Я сижу в поезде, идущем из Саутенда, и смотрю в окно на сырые безлюдные улицы, на парочку магазинов, несмело открывшихся с настроением «бери или уходи». Эти четыре дня между днем рождественских подарков и Новым годом – наверняка самые длинные и противные в году, этакое раздутое гадское воскресенье. Но все равно – августовские банковские каникулы еще гаже. Я вполне уверен, что умру в возрасте примерно тридцати двух лет однажды вечером в августовские банковские каникулы. Умру от смертной скуки.

Я делаю пересадку в Шенфилде, где покупаю себе на обед баночку энергетического напитка «Люкозед», упаковку чипсов и батончик «Твикс» в продуваемом всеми ветрами ларьке; потом у меня еще остается время заскочить в привокзальный туалет, чтобы посмотреть, как заживает мое лицо, и я еду дальше.

Покинув пригороды и взяв курс на Суффолк, поезд попадает под снег. Такой снегопад редко доходит до Саутенда. Сочетание уличных фонарей, воздуха с залива и центрального отопления обычно превращает снег в нечто вроде холодной, сырой перхоти, но здесь, на полях, залитых светом заходящего солнца, снежный покров выглядит необыкновенно толстым и чистым. Я читаю первую страницу «Песен» Эзры Паунда пять раз, так и не поняв ни слова, затем сдаюсь и смотрю на вид за окном. Душевно. За десять минут до станции я надеваю пальто и шарф и смотрю на свое отражение в окне поезда. Поднять воротник или опустить? Чего я хочу добиться – это выглядеть как Грэм Грин, как «Третий человек», но в клипе «Ultravox» .

За пять минут до подъезда к станции я начинаю придумывать, что скажу, когда снова увижу Алису. Я так не волновался с тех пор, как играл Иисуса в «Очарованных Богом». Тогда мне пришлось раздеваться до пояса для распятия. Похоже, даже нормальная улыбка мне не дается: от скособоченной ухмылки с закрытым ртом у меня такой вид, словно меня ударили чем-то по голове, но, если я раскрою рот, видны мои кремово-черные пятнистые зубы, похожие на кости для игры в скребл. Если есть всю жизнь свежие фрукты и овощи, как это делает Алиса Харбинсон, то у тебя будут отличные зубы. Представляю, как зубной врач заглядывает ей в рот и плачет от этого чистого, яркого белоснежного великолепия.

Когда поезд подъезжает к станции, я вижу Алису – она ждет меня в дальнем конце платформы, спасаясь от снега под дорогим на вид пальто, которое почти касается земли; голова ее закутана в серый шерстяной шарф – я невольно начинаю искать взглядом балалайку. Если она и не бросается ко мне, то, по крайней мере, идет быстрым шагом, и, когда мне удается рассмотреть ее лицо, я вижу, что она улыбается, потом смеется. Ее кожа стала белее, губы – краснее, и вся она кажется мягче и теплее, чем была в колледже, как будто сейчас ее дежурство окончилось, и она бросается обнимать меня, говорит, что скучала без меня, что рада меня видеть, мы славно повеселимся, и на какое-то время у меня создается ощущение, что вот оно – настоящее счастье, быть здесь, на сельской железнодорожной станции, под снегом с Алисой. Пока я не замечаю у нее за спиной черноволосого красивого угрюмого мужчину, должно быть ее отца. Этакий Хитклифф в прорезиненном пальто.

Если бы у меня был чуб, я бы его подергал , но вместо этого я протягиваю ему руку. Я недавно потренировался пожимать руки, потому что именно так, в моем представлении, поступают взрослые мужчины, но мистер Харбинсон просто смотрит на меня, словно я сделал что-то невероятно некрутое в стиле восемнадцатого века, типа реверанса или еще чего в этом роде. Но в конце концов он берет мою руку, сжимает ее так сильно, будто хочет дать понять, что при желании он может сломать мне череп, затем разворачивается и уходит.

Пока я тащу свои сумки к зеленому «лендроверу» на станционной парковке, Алиса идет впереди, уцепившись за папину шею, как будто он ее бойфренд. Если я так ухвачу маму за шею, она вызовет социальных работников, но мистер Харбинсон воспринимает это как должное, обвивает рукой талию Алисы и прижимает ее к себе. Я топаю за ними.

– Брайан – наше секретное оружие в команде. Он тот гениальный мальчик, о котором я тебе рассказывала, папа, – говорит Алиса.

– Ну, я не уверен, что «гений» – правильное слово, – мямлю я.

– Да, наверняка оно тебе не подходит, – бросает мистер Харбинсон, выруливая на проселочную дорогу.

Я сижу на заднем сиденье, среди грязных резиновых сапог и мокрых карт Британского картографического общества, и слушаю монолог Алисы обо всех вечеринках, которые она посетила, и всех старых приятелях, которых она видела, и жадно внимаю каждому слову, стараясь не пропустить появления Романтических Воздыхателей: чувственного молодого артиста или какого-нибудь хилого скульптора по имени Макс, Джек или Серж. Но горизонт кажется чистым, по крайней мере пока. Может, она включает самоцензуру в присутствии папы. Хотя я в этом сомневаюсь. Думаю, Алиса принадлежит к той странной породе людей, которые ведут себя с родителями точно так же, как и со своими друзьями.

Мистер Харбинсон слушает и молча ведет машину, тихо распространяя невидимые, но ощутимые волны неприязни. Он просто огромен, и я пытаюсь понять, почему человек, который снимает документальные фильмы на втором канале Би-би-си, должен обладать внешностью каменщика. К тому же он волосатый – такие люди бреют щеки по два раза в день, – но в то же время видно, что он страшно умный. Такое впечатление, что этот человек был воспитан стаей волков, но эти волки знали ценность образования в хорошем колледже. Еще он кажется невероятно молодым, красивым и крутым для отца, словно собственная семья вкралась в его жизнь незаметно между концертами Хендрикса и приемами ЛСД.

Вскоре мы приезжаем в Блэкберд-коттедж. Только язык не поворачивается назвать это коттеджем. Огромное и красивое здание, которое «доминирует над местностью», – несколько перестроенных амбаров и жилых домов, почти целая деревня, сбитая вместе для того, чтобы дать приют семейству Харбинсон, когда они выезжают на природу. Здесь есть роскошь старинного помещичьего дома, при этом совсем нет политически неудобных аристократических подтекстов. Покрытый снегом, дом выглядит анимированной рождественской открыткой. Даже дым поднимается из трубы, и все такое сельское и девятнадцативековое, кроме спортивной машины, Алисиной «2CV», и покрытого брезентом бассейна, построенного на месте коровника. На самом деле любой намек на утилитарный сельскохозяйственный труд отсюда уже давно улетучился, и даже собаки, кажется, принадлежат к среднему классу: два лабрадора, которые подбежали ко мне и подпрыгивают так, словно хотят сказать: «Мы так рады вас видеть, расскажите нам все о себе». Не удивлюсь, если окажется, что они сдали экзамены четвертого уровня по фортепиано.

– Познакомься с Мингусом и Колтрейном! – говорит Алиса.

– Привет, Мингус и Колтрейн.

Тут собачий этикет начинает хромать: пока мы шли по двору, они унюхали холодное мясо у меня в чемодане. Я поднимаю его как можно выше.

– Что скажешь?

– Очень мило. И больше, чем я ожидал.

– Мама с папой купили его гиней за пять, что ли, еще в шестидесятых. Иди сюда, я познакомлю тебя с Розой.

Мне требуется несколько секунд, чтобы сообразить, что Роза – это ее мама.

Существует старинное шовинистическое клише, что женщины превращаются в собственных матерей после замужества, но в случае с матерью Алисы я бы не стал возражать. Не то чтобы я собирался жениться на Алисе или еще чего-нибудь, но миссис Харбинсон просто красавица. Когда мы заходим на кухню (сарай из меди и дуба, со сводчатым потолком), она стоит у раковины и слушает «Лучников» , и сначала мне даже кажется, что это Джули Кристи чистит морковку: маленькая женщина с мелкими лучистыми морщинками вокруг голубых глаз, светлые волосы с перманентом. Я шагаю вперед по полу, выложенному плитами, с вытянутой вперед рукой, как у оловянного солдатика, с твердым намерением добиться рукопожатия.

– Так вот ты какой, Брайан. Я о тебе столько слышала, – говорит Роза, улыбаясь, хватает меня за кончик пальца своими грязными руками, и у меня в памяти всплывает училка, в которую я втюрился, когда мне было девять.

– Очень рад видеть вас, миссис Харбинсон. – Я и говорю как девятилетний пацан.

– Ой, пожалуйста, не называй меня миссис Харбинсон, я от этого чувствую себя старухой. Называй меня Розой.

Когда она наклоняется ко мне, чтобы поцеловать в щечку, я рефлекторно облизываю свои губы, поэтому мое касание ее щеки кажется чересчур влажным, да еще этот слишком громкий чмокающий звук, который эхом отражается от плитки, лежащей на полу. Я даже вижу, как моя слюна блестит на ее лице, под глазом. Роза аккуратно ее вытирает тыльной стороной ладони, пока она не испарилась, делая при этом вид, что поправляет прическу. Затем между нами возникает угрожающе огромный мистер Харбинсон – он собственнически целует вторую, сухую, щеку.

– А вас мне как называть, мистер Харбинсон? – весело спрашиваю я.

– Называй меня «мистер Харбинсон»…

– Майкл! Не будь таким противным, – говорит Роза.

– …или «сэр». Ты можешь называть меня «сэр».

– Просто не обращай на него внимания, – советует Алиса.

– Я купил немного вина, – говорю я, вытаскивая бутылку из сумки и протягивая ее мистеру Харбинсону. Он смотрит на нее с таким видом, будто я вручил ему графин со своей мочой.

– О, большое спасибо, Брайан! Теперь мы всегда будем тебя приглашать! – восклицает Роза.

Мистер Харбинсон в этом не уверен, если судить по его виду.

– Пошли, я покажу тебе комнату, – говорит Алиса, беря меня за руку, и я вслед за ней поднимаюсь по лестнице, оставив миссис и мистера Харбинсон шептаться внизу.

В нашем мезонетте на Арчер-роуд есть такая точка посредине лестницы, с которой, если слегка наклонить голову, можно видеть все комнаты дома.

В Блэкберд-коттедже ничего подобного нет. Дом просто огромен. Моя комната, бывшая комната Алисы, находится на самом верху, под старинными дубовыми балками, где-то в восточном крыле. Одна стена полностью увешана увеличенными детскими фотографиями Алисы: вот она в цветастом сарафане печет булочки; вот собирает ежевику в грубых джинсах; вот играет Оливию в школьной постановке «Двенадцатой ночи» и, надо полагать, «Доброго человека из Сычуани» с нарисованными усами; а вот – одетая в черный мусорный пакет (малоубедительный костюм «панк-рокера» для вечеринки) – скромно показывает пальцы, растопыренные в виде буквы V, в объектив фотоаппарата. Есть и сделанная «Полароидом» фотография ее родителей, когда им было по двадцать: счастливые обладатели одного из самых первых мягких кресел с наполнителем из поролона, выглядят как музыканты группы «Fleetwood Маc», одеты в такие же расшитые жилеты и курящие нечто, что может быть, а может и не быть сигаретами. Полки с книгами показывают, что Алиса наверняка была большой шишкой в Паффин-клубе : Туве Янссон, Астрид Линдгрен, Эрик Кестнер, Эрже, Госинни, Удерзо, Сент-Экзюпери – мировая литература для малышей – и почему-то неуместные вещи: растрепанное издание «Кружева» в бумажной обложке, первоклассный монтаж изображений Мадонны из галереи Уфицци и вырезка из сборника комиксов про Снуппи. Дипломы в рамочках, удостоверяющие, что Алиса Харбинсон может проплыть 1000 метров, сдала экзамен шестого уровня по игре на гобое и восьмого уровня – на пианино, насколько я понял, одновременно. Моя спальня – это Национальный музей Алисы Харбинсон.

– Думаешь, тебе здесь нормально будет? – спрашивает Алиса.

Не знаю, как она может ожидать, что я вообще здесь глаза сомкну хоть на минутку.

– Думаю, ничего.

Она следит за моим взглядом, изучающим фотографии, без притворного смущения или ложной скромности. Вот она, документальная история моей жизни – хорошая у меня жизнь, правда? В четыре у меня было все, о чем могла мечтать четырехлетняя девочка, и в четырнадцать я чувствовала себя прекрасно – спасибо большое.

– И не пытайся искать мой дневник – я его спрятала. А если ты замерзнешь, а замерзнешь ты обязательно, возьми в шкафу одеяло. Ладно, давай помогу тебе распаковать вещи. Чем хочешь заняться сегодня вечером?

– Не знаю, просто погулять вокруг дома. Сегодня по телику «В джазе только девушки».

– Извини, здесь телика нет.

– Правда?

– Папа не любит телевидение.

– Но он же телепродюсер!

– В Лондоне у нас есть телик, но папа считает, что иметь телик в деревне – неправильно. И что значит твое выражение лица?

– Да так, просто думаю – три дома, один телик. У многих людей все с точностью до наоборот.

– Не нужно цитировать «Социалистического рабочего» , Брайан, нас никто не слушает. А это что, трусы-боксеры? – Она держит в руках мои трусы. Легкая эротическая дрожь наполняет пространство между нами, и я мысленно от всей души благодарю маму за то, что она их погладила. – Я всегда считала, что ты носишь стринги… – Пока я соображаю, хорошо это или плохо, Алиса издает вопль: – Боже мой! А это еще что такое!..

Она нашла мясное ассорти, завернутое в фольгу. Я пытаюсь выхватить сверток из ее рук:

– А, это мне мама положила…

– Дай посмотрю…

– Да ничего там интересного нет, поверь мне.

– Контрабанда! – Она вскрывает сверток. – Мясо? Ты контрабандист, притащил с собой запасы мяса!

– Мама волновалась, что я ем недостаточно белка.

– Тогда поделись с нами немножко – я умираю как хочу мяса! – Она вытаскивает кусок светло-серого вареного бекона и плюхается на кровать. – Мммм. Немного суховато.

– Это особый рецепт моей мамы. Она с вечера режет бекон на кусочки, оставляет на ночь на батарее, потом подсушивает феном.

– Только не вздумай попасться с этим на глаза Розе. Она умрет на месте. В Блэкберд-коттедже мясо объявлено вне закона.

– А что едят Мингус и Колтрейн?

– То же самое, что и мы. Овощи, мюсли, рис, макароны. – (Они кормят своих собак макаронами.) – Что у тебя там?

– Твой подарок на Рождество. – Я протягиваю ей долгоиграющую пластинку, обернутую в подарочную бумагу. – Это теннисная ракетка.

Алиса бросает взгляд на открытку, провокационно-романтического Шагала, приклеенного к альбому скотчем. Я долго и упорно трудился над текстом подписи, порвал несколько черновиков, пока у меня не получилось красноречивое и эмоциональное: «Алисе, моему наиновейшему, лучшайшему (грамм.?!) другу, со всей любовью, Брайан». Мою особую гордость вызывает сухой юмор примечания о грамматической ошибке рядом со словами о лучшайшем друге и любви и то, что я не подчеркнул искренность своих эмоций. Но Алиса так и не удосужилась прочитать открытку, а сразу разрывает оберточную бумагу.

– Джони Митчелл! «Blue»!

– О нет, только не говори, что она у тебя уже есть!

– Всего лишь около шести копий. Обожаю Джони. Я даже девственность потеряла под Джони Митчелл.

– Надеюсь, не под «Big Yellow Taxi».

– Нет, на самом деле под «Court and Spark». – (И как это я не догадался.) – А ты?

– Что? А, потерял девственность? Не помню уже. Это был то ли «Похоронный марш» Шопена, то ли «Военные темы в исполнении Джоффа Лава и его оркестра». А может, марш из фильма «Разрушители плотин». Потом была зловещая тишина.

Алиса смеется и протягивает диск обратно:

– Извини. У тебя остался чек?

– Думаю, да. Есть какие-нибудь пожелания, на что обменять пластинку?

– Пусть будет сюрприз. Только, пожалуйста, – не Кейт Буш. Я пойду, а ты заканчивай разбирать вещи.

– Когда чай?

– Ужин через полчаса. – Выходя из комнаты, она еще раз обнимает меня: – Я так рада, что ты приехал. Мы классно повеселимся, я обещаю.

Алиса ушла. Я вешаю свежевыглаженные дедовские рубашки на деревянные плечики, наслаждаясь чувством уюта и постоянства. Если я правильно разыграю свои карты, то смогу остаться здесь и на Новый год. А потом и на второй день, и на третий… Открывая шкаф, я почти ожидаю увидеть там Нарнию .

В конце концов белок оказывается самой маленькой из моих проблем. На ужин подают вегетарианский ореховый пирог . Я слышал об этом торте, но всегда думал, что это какая-то шутка, но вот это чудо передо мной – горка песочного кекса с расплавленным вегетарианским сыром на верхушке. Первый раз я буду есть орехи не в виде начинки шоколадного батончика. У меня такое ощущение, будто на тарелке клубок червей. Интересно, что же сейчас едят собаки?

– Как тебе ореховый торт, Брайан?

– Спасибо, Роза, просто пальчики оближешь! – Я где-то слышал, что хороший тон предполагает как можно чаще употреблять имя собеседника – «да, Роза, нет, Роза, прекрасно, Роза», – но от этого я звучу прямо как Урия Хип. Наверное, следует немного разрядить обстановку легким юмором. – Наверное, я впервые ем орехи не в качестве закуски в баре!

«Заткни свой дурацкий, уродливый рот и держи свои грязные плебейские руки подальше от моей прекрасной дочери, ты, липкий мелкий хрен», – говорит мистер Харбинсон. Нет, не то чтобы он произносит это, но его взгляд говорит об этом достаточно ясно.

Роза просто наматывает локон на палец, улыбается и спрашивает:

– Положить тебе кабачков?

– Непременно!

На самом деле я еще ни разу в жизни не ел кабачки, но исключительно для того, чтобы подчеркнуть свой энтузиазм, я накалываю на вилку несколько сырых на вид водянистых кружочков и с идиотской ухмылкой кладу в рот. Как и положено всем зеленым овощам, они имеют вкус того, чем на самом деле являются, – вареной целлюлозы, но моя решимость польстить Розе столь велика, что я поглаживаю себя по животу и говорю: «Мммм, как вкусно». Я смываю вкус болотных водорослей вином. Моего графина нигде не видно – полагаю, его вынесли во двор и расстреляли из ружья. А может, собаки запивают им свои макароны вприкуску с чесночным хлебом. Это вино такое теплое и сладкое, что у меня создается впечатление, будто я отхлебнул сиропа из мерной пластиковой ложечки.

– Ты первый раз в Суффолке, Брайан?

– Уже был здесь однажды. Приезжал покататься на лыжах.

– Правда? Разве эта местность не плоская как блин? – удивляется Роза.

– Меня неверно проинформировали!

Мистер Харбинсон с шумом выдыхает через нос.

– Не понимаю. Кто сказал тебе… – недоумевает Роза.

– Мама, Брайан шутит! – поясняет Алиса.

– Ах да, конечно!

Понятно, что пора прекратить эти попытки казаться забавным, но я еще настроен поработать над альтернативой. Почувствовав, что мне необходима помощь, Алиса поворачивается ко мне и берет за руку:

– Брайан, жаль, что тебя здесь не было вчера, ты бы повеселился по-настоящему!

– Да, а что случилось вчера?

Роза краснеет:

– О, Алиса, дорогая, может, пусть это останется между нами?

– Пусть расскажет ему, – ревет мистер Харбинсон.

– Но это так неудобно!

– Расскажи, Алиса! – требую я, присоединяясь ко всеобщему веселью.

– Но это все вышло так по-дурацки! – умоляет Роза.

– Ну… – начинает Алиса, – мы, как всегда, собрались с друзьями на День рождественских подарков и стали загадывать шарады, а ответы писать на бумаге. Подошла моя очередь, я как раз спрашивала про фильм «Прошлым летом в Мариенбаде», а мама так развеселилась и возбудилась, что не выдержала и выкрикнула ответ. Да так громко, что буквально выплюнула свой колпачок, и тот улетел в бокал с вином одного нашего соседа!

Все начинают хохотать, даже мистер Харбинсон, и атмосфера такая веселая, взрослая, забавная и бесшабашная, что я говорю:

– Так вы хотите сказать, что были без нижнего белья?

Все замолкают.

– Извини, что ты сказал? – переспрашивает Роза.

– Ваш колпачок. Когда он вылетел. Как он пролетел… сквозь ваши… трусы?

Мистер Харбинсон кладет нож и вилку, глотает еду, поворачивается ко мне и очень медленно говорит:

– Видишь ли, Брайан, мне кажется, что Алиса говорила о колпачке от ручки, которую ее мама держала во рту.

Вскоре после этого мы все идем спать.

Я в ванной, брызгаю себе на лицо холодную воду, когда Алиса стучит в дверь.

– Подожди две секундочки! – кричу я, сам не зная почему: я полностью одет, а за две секунды я не успею много сделать со своей внешностью, разве что замотать лицо полотенцем.

Я открываю дверь, Алиса входит, осторожно закрывает ее за собой и говорит, очень медленно и серьезно:

– Не возражаешь, если я что-то тебе скажу – что-то личное?

– Конечно, давай! – Я провожу расчеты в уме и прихожу к выводу, что есть шансы один к трем, что она попросит меня заняться с ней любовью сегодня ночью.

– Ты знаешь… это большая ошибка – сильно растирать лицо махровой варежкой. Только кожу травмируешь и инфекцию разнесешь…

– А-а-а…

– Еще и шрамы останутся.

– О’кей…

– И скажи мне: ты кипятишь свои варежки-мочалки?

– Ну, нет…

– Так, может, отчасти это мочалки виноваты…

– Ага, точно…

– На твоем месте я бы вообще мочалками не пользовалась, махровые варежки – полный отстой, только вода и детское мыло… – (Как мне выбраться из этого разговора?..) – …И не нужно этого едкого лечебного мыла, потому что оно, как правило, слишком вяжущее… – (Это даже не разговор, просто я жду, когда она закончит свой монолог.) – …И тебе не стоит пользоваться вяжущими кремами – их действие кратковременно, но в конце концов они усиливают выделения сальных желез… – Я уже смотрю на окно ванной, прикидывая, можно ли из него выброситься. Алиса должна это заметить, и она действительно говорит: – Извини. Ничего, что я это все тебе высказала?

– Нет, что ты. Ты так хорошо в этом разбираешься. Если в «Университетском вызове» попадется тема «уход за кожей», мы все круто поднимемся!

– По-моему, ты расстроился, да?

– Нет, мне просто кажется, что ничего мне с этим не поделать, вот и все. Думаю, это все из-за начала полового созревания. Все из-за гормонов. Со дня на день я начну интересоваться девочками!

Алиса снисходительно улыбается, затем по-сестрински целует меня на ночь, пробежав взглядом по моему лицу в поисках безопасного места контакта.

Позже, трясясь от холода в постели, лежа на спине в ожидании, когда высохнет мое лицо, чтобы я не запачкал подушку кровью, я тщательно продумываю стратегию своего поведения на завтра и после длительных раздумий прихожу к выводу, что лучшая стратегия – перестать быть таким придурком. Это будет непросто, но мне жизненно необходимо показать Алисе Настоящего Меня. Проблема в том, что в мою душу начинает закрадываться подозрение о том, что мысли об этаком мудром, остроумном, веселом, добром, храбром Настоящем Мне, который бегает где-то неподалеку, – это небольшое заблуждение. Как снежный человек: если его никто толком не видел, то почему все должны верить, что он на самом деле существует?