Мы оба родились на севере, ты в графстве Чешир, а я — в Санкт-Петербурге. Твоя мать, школьная учительница, рассказывала мне, что с самого раннего детства ты хотел быть священником. Ты строил маленькие алтари из камня в саду, и надев на плечи кружевную скатерть, ты торжественно отправлял службу, пел и ходил вокруг своего алтаря. Когда подросла твоя младшая сестра, она должна была изображать паству. Ты никогда не сомневался в будущей профессии, свое призвание ты чувствовал с самого начала. 

После первой мировой войны, когда известия о великом голоде в России достигли твоего родного города Макклесфилда, была организована кампания по сбору средств, чтобы помочь голодающим русским. Это произвело на тебя огромное впечатление, и ты решил, что однажды ты должен увидеть эту таинственную страну и возможно, даже жениться на русской девушке. 

Ты родился и вырос в Макклесфилде, где и пошел в Королевскую школу. Ответственный, дружелюбный и хороший лидер с самого детства, ты был капитаном школьной команды. В 1933 г., когда тебе было восемнадцать, ты получил стипендию в Уорчестерском колледже в Оксфорде по специальности английский язык и литература, который ты закончил в 1936, а затем, в 1941-ом, получил степень магистра. 

В 1936 г. ты поехал в теологический центр Линкольна, где в то время Эрик Эбботт был ректором, а Майкл Рэмси, позже архиепископ Кентерберийский — проректором. Ты был посвящен в дьяконы в 1938 г. и в священники в соборе св. Албания 24 сентября 1939 г., через несколько недель после начала войны. Ты хотел поехать в Париж изучать русскую Православную теологию в семинарии св. Сергия, но война опередила тебя. В Оксфорде ты начал изучать русский язык, твой интерес к России непрерывно рос и развивался с тех пор, как ты узнал о голоде 1918 года. 

Я очень хорошо помню тот голод. У меня даже остался шрам, как постоянное напоминание о том страшном времени. В Санкт-Петербурге люди умирали на улицах, мы могли видеть из окон квартиры нашего дедушки, как их тела лежат на снегу. Франко-швейцарец по происхождению, овдовевший отец моей матери, Шарль Перре был выдающимся лингвистом и профессором французского языка в Царскосельском лицее и Кадетском корпусе. Он был также ученый-классик, и это от него я узнала впервые о древних Афинах и Риме, никогда не мечтая о том, что значительная часть моей жизни пройдет в этих двух прекрасных столицах древнего мира. У дедушки было четыре дочери и сын, офицер русского императорского флота, который погиб в 1916 году. 

Началась революция и, живя в центре Санкт-Петербурга, по ночам мы часто слышали стрельбу и крики, когда отключалось электричество, мы сидели в полной темноте. Мы мерзли и голодали. Я помню революцию, как помнит ребенок — отдельные сцены, чувство страха, обеспокоенные лица взрослых. Однажды мы попали в уличную перестрелку. Была зима, и земля была скользкой от твердого снега. Мама схватила нас за руки и побежала. Мы не могли бежать очень быстро в наших больших, тяжелых, подбитых ватой пальто, и моя младшая сестра Нина упала и заплакала. Мама остановилась на мгновение, чтобы поднять ее, и тут совсем близко от нас засвистели пули. Я тоже заплакала. Той ночью мы не могли заснуть, мы все сидели, дедушка, две тети и мои родители, в коридоре, в котором не было окон, потому что в комнатах было опасно — в окно могла влететь пуля. 

На следующий день какие-то странные люди пришли обыскивать дом. Они вошли, не сняв меховых шапок, не сказав ни слова, и стали простукивать стены и заглядывать за картины в поисках спрятанного оружия. Моя сестра и я спрятались под столом, казалось, что никто нас не замечает, и мы смотрели на этих странных людей, которые, как мы чувствовали, были врагами, топающих взад и вперед по нашей гостиной своими большими грязными сапогами. Когда они ушли, на лицах взрослых было видно облегчение. 

Голод становился сильнее с каждым днем, мы не могли дождаться обеда и стояли вокруг стола, ожидая, пока наша кухарка Мария героически пыталась приготовить что-нибудь практически из ничего. Гнилой картофель и почти несъедобный хлеб, который разваливался на куски, когда его брали в руки, как будто он был смешан с какими-то опилками, был нашей диетой на протяжении долгих месяцев. Я начала сильно слабеть, и на моем плече появился большой фурункул, который никак не заживал. Мама плакала, когда делала мне перевязку на ночь. Я помню нашего семейного доктора, качающего головой, когда он осматривал меня. Очевидно, он сказал родителям, что я долго не проживу, если они не увезут меня из Санкт-Петербурга. 

Итак, было принято важное решение — покинуть Россию при первой же возможности. Россия, моя родина, страна, которая хранила в себе все, что мы любили, наш дом, нашу семью, наших друзей. Одним из самых дорогих для меня людей был дед по отцу, профессор Дмитрий Кайгородов, который также был моим крестным. Его все очень ценили и любили, и надо сказать, что он оказал очень большое влияние на мое развитие. Он построил большое белое каменное здание в Лесном, дачном пригороде Санкт-Петербурга, где мы жили, пока условия не стали невыносимыми. Большую радость нам доставлял обширный сад, окружающий дом, который был полон прекрасных редких цветов. Дедушка Митя, как мы звали нашего деда, был ученый-натуралист. Он составил первый трехъязычный словарь кустарников, цветов, бабочек, мотыльков и многого другого, где русские названия стояли вместе с немецкими и латинскими. Он был официальным предсказателем погоды и работал на Пулковской метеорологической станции. Не было ничего о российском климате, временах года, миграциях птиц, чего бы он в свое время не изучал. Дом всегда был полон сейсмометров, телескопов, микроскопов и синоптических карт. 

Он также был воспитателем детей царя Александра III. Великая княгиня Ольга была его любимой ученицей, и он посвятил ей несколько своих книг. Царская семья приезжала посмотреть некоторые редкие кустарники в нашем саду, когда весной они были в цвету. Я не помню, чтобы у него было больше одного садовника, потому что дедушка сам любил работать в своем саду. Он привык вставать очень рано и был чрезвычайно методичен во всем, за что бы ни брался. Дедушка всегда начинал день с молитвы и, в отличие от столь многих ученых своего времени, он был убежденным христианином, верным членом Православной Церкви. Я как сейчас вижу его стоящим на коленях перед множеством замечательных икон в его кабинете рано утром или поздно вечером, его седая голова склонена в молитве. Молитвы дедушки производили на меня огромное впечатление. Я видела, как каждый в семье уважает его, никто не осмеливался даже повысить голос в его присутствии, и мы все безмерно им гордились. Мы знали, насколько известным он был, и сколько европейских ученых с ним переписывались. Это он сказал мне, что святые сопутствуют нам всю нашу жизнь и всегда готовы помочь нам. Однажды утром он взял меня за руку и показал мне икону моей святой, Ирины, раннехристианской греческой великомученицы, и рассказал мне историю ее жизни. После этого я почувствовала, что дедушка живет в двух мирах, с нами и в то же время отдельно от нас, где-то еще, среди святых, которых он так хорошо знал. Во время Великого Поста в его доме царила тишина, никому не разрешалось громко разговаривать, и я до сих пор помню особое чувство, которое мы, дети, испытывали в это время. Затем наступала Пасха — праздник, исполненный торжества и веселья. 

В канун Пасхи большой стол в дедушкином доме накрывался специальной вышитой скатертью и из кухни появлялись чудесные блюда: пасха, кулич, большой окорок и, конечно, горы крашеных яиц, которые нам, детям, разрешалось красить вместе со взрослыми. Дедушка первым клал горячие, сваренные вкрутую яйца, в красный краситель. Это было неким ритуалом и он должен был его начинать. Весь дом пах весенними цветами, которые приносили из нашей теплицы, потому что ранней весной в саду были только подснежники и первые крокусы. Поздно вечером взрослые одевали свои лучшие одежды. Наша прелестная бабушка надевала длинное шелковое платье с приколотой к нему медалью Смольного института, в котором она, девушка из благородной семьи, в свое время училась. Дяди шли к всенощной Пасхальной службе в своей сияющей золотом погон и аксельбантов парадной форме офицера российского императорского флота. Пасха в Санкт-Петербурге была не только религиозной церемонией, но также одним из самых больших праздников в году. Все ходили в вечерних нарядах, дамы блистали драгоценностями. Мою сестру и меня не брали в церковь, потому что было слишком поздно, только нашим старшим кузинам, которым было больше восьми лет, и которые уже ходили к исповеди, было позволено идти вместе с взрослыми. Но лежа в постели, мы не могли уснуть и ждали, когда зазвонят церковные колокола. Они обычно начинали звонить вскоре после одиннадцати часов, и к полуночи весь воздух дрожал от триумфального звона. Кто не слышал русских пасхальных колоколов, тот не может даже вообразить себе силу их чудесной симфонии. Казалось, что дрожит земля, и можно было без труда представить себе, что могилы открываются и мертвые встают. «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». Это приветствие «Христос воскресе» произносилось каждым в течение следующей недели. Обменивались тремя поцелуями, и в ответ нужно было сказать: «Воистину воскресе». 

Я должна не забыть упомянуть здесь еще одно событие, случившееся в это время. У моей двоюродной сестры была гувернантка-англичанка, и однажды я заметила в ее детской книгу английских сказок. Я любила разглядывать ее. Буквы так сильно отличались от нашего алфавита, который я только что выучила, и когда мне сказали, что она из Лондона, звучание слова «Лондон» как-то меня тронуло. Я сказала матери, что хотела бы поехать туда и выучить английский. Моя мама, которая прекрасно говорила по-французски, на родном языке ее отца, так же как и по-немецки, и конечно, по-русски, удивилась. Она сказала мне, что я должна сперва выучить французский и немецкий, традиционные иностранные языки в нашей семье, но Англия очень далеко отсюда, у нас не было настоящих связей с Лондоном, хотя ее прапрабабушка была Анне де Хавилэнд, чья семья владела землей на острове Гернси с XII века. Но слово «Лондон» осталось в моей памяти, и я помню, что повторяла его сама себе весь тот вечер. Я верю, что наша душа знает что-то о нашем будущем, дети иногда чувствуют это интуитивно. 

Я встретила тебя и вышла за тебя замуж, мой Джон, в Лондоне, и в Лондоне ты умер. Ты очень чутко чувствовал свою судьбу, когда еще в детстве заметил и запомнил сбор средств в Макклесфилде, и решил, что ты хотел бы жениться на русской девушке. Мы услышали о странах друг друга примерно в одно и то же время, и для нас обоих они были как колокол, почти как напоминание о том, что мы уже когда-то знали. 

Судьба направила меня на запад. После слов доктора мои родители начали искать возможность покинуть разорванную на части войной и голодающую Россию. Эта возможность нашлась довольно скоро, хотя могли уехать только мы, дети, с нашей матерью. Бедный отец был вынужден остаться, но, как и большинство людей его класса в Санкт-Петербурге, он верил, что Россия скоро вернется к нормальной жизни, и поэтому он и мама не очень волновались. Как мало они знали о том, что нас всех ждет впереди!