Глава двадцать седьмая
Логин вышел из дому. Пусто было на улицах, только в одном месте толпа мещан и тот же парень с оловянными глазами попались навстречу; молча пропустили его. Вышел за город по дороге к усадьбе Ермолиных. Битый час проходил по извилистым тропинкам в лесу, вблизи дома Ермолина, и не решился войти туда. Думал:
«Что общего между нею, чистою, и мною, порочным? Какая пытка мне быть теперь с нею: безнадежное блуждание у закрытых дверей потерянного рая!»
Потом он вдруг уличил себя в тайной надежде, что случайно увидит Анну, встретит ее на знакомых ей тропинках. Стало досадно и стыдно, и он быстро пошел домой. У Летнего сада встретил Андозерского. Андозерский хмуро улыбнулся и сказал неискренним голосом:
– Зайдем, дружище, шары попихаем на шаропихе.
– Не хочется, – ответил Логин, пожимая его руку. Мягкое и теплое прикосновение этой руки было неприятно.
– Что так? На охоту, брат, собрался? Смотри не промахнись.
Андозерский самодовольно захохотал и скрылся в саду. Логин стоял на пыльной дороге и досадливо смотрел ему вслед. Поднялся легкий ветерок, пыль и соломинки повлеклись из города, пошел за ними и Логин.
Пыльные столбы плясали перед ним, дразнили его, слагались в черты Андозерского: и слова, и фигура – все в Андозерском было противно. Логин сделал усилие не думать об Андозерском, и это удалось. Однако не даром.
Пыльные столбы все плясали вокруг, и рядом засияла назойливая улыбка, сверкнули лукавые глаза и потухли. Пылью рассыпалась привидевшаяся внезапно знойная серая морока, но что-то коварное было в ее появлении. Логину стало грустно.
В печальной задумчивости, наклонив голову, шел он по шоссе, потом свернул на тропинку во ржи. Среди шумящей ржи прошел он с полверсты и вдруг встретил Анну. Она была в легком и коротком желтовато-розовом сарафане. Тонкая паутина серой пыли мягко охватывала окрыленные легким и вольным движением ноги. Широкие, отогнутые по бокам вниз поля легкой соломенной шляпы со светло-розовыми лентами бросали тень на ее смуглое лицо. Улыбалась Логину. Сказала:
– Вот встреча! Вы гуляете здесь, да? А я по делу.
– Куда, можно спросить?
– А вот там деревня Рядки, – там у меня дело. Отец послал.
– Благотворительное? – с жесткою улыбкою спросил Логин, пропуская Анну вперед и идя за нею. Анна засмеялась и спросила:
– Вы не любите благотворительных дел?
– Помилуйте, что это за дела! Забава сытых, – отвечал он, угрюмо рассматривая узкие лямки ее сарафана, лежащие на желтоватой белизне открытой сорочки.
– А я думаю, что это и есть настоящие дела. Только слово нехорошее, книжное. И его употребляли слишком много, неразборчиво. А дела помощи… Да у нас, людей сытых, как вы называете, и дел-то других почти быть не может.
– Есть лучшее дело.
– Какое? – спросила Анна, оглядываясь на Логина.
– Искание правды.
– Это – отвлеченное дело. А правда – не в добре и не во зле, она – только в любви к людям и к миру, ко всему. Хорошо все любить, и звезду, и жабу.
– Едва ли много правды в любви, – тихо сказал Логин.
– А это, однако, так. Люди ищут правды и приходят к любви. Мне представляется, что так дело и шло. Сначала люди жили надеждою. Надежда часто обманывала и отодвигалась все дальше, как марево: евреи ждут Мессии, христиане надеются на загробную жизнь, – и вот люди стали жить верою. Но век веры кончается.
– Да, кончается, – старые боги умерли. А все-таки сильна потребность в вере. Новые божества еще не родились, и в том и вся наша беда, и вся разгадка нашего пессимизма.
– Да новые божества и не родятся, – со спокойною уверенностью возразила Анна.
– Их выдумают!
– Нет, этого не может быть. Будущее принадлежит любви.
– Вы, кажется, думаете, что и вера, и надежда мешают любви? – спросил Логин.
– Да, я так думаю. Мне кажется вот что: надежда – такая беспокойная, эгоистичная, при ней и вере, и любви тесно. Вера слишком точна, – при ней и надежда тает, и любовь смиряется заповедями и догматами. Надеются ведь только тогда, если может быть и так и этак, а тут все ясно, как в сказке: пойдешь направо – коня потеряешь, налево – головы не сносишь, вот и выбирай добро или зло. На что тут надеяться? И любить можно только свободно, а не по заповедям. А потом любовь будет людям как воздух.
– И земной рай устроит? – насмешливо спросил Логин.
– Не знаю. Может быть, она будет жестокая. Она будет принята миром, которому не на что надеяться, не во что верить.
Логин слушал рассеянно. Чувственная раздраженность опять томила его, и смущала близость голых плеч и рук, полуоткрытой груди, дразнили мелькающие из-под короткого сарафана слегка загорелые икры легко идущих по дорожной пыли ног; загоралось желание обнажить это стройное тело, благоухающее зноем амбры и розы, и овладеть им. Сказал томным голосом:
– Любовь – невозможность. Она – мэон, атрибут Бога, создавшего мир и почившего навеки. Наша любовь – только самолюбие, только стремление расширить свое «я», – неосуществимое стремление.
– А вы его испытывали?
– Жажду его! – тоскливо воскликнул Логин. – Ах, Анна Максимовна, скажите, вы верите в эту будущую любовь?
– Верю, – ответила Анна улыбаясь.
– Да ведь вера мешает любви? Вы непоследовательны! Но как вы достойны любви! Анна засмеялась.
– Вот неожиданный комплимент!
– Нет, нет! Я хотел бы вам сказать… Но все слова – такие жалкие! О, если б и вы…
Анна повернулась к Логину и смотрела на него. Ее вспыхнувшее лицо с широко открытыми глазами горело радостным ожиданием. Логин замолчал и шел рядом с нею, и глядел на ее вздрагивающие алые губы.
– Да, – сказала она смущенно, – может быть…
– Ах, Нюта! – страстно воскликнул Логин. Губы Анны, алые и трепещущие, были так близки. Знойное облако желаний трепетно пронеслось над ними.
Далекие, нечистые воспоминания вспыхнули в его душе, зазвенели в ушах грубые слова. Что-то повелительное, как совесть, стало между ним и непорочною улыбкою Анны. А молодая радость, жажда счастия влекли его к ней. Земля и пыль, приставшие к Анниным ногам, напоминали, что она – земная, родная, близкая, возникшая из темного земного радостным цветением, устремлением к высокому Пламени небес. Он мучительно колебался.
Ее губы горделиво дрогнули, и улыбка их померкла. В ее глазах промелькнуло скорбное выражение. Анна отвернулась и тихонько засмеялась. Холодом повеяло на Логина. Припомнился ему смех русалки на мельничной запруде, тот смех, который слышался ему в одну из его тяжелых ночей. Анна сказала грустно:
– Вы замечтались под ясным небом, а мне надо торопиться, а то отец… Я слышала, что вы разошлись с Коноплевым.
Логин рассказал ей о ссоре. Анна выслушала молча и потом сказала:
– Того и надо было ждать. Что это за человек! Дул ветер с запада, он был нигилистом. Повеяло с востока – стал фанатиком Домостроя. А мог бы сделаться и фанатиком опрощения. Может быть, и сделается. Все это у него случайное. Своего ничего. Он весь как парус, надутый ветром.
– Странно, – сказал Логин, – что он ни на кого не ссылается, кроме Мотовилова.
– Мотовилов! Вот человек, который не имеет права жить!
Логин взглянул в ее лицо. Оно все пылало гневом и негодованием. Логин покорно улыбнулся.
Светло и грустно было в душе Логина, когда он возвращался домой. Косвенные лучи солнца улыбались в малиново-красных отблесках на стеклах сереньких деревянных домишек. Улицы к вечеру начинали быть более людными. Попадались иногда шумные ватажки мещан.
А вот посреди улицы, из-за угла по дороге от крепости, показалась толпа. Что-то вроде процессии. Окна по пути поспешно отворялись, выглядывали головы обывателей, прохожие останавливались, уличные ребятишки бежали за процессиею с видом чрезвычайного удивления.
Наконец Логин рассмотрел всех. Шли по самой середине улицы Мотовилов с женою, Крикунов с табакеркою, оба директора, казначей, закладчик и его жена, Гомзин, – великолепные зубы радостно сверкали издали, – еще несколько мужчин и дам, и среди этой толпы Молин, арестованный недавно учитель. Очевидно, его только что выпустили из тюрьмы.
Логин догадался, что устраивают овацию «невинно пострадавшему», – ведут его с почетом по городу, показать всем, что репутация Молина не пострадала. Лица были торжественные и, как часто бывает в неожиданно-торжественных случаях, довольно-таки глупые. Герой торжества хранил на лице угрюмо-угнетенное и очень благородное выражение и шел ребром. Лет двадцати семи; лицо, покрытое рябинами и прыщами; багровый нос записного пьяницы. Копна курчавых волос приподымала на голове поярковую шляпу. Лоб узок; череп с хорошо развитым затылком казался толстостенным; громадные скулы придавали лицу татарский характер. Синими очками в стальной оправе прикрывались тусклые, близорукие глаза. В руках громадный букет цветов.
Поравнявшись с этим обществом, Логин приподнял шляпу. Мотовилов сказал:
– Вот кстати, Василий Маркович, пожалуйте-ка к нам сюда!
Логин остановился на мостках и спросил:
– Прогуливаетесь, Алексей Степаныч? Триумфальная толпа приостановилась посреди улицы. Все смотрели на Логина с вызывающей угрюмостью.
– Да, прогуливаемся, – значительно ответил Мотовилов.
– Что ж, доброе дело. А меня прошу извинить, – устал. Имею честь кланяться.
Логин опять приподнял шляпу и пошел дальше. Пожарский догнал его и спросил:
– Как же это вы в наше триумфальное шествие не впряглись? Ведь вы рассердили этим седого прелюбодея.
– Глупо это, мой друг. Те, ну чиновники там разные – они… ну, у них связи, боятся, может быть, наконец, просто пешки. А вы-то зачем? Человек вы независимый, в некотором роде – артист, так сказать, – и вдруг!
Пожарский добродушно засмеялся.
– Не ехидничайте, почтеннейший синьор: я единственно из любви к искусству.
– Это как же?
– Мимику, значит, изучаю. Нашему брату это необходимо. Ну, да и то еще, грешным делом… знаете сами: польсти, мой друг, польсти…
– Коли не хочешь быть в части? Так, что ли? – закончил Логин.
– Вот, вот, оно самое и есть. То есть не то что в части, а все же – сборы, ну да и бенефисишко. Эх, почтеннейший, все мы от всех вас в крепостной зависимости обретаемся, вот ей-богу. Да что, батенька, главного-то вы не видели, – много потеряли, ей-богу! У врат обители святой, – то бишь перед острогом, – вот где было зрелище! Мотовилов речь на улице говорил, дамы плакали, барышни ему, герою нашему, цветы поднесли, – видели, букетище! Ната и Нета и подносили. С одной стороны, знаете, ангельская непорочность, а с другой стороны – угнетенная невинность.
– А со всех сторон глупость и пошлость, – злобно сказал Логин.
Пожарский захохотал.
– Злитесь, почтеннейший. А я рад, что вас встретил. Теперь я от них отстал и, кстати, географию города изучать пойду. Барышни Мотовиловы отправились купаться, так мне надо пробраться в ту сторону.
– Подсматривать? – брезгливо спросил Логин.
– Ни-ни! На обратном пути Неточку встречу, – только и всего.
– Вот как, – она вам уж Неточка?
– Чистейший пыл! Любовная чепуха! Женьпремьерствую под открытым небом: дьявольски выигрышная роль.
– Значит, дела хороши?
– С барышней давно поладили, вот как поладили! Прелесть девочка: огонек и душа, – ах, душа! Но сам Тартюф, – увы и ах! И подступиться страшно. Хоть в петлю.
– Что ж, убегом!
– И то придется. Только попа где возьмешь, – вот в чем загвоздка!.. Ах, любовь, любовь! Поэзия, восторг! Без вина – пьян, вдохновение так и распирает грудь. Кажется, луну с неба для нее достал бы.
– А попа достать не можете!
– Достану, почтеннейший, как пить дам достану!
Молин поселился временно, пока найдет квартиру, у отца Андрея. Вещи его еще оставались у Шестова.
Когда все провожавшие разошлись, Молин стал пред отцом Андреем, низко поклонился и произнес:
– Ну, архиерей, спасли вы с Мотовиловым меня.
– Ну, чего там – свои люди, – отмахивался отец Андрей.
Но Молин продолжал:
– Век не забуду. Спасибо. Чего уж, не умею, не речист, а что чувствую, прямо скажу: спасли! Сослали бы в каторгу, как пса смердящего, – так там и сгнил бы.
– Ну, будет, чего там причитать!
– Эх, что тут! Дай-ка, отец-благодетель, водки: целый стакан за ваше здоровье хвачу.
Водка была подана. Хозяин и гость пили, обнимались, целовались, пили еще и еще, охмелели и плакали. Потом пришли гости. Засели играть в карты и опять пили.
На другой день, когда Шестов вышел из училища, он встретил Молина. Молин подошел к нему, подал руку. Пошли рядом. Молин молчал с тем же вчерашним видом человека, который невинно страдает. Это раздражало Шестова. Шестов не находил что сказать, хотя они встретились первый раз после ареста Молина.
Молин оттопырил толстые губы и заговорил угрюмо:
– Вы с вашей тетушкой меня в каторжники записали: ну, погодите еще радоваться.
Шестов покраснел и дрогнувшим голосом сказал:
– Я очень желаю вам выпутаться из этого дела, – а радостного тут нет ничего.
Молин хмыкнул, сделал жалкое и злое лицо и молчал. Молча дошли они до дома отца Андрея. Молин, не говоря ни слова и не прощаясь, повернулся и пошел к воротам. Шестов, не оборачиваясь, пошел дальше. Сердце его забилось от горького чувства и от неловкости и стыда: увидят – посмеются.
Молин вошел в столовую. Отец Андрей собирался обедать.
Он жил в собственном доме. Небольшой деревянный дом в пять окон на улицу, одноэтажный, с подвалом. Столовая в подвальном этаже, рядом с кухнею. Свет двух небольших окошек недостаточен для столовой; в длину, от окон, она втрое больше, чем в ширину, вдоль окон. В глубине столовой даже и днем сумрачно. Там поставец с настойками. Возле него бочонок дубового дерева с водкою, особо приятного вкуса и значительной крепости. Эту водку отец Андрей выписывал прямо с завода, для себя и некоторых друзей, в складчину. В окна видна поросшая травою поверхность улицы, да изредка чьи-нибудь ноги. Вдоль длинной стены, что против двери в кухню, узкая скамейка, обитая мягкими подушками и снабженная, для вящего комфорта, достаточным количеством мягких валиков. Длинный обеденный стол стоял вдоль комфортабельной лавки. На одном конце, у окна, накрыт белою скатертью. Заметно по многим пятнам, что эта скатерть стелется уже не первый день.
На лавке возлежал отец Андрей, головою к окошку. Покрикивал на Евгению. Евгения порывисто носилась из столовой в кухню и обратно с тарелками и ножами, потрясала пол тяжелою поступью босых ног и отвечала сердитыми взглядами на сердитые окрики отца Андрея.
Около стола копошилась матушка Федосья Петровна, маленькая, юркая, лет пятидесяти. Часто выбегала в кухню, потихоньку шпыняла там Евгению и, видимо, была озабочена предстоящим обедом. Из кухни слышались ее хлопотливые восклицания:
– Ведь ты знаешь, что батюшка не любит. Дура зеленая! Ведь ты знаешь, что Алексею Иванычу… Ах ты, дерево стоеросовое!
Молин уселся за стол, горько улыбнулся и сказал:
– Отскочил!
Отец Андрей посмотрел на него внимательно и спросил:
О ком это?
– Да тот, Шестов.
Матушка с любопытным видом выскочила из кухни и спросила Молина:
– А что, встретили его?
– Как же, встретил! – отвечал Молин. Он заколыхал сутуловатым станом, выдавил из него странный, косолапый смех и стал рассказывать отрывисто, словно сердился и на собеседников:
– Из училища пер. Подскочил, лебезит, руку сует. Так бы по зубам и смазал! Еле сдержался.
– И следовало бы, – с веселым смешком сказал батюшка. – Эй, Евгения, неси обед!
– Да еще как следовало бы! – подтвердила матушка. – Евгения, дура косолапая! Где ты пропала?
– А ну его ко всем чертям! – сердито говорил Молин. – Еще заплачет, ябедничать побежит, фитюлька проклятая!
– Жена, воскликнул отец Андрей, – где же водка?
– Евгения, Евгения, – засуетилась матушка, – дурища несосветимая, есть ли у тебя башка на плечах!
Евгения вносила в столовую горячий пирог. Кричала:
– Не разорваться!
Матушка метнулась к поставцу и в один миг притащила водку и рюмки. Евгения помчалась за супом, а Молин бубнил себе:
– Юлил за мной. До самых ворот бежал… впритруску… Ну, да я на него нуль внимания. Прикусил язычок, подрал как ошпаренный.
Отец Андрей зычно захохотал. Матушка налила водку в рюмки и придвинула одну из них Молину. Смотрела на него ласковыми, влюбленными глазами. Отец Андрей и Молин выпили, а матушка меж тем положила Молину громадный кусок пирога с говяжьего начинкою и наполнила его тарелку супом, еще дымным от горячего пара.
– Ловко! – говорил отец Андрей. – Так их, мерзавцев, и надо учить. Ну что ж, брат, по первой не закусывают. Ась, Алексей Иваныч?
– Дельно! – одобрил Молин. – Я, признаться, выпью, – в проклятом остроге пришлось попоститься.
Налили по второй и выпили. Горькие воспоминания преследовали Молина. Он заговорил:
– Если б он, скотина, был настоящий товарищ, он бы сразу должен был сунуть под хвост той сволочи. Сочлись бы!
– Известно!
– Ну, если б она не взяла, да накляузничала бы следователю, я все же был бы в стороне, – не я подкупал, мне что за дело! А то не мне же было ей деньги предлагать.
– Ну, само собой. Да и мне неловко. Я так и думал, они с теткой обтяпают! А они вон что.
– Подлейшие твари! – взвизгнула матушка.
– Ну да ладно, и даром отверчусь.
Отец Андрей вдруг засмеялся и спросил Молина:
– На экзамене-то, говорил я вам, что вышло?
– Нет. А что?
– Да, да представьте, какая подлость! – закипятилась матушка.
– На Акимова накинулся, – рассказывал отец Андрей. – Не знает, дескать, геометрии. Единицу поставил. Переэкзаменовку, мол, надо. Ну, да мы еще посмотрим. Почем знать, чего не знаешь.
– Это, знаете, из зависти, – объясняла матушка, – отец Акимова подарил батюшке на рясу, а ему – шиш. Акимов – купец почтительный, только, конечно, кому следует; ведь всякий видит, кто чего стоит. Батюшка Андрей Никитич, да что ж ты не угощаешь? Видишь, рюмки пустые.
– И то, – сказал батюшка и налил.
– Эх! – крикнул Молин. – Руси есть веселие пити, не можем без того быти.
– Евгения! – крикнул отец Андрей в открытую дверь кухни. – Ты это с кем там тарантишь?
– Да это, батюшка, мой брат, – ответила Евгения. Мальчишка лет двенадцати опасливо жался к углу кухни. Боялся отца Андрея: учился в городском училище.
– Брат? Ну и кстати. Пусть посидит там, мне его послать надо. Удивляюсь я только тому, – обратился отец Андрей к Молину, – как это наши мальчишки не устроят ему сюрприза за единицы. Пустил бы кто-нибудь камешком из-за угла, – преотличное дело! Ха-ха-ха! Матушка взвизгнула от удовольствия.
– В загривок! – крикнула она и звонко засмеялась. Молин кивнул головою на открытую дверь кухни. Отец Андрей закричал:
– Евгения, дверь запри! Ишь напустила чаду, кобыла!
Евгения стремительно захлопнула дверь. Отец Андрей тихонько засмеялся.
– Чего там? – сказал он.
– Все же неловко, – ученик, и все такое.
– Чудак, да ведь я нарочно, – зашептал отец Андрей, – пусть слышит. Скажет товарищам, – найдется шалун поотчаяннее, да и запустит.
Отец Андрей снова захохотал и налил по четвертой рюмке. Молин сочувственно захихикал и показал пожелтелые от табака зубы. Он проглотил водку и крикнул:
– Эх, завей горе веревочкой!
– Все шляется к Логину, – сказал отец Андрей.
– А, к слепому черту! Ишь ты, агитатор пустоголовый, нашел себе дурака, пленил кривую рожу. Ну, да он мастак бредки городить.
– Вожжались с Коноплевым, да расплевались, – сообщила матушка.
– Ишь ты, лешева дудка, куда полезла! Почуял грош.
– Ничего, сведется на нет вся их затея, общество это дурацкое, – злорадно сказал отец Андрей.
– А что? – спросил Молин.
– Да уж подковырнет их Мотовилов.
– Подковырнет! – с азартом воскликнула матушка.
– Уж Мотовилова на это взять, – согласился Молин, – шельмец первой руки.
– Да, брат, – разъяснял отец Андрей, – ему в рот пальца не клади. С ним дружить дружи, а камень за пазухой держи.
– Шельма, шельма, одно слово! – восторгалась матушка.
– Но умная шельма, – поправил Молин.
– Да я то же и говорю: первостатейная шельма, молодец, – продолжала матушка. – Уж мой Андрей Никитыч хитер, ой хитер, а тот и еще хитрее.
