спросить? — продолжает Амар. — Я вздрагиваю, решив, что он будет выуживать из меня информацию о моих отношениях с отцом. Но я ошибаюсь. — Как ты выбрался из того коридора?
— Открыл дверь, — признаюсь я.
— А дверь все время была позади тебя? В твоем бывшем доме есть такая дверь?
Я качаю головой.
Вечно дружелюбный Амар теперь выглядит крайне серьезно.
— То есть ты создал ее из пустоты?
— Да, — бормочу я. — Симуляции — это проекции разума. Мой разум придумал дверь, чтобы я смог выбраться. Мне нужно было только сконцентрироваться.
— Странно, — отмечает Амар.
— Почему?
— В основном неофиты не могут управлять своими симуляциями. Потому что, в отличие от пейзажа страха, они не понимают, где они находятся. И соответственно они не выходят из симуляции так быстро.
Теперь я чувствую бешеную пульсацию на шее. Я и не думал, что симуляция будет чем–то отличаться от пейзажа страха — я-то считал, что неофиты понимали, где они находятся. Но, судя по словам Амара, все обстоит по–другому. Значит, это было похоже на мое индивидуальное испытание. А ведь как раз накануне него отец посоветовал мне не показывать виду, что я осознаю происходящее. Я до сих пор помню его настойчивость, нервное напряжение в его голосе и то, как цепко он схватил меня за руку. В тот момент я предположил, что он бы не стал так говорить, если бы не волновался за меня. За мою безопасность.
— Со мной было то же самое, — тихо произносит Амар. — Я мог управлять симуляциями. Но я думал, что это умею только я.
Я хочу сказать ему, чтобы он не выдавал себя и хранил свой секрет от окружающих. Но лихачи относятся к тайнам не так, как альтруисты. Те будто созданы под копирку и вечно прячутся за улыбками и стенами своих аккуратных домишек.
Амар странно смотрит на меня. Может, он чего–то ждет? Я неловко переминаюсь с ноги на ногу.
— Возможно, мне не стоило хвастаться, — бурчит он. — Во фракции Лихачества, как и в других фракциях, не любят тех, кто выделяется. Просто здесь все не настолько очевидно.
Я киваю.
— Наверное, это просто счастливая случайность, — замечаю я. — Поэтому я и смог выбраться через ту дверь. Вероятно, в следующий раз в симуляции все будет, как обычно.
— Точно, — как–то вяло соглашается Амар. Очевидно, я его не убедил. — Что ж, тогда в будущем постарайся не совершать ничего невозможного, ладно? Взгляни в лицо своему страху с логической точки зрения. Между прочим, логика всегда вносит смысл, вне зависимости от того, боишься ли ты или нет.
— Конечно, — отвечаю я.
— Ты ведь сейчас пришел в себя, верно? Сможешь добраться до спальни?
Я хотел ответить, что мог бы дойти и без его помощи, но вместо этого я молча киваю. Он доброжелательно хлопает меня по плечу и возвращается обратно.
Меня гложут мысли о том, что отец не должен был предупреждать меня насчет осознания реальности во время симуляции хотя бы потому, что это противоречит правилам фракции. Он постоянно ругал меня за то, что я позорю его перед всеми альтруистами, но он никогда не подсказывал мне, как избежать ошибок. До этого случая. Прежде он никогда не смотрел на меня в упор, пока я не обещал сделать, как он говорит. Странно осознавать, что он как–то старался защитить меня. Может, Маркус не совсем годится на роль чудовища, которое я всегда представляю в своих самых страшных кошмарах?
По дороге в спальню я слышу шум в конце коридора и невольно оглядываюсь. Там очень темно, а до меня как будто доносятся тихие шаркающие шаги, которые двигаются в противоположную сторону.
* * *
Шона подбегает ко мне в столовой за ужином и сильно ударяет по руке. Она улыбается во весь рот, и мне кажется, что улыбка сейчас разрежет ее щеки. Ее правый глаз слегка опух — скоро там появится синяк.
— Я выиграла! — восклицает она. — Я делала все, как ты сказал — врезала ей в челюсть в первую же минуту, и она выбыла из игры. Она успела ударить меня в глаз, потому что я ослабила защиту, но потом я хорошенько избила ее. У нее пошла кровь из носа. Это было классно.
Я ухмыляюсь. На удивление приятно знать, что у человека, которого ты чему–то научил, был удачный поединок.
— Молодец, — хвалю ее я.
— У меня бы ничего не получилось без твоей помощи, — верещит Шона.
Однако теперь она улыбается уже по–другому — мягче, не так безумно и более искренне. Она встает на цыпочки, целует меня в щеку и отстраняется. Я таращусь на нее. Она смеется и тащит меня к столу, где сидят Зик и другие лихачи. Моя проблема заключается не в том, что я Сухарь. Суть в том, что я не знаю, как расценивать подобные жесты и что они значат для лихачей. Шона — красивая и забавная. Если бы мы были во фракции Альтруизма и она бы мне нравилась, я бы согласился поужинать с ее семьей, услышал бы, в каком благотворительном проекте она участвует, и вступил бы туда тоже. Но я совершенно не представляю, как такое происходит в Лихачестве. Я даже не понимаю, нравится ли она мне по–настоящему. Я решаю, что она не должна меня отвлекать. По крайней мере, не сейчас. Я беру тарелку и сажусь, чтобы поесть. Столовая гудит от болтовни и смеха. Все поздравляют Шону с победой и показывают пальцем на девушку, которую она побила. Та устроилась за дальним столом, ее лицо сильно опухло. В конце ужина, пока я тыкаю вилкой кусок шоколадного торта, в зал заходит пара женщин из Эрудиции. Им далеко не сразу удается добиться от лихачей тишины. Этому не способствует даже внезапное появление эрудитов — лихачи продолжают перешептываться и ерзать на своих местах. Их шум напоминает мне звук шагов вдалеке.
Эрудиты садятся рядом с Максом, больше ничего не происходит, и снова начинаются разговоры. Я в них не участвую и продолжаю тыкать вилкой в торт, наблюдая за окружающими.
Макс встает и направляется к Амару. Они что–то напряженно обсуждают, а затем идут к нашему столу. Ко мне.
Амар подзывает меня. Я оставляю свой почти пустой поднос.
— Нас с тобой вызвали для оценки, — говорит он.
Его рот, вечно растянутый в улыбке, теперь превратился в узкую горизонтальную линию, а его энергичный голос звучит монотонно.
— Оценка? — переспрашиваю я.
Макс ухмыляется.
— Результаты твоей симуляции немного отклоняются от нормы. Наши друзья из секции Эрудиции… — он умолкает, а я таращусь на женщин–эрудитов через его плечо.
С содроганием я понимаю, что одна из них — Джанин Мэтьюз, важный представитель фракции Эрудиции. На ней — накрахмаленный синий костюм, а ее очки — символ эрудитского тщеславия — висят на цепочке на шее.
— Они пронаблюдают еще одну симуляцию, чтобы убедиться, что необычный результат был получен не из–за сбоя в программе, — продолжает Макс.
В итоге Амар проводит нас в комнату симуляции.
Я вспоминаю, как пальцы моего отца стиснули мою руку, слышу его тихий голос, когда он говорил, чтобы я не вел себя странно во время моего индивидуального испытания. Мои ладони покалывает, а это означает, что я нахожусь на грани. Я вот–вот начну паниковать. Я не могу говорить, поэтому просто смотрю на Макса, потом на Амара и киваю. Не понимаю, что странного в том, чтобы осознавать нереальность симуляции, но знаю, что здесь нет ничего хорошего. Я догадываюсь, что со мной действительно что–то не то, иначе Джанин Мэтьюз никогда бы не пришла сюда, чтобы просто понаблюдать за моей симуляцией. Мы направляемся в комнату симуляции, а Джанин и ее, как я полагаю, ассистент переговариваются позади нас. Амар открывает дверь, и я вновь переступаю порог.
— Я сбегаю за дополнительным оборудованием, — говорит Амар. — Скоро буду.
Джанин меряет комнату шагами с задумчивым выражением лица. Я с подозрением отношусь к ней, как и все альтруисты, — нас учили опасаться тщеславия и жадности эрудитов. Хотя, видя ее теперь, я понимаю, что не всё, чему меня учили, было правильно. Женщина–эрудит, научившая меня разбирать компьютеры во время дежурств в классе, не была ни тщеславной, ни жадной. Возможно, то же самое можно сказать и о Джанин Мэтьюз.
— Ты записан в системе под псевдонимом Четыре, — внезапно произносит Джанин. Она останавливается и складывает руки перед собой. — Что меня озадачивает. Почему ты не зарегистрирован как Тобиас?
Разумеется, ей давно известно, кто я такой. Ну да, конечно. Она ведь из эрудитов и знает абсолютно все. Я чувствую, как мои внутренности сжимается, а к горлу подкатывает ком. Она назвала мое настоящее имя и наверняка общалась с моим отцом, а если она видела одну из моих симуляций, она также проникла в самые темные уголки моей души. Ее ясные, почти бесцветные глаза встречаются с моими, и я отвожу взгляд.
— Я хотел начать все с чистого листа, — отвечаю я.
Она щурится.
— Я ценю твою решительность. Особенно учитывая все, через что ты прошел. — Ее голос звучит почти нежно. И ее тон меня сердит.
Я пристально смотрю в ее глаза.
— Я в полном порядке, — холодно говорю я.
— Естественно. — Она слегка улыбается.
Амар прикатывает в комнату тележку, на которой лежит целая куча проводов, электродов, компьютерных деталей. Я опять сажусь на стул с откинутой спинкой, кладу руки на подлокотники, а остальные подключаются к просмотру моей симуляции. Амар подходит ко мне с иглой, и я не шевелюсь, а она вонзается мне в шею.
У меня смыкаются веки, и мир исчезает.
* * *
Когда я открываю глаза, то вздрагиваю. Я стою на крыше безумно высокого здания, прямо рядом с выступом. Далеко внизу — твердый тротуар, улицы пусты, нет никого, кто помог бы мне спуститься. Ветер бьет меня со всех сторон, и я отклоняюсь назад, падая на крышу из гравия. Мне не нравится находиться здесь, наверху, видя пустое безграничное небо, напоминающее мне, что я очутился в самой высокой точке Города. Я помню, что за мной наблюдает Джанин Мэтьюз, поэтому я бросаюсь к двери, ведущей вниз, пытаясь ее открыть. Я лихорадочно думаю, что делать дальше. Раньше, чтобы побороть страх, я бы просто спрыгнул с крыши, зная, что я просто попал в симуляцию и на самом деле я не умру. Но остальные лихачи никогда бы не повели себя так на моем месте — они нашли бы безопасный способ спуститься.
Я оцениваю возможные варианты. Я могу попробовать открыть дверь, но поблизости нет ничего, что мне бы пригодилось. Здесь есть только крыша из гравия, дверь, а еще бескрайнее небо. Мне даже нельзя создать нужный инструмент, поскольку Джанин наверняка что–то сразу заподозрит. Я отхожу назад и со всей силы пинаю створку, но она не поддается.
Сердце стучит у меня в висках. Я снова подхожу к выступу, теперь я смотрю не на крохотный тротуар внизу, а на само здание. Подо мной — сотня окон с выступами. Самый быстрый способ достичь земли — как раз в стиле лихачей: я должен карабкаться вниз по отвесной стене.
Я закрываю лицо ладонями. Я знаю, что очутился в искусственной симуляции, но мне кажется, будто это происходит в действительности — свежий прохладный ветер свистит у меня в ушах, под руками — неровный бетон, под подошвами ботинок шуршит гравий. Дрожа, я ставлю ногу на выступ и, повернувшись лицом к зданию, начинаю спускаться — сначала одну ногу, затем другую, пока не повисаю на выступе, зацепившись за него кончиками пальцев.
Внутри меня нарастает паника, и я кричу сквозь зубы. Боже мой! Я ненавижу высоту. Ненавижу. Я моргаю, чтобы смахнуть слезы, оправдывая их ветром, и щупаю носками выступ. Найдя его, я нащупываю верх рамы одной рукой и прижимаюсь к нему, чтобы сохранить равновесие, пока я опускаю ноги на выступ снизу.
Мое тело отклоняется назад над пропастью, и я опять кричу, стиснув челюсти так сильно, что они скрипят.
Мне надо повторить это еще раз. И еще. И еще. Я наклоняюсь, держась левой рукой за карниз рам и вцепившись правой в какой–то уступ. Крепко ухватившись, я опускаю ноги, слушая, как они скребут по камню. Я снова повисаю. Но сейчас, опустившись на выступ, я держусь недостаточно крепко, поэтому теряю опору и едва не теряю равновесие. Я царапаю бетонный небоскреб подушечками пальцев, но уже слишком поздно — я лечу вниз и издаю хриплый вопль, разрывающий глотку. Я мог бы создать защитную сеть или веревку — висящую прямо воздухе, которая спасла бы меня — но нет, мне нельзя ничего проецировать, иначе они узнают, на что я способен.
Я позволяю себе упасть. И умереть.
Я просыпаюсь с болью, которую спроецировал мой мозг. Она пронизывает каждую клеточку моего тела. Слезы и страх застилают глаза. Я резко дергаюсь, тяжело дыша. Меня трясет. Мне стыдно, что я веду себя как слабак в присутствии эрудитов, но я знаю, что это хорошо. Я доказал им, что я не особенный, — я обычный безрассудный лихач, который возомнил, что запросто может слезть по высоченной отвесной стене и уцелеть.
— Интересно, — произносит Джанин, но я едва слышу ее слова сквозь свое шумное дыхание. — Мне никогда не надоест смотреть внутрь человеческого разума — в каждой детали столько проекций.
Я спускаю все еще трясущиеся ноги на пол и наконец–то ощущаю под собой твердую поверхность.
— Ты отлично справился, — говорит Амар. — Над навыками скалолазания тебе еще следует поработать, но ты быстро вышел из симуляции. Результаты по времени примерно такие же, как и в прошлый раз. — Он улыбается. Наверное, мне действительно удалось притвориться, что я ничем не отличаюсь от других лихачей, — ведь Амар уже не выглядит слишком взволнованным.
Я киваю.
— Значит, твой необычный результат был вызван ошибкой программы. Нам придется исследовать ее, чтобы найти проблему, — изрекает Джанин. — А теперь, Амар, я бы хотела проверить твою симуляцию, если ты не против оказать мне подобную услугу.
— Мою? Зачем?
Мягкая улыбка Джанин не сходит с ее губ.
— Судя по нашим данным, тебя не встревожил необычный результат Тобиаса, наоборот, ты выказал к этому расположение. Поэтому я бы хотела посмотреть, не по собственному ли опыту ты знаешь о таких вещах.
— По вашим данным? — переспрашивает Амар. — Откуда?
— Один неофит поделился с эрудитами своими опасениями по поводу вашего с Тобиасом состояния, — мягко отвечает Джанин. — Я сохраню его имя в тайне. Тобиас, ты свободен. Спасибо за содействие.
Я смотрю на Амара. Он едва заметно кивает. Я встаю на ватные ноги и покидаю комнату. Я не закрываю за собой дверь, чтобы спрятаться неподалеку и подслушать. Но как только я оказываюсь в коридоре, ассистент Джанин захлопывает дверь, и я не могу различить ни единого звука, даже приложив к ней ухо.
«Один неофит поделился с эрудитами своими опасениями…» Я уверен в том, кто это может быть. Наш единственный бывший эрудит. Эрик.
* * *
В течение недели после визита Джанин Мэтьюз ничего не происходит. Неофиты — урожденные лихачи и перебежчики — каждый день проходят симуляции, и я тоже отдаюсь на растерзание своим страхам — боязнь высоты, клаустрофобия, насилие, Маркус. Иногда некоторые кошмары сливаются в один — Маркус наверху небоскребов, насилие в закрытом пространстве… Я всегда просыпаюсь, будучи еще наполовину в бреду. Меня бьет озноб, и мне стыдно — даже несмотря на то, что у меня всего четыре страха, я не могу избавиться от них, когда симуляция уже окончена. Они возникают, когда я меньше всего этого жду, заполняют мои сны, и я просыпаюсь с дрожью и паранойей. Я скрежещу зубами, подпрыгиваю от малейшего шума, мои руки немеют без причины. Я боюсь, что сойду с ума до конца посвящения.
— Ты в порядке? — спрашивает Зик за завтраком. — Ты кажешься… измотанным.
— Все отлично, — отвечаю я грубее, чем хотелось бы.
— Ага, по тебе видно, — говорит Зик, ухмыляясь. — Нет ничего страшного в том, чтобы плохо себя чувствовать.
— Ты прав, — соглашаюсь я и заставляю себя доесть еду, хотя теперь она напоминает по вкусу пыль.
Если уж я начинаю сходить с ума, то хотя бы наберу в весе, в основном мышечную массу. Странно, что теперь я занимаю столько места, хотя раньше я привык быть незаметным. Это добавляет мне немного сил и решимости.
Мы с Зиком убираем свои подносы. По пути в Яму младший брат Зика (я запомнил, что его зовут Юрайя) подбегает к нам. Он выше Зика. На его ухе — повязка, которая прикрывает новую татуировку. Обычно он выглядит так, будто вот–вот расскажет шутку. Но не сейчас. Он чем–то потрясен.
— Амар, — начинает он, слегка запыхавшись, — Амар… — Он качает головой. — Амар умер.
Я издаю смешок. Я понимаю, что это неподобающая реакция, но ничего не могу с собой сделать.
— В смысле? Что значит «умер»?
— Сегодня утром одна женщина нашла рядом со «Спайром» чье–то тело, — тараторит Юрайя. — Его только что опознали. Это Амар. Он… наверняка…
— Прыгнул? — уточняет Зик.
— Или упал. Никто не знает, — разводит руками Юрайя.
Я подхожу к тропинкам, ведущим к Яме. Обычно я почти прижимаюсь к стене во время подъема из–за боязни высоты, но теперь я вообще не думаю о том, что делается внизу. Я несусь мимо бегающих, кричащих детей и людей, которые толкутся у магазина. Потом я поднимаюсь по лестнице, свисающей со стеклянного потолка.
В холле «Спайра» собралась целая толпа, и я вынужден проталкиваться сквозь нее. Кто–то бросает мне вслед проклятия или пихает меня локтем в ответ, но я практически ничего не замечаю. Я прохожу к порогу комнаты, к стеклянным стенам над улицами, которые окружают лагерь Лихачества. Снаружи прямоугольный участок ограничен полицейской лентой, на тротуаре виднеется темно–красное пятно. Я долгое время смотрю на него, пока не начинаю понимать, что это — кровь Амара, которая пролилась от удара о землю.
Я разворачиваюсь и ухожу.
* * *
Я знал Амара не так хорошо, чтобы скорбеть о нем. В моем понимании скорбь — это то, что я чувствовал после смерти матери. Тоска мертвым грузом падала на меня, мешая прожить еще один день. Я помню, как останавливался, выполняя простые задачи, чтобы передохнуть, и забывал к ним вернуться. Я просыпался посреди ночи со слезами на глазах.
Я не рассматриваю смерть Амара как нечто подобное, но я чувствую горечь каждый раз, когда вспоминаю, как он дал мне имя и как защищал меня — «зеленого» неофита. Но в основном я чувствую злость. Я точно знаю, что его смерть имеет отношение к Джанин Мэтьюз и оценке его симуляции страха. А значит, так или иначе, в гибели Амара виноват еще и Эрик. Он подслушал наш разговор и сообщил все лидеру своей бывшей фракции. Эрудиты убили Амара. Но остальные считают, что Амар спрыгнул или случайно упал. Что ж, такого поступка вполне можно ожидать от лихачей.
Сегодня лихачи проводят панихиду. Все пьяны уже к обеду. Мы собираемся у пропасти, Зик передает мне чашку с темной жидкостью, и я одним глотком осушаю ее до дна. Когда успокоительный напиток обжигает горло, я начинаю покачиваться и передаю обратно пустую чашку.
— Правильное решение, — бормочет Зик, уставившись на емкость. — Пойду возьму еще.
Я киваю и слушаю гул пропасти. Похоже, Джанин Мэтьюз поверила, что мои необычные результаты — элементарный программный сбой. Но что, если она просто притворилась? Вдруг она явится за мной, так же как пришла за Амаром? Я пытаюсь запихнуть эту мысль в какой–нибудь темный угол моего сознания и хорошенько спрятать ее — от себя самого. На мое плечо ложится темная рука со шрамами. Рядом со мной — Макс.
— Ты в порядке, Четыре?
— Да, — отвечаю я, и я действительно не вру.
Я в порядке, потому что я по–прежнему стою на ногах и пока еще внятно разговариваю.
— Кстати, Амар всегда тобой очень интересовался. Я думаю, он видел, что в тебе есть отличный потенциал. — Макс слегка улыбается.
— Я почти не знал его, — говорю я.
— Он был немного беспокойным и неуравновешенным, в отличие от остальных неофитов в его группе, — продолжает Макс. — Вероятно, потеря бабушки и дедушки нанесла ему сильный удар. Или, может, проблема была еще глубже… Не знаю… Наверное, так действительно лучше.
— Лучше быть мертвым? — переспрашиваю я, хмуро глядя на него.
— Я совсем другое имел в виду, — отвечает Макс. — Но здесь, в Лихачестве, мы призываем всех выбирать свой собственный путь в жизни. Если это — путь, который он выбрал, — тем лучше, — резюмирует он и снова кладет руку мне на плечо. — В зависимости от результата твоей завтрашней проверки мы с тобой будем обсуждать то, чем бы ты хотел заниматься. Пока ты наш самый многообещающий неофит, даже несмотря на твое происхождение.
Я таращусь на него. Я не понимаю, что он говорит и почему он говорит это во время панихиды по Амару. Пытается перетянуть меня на свою сторону? Зачем?
Зик возвращается с двумя кружками, а Макс исчезает в толпе как ни в чем не бывало. Один из друзей Амара встает на стул и выкрикивает какую–то бессмыслицу о том, каким храбрым был Амар, если решил погрузиться в небытие. Все поднимают бокалы и произносят его имя.
— Амар, Амар, Амар. — лихачи повторяют это слово столько раз, что он теряет смысл и превращается просто в набор звуков.
Напоследок мы выпиваем. Так скорбят лихачи — топят горе в алкоголе и больше не вспоминают о нем.
Ладно. Я тоже так могу.
* * *
Контроль моей последней проверки осуществляет Тори, а наблюдать за ним будут лидеры Лихачества, включая Макса. Я прохожу в середину толпы неофитов, и впервые за все время я нисколько не волнуюсь. Во время пейзажа страха все осознают происходящее, поэтому мне нечего скрывать. Укол в шею, и пусть реальность исчезнет. Я часто проваливался в пейзаж страха.
Я оказываюсь на вершине небоскреба и прыгаю вниз. Я падаю запертым в коробке и позволяю себе каплю паники, прежде чем выбиваю плечом нужную стену, разрушая древесину. Я беру пистолет и стреляю в невинного человека — в безликого мужчину в черном. Я целюсь ему в голову и бездумно нажимаю курок. А Маркусы, окружившие меня, гораздо больше похожи на моего отца, чем раньше. У ближайшего ко мне чудовища — настоящий рот, хотя глаза по–прежнему зияют пустыми впадинами. Он замахивается, чтобы ударить меня — и я замечаю камень в его руке вместо колючей цепи или металлического ремня. У Маркуса нет оружия, которое может разорвать меня в клочья. Я принимаю несколько ударов, затем набрасываюсь на Маркуса, обхватив руками его горло. Я неистово бью его по лицу и успеваю испытать минутное чувство удовлетворения от своей жестокости, прежде чем проснуться скрюченным на полу в комнате пейзажа страха.
В соседнем помещении включается свет. Я вижу сидящих там людей — два ряда ожидающих неофитов, включая Эрика, в губе которого теперь столько проколов, что я мечтаю выдернуть их поочередно. Напротив них устроились лидеры Лихачества, включая Макса. Их трое, и они кивают и улыбаются. Тори показывает мне два больших пальца, поднятых вверх.
Я шел на проверку, думая, что мне плевать, пройду ли я ее и стану ли я лихачом. Но от жеста Тори меня раздувает от гордости, и я позволяю себе слегка улыбнуться. Амар, конечно, умер, но он всегда хотел, чтобы я показывал отличные результаты. Не могу сказать, что я старался ради него, — я делал это не ради кого–то, даже не ради себя. Но, по крайней мере, я его не опозорил.
Все новички — и урожденные лихачи, и молодняк из других фракций, прошедший последнюю проверку, ждут результатов в общей спальне. Когда я добираюсь до своей кровати, Зик и Шона улюлюкают.
— Какие результаты? — спрашивает Зик.
— Хорошие, — отвечаю я. — Без неожиданностей. А у тебя?
— Ужасно, но я выбрался оттуда, — говорит Зик, пожимая плечами. — А у Шоны появились новые кошмары.
— Но я с ними справилась, — вставляет Шона с напускной небрежностью в голосе. У нее между колен зажата одна из подушек Эрика. Ему это не понравится. Ее притворство исчезает, и она улыбается. — Я классно справилась.
— Да–да, — бурчит Зик.
Шона ударяет его подушкой прямо по лицу. Он выхватывает ее.
— Что ты хочешь от меня услышать? Да, ты молодец. Да, ты самая лучшая среди лихачей. Довольна? — Он быстро ударяет ее подушкой по плечу. — С тех пор как у нас начались симуляции страхов, она вечно хвасталась тем, что ей они удаются лучше. Я просто бешусь.
— Это месть за то, что ты постоянно хвастался своими достижениями во время боевой подготовки, — возражает Шона. — «Ты видела, как я сразу его ударил?» И дальше бла–бла–бла. — Она толкает Зика, а тот хватает ее за запястья. Шона высвобождается и щелкает его по уху. Они смеются, дерутся.
Может, я и не понимаю, как происходит любовь у лихачей, но я явно могу распознать флирт. Я ухмыляюсь. Вероятно, вопрос насчет чувств Шоны ко мне решен. Хотя нельзя сказать, что он меня мучил. Он был скорее риторический. Мы сидим еще час, пока остальные пройдут последнюю проверку. Они вваливаются в спальню один за другим. Последним заходит Эрик. Он замирает на пороге с самодовольным видом.
— Пора узнать наши результаты, — заявляет он.
Неофиты тотчас бросаются к выходу. Некоторые явно нервничают, другие выглядят уверенными в себе. Я жду, когда все уйдут, и лишь потом направляюсь к двери. Но я не выхожу. Я встаю, скрестив руки, и пристально смотрю на Эрика несколько секунд.
— Хочешь мне что–то сказать? — спрашивает он.
— Я знаю, что это ты рассказал эрудитам про Амара.
— Не понимаю, о чем ты, — отвечает Эрик и отводит глаза.
Мне ясно, что он врет.
— Из–за тебя Амар умер, — продолжаю я, с удивлением отмечая, как быстро во мне нарастает злость. Мое тело буквально трясется, а лицо пылает.
— Ты что, ударился головой во время проверки, Сухарь? — ухмыляется Эрик. — Ты говоришь ерунду.
Я крепко прижимаю его к двери и хватаю одной рукой. На какое–то мгновение меня изумляет то, насколько я стал сильнее. Я наклоняюсь к его лицу.
— Я знаю, что ты сделал, — повторяю я, пытаясь увидеть в его черных глазах хоть что–нибудь. Но в пустых, непроницаемых зрачках Эрика ничего нет. — Из–за тебя он умер, и ты ответишь за его гибель.
Наконец я отпускаю его и шагаю по коридору в сторону столовой.
* * *
В зале полно людей, одетых в свои лучшие наряды, — их проколы еще больше привлекают внимание за счет блестящих металлических колец. Они демонстрируют свежие и старые татуировки, даже если это означает, что им приходится пожертвовать частью одежды. Проходя через толпу, я вглядываюсь в лица лихачей. В воздухе пахнет выпечкой, мясом, хлебом и специями, от чего у меня текут слюни — я забыл пообедать. Добравшись до стола, за которым я обычно сижу, я утаскиваю ролл с тарелки Зика, пока он не видит, затем встаю вместе со всеми в ожидании результатов. Надеюсь, мы узнаем их с минуты на минуту. У меня возникает ощущение, будто я держу руками голый провод, от чего мои мышцы дергаются, а мысли путаются.
Зик и Шона пытаются поговорить со мной, но никто из нас не может долгое время перекрикивать шум, и в итоге мы умолкаем.
Макс встает из–за стола и поднимает руки, призывая к порядку. Максу подчиняется почти все сборище, однако даже он не может добиться полной тишины от лихачей. Некоторые из них продолжают болтать и шутить как ни в чем не бывало. Тем не менее я прекрасно его слышу.
— Несколько недель назад кучка тощих и напуганных неофитов капнула своей кровью на угли и совершила большой прыжок во фракцию Лихачества, — произносит он. — Если честно, я не предполагал, что кто–то из вас переживет свой первый день в нашей фракции. — Он делает паузу в ожидании смеха, и мы хохочем, хотя шутка вышла не слишком удачной. — Я рад сообщить, что в этом году все неофиты набрали необходимое количество баллов, чтобы стать членами Лихачества!
Зал ликует. Несмотря на уверенность в том, что их не исключат, Зик и Шона обмениваются взволнованными взглядами — наш рейтинг по–прежнему будет определять то, какую работу мы сможем выбрать во фракции. Зик кладет руку на плечо Шоны и слегка сжимает. А я почему–то опять чувствую себя одиноким.
— Не будем долго откладывать, — продолжает Макс. — Ведь наши неофиты уже не могут дождаться результатов. Итак, двенадцать новых членов Лихачества!
Имена неофитов появляются на экране позади Макса. Он огромный, и его видно даже в конце зала. Я по привычке ищу имена Шоны и Зика:
6. Зик.
7. Эш.
8. Шона.
Мое напряжение сразу же частично спадает. Я шарю глазами по списку, и на миг меня охватывает паника. Неужели я вылетел из фракции? Но потом я замечаю свое имя на самом верху:
1. Четыре.
2. Эрик.
Шона кричит, и они с Зиком душат меня в объятиях так, что под их весом я почти прогибаюсь к полу. Я смеюсь и протягиваю руки, чтобы обнять их в ответ. Во время суматохи я умудрился уронить свой ролл — я давлю его ботинком и улыбаюсь во весь рот, когда окружающие меня люди — даже те, кого не знаю, добродушно хлопают меня по плечу и скандируют мое имя. Да, теперь меня зовут просто «Четыре». Я стал одним из них. Я — лихач, и все разговоры о моем происхождении в прошлом. Я уже не Тобиас Итон, и никогда им не буду. Я — лихач.
* * *
Этой ночью от восторга у меня кружится голова. Я съел так много, что с трудом выбрался из–за стола. Но я все–таки ускользнул с празднования. Теперь я тащусь мимо Ямы, к холлу «Спайра». Я выхожу и вдыхаю холодный и освежающий ночной воздух. Он не такой горячий и спертый, как в столовой. Я направляюсь в сторону рельсов.
Сейчас во мне бурлит энергия, и я не способен неподвижно стоять на месте. Надвигается поезд, фара на его кабине мигает, когда он приближается ко мне. Он мчится по рельсам, заряжая меня силой, гремя в ушах, словно гром. Я наклоняюсь ближе, впервые смакуя острое ощущение в животе, возникшее от страха и адреналина. Я сам захотел приблизиться к чему–то опасному! Внезапно я различаю в темноте темный силуэт человека, застывшего в последнем вагоне. Высокая худая женская фигура, высунувшаяся наружу и цепляющаяся за одну из ручек. На мгновение, когда размытое пятно поезда проносится мимо меня, я вижу черные кудрявые волосы и нос с горбинкой. Она выглядит почти как моя мама. И она уезжает на этом поезде.
