Часть шестая
Глава сорок седьмая
Все Шанино лето прошло беспокойно: от отца к матери, от матери к отцу. Обоим мешала, надоедала, обоих сердила своими проказами и дерзкими выходками. У пьянствовавших учителей познакомилась с тремя административно-сосланными, на которых почти весь город смотрел с боязливым удивлением. Когда отец узнал об этом, это его жестоко обеспокоило. Но что было делать? Дочка явно отбилась от рук.
И у отца, и у матери все чаще являлась мысль: «Гораздо спокойнее было, когда Шанька жила в Крутогорске».
Мать, сама влюбленная, все более понимала Шанино томление и все более сочувствовала ей. А отец сурово думал: «Что с Шанькою ни делай, все равно, добра не ждать. Уж пусть лучше в Крутогорске беснуется, чем здесь. Все меньше здешние звонить о ней станут, а то скоро здесь прохода от кумушек не будет. А там она, может быть, и сумеет окрутить своего голубчика, – уж очень девка настойчива».
И вот к осени наконец добилась Шаня того, что ее опять отпустили к дяде Жглову в Крутогорск.
Мать нагрузила Шаню целыми ворохами деревенских гостинцев, денег щедро дала ей из своих и, прощаясь, поплакала.
А отец, прощаясь с Шанею, подарил ей револьвер, браунинг, с запасом пуль и патронов.
Сказал:
– Вот тебе, на случай, коли попугать кого-нибудь захочешь, в дороге ли, дома ли. Знаешь, говорится: «Козла бойся спереди, лошади – сзади, а лихого человека – со всех сторон». А лихих-то на свете больше, чем добрых.
И удивил, и обрадовал Шаню этот чудной подарок, – красивая стальная игрушка, совсем на вид не страшная, которую так удобно при себе носить, которую легко спрятать в сумочке вместе с биноклем.
Залюбовалась Шаня, – очень хорош! – а на глаза навернулись слезы. И что-то в душе ясно сказало, что эта игрушка может понадобиться.
Шаня поцеловала отца нежно. Шепнула тихо:
– Спасибо, милый папочка! Угадал, что мне надобно. Отец смотрел на нее сумрачно и говорил странные слова:
– Станешь стрелять, так дула к себе не поворачивай. Шаня засмеялась. Сказала весело:
– Не так глупа, чтобы стреляться. Этого никогда не сделаю.
– Да ты что думаешь? – сказал отец. – Себя убить не штука. Смерть-то, – она сладкая. А вот ты другого убей, попробуй.
И слова его звучали как суровое, настойчивое внушение.
С тех пор Шаня никогда не расставалась с этим револьвером. Нарочно для него в юбках карманы шила, – сама вшивала, – портнихи не любят карманы шить. А ночью прятала его к себе под подушку. Порою спросонок сунет руку под подушку, ощупает холодноватое гладкое дуло и улыбнется успокоенно, – здесь мой друг, чего же мне бояться!
В трудные минуты жизни вспомнит о нем Шаня и думает: «Стоит только захотеть, и ничего не будет. Что же томиться тоскою, и чего стоит эта жизнь, которую так легко обратить в ничто?
Из ничего сотворенная, даром мне данная, легкая, как ветром взвеваемая пыль, жизнь моя, только немного над тобою поплачу и отброшу легко».
Уезжая из Сарыни, на выезде из города, у кустарников близ ручья, где цвел колосовидными метелками светло-пурпуровый плакун, увидала Шаня цыганку. Шаня остановила ямщика, подозвала цыганку.
Смуглая красавица, улыбкою показывая белые, как у зверя, сильные зубы, подошла к экипажу. Красные лохмотья шевелились на ней, как живые.
– Погадай мне, – сказала Шаня.
Цыганка смотрела на ее руку, покачивала головою, смеялась и говорила:
– Счастливая будешь, милая барышня, до смерти счастливая. Богатая будешь, деньги без счету давать будешь.
Шаня засмеялась и дала цыганке золотую монетку.
Шаня возвращалась в Крутогорск веселая. В душе ее торжествовала радость, – добилась-таки своего.
Опять, как в прошлый год, на пристань приехала Юлия. Встретила Шаню радостно, – будет с кем поболтать и пошептаться о провизоре. Но теперь уже не одна Юлия встречала Шаню, – было много молодых друзей, и самая милая из них, Манугина. Потащили Шаню в буфет, вина выпили. Было шумно и весело.
А когда подъезжали с Юлиею к дому, вдруг стало как-то неловко Шанечке. Она спросила:
– Ну что, дядя не ворчал, как узнал, что я опять к нему еду? Юлия покраснела. Сказала неопределенно:
– Ну ведь ты его сама знаешь. У нас все по-прежнему. Вон и Гнус из окошка смотрит. Все злится, ни за кем еще пока не ухаживал. Пожалуй, опять станет к тебе липнуть.
Дядя Жглов встретил Шаню очень хмуро. Он ворчал сердито:
– Прилетела птица с пестрыми перьями.
Юлия приехала домой радостная, но угрюмость отца заставляла ее сжиматься и трепетать.
А Шаня весело смеялась. Говорила беззаботно:
– Я – веселая птица. Вот петь буду, тебя забавить, дядя.
– Сорока, вот ты какая птица! – сурово сказал дядя.
– Ну что ж! – беспечно возражала Шаня. – Сорока так сорока. Дядя Жглов говорил угрюмо:
– Опять скандалы заводить будешь! Только смотри, уж теперь я не буду на твои проделки сквозь пальцы смотреть. Я тебе хвост пришпилю.
Шаня говорила бойко:
– Сперва соли на хвост насыпь, коли я – сорока. Иначе не поймаешь. Мы, сороки-белобоки, увертливы.
– Дерзкая девчонка! – ворчал дядя. – Соли насыплю, плохо будет.
Он сердито ушел, хлопнув дверью. Шаня вздохнула. Сказала вполголоса:
– Странные люди – наши старшие! Не могут без того, чтобы теснить да преследовать.
Юлия в ужасе, как бы отец не услышал Шаниных слов, заговорила о другом.
Но даже и самая дядина суровость усиливала Шанину готовность отдаться милому. В душе ее кипело ликующее желание наперекор всему взять свое счастие, над старческою ворчливою угрюмостью вознести ликующую радость любви!
Евгений был в это время в состоянии чрезвычайного возбуждения. Это было как раз в те дни, когда Маруся Каракова, распалив его страстность, отказала ему. Весь мир перед Евгением в эти дни догорающего лета был чрезмерно-ярок и нестерпимо-зноен, все чувства его были болезненно обострены, – и вот от одного из товарищей, приехавших к нему на день из Крутогорска, он узнал о том, что Шаня приехала.
Евгений пришел в несказанный восторг. Теперь ему стало ясно, что ведь он любит только Шаню, и всегда любил ее, и всегда будет любить. История с Марусею теперь показалась ему каким-то смешным фарсом, и он дивился на себя, как мог он хотя бы на одну только минуту принять этот фарс за что-то настоящее.
В том состоянии яростного восторга, в котором находился теперь Евгений, ему все казалось простым и возможным. Он решился немедленно ехать в город и идти прямо к Шане на дом.
Состояние влюбленности – блаженное состояние!
Но, когда уже Евгений был в городе, суровое лицо Жглова вдруг слишком ясно представилось ему, внезапная робость зашевелилась в душе, – и вместо того, чтобы прямо с вокзала нанять извозчика к дому Жглова, он поехал на свою городскую квартиру. Он думал: «Переночую, а там видно будет».
Швейцар передал ему полученное вчера по почте письмо от Шани. Несколько быстро набросанных строчек, – и сердце его забилось от радости.
Милый, дорогой, золотой Женечка! Я здесь и каждый день от трех до пяти буду сидеть в Летнем саду у старого фонтана и ждать тебя, мой ненаглядный, единственный.
Твоя Шанька
Евгений посмотрел на часы. Было уже пять минут шестого. Но он все-таки поехал в Летний сад и там, почти у входа, встретил Шаню с Юлиею. Шаня радостно заговорила:
– Женечка, вот видишь, я говорила, что вырвусь оттуда. Видишь, вот я и здесь.
Евгений жал ее руки, смотрел в ее глаза, радостно смеялся. Весь мир перед ним окрасился огнями страсти. Все окрест предметы выявляли свои оранжевые и золотые цвета. Красные ягодки бузины казались дивными райскими плодами. Юлия, которая прежде казалась ему смешною и неловкою, теперь оказалась очень привлекательною и симпатичною девушкою.
Шаня смотрела на Евгения с удивлением и с восторгом. Евгений был неузнаваем. Глаза его блестели, улыбки были детски-веселы. Он чаровал Шаню блеском и игрою энергии. Заражал ее своею влюбленностью, и поэтому Шане казалось, что никогда еще она так его не любила, как в этот устало-солнечный день.
Вся похоть поднялась, и играла в нем, и стала радостною и непорочною, и так нежен и мил был Евгений, точно цвела в нем первозданная радость.
Первое свидание было весьма непродолжительно. Шаня торопилась домой. Да и что за радость, – встреча на улице! Но и в эти несколько минут Евгений успел, то торжественно, то нежно, десятки раз повторить свое обещание жениться на Шане.
Условились по-прежнему встречаться в какой-нибудь гостинице.
В первый же вечер, когда они сошлись в отдельном кабинете дорогого, уютного ресторана, Шаня почувствовала, что больше не может держаться в этом состоянии постоянно обороняемой от милого недоступности, как в прошлом году.
Евгений был очень остроумен в тот день. С его языка то и дело срывались веселые шутки. Все движения его были быстры и живы. Напряженная энергия страсти пронизывала все его существо.
Шаня и сама все более распалялась.
Вино, цветы, – ах, разве эти бессильные сами по себе отравы бросают в объятия милого!
Сладко было сбросить одежды, обрадоваться наготе своей, и обрадовать его, и прильнуть, и отдаться. И потом, еще в неизведанном дотоле блаженстве взаимности, ощутить радость новой влюбленности.
Сочетались ярость страсти и нежная влюбленность, и так остро почувствовала Шанина душа это сочетание, этот голову кружащий пожар!
Потом, когда усталая нежность приникла к ним, отрадно было говорить нежные, озабоченно-ласковые слова и чувствовать, как сливается душа с душою.
Когда уже они собирались уходить и Шаня, стоя перед зеркалом, пришпиливала шляпу, она сказала:
– Теперь у нас все должно быть общее. Трусливо-благоразумный буржуа проснулся в душе Евгения.
– Да, конечно, – пробормотал он, – конечно, я не отказываюсь, но только…
Шанечке стало стыдно, что она словно напрашивается на что-то. И пришлось ей объяснять свои слова. Она сказала:
– Мои деньги должны теперь принадлежать тебе.
Евгений слегка покраснел, не то от радости, не то от смущения, и сказал:
– Полно, Шанечка, мне не надо. Мне своих денег хватит.
– Нет, пойми, – убеждающим и простодушным тоном говорила Шаня, – ты мне отдаешься, я – тебе, но разве я только твоя игрушка?
– Ты – мое божество! – восторженно сказал Евгений.
– Прежде всего, я – твоя жена, – говорила Шаня, – и должна тебе помогать.
Слово «жена» показалось Евгению слишком прозаичным, напоминающим о каких-то обязанностях. Ему приятнее было бы услышать более поэтическое название «любовница». Но он сказал:
– Конечно, мы будем помогать друг другу.
– Перед тобою блестящая карьера, – говорила Шаня.
– Конечно, – уверенно сказал Евгений.
– Глупо теперь тебе в чем-нибудь нуждаться, – говорила Шаня, – отказывать себе в чем бы то ни было. Это только расстроит твое здоровье, подорвет твою энергию, помешает успеху, – ведь я же сама тогда многое потеряю.
Евгений слушал и самодовольно улыбался.
Глава сорок восьмая
Началось счастливое время, безоглядно-счастливое для Шани, гордо-счастливое для Евгения.
В эти первые дни Евгений гордился и победою над Шанею, и чувством самостоятельности от родных, и тем, что у него такие высокие и благородные чувства, и тем, что пылкая Шаня ему подчиняется. Он чувствовал себя главою будущей семьи.
Но скоро гордое счастие его было омрачено возобновлением домашних сцен. Едва Хмаровы переехали в город, как они узнали, что Шаня вернулась.
Мать Нагольского встретила Шаню на улице. Сейчас же отправилась к Хмаровым. Даже сыну ничего не успела рассказать, – поторопилась, чтобы успеть раньше других принести Хмаровым эту неприятную новость.
Евгения дома не было. В гостиной сидели Варвара Кирилловна, Мария и Аполлинарий Григорьевич.
Едва успев поздороваться, Нагольская, вульгарная, грубая дама в слишком пестрой шляпе, поспешила возвестить:
– Шанька-то ваша, вашего Евгения душенька, опять в Крутогорске. Иду я сейчас по улице, и вдруг прямо мне навстречу идет какая-то цаца расфуфыренная. Смотрю, да это Шанька! И такой у нее счастливый вид, точно она двести тысяч выиграла.
Варвара Кирилловна и Мария замерли от ужаса. Они смотрели с трепетною надеждою на Аполлинария Григорьевича. Он усмехался самоуверенно и хитро и покручивал длинный ус.
– Разведем! – уверенно сказал он.
Даже слишком уверенно для того, чтобы это было убедительно.
– Вы только не волнуйтесь, Варвара Кирилловна, – продолжал он, – и не вмешивайтесь. Я беру это на себя.
Варвара Кирилловна говорила с ужасом:
– Вы бы посмотрели, какие у нее глаза. Это – колдунья. Аполлинарий Григорьевич засмеялся.
– С Лысой горы? Уж нет ли у нее хвоста? – шутливо говорил он.
– Она его гипнотизирует, – говорила Мария. – Он такой впечатлительный, и у него такой мягкий характер.
Нагольская с грубым пафосом восклицала:
– Сколько мы видим жизней, разбитых из-за таких тварей!
Однажды Аполлинарий Григорьевич, оставшись наедине с Евгением, сказал ему:
– Евгений, познакомь меня с твоею невестою, – с Шанечкою Самсоновою.
Евгений с удивлением посмотрел на Аполлинария Григорьевича. Так удивился и так испугался этому неожиданному желанию, что даже слегка побледнел. Аполлинарий Григорьевич продолжал:
– Ведь если ты твердо решился жениться на ней, то надо же понемногу познакомить ее со всею нашею семьею.
– Я знаю, ты будешь ее отговаривать и смущать, – сказал Евгений.
– Вовсе нет, и не думаю, – возразил Аполлинарий Григорьевич. – Я бы к тебе не обратился, если бы у меня были такие мысли. Ведь я мог бы познакомиться с нею и без твоей помощи. За кого же ты меня принимаешь? Совершенно не понимаю, почему бы тебе ее со мною не познакомить.
Начиная сдаваться, Евгений спросил:
– Да, но где же я ее с тобою познакомлю? К нам ее привезти нельзя, а к тебе, – но ведь тетушка, может быть, примет ее неласково.
– Зачем же к нам! – сказал Аполлинарий Григорьевич. – Мы к ней отправимся. Ведь ты же бываешь у них в доме?
Евгений жестоко смутился, покраснел. Растерянно говорил:
– Нет, я там не бываю. Ты, дядя, не знаешь, – этот ее дядя, нотариус Жглов, это какой-то антик, совершенно дикое существо. У них никто не бывает. Он даже и жениха своей собственной дочери к себе не пускает.
Аполлинарий Григорьевич усмехнулся. Сказал:
– Так ты его побаиваешься? Ну ладно, я и сам познакомлюсь. Меня пустят. И бояться мне нечего.
– Я тоже не боюсь, – с достоинством отвечал Евгений, – но я не хочу нарываться на дерзости и не хочу подводить Шаню под неприятности. Этот дикий человек способен прибить ее.
– Ну, – сказал Аполлинарий Григорьевич, – твоя Шанечка в обиду себя не даст. Только я не понимаю, – раз что ты не бываешь у них в доме, где же ты встречаешься с нею?
Евгений, досадливо и смущенно поеживаясь, говорил:
– Ну мало ли где можно встречаться!
На другой же день Аполлинарий Григорьевич отправился в дом Жглова, знакомиться с Шанею.
Дядя Жглов, по обыкновению, был в конторе.
Шаня была очень удивлена и смущена, когда прочла переданную ей визитную карточку Аполлинария Григорьевича.
С любопытством и с веселою злостью вышла она к нему в гостиную.
Высокий, стройный, белоусый господин в превосходно сидящем черном сюртуке, с цилиндром в обтянутой черною перчаткою левой руке, любезно улыбаясь, подошел к Шане.
– Простите мое нетерпение познакомиться с вами, Александра Степановна, – сказал он. – Я слышал от Евгения о вас так много трогательного и хорошего, что не мог отказать себе в этом удовольствии.
Шаня была в недоумении. Любезность и теплый тон Аполлинария Григорьевича почти подкупали ее, но дрожавшая под густыми, пушистыми усами усмешка опять дразнила ту веселую злость, с которою Шаня готовилась встретить это неожиданное нападение, – ведь она была уверена, что этот человек пришел не с доброю целью.
С любезным и непринужденным видом светской дамы Шаня пригласила его сесть и сказала:
– Вы, конечно, пришли ко мне по поручению Варвары Кирилловны.
Как дикий зверек, почуявший врага, Шаня готова была ринуться в схватку, и ноздри ее раздувались.
Аполлинарий Григорьевич весело подумал: «Ого! кошечка готова показать свои коготки!»
Он любезно засмеялся, непринужденно помахал рукою и сказал:
– Ничего подобного! Терпеть не могу вмешиваться в чужие дела! Я достаточно жил в свете, чтобы знать, что такое вмешательство ни к чему доброму не приводит. И теперь я к вам пришел от себя. Знаете, как говорят мальчики, когда их спрашивают: «Ты от кого пришел?» – «От себя». Вот так и я от себя пришел.
Он опять посмеялся, и Шаня невольно улыбнулась. Но сказала:
– Я знаю, вы все против меня.
Аполлинарий Григорьевич ответил ей с серьезным и значительным видом:
– Уже из того, что я к вам пришел, вы видите, что это не совсем так. И, спеша перевести разговор на менее щекотливую тему, продолжал:
– Моя добрая приятельница, Ирина Алексеевна Манугина, очень хвалит ваше прилежание и ваш тонкий вкус. Надо вам сказать, что я принадлежу к числу горячих поклонников прекрасного таланта Ирины Алексеевны и очень высоко ставлю ее как человека – отзывчивая, в высшей степени добрая и благородная натура. Если можно посещать наш драматический театр и испытывать там моменты высокого художественного наслаждения, то это лишь потому, что там играет Манугина.
Шаня покраснела от радости, слыша похвалы Манугиной.
Разговор перешел на театр, искусство, литературу. В легком, свободном разговоре незаметно пролетело полчаса.
Аполлинарий Григорьевич, прощаясь, сказал:
– Надеюсь, что вы позволите мне иногда заглядывать к вам?
– Пожалуйста, буду очень рада, – сказала Шаня. – Дядя будет очень жалеть, что вы его не застали. Он очень занят в эти часы своею конторою.
Проводила гостя Шанечка и потом долго не знала, хорошо ли она сделала, что была с ним так любезна. Она рассеянно отвечала на расспросы любопытной Юлии.
Аполлинарий Григорьевич прямо от Шани поехал к Варваре Кирилловне, – успокаивать ее.
– Ну вот, я ее видел, – сказал он, входя в гостиную, – видел своими глазами эту пресловутую Шаню.
Варвара Кирилловна и Мария уставились на него любопытными глазами и принялись расспрашивать. Рассказав о своем посещении, Аполлинарий Григорьевич сказал:
– Не бойтесь, – не опасна эта Шанечка. Она не сумеет овладеть им окончательно. До свадьбы дело не дойдет.
– Ну не слишком надейтесь, – недоверчиво сказала Варвара Кирилловна.
Аполлинарий Григорьевич уверенно говорил, с самодовольною миною покручивая седой ус:
– Уверяю вас. Она его сама от себя отвадит. В ней есть довольно прелести, чтобы его любезною быть, но женою… Нет, она совсем не нашего круга.
Варвара Кирилловна вздохнула и сказала:
– Ох, плохое утешение! Бывали примеры, на горничных женились. Я боюсь, что ваш визит только поощрит эту особу, и она теперь еще смелее будет добиваться своего.
Аполлинарий Григорьевич усмехнулся.
– Тем хуже будет для нее самой, – сказал он. – Надо только открыть Евгению глаза на все ее прелести. Когда перед нами есть враг, то надо не пренебрегать им, а хорошенько узнать его и действовать против него его же собственным оружием. Действовать напролом, – это значит только раздражать Евгения. «Где силой взять нельзя, там надобна уловка». И мы с вами условимся вот в чем, – я буду стоять в разговорах с ним за эту девицу, – понимаете? Чтобы с наихудшей стороны подчеркнуть все ее мещанство и невоспитанность. И уж вы не удивляйтесь тому, что я буду ее хвалить: «Не поздоровится от этаких похвал».
Варвара Кирилловна недоверчиво покачивала головою. Но Мария сразу приняла сторону Аполлинария Григорьевича. Она говорила:
– Конечно же, мама, так гораздо благоразумнее. Таким способом гораздо легче открыть Евгению глаза на все ее отрицательные стороны. А чем больше с ним спорить, тем больше он будет находить в ней одно только хорошее.
Глава сорок девятая
Гнус опять сумел получить точные сведения о Шане и, улучивши момент, опять отправился доносить Жглову. На этот раз он сказал Жглову, что отношения между Шанею и Евгением зашли слишком далеко.
Жглов пришел в такую ярость, что бросился на Гнуса с кулаками. Гнус опрометью выбежал из кабинета. Жглов выскочил было за ним в коридор, но вовремя остановился, вернулся к себе и с такою силою захлопнул за собою дверь, что стекла в окнах задребезжали.
Дядя Жглов вернулся домой мрачнее ночи. Позвал к себе Юлию и долго допрашивал ее.
Юлия ничего не знала. Только посинела от ужаса и так задрожала, когда отец подошел к ней, что ему даже стало ее жалко.
– Дура! – сказал Жглов. – Мало тебе от меня за провизора достается, так еще в чужом пиру похмелье терпишь. Позови сюда Шаньку.
Шаня пришла и с первого же слова созналась во всем. Сказала спокойно:
– Врать и запираться не стану. Что сделала, то сделала.
Жглов был взбешен. Сжимая кулаки и задыхаясь от бессильной злости, он бешено кричал:
– Что же мне с тобой делать, негодная!
Шаня молча пожала плечьми. Дядя Жглов кричал:
– Да на что же ты надеешься?
– Он женится, – спокойно сказала Шаня.
– Дура! Идиотка! – кричал дядя Жглов, стуча кулаками по столу.
– Какая есть, – спокойно отвечала Шаня. Дядя Жглов бешено кричал:
– Как я об этом отцу скажу? Шаня ответила спокойно:
– Моя вина, я и в ответе.
Шанино спокойствие поражало дядю Жглова. Он кричал:
– Что ты стоишь, как каменная, как идол какой-то! Стыда и совести у тебя нет. Другая бы от такого стыда слезами изошла, прощенья бы просила, в ногах бы валялась.
Шаня печально улыбнулась. Сказала:
– Стыдиться мне нечего, я никому зла не сделала и ни перед кем в этом не виновата. А и виновата, так я сама и отвечу. Бог накажет или помилует, а у людей просить прощенья мне не приходится.
– А га, вот ты как поговариваешь! – злобно сказал дядя Жглов. – Ну, посмотрим, что родители скажут, а пока я свои меры приму. Пошла вон! – крикнул он на Шаню.
Шаня вышла от него по-видимому спокойная. Но слова дяди Жглова о своих мерах наводили на нее страх. Она строила десятки догадок о том, что это за меры, и одна догадка была неприятнее и страшнее другой.
«Пусть со мною делает, что хочет, – боязливо думала она, – только бы Евгения оставил в покое».
Меры, которыми дядя Жглов пригрозил Шане, состояли в том, что он решил переговорить с Евгением и предъявить ему некоторые требования. Он ничего не сказал об этом Шане, но в тот же вечер послал Евгению письмо, написанное на большом листе плотной почтовой бумаги с напечатанным в левом верхнем углу адресом нотариуса Жглова.
Милостивый государь,
Евгений Модестович, имея необходимую надобность переговорить лично с Вами по неотложному и крайне важному для Вас делу, покорнейше прошу Вас пожаловать в мою контору завтра, в среду, от 7 до 8 часов вечера, или прошу Вас сообщить мне, когда я могу посетить Вас с вышеуказанною целью. Готовый к услугам,
П. Жглов
Евгений сначала решил не идти и на письмо не отвечать. Тон письма и особенно содержание его показались ему необычайно дерзкими. Он свирепо разорвал письмо и бросил его в корзину под своим письменным столом.
Потом Евгения взяло раздумье. Если не идти и ничего не отвечать, то Жглов может и сам прийти, и притом в самое неудобное время. А если его не принять, то он может обратиться к Варваре Кирилловне. Тогда будут неприятные разговоры, сцены, «молебны».
Евгений сообразил, что уж лучше идти. В назначенный день он пошел к Жглову, хотя и с большою неохотою.
Дорогою томили Евгения тоскливые думы о предстоящем разговоре. Осенний дождь, унылый ветер, слякоть и полутьма, пропитанная матовыми излияниями зыбкого, но все же мертвого света от уличных электрических фонарей, – все это наводило на Евгения тоску.
Было без четверти восемь, когда Евгений вошел в дом дяди Жглова. В скучной, чопорной обстановке конторы тоска Евгения усилилась. Пока ходили докладывать о нем, он так упал духом, что уже подумывал, как бы улизнуть.
Жглов пригласил Евгения в свой деловой кабинет и прямо начал, сурово сдвинув брови:
– Мне намно говорить с вами о моей племяннице.
Евгений был так смущен, что даже это «намно» вместо «надобно» только слабо позабавило его.
Жглов был мрачнее обычного. Весь он был похож на большую рассерженную обезьяну. Взоры у него были суровы, слова грубы, и речь шла прямо к делу.
– Как же вы так, молодой человек, – говорил он, – подсыпались к молодой девушке из хорошего дома и обольстили ее. На что же это похоже!
Евгений сказал нерешительно и конфузливо:
– Я непременно женюсь на Шане, как только окончу курс. Непременно женюсь, даю вам честное слово.
Жглов спросил сурово:
– Что же мешает вам сделать это теперь? Согрешили, так и покройте ваш грех.
– Теперь никак невозможно, – лепетал Евгений.
– Почему же-с вы теперь не можете? – свирепо спросил Жглов.
– Но я должен кончить курс в специальном учебном заведении, – отвечал Евгений, – а туда женатых не принимают. А недоучкой что же я буду? и что я стану делать? Учителем в гимназии мне быть совсем неинтересно.
Жглов недоверчиво усмехнулся и угрюмо сказал:
– Вы можете выхлопотать разрешение жениться. Теперь есть и женатые студенты. Скоро женатых гимназистов увидим. Да и как же иначе, коли учатся молодые люди нескончаемое время. Подайте прошение ректору, он разрешит.
– Это очень трудно, – нерешительно сказал Евгений.
– Мне думается такого рода дело, – говорил Жглов, – что с вашими связями это ничего не стоит. Да и почему трудно? Другим же разрешают.
– Я женюсь, как только буду самостоятельным, – сказал Евгений. – Моя мать против этого брака, и пока я живу в семье, не могу же я ссориться со своими.
– Уйдите из семьи, – посоветовал Жглов. – Все равно с женою в мамашиной квартире тесно жить. Да и Шаня вряд ли этого захочет.
– Но на что же мне жить? – спросил Евгений. – У меня ограниченные средства. Не могу же я заниматься уроками, отбивать хлеб от бедняков, которым жрать нечего.
– Моя племянница имеет свой капитал, – сказал Жглов. – Скромно жить, так на обоих хватит.
– Я не хочу жить на женин счет, – говорил Евгений, – да и Шаня привыкла ни в чем себе не отказывать, так что ее денег нам и не хватит. Одни ее наряды, шляпки и перчатки чего стоят!
– Хорошо-с, а если будет ребенок? – спросил Жглов.
– Ребенка можно после узаконить, – отвечал Евгений.
– Когда после? – свирепо спросил Жглов. Смущенно улыбаясь, Евгений отвечал:
– Когда мы повенчаемся. Нынче это можно. Это все равно. Вы сами знаете, что такой закон есть.
– А если вы умрете до того времени? – спросил Жглов. – Конечно, не дай Бог, но все же может случиться, все мы под Богом ходим.
– Нет, зачем же умирать! – сконфуженно лепетал Евгений. – Я постараюсь… Я веду здоровый образ жизни, занимаюсь гимнастикой.
– Так-с. Ну-с, так вы напишите мне обязательство, – решительно сказал Жглов.
Евгений в ужасе посмотрел на него и пролепетал:
– Какое?
– Я смотрю на это дело под таким углом, – говорил Жглов, – что если вы твердо решили жениться на Шане, то подтвердите это письменно.
– Я, конечно, готов, – смущенно бормотал Евгений, – но я не понимаю, почему вы мне не верите. Я не человек с улицы, я – дворянин. Я не могу сделать ничего, противного чести и дворянскому достоинству.
Но, как Евгений ни хорохорился, пришлось-таки ему под диктовку дяди Жглова написать это неприятное для него обязательство.
После выдачи обязательства Евгений вернулся домой такой растерянный, что Аполлинарий Григорьевич, только что приехавший к ним с женою провести вечер, сразу догадался, что что-то произошло. Он сказал Евгению:
– Пойдем к тебе, покурим.
И, оставшись наедине с Евгением, принялся его расспрашивать. Евгений мало-помалу рассказал весь разговор со Жгловым, рассказал и о выдаче обязательства.
Аполлинарий Григорьевич посвистал и сказал насмешливо:
– Налетел, Женечка! Евгений говорил брюзгливо:
– Собственно говоря, все люди – свиньи, эгоисты… Ни у кого нет бескорыстия… Я неразрывно связан с Шанею.
– Ну, не так уж неразрывно, – сказал Аполлинарий Григорьевич. – Это обязательство не имеет законной силы.
Евгений говорил кисло:
– Шаня, конечно, прелестная женщина.
– Допустим, – иронически сказал Аполлинарий Григорьевич.
– Я обязан жениться на ней… нравственно обязан, – говорил Евгений.
– Ну, в этих делах нет обязанностей, – возразил Аполлинарий Григорьевич.
Сердце Евгения хотело обрадоваться этой разрешаемой ему свободе от обязательства. Но Евгений вспомнил угрюмую, внушительную фигуру Жглова, и холодок страха пробежал по его спине. Он уныло сказал:
– Собственно говоря, мы все падаем с облаков в грязь.
– Будто? – насмешливо спросил Аполлинарий Григорьевич. Милое Шанино лицо вдруг вспомнилось Евгению. Ну какая ж беда, если и заставят на ней жениться! Он воскликнул:
– Нет, что я говорю! Я – свинья!
– Какие крайности! – пожимая плечами, сказал Аполлинарий Григорьевич.
Евгений говорил восторженно:
– Я безумно люблю ее, ничто в мире не в силах разлучить меня с нею.
Аполлинарий Григорьевич засмеялся и сказал:
– Кажется, ее дядя не очень верит в прочность твоих чувств. Находит, что с бумагою-то вернее.
Евгений опять смутился.
Глава пятидесятая
На другой день в номере гостиницы Шаня ждала Евгения.
Он вошел злой. Еле поздоровался. Шаня спросила с удивлением:
– Что с тобою, Женечка?
– Что со мною? – со сдержанною злостью переспросил Евгений. – Вы не знаете? Невинность какая!
– Право, не знаю, – с недоумением говорила Шаня. Евгений повернулся к ней с исказившимся от бешенства лицом и закричал:
– Твой дядя вздумал заступаться за тебя. Что же, я – разбойник, по-вашему?
И посыпались на Шанечку гневные упреки. Взволнованный, красный, Евгений ходил по комнате, рассказывал о выдаче обязательства и выкрикивал гневные слова.
– Что я, враг тебе, что ли! – говорил он. – Обращаться со мною, как с каким-нибудь плутоватым писарьком, – это черт знает что такое.
Шаня плакала и говорила:
– Женечка, что ты говоришь! Ты разрываешь мое сердце! Ведь я же ничего этого не знала. Неужели ты можешь винить меня в этом деле!
Евгений, все более разгораясь, кричал:
– Твой дядя воображает, что у всех честь на аршин можно мерить. Но я не торгаш.
– Но ведь мой дядя не знает тебя, – сказала Шаня.
– Не знает! Должен знать, – кричал Евгений, стуча кулаком по столу. – Я – Хмаров. Хмаровы своею честью никогда не торговали. Мне кажется, пора бы тебе это знать.
Евгений говорил теперь искренно. Слова о чести его всегда обольщали. Он бы рад был всегда и во всем быть рыцарем. Вот жаль только, что силенок для этого у него было маловато.
Шаня вернулась домой, чувствуя в себе бешеную злость. Не пыталась даже и сдерживать ее. Осыпала упреками Юлию:
– Во всем отцу подчиняешься. Ты старше меня, а держишь себя, как маленькая девочка, которая боится старших. Какая-то божья коровка! Он привык считать себя полновластным властелином и делать что угодно.
Юлия засмеялась невесело и сказала:
– Попробуй-ка я против него хоть слово сказать, так он мне себя покажет. Тебе хорошо, у тебя свой капитал есть, а я, как говорится, чей хлеб кушаю, того и слушаю.
Когда дядя Жглов вечером вернулся из конторы, Шаня бурно накинулась на него с упреками. Не думая о последствиях, она говорила ему запальчиво:
– Я вас прошу не вмешиваться в мои отношения к Евгению. Дядя Жглов с суровою насмешливостью сказал:
– Слушаю-с. Еще что прикажешь, племянница?
Шаня, сразу же слегка ошеломленная его насмешливым тоном, говорила так же горячо, но уже не так уверенно:
– Евгений – благороднейший человек.
– Что и говорить. Благородства через край, – с угрюмою и холодною злостью отвечал дядя Жглов. – Наблудил, да и в кусты. К венцу за шиворот тащить придется.
Шаня, багрово раскрасневшаяся, кричала:
– Нельзя всех мерить на свой аршин. У него дворянская честь. Дядя Жглов посмотрел на Шаню с презрительным сожалением и сказал:
– Ну дай тебе Бог быть дворянкой.
– И буду, – упрямо тряхнув головою, сказала Шаня.
И в это время у нее был заносчивый и жалкий вид упрямой девочки, которая не хочет признаться, что сердце ее ноет от страха предстоящих измен и бед.
Дядя Жглов угрюмо глянул на нее и сказал с досадою:
– Эх, племянница, кнут по тебе плачет! Шаня сказала презрительно:
– Мужицкого грубого обращения довольно натерпелась.
– Ну, подожди, – говорил дядя Жглов, – узнаешь и дворянскую честь. Покаешься, да поздно будет.
– Нет, уж не воображайте, моего покаяния не увидите, – все так же заносчиво сказала Шаня.
– Как знать! – угрюмо говорил дядя Жглов. – Только уж ты, мой друг, меня извини, – я тебя больше не могу держать. У меня дочь – невеста.
Шаня покраснела от стыда, что ее гонят, и сказала притворно-спокойно:
– Я и сама у вас не хочу жить.
Дядя Жглов презрительно засмеялся и сказал:
– И отлично. Живи одна. Твоих денег тебе за глаза хватит, если ты не поторопишься с дружком промотать их по трактирам или не передаешь ему помаленьку все деньги до последней копеечки.
Шаня запальчиво крикнула:
– Я вас прошу не подозревать его в разных низостях! Дядя Жглов спокойно возразил:
– Я про тебя говорю, а не про него. Да попомни, – как только твои денежки выйдут, так дружка твоего и след простынет.
– Не беспокойтесь, никуда он от меня не уйдет, – уверенно сказала Шаня.
Выражение подавленной жалости мелькнуло на суровом лице Жглова. Он сказал:
– Уйдет, а кто тебя возьмет потом? Ведь это ужасно! Ты бы то подумала, что для девушки невинность – такой ценный капитал!
Шаня горячо возражала:
– Вот теперь только я поняла, что значит счастье, что такое – жизнь! Я не жила до сих пор, а только была на свете. А теперь смысл жизни открылся для меня. У меня есть теперь, для чего жить, есть, о чем молиться.
На другой день Шаня отправилась искать квартиру. Она ездила по городу одна. Юлии отец запретил идти с нею, а Евгений сам отказался, сказал, что некогда. Ему не хотелось открыто, днем, показываться с Шанею на городских улицах.
Не поверила Шаня, что ему некогда, но просить не стала, – была так взволнована и счастлива, что все неприятное тонуло в этом чувстве.
После долгих поисков Шаня нашла наконец квартиру, которая ей понравилась, – на окраине города, посреди просторного сада на берегу речки, маленький деревянный домик, три комнаты, передняя, кухня, людская внизу и две комнаты в мезонине. Других квартирантов не было, и только во дворе во флигельке у ворот на улицу жил пожилой дворник с женою.
Шаня торопилась переехать. С утра она отправлялась в магазины, покупала мебель и разные вещи, выбирала обои, раза по два в день заезжала на свою квартиру посмотреть, как там красят, оклеивают, моют, вешают гардины и портьеры.
Наконец квартира была готова. Шаня наняла горничную и кухарку, перевезла от дяди Жглова свои чемоданы и картонки и принялась окончательно устраивать свою новую квартиру.
Шаня была в большом восторге от того, что у нее первый раз своя собственная квартира, – уют, красивые, светлые обои, цветы, в саду беседка, качели, аллейки веселых кленов, березок и боярышника, несколько груш, рябин, за садом огород. И опять пахнет не городскою пылью и не асфальтами тротуаров, а вечно милою землею и осенними умильными листьями. А если пройти через огород, открыть калитку, по шаткому мостику перейти через речку, – да ее и вброд легко перейти, – и входишь в пригородный бор, задумчивый и чистый. А когда Евгений первый раз пришел к Шане, то ему все не нравилось. Он придирчиво порицал все то, что считал признаком мещанства, в обстановке Шаниной квартиры. Он ворчал:
– Придумала, где нанять! Какая-то трущоба! Ни один порядочный человек в таких местах жить не станет.
– А мне нравится, – говорила Шаня, – много простора и света, и тихо.
– Ход со двора, – ворчал Евгений.
– Двор чистый, – возражала Шаня.
Все-таки Евгений стал приводить к Шане своих товарищей. Шане эти молодые люди не нравились. Они были очень развязны, смотрели на Шаню неприятно-ласковыми глазами и говорили ей преувеличенные комплименты.
Юлия ходила к Шане часто. Привела и своего провизора. Оказалось, что он похож на музыканта и обладает блистательными зубами, нежною душою и роскошною шевелюрою.
Стали приходить к Шане на эту квартиру многие люди: студенты, курсистки, актеры, рабочие, сотрудники газет, музыканты, адвокаты, врачи, – все больше молодежь.
И Аполлинарий Григорьевич посетил Шаню на новоселье. Он принес ей конфекты и цветы. Вел себя очень просто и дружески. Шаня была совсем очарована им.
Аполлинарий Григорьевич льстил Шане:
– Молодец барышня! Люблю таких! Что долго думать, – ломи напролом!
Шаня весело смеялась.
Аполлинарий Григорьевич расхвалил Шане ее квартиру. Так искренно говорил, что она верила. Он даже надавал ей разных советов в расчете, что Шаня перещеголяет в мещанстве себя самое. Советовал ей положить плетеные матики на пол, завести канареечку, купить и поставить на окна бальзамины, герани, латании, фуксии и другие растения, которые он считал мещанскими, как будто бы и невинные Божьи цветики делятся по сословиям. Красные занавесочки советовал повесить к окнам. Говорил:
– Отчего же у вас нет полога у кровати?
– Да он мне не нужен, – отвечала Шаня. Аполлинарий Григорьевич настаивал:
– У кровати должен быть полог, и непременно ситцевый, яркого цвета, с крупными розами.
– Зачем же так ярко? – спросила Шаня.
– Люблю яркие цвета, – говорил Аполлинарий Григорьевич. – Ну их, эти линялые тона!
Он прочел стихи Полонского. С особенным чувством продекламировал:
Полинял яркий полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому, – милого нет…
Шане стихи понравились, – сентиментальные стихи она всегда выискивала, и это стихотворение ей было издавна памятно. А советам она не верила и только из вежливости не спорила. Только раз сказала:
– Это Евгению не понравится.
Впрочем, не приписывала этих советов злому умыслу. Уже привыкла видеть, что хороший вкус – большая редкость.
Кое-какими фразами и словечками, бросаемыми вскользь, Аполлинарий Григорьевич наводил на Шаню грусть. Он говорил:
– Мать горюет. Глупая баба, да что поделаешь, – мать!
– Да о чем же ей горевать? – спрашивала Шаня. – Ведь я – не прилипчивая болезнь, что меня бояться надобно.
Аполлинарий Григорьевич пожимал плечьми и говорил:
– Да, вот поговорите с нею! Она никогда не примет в свою семью девушку не из нашего круга. Дворянская спесь, глупость, – что делать!
Он заводил разговор о другом и вдруг среди разговора вставлял какую-нибудь странную фразу. Он сказал:
– Характер у Евгения непостоянный. Сегодня ему одно нравится, завтра другое. За Катею ухаживал, а теперь и говорить с нею не хочет.
И Аполлинарий Григорьевич смотрел на Шаню внимательно, с соболезнующим, значительным выражением.
– Однако сколько лет меня любит! – возражала Шаня.
Аполлинарий Григорьевич промолчал, опять завел речь о другом и вдруг принялся расхваливать Евгения:
– Золотое сердце! Благородная душа. Он так горячо любит мать. Ни за что не захочет ее огорчить.
Все это бросалось как будто бы вскользь, с грустным видом.
Глава пятьдесят первая
Аполлинарий Григорьевич сказал Евгению:
– Был я у твоей Шанечки на новоселье.
И принялся посмеиваться над мещанскими подробностями Шанина жилища.
Евгений говорил, волнуясь:
– Я ее перевоспитаю. Вот вы увидите, дядя, из Шани выйдет вполне приличная дама. Конечно, я не могу скрывать от себя, что это трудно.
– Не легко, – согласился Аполлинарий Григорьевич.
– Но согласитесь, дядя, – почти просительным тоном говорил Евгений, – у Шани преобладают хорошие задатки.
– И я то же говорю, – опять поддакивал Аполлинарий Григорьевич.
– Это, право, золото, хотя еще и необработанное, – продолжал Евгений.
И Аполлинарий Григорьевич вторил ему:
– Вот, именно, настоящее слово, золото. Самородок. Одно имя чего стоит! Необычайно оригинально!
Ус его шевелился иронически. Но Евгений не замечал насмешки и продолжал разглагольствовать:
– Если вставить Шаню в настоящую, достойную ее оправу, – да она затмит всех наших барынь. Она дьявольски умна, почти как мужчина.
Аполлинарий Григорьевич глянул на Евгения пытливо, усмехнулся испросил:
– Послушай, Евгений, да ты уважаешь ли ее?
– Я ее люблю! – резко и неожиданно для себя громко крикнул Евгений.
– Любят только любовниц, – насмешливо сказал Аполлинарий Григорьевич.
Евгений сказал внушительно:
– Она – моя невеста!
Аполлинарий Григорьевич пожал плечьми и сказал снисходительно-уступающим голосом:
– Невеста, если хочешь. Но невеста – будущая жена, а жену надо не только любить, но и уважать. Уважать в ней носительницу своего имени, особу, к которой и ты сам, и общество предъявляет очень высокие требования. Скажи откровенно, ты уважаешь ее?
Евгений тихо сказал:
– Шаня – еще дитя. Кто же уважает детей!
– Но и к детям, – возражал Аполлинарий Григорьевич, – мы относимся сообразно их общественному положению. Маленькая крестьяночка может быть очень мила, я не спорю, – если ты захочешь ее приласкать, ты погладишь ее по головке, хотя в интересах опрятности лучше этого не делать. Малютка-принцесса – такой же ребенок, капризничает и шалит, но ты уважаешь ее высокий сан. Ты счастлив, если она даст тебе поцеловать ручку. Кухаркину сыну ты кричишь: «Васька, балбес, не смей это делать, уши надеру!» Сорванцу гимназисту, Сереже Рябову, ты в соответствующем случае скажешь: «Сережа, перестаньте дурачиться: пошалили, да и будет». Ты его уважаешь, хоть он и мальчишка, шалун, грубиян и дурак. Уважаешь потому, что он сын богатого, влиятельного в городе человека. А умника Васю ты не уважаешь, не потому, что он – мальчишка и шалун, а потому, что он – кухаркин сын. Он – тот сверчок, который должен знать свой шесток. Так-то, Женечка, не мешало бы и всякому сверчку знать свое место.
Евгений досадливо и неопределенно мычал.
У Хмаровых обедали кое-кто из родных и близких знакомых: На-гольские, Аполлинарий Григорьевич с женою и сыном, Леснов. Опять, досадуя Евгения, зашел разговор о Шаниной квартире. Аполлинарий Григорьевич подсмеивался над мещанскою обстановкою Шанина дома. Говорил:
– Очень стильно!
– Воображаю! – восклицала Софья Яковлевна. Аполлинарий Григорьевич продолжал:
– Строго выдержано в стиле мещанской квартирки. Совершенно художественный вкус. Все до последних мелочей.
И как будто бы сочувствовал, – и слышна сразу насмешка. Евгению было досадно, – но приходилось молча сносить, чтобы не стать в глупое, смешное положение. Да и что скажешь? Аполлинарий Григорьевич сам спорил со всеми за Евгения.
Евгений бесился и не знал, что ему говорить.
Мария злорадствовала. Алексей хихикал, дразнил. Нагольский нагло смеялся. Юлия Аполлинариевна делала преувеличенно-глупое лицо и спрашивала:
– Но у нее на лестнице есть швейцар?
Положение Евгения было бы нестерпимо. Но, по приятному светскому обыкновению, разговор не должен был долго держаться на одном предмете, – надобно было легко и приятно поговорить о множестве предметов.
Аполлинарий Григорьевич неутомимо работал в пользу семьи. Изыскивая разные способы, чтобы поссорить Евгения и Шаню, он придумал посылать им анонимные письма. В них он писал то ему о ней, то ей о нем разные гадости.
Шаня, конечно, не верила этим письмам. Если иногда и верила, то не хотела верить и старалась забыть или найти Евгению какие-нибудь оправдания.
А Евгений письмам верил. Он думал: «Если отдалась мне, могла отдаться и другому».
Если иногда Евгений и не верил этим письмам, то все же хотел им верить. Ему приятно было ставить Шаню ниже себя. Иногда он принимался мечтать, что выследит Шаню и уличит ее. И тогда в душе его были смешанные чувства, – не то радость, что избавится от Шани, не то печаль, что потеряет ее.
Шли дни за днями. Дни. Был радостен труд устроения своей квартиры. Помогали советами Манугина и Леснов, которые заходили часто.
Манугина просила Леснова заняться Шанею посерьезнее. Леснов пришел к Шане. Побеседовал. Нащупал уровень ее знаний. Посоветовал ей, что читать. Потом, заметив, что она читает с толком, стал систематически руководить ее чтением.
Леснов давал Шане много советов об ее обстановке. И ему она верила. Купила с ним несколько гравюр.
Но так много было того, что омрачало!
Пришлось Шане писать домой о том, что она уже не у дяди живет: пришлось объяснять. Да отец и сам узнал, – сплетни, анонимные письма.
Стали приходить к Шане гневные, грозные письма от отца и от матери. Бессильный гнев! Но все же больно ранят суровые слова.
Совсем неожиданно для Шани приехал к ней однажды вечером дядя Жглов. Шаня встретила его с шумною радостью, с преувеличенною веселостью, чтобы скрыть свое смущение. Она боялась, не от отца ли он пришел. Осторожно выведывала.
Узнавши, что дядя Жглов не от отца, а навестил ее сам, Шаня успокоилась.
Дядя Жглов пришел с подарками на новоселье. В первые дни он хотел было сделать вид, что забыл о Шанином существовании. Но потом передумал. Стало жалко и неловко бросить Шаню.
«В случае чего, – думал он, – куда же она пойдет? К чужим людям?»
Дядя Жглов хмурился и слегка упрекал Шаню. Давал ей кое-какие советы. Шаня слушала и не спорила.
Жглову было жалко Шаню, и он не верил ее напускной веселости. Думал: «Погибнет девчонка!»
Чем дольше он сидел у веселой Шани, тем все более усиливалось это странное чувство жалости к племяннице, которую он, сообразно понятиям своей среды и своего времени, считал опозоренною навсегда.
С того дня дядя Жглов стал приходить к Шане время от времени.
Аполлинарий Григорьевич также продолжал бывать у Шани. Он был с Шанею так ласков и нежен, что Евгений даже начал ревновать к нему Шаню. Евгений иногда думал, что Аполлинарий Григорьевич для того и отговаривает его от женитьбы на Шане, чтобы сделать ее своею любовницею.
Аполлинарий Григорьевич всегда приходил к Шане с подарками, – приносил цветы, конфеты, красивые безделушки.
Шаня любовалась подарками и грустно думала: «А Женечка-то мой не раскошелится».
Она старалась не показывать этих подарков Евгению, чтобы не обижать его.
Овладевши Шанею, Евгений скоро начал остывать к ней. Бурные Шанины ласки, страстные, но простые, скоро ему приелись. Утомленный юношеским развратом, он капризно требовал от нее более пикантных забав и обучал ее всяким извращенностям. Шаня готова была делать все, что он хотел, – только бы он не мучил ее нытьем, упреками, недовольным видом.
Евгения злило, что Шанина любовь и любовь его к ней занимают в его жизни все большее место. Скучно, и мешает учиться, делать карьеру. Он уставал от этой любви, такой притязательной, требующей всей души, всей жизни. Его усталость все чаще выражалась в припадках раздражения.
Бывали дни, когда все раздражало его в Шане. Вот Шаня запела песню Кольцова. Потом народную песенку.
Евгений злился. Говорил:
– Спой лучше из оперы что-нибудь. Шаня засмеялась, сказала шутливо:
– Из оперы «Заткни уши, беги вон»? Евгений осыпал ее целым потоком бранных слов.
Вот Шаня гадала на картах. Евгений застал ее за этим занятием. Ему были противны трепаные карты, которым Шаня очень верила. Он отнял их и бросил в печку. Кричал:
– Глупое, пошлое, дикое мещанство! Тунику напялила, а ведешь себя, как сарафанница, как просвирня! Тебе бы не сандалии носить, а лапти. Шаня истерично хохотала. Она спрашивала сквозь смех и слезы:
– А ты, Женечка, думаешь, что афинские или александрийские дамы не гадали? Да и жены цезарей верили гаданиям.
– Ты говоришь глупости, – кричал Евгений. – Тогда не было такой науки, как теперь. А после Дарвина и Менделеева верить в карты постыдно так же, как постыдно верить во вмешательство сверхъестественных сил. Бактерии сильнее черта, пойми. С профессорами водишься, а все дурой осталась.
Мещанские Шанины знакомства также раздражали Евгения. Все чаще Евгений раздражался и обижал Шаню. А она все кротче переносила обиды от него.
Иногда ссоры прекращались тем, что Евгений эффектно уходил. Тогда Шаня трепетно ждала его. Писала ему смиренные, умоляющие письма, признавала себя во всем виноватою.
Когда после этого Евгений приходил, Шаня радостно и униженно встречала его, – смех, объятия, поцелуи рук.
А он, как ни злился, приходил каждый день, точно за шиворот хватала его и тащила грубая похоть и ласково манили хорошенькие денежки. Тратить Шанины деньги было приятнее, чем проценты с оставленного отцом капитала: те деньги оставались в семье.
Мало-помалу Шаня отдавала Евгению больше и больше денег. Он что дальше, то все больше жил на ее деньги. И жил, и роскошествовал, и кутил, посещал театры, скачки, бега, клубы, – все на ее счет. Это его не стесняло. Он не задумывался об этом.
Глава пятьдесят вторая
На Шаню стали находить сомнения: а что, если Евгений не повенчается с нею?
Быть брошенною любовницею! От одной мысли об этом Шане становилось нестерпимо стыдно. Память подбирала примеры.
А зачем Шане нужно было венчание? Почему манила ее мистика брака, венца, нового имени?
«Буду его женою! Люблю только одного! Верю ему!» – так сладки, сладки были Шане эти надежды.
Быть в цепях брака – ей казалось величайшим счастием. Жизнь свободная, достойная молодой ее красоты, прельщающей многих, блистательная, сладкая доля гетеры в эти все еще наивные Шанины дни еще ужасала ее. Мысль, что Евгений бросит ее, заставляла Шаню трепетать и биться в слезах перед иконами.
Но вот приходил Евгений, Шаня бросалась к нему навстречу и страстно восклицала:
– Ты – мой! Навсегда мой! Я не уступлю тебя ни другой женщине, ни делу, ни жизни, ни смерти! Не уступлю! Ты – мой, а я – твоя! О, это – не пустые слова! Мы принадлежим друг другу на всю жизнь. Мы должны жить вместе и умереть вместе.
Евгений слушал ее с принужденною улыбкою и думал: «Надо ее отучить от этой риторики дурного тона». Он говорил насмешливо:
– Все это прекрасно, но я хочу есть и пить и рассчитывал, что ты меня накормишь и напоишь. Ресторанчики поднадоели, а у тебя готовят, надо признаться, превкусно, хоть иногда и тяжеловато.
Шаня краснела, вздыхала и принималась кормить Евгения. Когда он насытится и ляжет на диван, мурлыкая и жмурясь от приятной сытости и легкого хмеля, Шаня становилась перед ним на колени и молила его:
– Люби меня, Евгений, люби меня! Ты – мое божество, я – твоя раба, люби меня!
– Я тебя люблю, – вяло говорил Евгений. – О чем же ты просишь? Ты ломишься в открытую дверь.
Шаня слегка вздрагивала от этих рассудительных слов и говорила страстно:
– Моя любовь наполнила весь мир, зажгла все светила. Она не может возрасти, и ее самое погасание еще озарит блаженством все земные жизни. И в ответ на этот всемирный огонь один зов, одно только требование: люби меня!
– Все это очень мило, – говорил Евгений, – хотя немножко слишком высоко. Должно быть, ты начиталась каких-нибудь выспренных поэтов. Но не могу же я все любить да любить. Мне и некогда, наконец. Надобно учиться.
Шаня говорила с кротким упреком:
– Я сгораю, а ты только учишься. Люби меня, – и я дам тебе полнотузнания.
Потом, прижимаясь к нему, она чувствовала, что отдается могучему потоку, движущему системы звезд, и ей казалось, что ее любовь охватывает все миры, вмещает в себя все чары, все обаяния, всю власть и потому непреодолима.
Когда же ночью она ощупывала под подушкою холодное дуло револьвера, эта уверенность в несокрушимости любви сладко убаюкивала ее, и она шептала:
– Сильнее смерти.
Просыпаясь, она думала иногда об Евгении: «Да ведь он маленький и ничтожный!»
Как темное обольщение кошмара, вспоминалось ей грубое сравнение Леснова, – и Евгений представлялся ей малюсеньким насекомым, ползающим по ее груди. Она гнала от себя этот гадкий образ, – и тогда Евгений представлялся ей золотисто-желтою пчелою, а она в поле расцветала красивым синим аконитом: пчела к ней льнула, и в ее медоносное сердце вонзалось пчелиное жало с жуткою болью.
Шаня вставала с постели при свете крохотной лампады, молилась на коленях и плакала. И потом думала долго, и горьки были ее мысли. Казалось ей, что так и должно быть, что в план мировой трагедии вкралась роковая премирная ошибка, и потому мечта о солнечно-ясном герое все не оправдана: бедное сердце, отравленное высокою мечтою, должно вечно творить прекрасных кумиров из слишком низменного материала.
Шаня становилась опять на колени перед иконою и говорила:
– Икона творит чудеса, – о, кусок дерева! То, что создано человеком, что овеяно его верою в чудеса. А я от живой иконы захотела чудес, – от человека, созданного всемогущею силою, овеянного тайною всемирного устремления. И чудеса будут, будут, будут!
У Шани сидел дядя Жглов. Он пил чай с абрикосовым вареньем и хмуро поучал Шаню, как жить на свете, как ладить с людьми и как делать земляничную наливку. Шаня внимательно по-видимому слушала. А сама думала о своем: как любить, как побеждать любовью, как из человека творить себе кумир.
Пришел Евгений и, как только увидел дядю Жглова, так сейчас же нахмурился и погрузился в дурное настроение. Он первый раз встретил Жглова у Шани.
Встреча была натянутая. Евгений и дядя Жглов говорили друг другу колкости.
Скоро дядя Жглов ушел, и Евгений дал волю своему раздражению. Он злобно говорил:
– Я не хочу, чтобы ты его принимала!
Шаня, зараженная его злостью, сердито сказала:
– Ну уж это ах, оставьте!
Она сама почувствовала, что слова ее звучат вульгарно, и от этого еще больше рассердилась. Евгений закричал:
– Я тебе запрещаю! Шаня сказала презрительно:
– Вот еще новости! По какому это праву?
– Как по какому праву! – кричал Евгений. – Ты этого не знаешь? Я отказался от надежд на блестящую карьеру, – мне тебя довольно. Если бы я женился на Кате, то ее родственники живо бы меня вытащили. Ты должна это ценить.
Шаня, чувствуя, как все сильнее вскипает в ее сердце злость, спросила:
– Ну и ценю, так что же из того? Евгений сказал внушительно:
– И потому я решительно запрещаю тебе принимать у себя этого господина, который позволил себе такой поступок со мною.
Шаня кричала:
– Ты не можешь мне этого запрещать. Я тебе не раба. Я принимаю, кого хочу, и буду принимать. Буду, буду, буду!
Ее неистовые крики казались Евгению нахальными. Раздражали мучительно. Хотелось за горло ее схватить. Евгений покраснел, глаза его сделались жесткими и колючими, и он вдруг ударил Шаню по щеке.
Шаня тихонько вскрикнула, заплакала, замолчала и отошла в сторону, закрывая лицо. Опираясь на невысокий шкапик, она стояла и плакала.
Евгений сразу очнулся и почувствовал острую жалость и раскаяние. Он робко подошел к Шане. Говорил тихо:
– Шанечка, милая, прости. Ну пусть он ходит. Только бы лучше мне с ним не встречаться.
Когда Евгений уходил, они попрощались нежно и смущенно.
Шаня вспоминала об этой пощечине без зла. Почти рада была ей. Думала: «Он ревнует, не хочет никому меня уступить. Ревнует даже к дяде, – значит, любит сильно».
С каким-то странным, жутким сладострастием вспоминала Шаня эту пощечину. Ее томил стыд сладострастных мечтаний.
Захотелось Шане испытать, хочет ли Евгений, чтобы она стала его женою. Наивное придумала она средство. А потом и сама увлеклась им.
Шаня просила Евгения:
– Закажи мне визитные карточки с твоею фамилиею, Александра Степановна Хмарова.
Евгений хмуро сказал:
– Ну, вот каприз! Зачем тебе это понадобилось теперь? Никто этого не делает, не носит до свадьбы фамилии мужа. Разве это можно?
– Да почему же нельзя? – спросила Шаня.
– Это и законом запрещается, – говорил Евгений. Шаня умоляла неотступно. Наконец Евгений сказал:
– Хорошо, закажу.
Через несколько дней он пришел и подал Шане картонную коробочку. Сказал, смущенно улыбаясь:
– Ну вот, я заказал.
Шаня покраснела от радости. Руки ее задрожали. Она быстро открыла коробку и прочла верхнюю карточку: «Александра Степановна Самсонова».
Шаня багрово покраснела, заплакала и бросила карточки в лицо Евгению.
Евгений пытался уговаривать ее:
– Ведь все равно нельзя. Ведь только одни недоразумения будут, если ты будешь называться Хмаровою.
Шаня опять принялась упрашивать:
– Женечка, да ты только потешь меня. Ты мне поверь, – я не буду трогать их до свадьбы.
Напоминание о свадьбе всегда бывало мучительным для Евгения. Говорило о чем-то обязательном, о цепях какого-то долга. Он хмуро отказал.
Шаня просила на коленях. Плакала. Угрожала. Добилась-таки своего: Евгений заказал ей карточки со своею фамилией).
Когда он принес Шане Эти карточки, Шаня была в восторге, кружилась, прыгала, хлопала в ладоши, по-детски веселилась, вся раскраснелась, смеялась. Глаза ее блестели. Она унизительно прислуживала Евгению в тот вечер.
Евгений несколько раз повторял ей:
– Только ты, пожалуйста, не раздавай их своим знакомым. Положи их в комод и не трогай, пока мы не повенчаемся.
– Конечно, Женечка, – говорила Шаня, – конечно, я их употреблять не буду. Это только мне самой для себя, чтобы знать, что вот ты-то меня признаешь.
Но обещать легче, чем исполнять обещанное. Шане так хотелось уверить всех, что она будет женою Хмарова. Поэтому она показывала кое-кому из знакомых эти карточки и говорила:
– Это он мне заказал.
Шаня показала эти карточки и Манугиной. Но Манугина ее разбранила и пристыдила.
– Зачем это тебе? – спрашивала она, строго глядя на Шаню. – Какая ты глупая и суетная девочка!
Шаня покраснела и заплакала.
А все-таки она не могла устоять против искушения показывать всем новые визитные карточки. То оставит где-нибудь карточку, то в магазине, заказывая прислать что-нибудь на квартиру, даст ее. Чтобы оправдать себя перед самою собою, смешивала их с прежними своими и потом пользовалась ими как будто нечаянно.
Глава пятьдесят третья
Скучная канитель постоянных домашних разговоров о Шане, упреков, насмешек, советов скоро утомила Евгения. Он придумал сказать дома, что расстается с Шанею. Вышло это почти случайно. После одной ссоры с Шанею он вернулся домой разъяренный и в порыве откровенности ляпнул:
– У нас с Шанею все кончено. Она мне надоела.
Дома обрадовались очень. Варвара Кирилловна поехала к Софье Яковлевне поделиться своею радостью, Аполлинарий Григорьевич самодовольно покрутил ус и сказал:
– Ну вот видите, я же вам говорил!
На другой же день Евгений отправился к Шане, но дома еще довольно долго поддерживал эту ложь, из самолюбия и чтобы выиграть время. Чтобы не было сцен.
Дома ему верили; хотели верить. Верили, потому что знали его тряпичность и были уверены, что он не сможет долгое время устоять против домашних внушений. Да и не жалели об этом свойстве его натуры. Видели в этом признак хорошей породы и изысканного воспитания. Думали, что только мужики бывают слишком энергичны.
Поторопились устроить примирение с Рябовыми. Рябовы знали о связи Евгения с Шанею больше, чем Хмаровы, но делали вид, что верят всему, что Хмаровы им говорят. Катя готова была ждать хоть десять лет того момента, когда Евгений вернется к ней, и родители уже перестали с нею спорить. Евгений был с Катею ласков, и ее надежды на его любовь ожили.
Но скоро Хмаровы узнали, что Евгений продолжает бывать у Шани. Кратковременная радость опять сменилась унынием. Тогда Мария решилась принести жертву. Она поехала к Шане, просить Шаню отказаться от Евгения.
Удивилась Шаня неожиданному посещению, но и виду не показала, что удивлена. Приняла Марию чрезвычайно любезно.
Сначала Мария упрашивала Шаню кротко. Говорила:
– Это будет с вашей стороны такой великодушный, благородный поступок, если вы откажетесь от Евгения. От этого зависит вся его будущность, вся его карьера. Если вы действительно его любите, то вы покажете этим, что заботитесь о его счастии.
И Шаня, в тон ей, говорила любезно, но решительно.
– Я уверена, – сказала она, – что Евгений будет счастлив со мною. Он такой благородный, такой чистый человек, что не может думать только о карьере. И у него такие блестящие способности, что он выдвинется и без помощи жениных капиталов.
Мало-помалу разговор принял резкий характер.
– Поверьте, мы лучше вас знаем его, – говорила Мария.
– Не думаю, – возражала Шаня. – Я его люблю, а у любви зоркие глаза.
– У него не такая натура, чтобы он мог с вами ужиться, – сказала Мария с презрительным ударением на слове «вами».
Шаня говорила уже с раздражением:
– О, не беспокойтесь! Уживемся как-нибудь или разойдемся, когда сами захотим этого, а не по чужому приказу.
Мария ушла ни с чем, раскрасневшись от досады. Когда Шаня в тот же вечер рассказала об этом посещении Евгению, он очень обеспокоился. Тревожно, почти злобно спросил:
– Ты наговорила ей дерзостей? Шаня покраснела и засмеялась.
– Я – не девчонка, – сказала она, – а твоя сестра – не классная дама, чтобы я говорила ей дерзости. Разговор весь вела она, а я только отвечала ей. Из моих гостей никто еще не жаловался на мою нелюбезность.
Меж тем Шане приходилось все больше терпеть от двусмысленности ее положения. То товарищи Евгения позволяли себе неуважительные выходки в ее квартире. Эти «опроборенные картавцы», как называет таких Игорь Северянин, приставали к ней с комплиментами и пошлыми намеками.
Однажды все эти приставания вывели Шаню из терпения. Охваченная внезапною вспышкою гнева, она раскричалась на них и попросила их удалиться. Когда они попытались объясняться, она ушла и заперлась в своей спальне. Сконфуженные нахалы ушли, ворча, а Евгений сделал Шане безобразную сцену.
То какая-нибудь гусыня из чиновниц обольет Шаню при встрече презрением. То горничная надерзит, какая-нибудь простая, грубоватая Куша.
Эта Куша, узнав о том, какие отношения существуют между Шанею и Евгением, прониклась презрением к Шане. Она все небрежнее исполняла свои обязанности. В один тяжелый для Шани день Шаня сделала ей резкий выговор. Куша отвечала дерзко. Начала даже кричать:
– Да что такое! Стану я подражать всякой содержанке! Я – честная девушка.
Шаня побледнела. Точно острою болью пронизала ее обида. Сказала спокойно, почти ласково:
– Уходи, Куша. Больше я не стану тебя держать.
– Да за что же? – пытаясь сохранить независимый тон, спрашивала Куша. – Кажется, я ничего, все делаю исправно, а что правду сказала…
– Ну, живо собирайся, – сухо сказала Шаня.
– Да и уйду, – растерянно говорила Куша. – Что ж такое! Но скоро она опомнилась. Принялась просить прощения:
– Барышня, да я не со зла. Простите меня, глупую. Сдуру, как с дубу.
Повалилась Шане в ноги. Заплакала. Но Шаня была непреклонна. Повторяла спокойно:
– Нет, голубушка, уходи.
Куша уходила со слезами. Опять, прощаясь, в ноги кланялась.
Шаня почувствовала, что она беременна. С такою нежною и стыдливою радостью сказала это Евгению. Он нахмурился. Сказал бесцеремонно:
– Ну, это меня не радует. Шаня покраснела. Она говорила:
– Женечка, да ты ничего не бойся. Ребенок тебя ни в чем не стеснит. Я буду о нем сама заботиться и от тебя ничего не потребую.
Но Евгений был недоволен и хмур. Думал с досадою, что Шаня могла бы устранить своевременно эту беременность.
Приближалось время ехать Евгению в столицу, в институт. Варвара Кирилловна постоянно разговаривала теперь со своими гостями о поступлении Евгения в институт.
– Я так боюсь… Женечка так самолюбив… Туда такой наплыв, все эти жиды, эти разночинцы. По своему прилежанию, это – быки. У них не нервы, а канаты. И я не понимаю, к чему их всюду пускают!
И Евгений все чаще мечтал об институте, о карьере, о кушах, которые он будет хватать, когда получит место. Он говорил Шане:
– Дома у меня все неприятности. Скупятся дать приличную сумму на поездку и на жизнь в Петербурге.
Евгений не стеснялся злословить перед Шанею свою мать, жаловался на ее расточительность и на ее скупость. Про свой капитал он никогда не говорил Шане.
И как-то уже почти без слов решилось, что Шаня будет давать Евгению деньги на жизнь в столице в эти четыре года. Он окончит там курс, тогда они и повенчаются.
Шаня мечтала о том, что она поедет вместе с Евгением в столицу. Но в это время становилась все заметнее Шанина беременность. Евгений говорил:
– Ехать теперь тебе невозможно. Об этом и думать нечего. Ты теперь должна заботиться о своем будущем ребенке, а в дороге ты можешь и ему, и себе повредить.
Везти с собою беременную подругу ему было стыдно, и потому он говорил эти лицемерные слова.
Шане было страшно отпустить Евгения одного. Возрастал томительный страх потерять Евгения. Евгений с трудом настоял, чтобы Шаня ехала не вместе с ним, а позже. Он говорил ей:
– Родишь здесь, потом с ребенком приедешь. А я пока там устроюсь.
Усталая покорность овладела Шанею. Она вся ушла в мечту о ребенке.
Накануне отъезда Евгений последний раз пришел к Шане. Он очень заботился о том, чтобы Шаня завтра не ехала на вокзал. Там она встретилась бы с Рябовыми и со многими другими, кто мог прийти провожать его, и вышла бы большая неловкость. Евгений говорил Шане:
– Тебе, Шанечка, вредно. Подумай о ребенке. Ведь он не только твой. Он и мой немножко.
На всякий случай Евгений обманул Шаню: он уезжал с утренним поездом, а сказал, что едет с вечерним. Простились трогательно и нежно.
Шаня осталась одна. Последние дни беременности были тяжелы, хотя ее и навещали и ласкали друзья, Манугина, Каракова, Леснов. А перед самыми родами приехала мать.
Родился мальчик. Он был маленький и слабый. Врач утешал:
– Первый ребенок часто бывает послабее.
Обрадовала весть из Петербурга, что Евгений принят в институт.
