Глава двадцать восьмая
Логин вернулся из гимназии рано и в вялом настроении. Сел за стол, лениво принялся завтракать. Водка стояла перед ним. Логин посмотрел на бутылку и подумал, что привычка пить каждый день – скверная привычка. Откинулся на спинку стула и продекламировал вполголоса:
Прощай вино в начале мая,
А в октябре прощай любовь!
Потом придвинул к себе бутылку и рюмку, налил, выпил. Мысли стали веселы и легки.
В это время раздался неприятно-резкий стук палкою в подоконник открытого окна. Логин вздрогнул. Досадливо нахмурился, вытер губы салфеткою и подошел к окну.
– Дома, дружище? – раздался голос Андозерского. Логин сделал вид, что очень рад, и отвечал:
– Дома, дома. Ну, что ж ты там, – заходи!
– Водка есть? – оживленно спросил Андозерский.
– Как не быть!
Андозерский проворно взбежал на крыльцо. Румяное лицо его казалось измятым. Маленькие глазки были сонны и смотрели с трудом. Голос у него сегодня был хриплый. Шея страдальчески вращалась в узком воротнике судейского мундира. Он сел к столу.
– Эге, у тебя огурцы! Славно! И редиска, – еще лучше.
Логин налил по рюмке водки.
– Опохмелиться со вчерашнего треба? – спросил он.
– Опохмелялся, дружище, да мало: встал поздно, надо было тащиться в съезд, – сегодня было судебное заседание.
– Где ж ты это вчера засиделся?
– В том-то и дело, что нигде. Сидел дома и трескал водку.
– С кем?
– Один, брат, по-фельдфебельски. Столько вызудил, что и вспомнить скверно.
– С горя или с радости?
– С раздумья, дружище.
– Ой ли?
– Да, да, – решился, выбрал… Ну, да что там… Завтра все расскажу.
– Ну что ж вы, судьи неумытные, наделали сегодня?
– Наделали мы делов! Мы, брат, сегодня грозный суд творить вздумали.
Андозерский влил в себя другую рюмку водки и весело засмеялся.
– Вот теперь на поправку пошло! Знаешь Спирьку? Комичный Отелло.
– Как не знать! Только какой же это Отелло, это – Гамлет.
– Спирька-то Гамлет? Ну уж, скажешь тоже!
– Ну да, именно Гамлет: он жаждет мести и ненавидит месть, и вот увидишь – отомстит как-нибудь по-своему. Ну, что ж у вас с ним?
– А видишь, его волостной суд приговорил к пятнадцати розгам; Мотовилов жаловался, а также за мотовство и пьянство, расстраивающие хозяйство. Спирькино хозяйство!
– Ну, все же! Так вот он нам жалобу. Ну что ж, мы суд судом, дело разобрали, да и решили усилить ему, мерзавцу, наказание, всыпать двадцать!
Андозерский сказал это очень горячо и с видимым удовольствием.
– Но, однако, зачем же усиливать? – удивился Логин.
– А затем: не жалуйся!
– Ай да Соломоны! Ну, еще что натворили?
– А еще, дружище, засудили мальчишку. Пожалей, брат, ты к мальчишкам жалостлив.
– Это какого же мальчишку?
– А вот тот, Кувалдин, что в огороде Мотовилова попалcя. Его тоже волостной суд присудил к десяти ударам, а он тоже жаловаться. Ну, мы ему и накинули еще пятачек.
– Да ведь вы знаете, что он попался случайно в шалости, которая здесь в обычае.
– А кусаться зачем? Да и обычай скверный.
– Да ведь мальчика вы не могли присудить более, как к половинному наказанию? Выходит, вы закон нарушили.
– Нарушили? Ну, это буква закона, а мы… Мы, брат, новое наслоение магистратуры. Мы без сантиментов.
– Несимпатичное наслоение, что и говорить!
– Несимпатичное! А вам бы по головке гладить всякого шельмеца! Нет, брат, на наших плечах лежит важная задача: подтянуть и упорядочить. Миндальничать нечего: им дай палец, они и руку отхватят. Особенно теперь это необходимо в наших местах: брожение в народе, – того гляди, холерный бунт нам преподнесут. И так черт знает какие слухи ходят.
– Что ж, сознание законности хотите водворить в населении?
– Конечно! Давно пора. В наших селах ведь просто жить нельзя: потеряно всякое уважение к властям, к дворянству, к праву собственности, к закону.
– Постой, брат, как же это вы сумеете вбить в народ сознание законности, когда сами закон нарушаете?
– Мужика надо приучить к повиновению, к дисциплине. Мы, дворяне, – его естественные опекуны.
– Скажи, а что же, ваш товарищ прокурора заявил протест?
– А с чего ему заявлять протест?
– Да ведь незаконно!
– Ну, пусть сам мальчишка жалобу принесет губернскому присутствию. Да не посмеет мальчишка, – побоится, как бы еще не прибавили.
Андозерский захохотал.
– И неужели так-таки никто из вас и не спорил? Неужели среди вас не нашлось ни одного порядочного человека?
Андозерский опять захохотал, весело и беззаботно.
– Нашелся, брат, один такой же, как ты, идеалист, кисельная душа, Уклюжев, молоденький земский начальник, – вздумал распинаться за мальчишку. Умора! Так разжалобился над сорванцом, сам чуть не плачет! Ну, мы его пристыдили. Заплачь, говорим. Ну, он сконфузился, на попятный двор, мямлит: да я, говорит, вообще. Так мы его оконфузили, что потом ему пришлось оправдываться: это, говорит, потому, что я до суда клюкнул малость. Врет, конечно: ни в одном глазу.
– Один только нашелся, да и тот – тряпка! – презрительно сказал Логин.
Андозерский весело хохотал. Продолжал рассказывать:
– Умора! Вышли мы из совещательной комнаты, прочел Дубицкий решение, мальчишка как всплачется, – повалился в ноги: «Отцы родные, благодетели!» И ведь по роже видно, что мерзавец мальчишка: хорошенько его надо выжарить!
– Как все это у вас грубо, дико, по-татарски! Живодеры вы этакие! – сказал Логин с отвращением.
Противно было смотреть на улыбающееся лицо Андозерского и хотелось говорить что-нибудь дерзкое, оскорбить, озлить его. И Андозерский, в самом деле, озлобился, надулся.
– Да ты что так заступаешься за мальчишку? Ты его видел?
– Видел.
– Ну то-то, ведь не красавец, – твой Ленька куда смазливее. Нечего тебе на стену лезть.
Лицо Логина побагровело, и он почувствовал то особое замирание в груди, которое помнят люди, грубо и несправедливо оскорбленные.
– Послушай, Анатолий Петрович, – сказал он, – ты уже не первый раз говоришь мне такое, что я вынужден тебя просить: сделай милость, скажи ясно, что хочешь сказать.
Логин чувствовал, что слишком волнуется, и упрекал себя за это, но не мог сдержать волнения.
– Что хочу сказать? – со злобною усмешкою переспросил Андозерский. – Надо полагать, не больше того, что все говорят.
– А именно? – сурово, металлическим звуком спросил Логин.
– Видишь ли, много глупостей болтают. Общество, мол, предлог для противоправительственной пропаганды. Болтают, что гимназистов ты собираешь, чтоб им идеи вредные внушать. Заговор какой-то, говорят, ты устраиваешь, воздушные шары какие-то к тебе полетят. Развратничаешь, говорят, с мальчишками.
– Грязно, грязно это!
– А у нас то и любят, дружище. Грязно, вишь, тебе! А для нас пикантно, – у нас такими штуками барышни захлебываются. Послушал бы ты, как об этом Клавдия разговаривает, – с упоением.
– Да, помню я, как ты перед Клавдией прохаживался на мой счет.
– Ну, уж это ты… Я за тебя везде распинаюсь.
– Совершенно напрасно.
– Чудак, не могу же я слушать клеветы и не возражать. Но мне не верят, – послушают, пожмут плечами, да при своем и остаются. Сам должен знать, что за остолопы в нашем богоспасаемом граде водятся. Их хлебом не корми, а гадость расскажи. Что им и делать? Разговоры о пустяках, читают только сальные романы, – праздность, скука, духовных интересов никакейших. А ты сам даешь повод, – неосторожен, дразнишь гусей, – и в ус себе не дуешь.
– Вот что!
– Да, брат: с волками жить – по-волчьи выть. Взять хоть дело Молина. Оно, может, и некрасиво, – да только зачем тебе понадобилось такой вид делать, что это, дескать, за мерзавца мерзавцы заступились. Шестов – дурак, мальчишка; по глупости разозлил кого не надо, на него и клевещут. Ты с ним дружишь, – ну вот и на тебя тоже. Ну, пусть мы, и в самом деле, все мерзавцы, но не любим мы, дружище, ой как не любим, чтоб нас презирали так уж очень откровенно.
– Клеветой мстить начнете?
– Не начнем, а начнут! – внушительно поправил Андозерский. – Что делать, все люди – все человеки, у всякого свой собственный взгляд на вещи. Мы вот по совести судим, а ты нас живодерами облаял. Этак ты нас, если бы власть у тебя была, и в каторгу сослал бы. Логин тихо и зло рассмеялся. Его лицо побледнело.
– Да, Анатолий Петрович, есть из нас такие, что и каторги им мало! Ядовитых змей истреблять надо.
– Ну, ты, однако, нехорошо смеешься! – хмуро сказал Андозерский. – Нервы, дружище; лечиться надо. Ну, и заболтался же я с тобою.
Он ушел и оставил на душе Логина злобное, мстительное чувство. И опять, как прежде, это темное чувство сосредоточилось на Мотовилове.
«Вот человек, который не имеет права жить!» – припомнилось ему.
Бледный и злой, Логин сжал руками спинку стула и несколько раз ударил им по стене, – нелепое движение успокоило. Опять вспомнилась Анна, – глаза ее посмотрели укоризненно.
Новости в нашем городе распространяются с удивительною быстротою. Не успел Андозерский дойти до квартиры Логина, как Вале уже известен был произнесенный в утреннем заседании съезда приговор, – и Валя поспешила воспользоваться им.
Убедилась, что Андозерский ухаживает за барышнями, выбирает невесту, а ею только забавляется. Она решилась опять сойтись с Сеземкиным. Бедный Яшка почувствовал себя на седьмом небе от восторга. Но Вале было досадно за обманутые надежды. Ждала случая отплатить Андозерскому.
Сегодняшнее судьбище – Валя хорошо знала это, – могло не понравиться только Анне; Нета искренно веровала, что мужики – дикие люди; для Клавдии такие низменные вещи, как мужицкие дела, вовсе не могли быть интересны. И вот Валя побежала в усадьбу Ермолиных, босиком, красная от радостного волнения.
Анна только что вернулась откуда-то и переменяла амазонку на домашнее платье. Валя стояла перед нею и рассказывала. Анна строго смотрела на Валю и хмурила брови. Сказала:
– Нехорошо, Валя. Вы там тоже были, – и вот…
– Анна Максимовна, – оправдывалась Валя, – да ништо ему: чего же он зевал, а потом палец укусил Алексею Степанычу.
– Ах, Валя, не в том дело, – а его на чужом огороде поймали, вот что. Вам бы унимать ребят, а вы сами с ними.
– Да ведь это же не кража, – а просто шалость.
– Хороша шалость! Это не мальчишка, а вы заслужили то наказание.
Валя заплакала. Говорила, всхлипывая:
– Я знаю, что я виновата, только зачем же они так жестоко!
– Что других обвинять. Валя! Напрасно вы торопились мне это рассказывать.
Валя пуще расплакалась, стала на колени перед Анною и ловила ее руки.
– Ей-богу, я больше не буду, – говорила она. – Не отталкивайте меня, – лучше накажите, как знаете.
В этот день Андозерский решился наконец закрепить выбор невесты. Недаром вчера сидел запершись и пил: обдумывал предстоящий шаг.
Богаче всех невест была Анна. Андозерский решил, что любит ее. Пора было сделать предложение. Был почти уверен, что его ждут с нетерпением.
Благоразумнее бы отложить до завтра, чтоб вести дело со свежею головою. Но водка и досада на Логина подстрекали.
«Он за нею, кажется, приволокнуться вздумал, – размышлял Андозерский, – докажу ж я ему дружбу!»
Выкупался. Показалось, что голова свежа, как никогда. «Чист как стеклышко», – вспомнил поговорку Баглаева. Вдруг стало весело и приятно. Думал, что от него, может быть, попахивает вином, но это не беда: облил духами одежду и был уверен, что благоухание заглушит винный букет.
Быстро доехал Андозерский до усадьбы Ермолина. Судьба благоприятствовала: Анна была дома, одна, сидела на террасе, читала. Черные косы сложены низким узлом. Золотисто-желтое узкое платье, высоко опоясанное, шло к милому загару босых ног.
– Можно полюбопытствовать? – спросил Андозерский.
Анна дала ему книгу. Андозерский прочел заглавие, сделал удивленные глаза и сказал:
– Охота вам читать такие книги! Анна сдержанно улыбнулась. Спросила:
– Отчего же не читать таких книг?
– Эти книги годятся только для того, кто богат жизненным опытом. Сердца неопытные, незакаленные только напрасно ожесточаются при чтении таких книг, пропитываются ложными взглядами, а противовеса в пережитом и испытанном нет.
Анна внимательно смотрела на Андозерского. Легонько усмехнулась. Сказала:
– Что ж делать! Эту начала, так уж надо кончить.
– Ох, не советовал бы! Но, впрочем, не будем терять дорогого времени. Я хотел сообщить вам кое-что, вы позволите?
– Пожалуйста.
Андозерский замолчал, словно отыскивая слова. Анна выждала немного и сказала:
– Я слушаю вас, Анатолий Петрович.
– Видите ли, этого в коротких словах не скажешь. Да и нет, пожалуй, слов подходящих: все старо, избито. Вот видите, весна, цветы цветут, – все это настраивает так мечтательно, молодеешь весной.
– Ваша весна уже прошла, – лукаво сказала Анна.
– Да, прошла, украдкой, незаметно, а теперь возвращается, да какая прекрасная! Душа радуется, становишься добрее и чище.
– Чем же вы отметили этот возврат вашей весны? – тихо спросила Анна.
Смотрела вдаль мимо Андозерского. Глаза ее сделались грустными.
– Пока еще не знаю, – сказал Андозерский, – но думаю, что отметил чувством.
– Вы говорите, что стали добрее, лучше, – конечно, это не фраза?
– Да, да, это верно! – воскликнул Андозерский. Он видел лицо Анны только сбоку: она повернулась на стуле и, казалось, внимательно рассматривала что-то вдали, там, где сквозь ярко-зеленую листву сада виднелись золоченые кресты городских церквей. Сказала медленно, раздумчиво:
– Это бывает редко, так редко, что в такие праздники души как-то даже и не веришь. Добрее, лучше, – как это хорошо, какое просветление! После причастия так чувствуют себя верующие. Но вот, скажите, как же это отражается в вашей деятельности, в службе?
Анна быстро повернулась к Андозерскому и внимательно всматривалась в него. Ее лицо вдруг вспыхнуло и отражало быструю смену чувств и мыслей.
– Это, Анна Максимовна, сухая и грубая материя, моя служба, – для вас это вовсе не интересно.
Аннино лицо внезапно стало равнодушным. Она сказала холодно:
– Извините. Я приняла это за чистую монету: думала, вы в самом деле хотите рассказать о вашем ренессансе.
– Анна Максимовна, могу ли я говорить о делах, когда у меня на сердце совсем другое! Но скажите, ради Бога, ведь вы не могли не заметить того нежного чувства, которое я к вам питаю?
Анна встала порывисто. Краснея багряно, отвернулась от него.
– Скажите, – говорил Андозерский, подходя к ней, – ведь вы…
Анна перебила его:
– Вот, вы говорите о вашем возрождении, а не хотите сказать, что делаете на службе. Я знаю, сегодня было назначено заседание уездного съезда, и вы там должны были быть. Скажите, изменил съезд приговор об этом мальчике? Кувалдин, так, кажется, его фамилия?
– Да, изменил.
– Оправдали мальчика?
– Как же можно было его оправдать!
– Смягчили приговор? Нет? Усилили, значит? Да? Неужели, неужели?
– Ах, Анна Максимовна!
– Но вы-то, ведь вы были не согласны с другими? Нет? И вы так же думали? С весною в сердце вы подписывали такой приговор, грубый, глупый, безжалостный? И для этого стоило возрождаться? Вы любите шутить, Анатолий Петрович!
– К чему вам это, Анна Максимовна? Ведь это служба, дело совести.
– Вся жизнь – дело одной совести, а не двух… Впрочем, этот разговор, конечно, ни к чему. А только вы сами заговорили о вашем возрождении. Не терплю я пустых фраз.
– Любовь моя к вам – не фраза. Анна Максимовна, скажите же мне…
– Если бы даже я имела несчастие полюбить человека, который любит то, что я ненавижу, ненавидит то, что я люблю, то и тогда я отказалась бы от глупости разбить свою жизнь. И у меня к вам нет никаких чувств.
– Но я питал надежды, и мне казалось, что я имел основание…
– Довольно об этом, Анатолий Петрович, прошу вас. Вы ошибались.
Анна тихо сошла по ступеням террасы в сад, зелено смеющийся перед нею. Веселые красные цветки на куртине закружились хороводом, радостно-легким.
Андозерский с яростью смотрел на Анну. И уже все в ней стало для него вдруг ненавистным – и красивость ее простой одежды, и ее прическа, и ее уверенная и легкая походка, и нестыдливая загорелость ее босых ног.
«Хоть бы для гостя башмаки надела!» – с яростною досадою думал он.
