Часть седьмая

Глава пятьдесят четвертая

Быстро и тягостно пронеслись над Шанею те четыре года, которые она прожила с Евгением в столице. Как кошмар зимнего утра, от которого не можешь, да и не хочешь проснуться.

Шаня приехала в столицу позднею осенью с ребенком. Она кормила ребенка сама. Ребенок радовал ее, и ей весело было находить в нем черты свои и черты Евгения, еще такие неопределенные и нежные.

Евгений жил тогда в двух комнатах, которые он снимал у какой-то накрашенной и моложавой дамы. Шане эта дама не понравилась, – показалось, что она бросает на Евгения нежные взгляды. Шаня уговаривала Евгения поселиться вместе с нею. Евгений долго отказывался, говорил:

– Это неудобно, Шанечка. Ко мне товарищи ходят, курят, шумят, ребенка будут будить и пугать. Да и детские пеленки, детский крик, – как ты хочешь, это не располагает к умственной работе.

– О ребенке не думай, – говорила Шаня. – Ребенок будет в стороне и тебе не помешает.

Шаня скоро нашла квартиру на одной из тихих улиц вблизи того института, куда поступил Евгений. Когда Евгений первый раз пришел к Шане, его приятно удивило, что все здесь, от парадной лестницы с бравым швейцаром, с зеркалами и с растениями и до последней мелочи в обстановке квартиры, было совершенно таким, как в квартирах тех его петербургских знакомых, которые принадлежали к хорошему обществу и которых он поэтому охотно посещал. Квартира была небольшая, но, по понятиям Евгения, вполне приличная. Уже знала Шаня вкусы Евгения и так и устроила квартиру, хотя ей самой многое здесь не нравилось. Только свои покои Шаня убрала по-своему, вспоминая милые наставления Манугиной.

Так обставленная, квартира очаровала Евгения. Поэтому, когда Шаня стала опять уговаривать Евгения переехать к ней, он уже отнекивался слабо и через несколько дней поселился у нее.

Первые месяцы прошли, как нежная идиллия. Евгений и Шаня жили открыто, как муж и жена, но всякий, кто всматривался в них внимательно, удивлялся, как они могли сойтись, столь несхожи были они друг с другом.

Шаня была добрая, ласковая, щедрая, но любили ее не за одну щедрость. Всех очаровывала ее радостная бойкость и приветливость. Шаня всегда находила для всякого, чем помочь и приветить, хоть ласковым словом.

А Евгений в это время был угрюм, всем недоволен, вечно зол. Он смотрел на людей, как на вещи, себя ставил выше всех, а перед сильными заискивал. Не то что Шаня. В подвале швейцара, в своей гостиной, в чужом доме, – Шаня была всем равна, в сношениях со всеми одинакова.

В Крутогорске у Хмаровых днем сидели Рябовы, Нагольские и несколько дам, кислых, сладких и кисло-сладких. Как всегда в этом обществе, разговор скользил между пошлыми суждениями о новостях города и света и не менее пошлыми сплетнями, пересыпанными легким злословием. Зашел разговор об Евгении. Варвара Кирилловна распустила, по обыкновению, павлиний хвост.

– Мой Женечка так талантлив, так прилежен. Он мог бы поступить прямо в институт, с его способностями это ничего не стоило бы. Но он не хочет быть узким специалистом. Он хочет быть широко просвещенным человеком. У него прямо государственный ум. Про него товарищи уже давно говорят: «Евгений Хмаров – будущий министр». Сам Шершавер ему говорил: «Когда вы, Хмаров, будете министром…»

Дамы улыбались кисло, сладко и кисло-сладко и таили нелестные мысли о Евгении и об его матери. Самая кислая дама рассказывала, что кто-то часто встречает в столице Евгения вместе с какою-то молодою дамою. Было Хмаровым очень неловко, что разговор об этом зашел при Рябовых. А для кислых, сладких и кисло-сладких дам в этом-то и была вся прелесть рассказа, и они усиленно делали невинные лица и простосердечно смотрели на Хмаровых и на Рябовых. Варвара Кирилловна принялась выпутываться из неловкого положения.

– У Женечки слабы глаза, а он так много занимается.

– Работяга, – сказал Нагольский. – Он и здесь был такой.

– Он взял для себя лектрису, – продолжала Варвара Кирилловна, – и пишет, что это очень облегчило его занятия.

Самая кислая дама улыбнулась ласково и сказала:

– Говорят, что знакомое лицо. Будто бы кто-то из здешних. Варвара Кирилловна говорила:

– Знакомая мещаночка одна. Она очень нуждается, и потому главным образом Женя и взял ее. У него золотое сердце. Приходится платить недешево, – но что поделаешь! Нынче так трудно приобрести диплом. В сравнении с тою карьерою, которая открывается перед Евгением, чего же стоят все эти затраты!

Самая кислая дама улыбнулась вдвое ласковее, отчего стала вчетверо кислее, и сказала Варваре Кирилловне:

– Не опасна ли эта… лектриса? Может быть, смазливенькая? Варвара Кирилловна, маскируя замешательство легкою улыбкою, сказала:

– Да, он писал, что недурненькая. Я сама даже и не видела. Знаете, с каким-нибудь уродом заниматься – небольшое удовольствие. Все ж таки приятнее видеть перед собою физиономию, не наводящую уныния.

– И вы не боитесь? – спросила кислая дама. – Не вышло бы чего серьезного! В этом возрасте так легко увлекаются. Когда молодой человек далеко от семьи…

Варвара Кирилловна сказала с веселою уверенностью:

– О нет, я не боюсь. Знаете, надо молодежи перебеситься.

Мать Нагольского улыбалась язвительно и злобно, Катина мать удрученно вздыхала, а самая кислая дама, словно не замечая общего замешательства, тянула свое:

– Да, конечно, но…

Варвара Кирилловна быстро перебила ее:

– Нет, вы не говорите, – это полирует, так сказать. Дает молодому человеку опытность, ловкость, привычку к дамскому обществу, а это так важно в свете. Вы знаете, через нас, женщин, так много делается.

– Но Евгений Модестович, кажется, не из застенчивых, – сказала самая кислая дама. – Он такой ловкий, светский молодой человек. Даром, что будущий министр.

– Я уверена в Женечке, он не зарвется, – возразила Варвара Кирилловна и поспешила заговорить о другом.

Но уже дамы разных степеней окисления были довольны произведенным впечатлением.

Когда гости ушли, Варвара Кирилловна, волнуясь, говорила Марии:

– Такая бестактность! Говорить об этом при Рябовых! Я готова была сквозь землю провалиться.

– Это она с намерением, – сообразила Мария. – Думает, что ее сын очарует Катю. Но она совершенно напрасно это воображает. Катя думает только об Евгении.

– Дело не в Кате, – досадливо говорила Варвара Кирилловна. – Катя глупа и влюблена, и Бог с нею. А вот на ее родителей все это производит самое ужасное впечатление.

Зимою была свадьба Марии. А денег у Хмаровых было мало. Варвара Кирилловна просила Евгения помочь. Он заложил часть своих процентных бумаг и послал домой шесть тысяч.

Евгений жил здесь очень нерасчетливо. Много денег тратил на рестораны, на лихачей и автомобили, на вино и фрукты, на духи и сигары, на одежду, – вообще, не стеснял себя в расходах, тратил, как человек с хорошими средствами.

Деньги на расходы давала Шаня, исполняя свое обещание, данное еще в Крутогорске. Процентов с ее капитала не хватало на все эти траты. Приходилось выпрашивать деньги у отца, у матери, у дяди Жглова, у которого хранился Шанин капитал в ренте. Дядя Жглов посылал ей только проценты. Ему было досадно, что уже нельзя, как в прежние годы, на отрезанные купоны покупать каждые три месяца рублей на триста, а то и на четыреста ренты и прикладывать их к Шанину капиталу, так что Шанин капитал, дойдя до тридцати восьми с чем-то тысяч, расти перестал.

Шаня рассчитывала, что в эти годы, пока будет учиться в столице Евгений, она будет тратить на него не только проценты, но и часть капитала. Года на четыре ее денег весьма хватило бы. Но дядя Жглов решился во что бы то ни стало оберегать Шанино наследство и не давать ей растрачивать его. Когда Шаня требовала от дяди Жглова, чтобы он выслал ей часть капитала, он присылал ей свои деньги, в подарок, и вместе с ними ворчливые письма. Отец и мать тоже посылали ей деньги и тоже писали неприятные письма. Поэтому Шаня кроме своих денег частенько получала от родных рублей по двести, по триста. Но уже на третий день Шаня оставалась без копейки и нуждалась в самом необходимом. А Евгений опять просил денег.

Шаня смущенно говорила:

– Ах, Женя, у меня нет ни копейки!

Евгений хмурился и досадливо говорил:

– Надо поменьше транжирить! Заложи пока свои бриллианты.

Так мало-помалу Шаня отнесла в ломбард все свои ценные вещи, – браслеты, кольца, ожерелья, серьги. То выкупит, то опять заложит. Она радостно делала это, – угодить бы только Женечке своему. Чем же еще ей было радовать сердце?

Было краткое время иной радости, – о ребенке.

Но это счастие, – быть нежною матерью, – отнял Бог у Шани. Умер ее маленький.

Смерть ребенка страшно и навсегда поразила Шаню. Слабенький был мальчик, не прожил и году.

Навсегда в Шаниной памяти остался странный детский трупик, – серьезный лобик, пожелтевшее лицо, потемневшие сомкнутые глаза, сложенные ручки. Побледнел и сомкнулся навеки милый ротик, который уже научился говорить «мама». Не засмеется, не заплачет.

Шаня над холодным трупиком сидела и плакала. Этому нежному ангелу предстояло обратиться в комок грязи. Зачем?

Шаня еще спрашивала. Она еще не знала, что жизнь дается даром, что она ничего не стоит и что тот, кто ценит ее, или ошибается, или обманывает. «Земля еси, и в землю отыдеши».

Надобно было хоронить ребенка. Повезли на кладбище.

Весеннее солнце весело светило на красивый гробик. Погода была так хороша, Евгений чувствовал себя прекрасно.

Обряд не утешал Шанина сердца, – Шанино горе было обвеяно холодом, равнодушием Евгения. Слова его были пусты и холодны, и видно было, что он даже рад этой смерти.

Он старался скрыть свою радость. Утешал Шаню. И все вокруг было так ясно, так вешне-весело, так жестоко-утешительно, что Шанино сердце замирало от ужаса под этою разлитою вкруг нее ласкою. Смеется тот, кто утешает!

Когда они вышли за ограду кладбища, Евгений сказал:

– Все к лучшему, Шанечка, в этом лучшем из миров. Не надо много печалиться.

Шаня посмотрела на него тупо и ничего не сказала.

Вернулись с кладбища, и квартира показалась Шане страшно опустелою. На всем лежала скорбь, о которой не станет говорить много тот, кто испытал ее хоть однажды. А Евгений похаживал по квартире так бодро, словно и не случилось здесь ничего, словно ни один предмет здесь не напоминал ему маленького, ушедшего невозвратно.

Шаня всмотрелась в Евгения. Догадалась: «Он рад! Ребенок его только стеснял!»

Ей было больно и страшно. А Евгений улыбался и кощунствовал:

– Ангелом стал. Это – хорошая карьера. Вот для взрослых такая карьера уже недоступна.

Шаня плакала и упрекала Евгения. Он разозлился, раскричался. Произошла тягостная сцена.

Глава пятьдесят пятая

Евгений постепенно охладевал к Шане. Дома он тяготился Шанею, в людях стеснялся быть с нею. Не знал, как ее назвать, – женою не хотелось, а называть сожительницею или любовницею неловко, да и не смел, боялся Шани. Поэтому он старался быть с нею поменьше. Вспышки его чувства становились все реже и слабее и все более принимали характер только животной страсти.

Евгений перед Шанею усиленно лгал. Он притворялся любящим ее по-прежнему страстно, не потому, что любил и жалел Шаню, а только потому, что трусил и хотел отсрочить неизбежную сцену разлуки.

Друзьям своим, изысканным студентам, преданным спорту, Евгений постоянно жаловался, что Шаня мешает ему заниматься, что ее скандалы убивают его.

– У нас Бедлам, – говорил он. Друзья советовали ему:

– А ты бы ее прогнал.

Евгений отвечал с необычайно важным видом:

– Ну, знаете, я все-таки немножко привык к ней. Как-то жалко ее отпустить. Пусть живет, Бог с нею.

И вот жила Шаня четыре года, колеблясь между отчаянием и надеждою. Ходила в церкви, выбирая те, что подальше от центра города и где людей поменьше, и молилась за себя и за Евгения с такою же страстностью, как и раньше.

В первое время Шаню очень поражало, что Евгений ухаживал за случайными женщинами. Потом она понемногу привыкла. А если Евгению казалось, что Шаня засматривается на другого, он ревновал ее. Смешанное чувство собственника и мужчины заставляло его дорожить обладанием Шанею. Вся гордость его возмущалась при мысли, что Шаня может разлюбить его и уйти с другим.

Когда Шаня ему говорила:

– Ты меня разлюбил! Он отвечал:

– Что за вздор! Зачем ты это говоришь? Пожалей мои нервы, – они у меня не из стали, я не в амбаре вырос.

– Если ты меня не любишь, отпусти меня, – говорила Шаня. Евгений тогда упрекал ее в распутных мыслях, кричал:

– Ты завела себе любовника!

Если Шаня уходила куда-нибудь и опаздывала домой, Евгений встречал ее ревнивою бранью. Допрашивал, где она была. Старался поймать ее на словах и уличить.

Приревновал ее к молодому художнику, которому Шаня заказала портрет, чтобы подарить Евгению. Но в то же время, побуждаемый утомленною страстностью, настаивал на том, чтобы на портрете Шаня была изображена обнаженная. Злился на то, что художник видит нагое Шанино тело.

– Так пусть он пишет меня в костюме, – говорила Шаня. Евгений злился еще больше и говорил:

– Дело не в том, как он тебя напишет, а в том, что ты улыбаешься ему развратно и делаешь ему глазки.

Шаня улыбалась невесело и говорила:

– Моя улыбка не для него, а для тебя. Он – художник, он привык, для него я – не предмет страсти, а только натура. Колорит и рисунок, – вот только в этой области его интерес.

– Ну да, – угрюмо говорил Евгений, – знаем мы этих художников!

– Пойми, – говорила Шаня, – в теле нет ничего интимного. Тело – маска. Соблазняет одежда. Если бы ее мы не носили, тело не соблазняло бы нас.

– Доморощенная философия! – язвительно говорил Евгений. Все время, пока продолжалась работа над портретом, Евгений изводил Шаню упреками и бранью. Потом приревновал ее к Бер-летти, известному в то время балетному учителю танцев. Шаня ходила к нему три раза в неделю. Он был доволен ее успехами. Когда Шаня с веселою гордостью рассказала об этом Евгению, тот позеленел от злости и зашипел:

– Знаю я, чем он доволен. И ему глазки делаешь. Шаня хохотала долго, неудержимо.

– Женечка! – говорила она среди приступов смеха, – да ведь ему семьдесят лет!

Вялая страстность, изнуренная мальчишескими глупостями и юным развратом, тянула Евгения к Шаниным ласкам; развращенное воображение хотело частых, ежедневных ласк, а юношеских сил уже не было. И вот желания возбуждались мучительством. Евгений заставлял Шаню делать ненужное, унизительное, придирался к ней, выдумывал ей разные наказания, и все это веселило и разжигало его.

И уже скоро перестала удивляться Шаня, когда вечером Евгений вдруг звал ее к себе в кабинет, где он сидел за своими книгами и чертежами, и приказывал ей:

– Возьми тряпку, Шаня, смети пыль сверху со шкапов. В первое время Шаня отвечала:

– Это Катя может сделать завтра утром.

– Нет, – капризно говорил Евгений, – мне надо, чтобы сейчас не было пыли. Мне туда чертежи положить надо.

– Так я позову Катю, – говорила Шаня. Евгений начинал кричать:

– Делай, что тебе велят. Катя мне помешает, она развлечет мое внимание. И тебе полезны усиленные движения, – к тебе не идет полнота.

Шаня приходила с пыльною тряпкою и с метелкою, взбегала по складной лесенке и усердно сметала пыль. А Евгений покрикивал:

– Хорошенько, хорошенько подмети. Даты уж не сухую ли тряпку взяла? Дура, и этого сделать не умеешь, только пыль поднимаешь.

– Тряпка влажная, – кротко говорила Шаня. Иногда Евгений говорил:

– Шаня, ты толстеешь, займись гимнастикой. Разденься, я буду командовать.

Шаня покорно снимала одежды, а Евгений принимался командовать. Иногда доводил ее до такого изнеможения, что она принималась плакать.

– Раскисла, неженка! – сердито говорил Евгений. – В античном мире девушки не уступали юношам в силе и выносливости, а ты плачешь от простой гимнастики. Ну отдыхай, полежи на диване.

Он подходил к Шане, возбужденный ее слезами, покорностью и наготою, и ласкал ее. Иногда он говорил ей:

– Шанька, мой пол в моем кабинете; тебе полезно усиленное движение, а то ты разжиреешь.

А где там жиреть! Давно уже подтачивалось Шанино здоровье всеми волнениями и страхами, в которых ей приходилось жить. Притом Шаня усердно занималась танцами.

Моет Шаня пол, а Евгений стоит в стороне и любуется игрою сильных мускулов под смуглою кожею обнаженных Шаниных рук и ног.

Покорность Шанина радовала Евгения, но еще больше радовался он, когда мог обвинить ее в неловкости, небрежности, лености, – когда она не точно исполнит приказание, которое он даст ей, уходя из дому, – когда в квартире или в его кабинете окажется какой-нибудь непорядок, – словом, когда можно придраться к Шане, разозлиться на нее и приняться ее мучить.

Иногда Евгений схватывал Шаню за горло и сжимал, пока лицо не посинеет. Иногда щипал ее до синяков. Иногда бил ее, заставлял стоять на коленях. Иногда царапал ей лицо, из ревности, чтобы другие не влюблялись. Иногда говорил ей:

– Смотри, как бы я тебя серной кислотой не облил. Тогда я посмотрю, как твои поклонники станут за тобою ухаживать.

Шаня все это терпела кротко. А иногда вдруг вспыхнет, заплачет, закричит. Тогда начиналась крикливая, вульгарная ссора. И такие ссоры становились все чаще.

Иногда Евгений говорил:

– Ты не имеешь на меня никаких прав.

– А права моей любви? – возражала Шаня.

– Это еще что за права? – презрительно спрашивал Евгений. Шаня плакала и говорила:

– Я отдала тебе лучшие годы моей молодости.

– Трогательно! – насмешливо говорил Евгений. – Думаю, что и ты эти годы не в могиле лежала, а тоже жила, и довольно шибко.

Шаня горько улыбалась и говорила:

– Жила! Нечего говорить!

– Чего ж тебе еще не хватало? – спрашивал Евгений.

– Ах, да ведь я только тобою жила! – восклицала Шаня. Евгений делал сердитое лицо и злобно говорил:

– То есть считала своею обязанностью делать мне сцены, мешала мне работать, компрометировала на каждом шагу.

– Прогони меня, – отвечала Шаня. – А я все-таки буду любить тебя до гроба, если ты и прогонишь меня.

Хмаров отвечал язвительно:

– Любовь до гроба! Да, твоя любовь доведет меня до фоба. Из-за твоих скандалов мои нервы пришли в совершенно невозможное состояние.

– Я умру раньше, – говорила Шаня. – Что для меня счастие? О чем я мечтаю? Жить вместе и умереть вместе.

Евгений презрительно фыркал.

– Подумаешь! Мы не должны быть такими эгоистами, – наставительно говорил он. – У меня есть святые обязанности перед се-мьею.

Шаня восклицала в ужасе:

– Женя, опомнись! Какие обязанности? Разве твои родные в чем-нибудь нуждаются? Если ты меня бросишь, что же со мною будет?

Евгений пожимал плечами и говорил:

– Но и обо мне ты должна подумать!

Шаня обнимала его, заглядывала в неласковые глаза и страстно говорила:

– Да ведь я тебе всю мою жизнь отдала! Да ведь и ты любишь меня! Скажи, ведь любишь?

– Люблю, конечно, но нельзя же так, – отвечал Евгений. – Ты должна бы оценить мои жертвы тебе.

– Какие? – спрашивала Шаня.

– Для тебя я пренебрег своей карьерой.

И, вспомнив о карьере, Евгений приходил в раж. Он кричал:

– Ты испортила всю мою карьеру! Шаня улыбалась печально и спрашивала:

– Неужели испортила?

– Если бы я женился на барышне хорошей семьи, – с раздражением говорил Евгений, – это помогло бы мне стать в свете на свое место.

Шаня отходила от Евгения, бледнела от внезапной злости и досадливо говорила:

– Какое же твое место? К чему ты сам стремишься в свете? Будешь инженером, станешь деньги хапать, как Нагольский. Послом тебя все равно не сделают.

Хмаров зеленел от злости. Кричал:

– Послом! С моими связями я мог бы министром сделаться. Да с такою бабищею, как ты, куда я могу попасть? Разве ты сумела бы принять порядочных людей?

– Думаю, что сумею, – уверенно говорила Шаня. – Всяких людей у себя видела, и никто про меня тебе не скажет, что я нелюбезная, неловкая, глупая, смешная. Я читала, училась, знакомилась и с людьми, и с их делами, и нет на свете человека, с которым я не могла бы говорить о том, что его интересует.

Евгений мерял ее презрительным взглядом, смеялся и говорил:

– Да и всегда на тебя станут смотреть как на неравную, как ты ни рассыпайся в любезностях. Я знаю, что ты – хитрая, всякому стараешься угодить. Но все-таки ты всегда будешь меня связывать.

– Чем же это? – спрашивала Шаня.

– Ты думаешь, – говорил Евгений, – что будешь называться Хмаровой, так и все замазано в твоем прошлом? Хмарова, рожденная Самсонова! – насмешливо говорил он. – Очень звучно! Графиня Кондратьева тебя спросит: «Вы – родственница графа Самсонова?» Что же ты ей ответишь? Скажешь: «Нет, мой отец гвоздями торгует»?

– Нелепая дворянская спесь! – говорила Шаня. – А вот князь Фюрстенберг пиво варит, а с кайзером дружен.

– Это твой хороший знакомый? – язвительно спрашивал Евгений. – Товарищ детских игр?

Шаня бледнела и тихо говорила:

– Захочу, княгинею буду. Только презираю я все это, что ты так ценишь. Я себя ставлю выше, выше!

Случалось даже, что Евгений упрекал Шаню потерянною добродетелью.

– Добродетель девичья – капитал, – говорил он с видом наставника.

Шаня отвечала презрительно:

– Какую пошлость ты говоришь! Зачем ты любишь говорить пошлости? Ты сам себя унижаешь, когда говоришь такие слова.

Евгений злился. Он уходил к себе и принимался мечтать на ту тему, что Шанька замучит его до смерти, что он – несчастный человек.

Глава пятьдесят шестая

О, тщета мира! Все жертвы напрасны, не принята ни одна, не услышана вновь настойчивая мольба о чуде.

Или и в самом деле нет связной жизни, нет единого мирового устремления? Или всегда любовь, поднявшаяся до звезд, бессильно падает на землю? И нам всем на земле надобно жить только мгновениями? И бедной Шане надобно быть рабою или гетерою?

Все слаще и настойчивее возникала в Шаниной душе мечта о сладком уделе гетеры. Шаню стал интересовать своеобразный быт женщин, из любви сделавших ремесло. Она принялась усердно читать книги на эту тему, расспрашивать знакомых. Так много отвратительного, страшного, жуткого! Как в змеином логовище должна чувствовать себя женщина в этих притонах. Но какое опьянение! И какое жуткое торжество – побеждая собою, заклинать змей!

Шаня уговорила двух знакомых журналистов, чтобы они свели ее с одною из таких женщин.

Журналисты сначала посмеялись, потом принялись за дело серьезно. Несколько дней подыскивали женщину, с которою было бы удобно познакомить Шаню. Наконец нашли.

И вот в отдельном кабинете ресторана однажды зимним вечером сошлись Шаня, два журналиста и Марья Ивановна, девица с Невского проспекта. Ужинали. Вино пили, но, по заранее высказанному Шанею желанию, немного.

Марья Ивановна вела себя скромно. Присутствие нарядной дамы не стесняло ее, но она вела себя так, словно хотела показать, что может быть и в приличном обществе.

В конце ужина Шаня отозвала Марью Ивановну в сторону от мужчин. Оба журналиста тотчас же оживленно занялись своим разговором, стараясь показать, что они не хотят мешать беседе женщин.

Две женщины сели рядом на диван поодаль от стола. Одна из них, девица с Невского, была в скромном серовато-синем платье, скромно тупила серые, равнодушные глаза и была похожа на учительницу. Другая глядела любопытно и привычно-весело и, в своем черном, полузакрытом, с кружевами, вечернем платье, казалась легкомысленною дамою веселых ночей. Она спрашивала настойчиво и смело, девица с Невского отвечала робко и скромно, короткими фразами.

Марья Ивановна рассказала Шане свою историю. Все та же, знакомая по книгам и по рассказам, история бедной маленькой жизни.

– Молоденькая была, ничего не понимала, – равнодушным голосом говорила Марья Ивановна. – Дома бедность, – мать по стиркам ходила, – я у модистки училась. Известно, по глупости, повеселиться хотелось. Влюбилась сдуру. Ну, он воспользовался и бросил.

Обманутая любовь, домашний ад. Бежала топиться, – вытащили. Потом пошла на улицу. Все так просто. Но что же, что под этою простотою, этого еще не могла понять Шаня. Что чувствует теперь эта женщина? Или уже у нее душа мертвая, безнадежно-спокойная?

Прощаясь с Марьею Ивановною, Шаня поцеловала ее нежно. Девица не удивилась и не обрадовалась. Шаня спросила:

– Если я вас попрошу ко мне прийти, вы придете?

Марья Ивановна потупилась, усмехнулась, глянула куда-то в сторону и сказала:

– Что ж, я могу, если вас не стеснит.

Шаня записала адрес Марьи Ивановны.

Дома, вспоминая часто этот вечер, думала Шаня: «Как все это просто! Уйти бы и мне в эту жизнь!»

Несколько раз звала к себе Марью Ивановну. С жутким любопытством расспрашивала ее о всех подробностях ремесла. И у Марьи Ивановны была несколько раз, в ее комнате от хозяев. Присматривалась и все чаще думала: «Уйти бы и мне в такую жизнь! Заклинать змей, играть сердцами, чаровать и царить!»

Но Евгений не отпускал. Он хотел Шаниных ласк и боялся Шани, а в глубине души был совершенно холоден к самой Шане. Живое отношение к ней выветрилось, и была она ему как манекен для удовольствий и непотребств.

Однажды Шаня показала ему свой револьвер и сказала:

– Евгений, ты доведешь меня до того, что я убью и тебя, и себя.

Евгений позеленел от страха и с тех пор до трепета боялся ее револьвера. Он пытался даже похитить его, да не удалось: Шаня теперь всегда прятала его так, чтобы Евгений не знал, где он лежит, или носила его с собою.

Евгений так боялся Шани, что даже упросил мать писать ему письма в двух списках: настоящее письмо – на швейцара в институт, а второе – на квартиру, чтобы можно было его показать Шане.

Варвара Кирилловна исполняла это охотно и коварно. В тех письмах, о которых она знала, что Шаня их не прочтет, она уговаривала Евгения бросить Шаню.

Однажды в мирную минуту после ласк Шаня спросила Евгения:

– Женечка, я не понимаю вот чего, – ты так много учишься, так хорошо идешь, а между тем постоянно говоришь, что для меня жертвуешь карьерою. Как же так?

Евгений сказал самодовольно:

– Да, раз что я люблю тебя, то я готов пожертвовать из-за тебя моею карьерою. Я не спрашиваю тебя, готова ли ты принести мне хоть маленькую жертву, – я тебе жертвую, и жертвую не малым.

Шаня внимательно посмотрела на него и спросила:

– Но разве я мешаю твоей карьере?

Евгений, с неудовольствием отвертываясь от Шанина внимательного взора, сказал:

– Чтобы делать карьеру, нужны связи. По щучьему веленью ничего не делается. Жизнь – не сказка, да и я не похож на Иванушку-дурачка, которому в рот жареные рябчики летели.

– Ну, кроме связей еще что надо? – спросила Шаня.

Небрежный, сухой тон Евгения уже рождал в ее душе привычную злость.

– Надо иметь приличный дом, – с тупым видом человека, повторяющего привычные пошлости, говорил Евгений.

Шаня воскликнула, бледнея:

– Очень надо!

– Надо, – продолжал Евгений, – чтобы вокруг имени не пахло скандалом или чем-нибудь вроде Воспитательного дома.

Шаня с ужасом посмотрела на него.

– Что ты говоришь! Ведь ты знаешь!

Евгений смутился, чувствуя, что сказал глупость. Он говорил:

– Ну я знаю, да ведь другие могут и не знать, куда ты дела своего первенца. Подумают, пожалуй, что ты его придушила.

Шаня заплакала. Евгений досадливо морщился и говорил:

– Ну, ну, я шучу. Из-за всякого пустяка слезные потоки распускаешь. Уж и пошутить нельзя!

Шаня вскочила и, вдруг зажегшись злобою, закричала:

– Такими вещами только подлецы шутят!

– А, черт тебя дери! – крикнул Евгений. Хлопнул дверью и ушел.

Вечером Евгений сидел в дорогом ресторане со знакомым адвокатом, который бывал у них в доме, и с двумя молоденькими актрисами. На столе стояла ваза со льдом, и из нее торчало горлышко уже не первой бутылки вина дорогого, но вульгарного, шампанского одной из новых, шикарных, знаменитых в кабаках марок. В бумажнике Евгения лежали две сторублевки, выпрошенные вчера у Шани.

Молоденькая актриса с мило подкрашенными губками, белокурая жеманница с тонким личиком задумчивой ярославки, спросила:

– Отчего Шанечка не приехала? Нам без нее скучно.

– Она не совсем здорова, – сказал Евгений.

– Что же с нею? – спрашивала жеманница. – Бедная Шанечка, я к ней завтра заеду, – можно к ней?

– Ничего опасного, – с возрастающею злостью говорил Евгений. – Капризы, злость, – и больше ничего.

– О, Шанечка и капризы, это несовместимо, – покачивая головою в пестрой маленькой шляпе, сказала подруга жеманницы, тоненькая, высокая девица.

Евгений злобно говорил:

– Вы ее не знаете. Это – ужасная женщина.

– Такая милая? – с удивлением спросил адвокат.

Он был немного влюблен в Шаню. Потому и ходил к ним в дом, хотя Евгений ему не нравился. Евгений с ожесточением говорил:

– Она ловка и умна, как черт. Сущий черт! Вы только ее послушайте, она вам сумеет наговорить. Так искусно подтасует и сгруппирует факты, что сам дьявол не разберет, где ложь, где правда. Замечательное искусство! Послушать ее, так выходит, что я ее обижаю.

– Вы сегодня в дурном настроении, – сказала подруга жеманницы. А жеманница смеялась тихонько, показывая белые зубки, и говорила весело:

– А вот мы ее завтра накажем хорошенько, чтобы она не капризничала.

Евгений спохватился, что наговорил лишнего. Он замолчал сконфуженно и принялся разливать искрящееся, холодное вино. Досадливо думал он, что у Шани слишком много подруг и что она с ними, должно быть, очень откровенна и рассказывает им разные подробности их житья. Эта жеманница, думал он, потому и заговорила о наказании для Шани, что Шаня ей рассказала о его строгостях.

А у Шани в этот вечер сидела еще одна ее здешняя приятельница, молодая художница Альма Раузер. Шаня жаловалась ей на свою судьбу, на Евгения. Сама презирала себя за эти жалобы, но не могла удержаться от них.

Альма, белокурая молодая девушка, высокая и стройная, с решительным выражением лица и с очень точными, уверенными манерами, говорила Шане с обычною своею резкостью:

– Что вы, Шанечка, с ним путаетесь? Нашли сокровище! Альма очень любила употреблять энергичные русские выражения.

– Я его люблю, – отвечала Шаня.

– Не говоря худого слова, вышвырните его за дверь, – говорила Альма. – По крайней мере, будет скучать по вас до тех пор, пока не найдет другой богатой жертвы для эксплуатации.

– А я? Как же я буду жить? – спрашивала Шаня. Альма пожала плечами и решительно сказала:

– Как другие живут.

Шаня задумалась. Она тихо говорила, словно сама с собою, не глядя на свою гостью:

– Скажи он прямо, что разлюбил меня, я бы его оставила. Не пережить бы мне горя, – но оставила бы.

– Вы еще полюбите другого, – сказала Альма, чтобы утешить Шаню. – Вы такая очаровательная, в вас так влюбляются.

Шаня улыбнулась и покачала головою.

– Нет, – сказала она, – кроме него я никого не полюблю. А доживать жизнь без любви, – нет, об этом страшно и подумать.

– А я бы на вашем месте отослала ему все его подарки, – сказала Альма, – и прервала бы с ним все сношения.

Шаня загадочно засмеялась. Потом побледнела и сказала со злостью:

– Нет, милая Альма, это мне трудно сделать.

– Кстати, покажите же, дорогая, мне хоть один его подарок, – сказала Альма.

Любопытно было ей видеть, какой вкус этого человека, странного дикаря, который заставляет плакать и жаловаться милую Шаню. Должно быть, и в подарках его отражается мелкая, вульгарная душа.

Шаня, краснея, сказала:

– Они, видите ли, у меня заложены. Давно из дома денег не присылали, так я заложила пока. На днях пришлют, выкуплю.

На самом же деле Евгений ничего ей не дарил, как и прежде. Альма поверила Шане, но от этого ее мнение о Хмарове не стало лучше. Она сказала серьезно:

– Шанечка, да вы бы хоть у меня заняли. У меня не Бог весть какие капиталы, но все-таки я могла бы вам дать на несколько дней кое-что.

Когда Альма ушла, Шаня подумала: «Какая я глупая! Показать бы ей браслет какой-нибудь и еще что-нибудь свое, пусть бы думала, что это – Женины подарки».

Потом из первых же полученных ею денег Шаня купила себе подарки, будто бы от Евгения. Она долго ходила по лавочкам старьевщиков, накупила милых вещиц, фигурок, ларчиков, колец. Поставила у себя и любовалась. Обманывая себя, мечтала: «Вот Женечка мне сколько надарил! Ходил, выбирал, обо мне думал».

Глава пятьдесят седьмая

К концу второй зимы, проведенной в Петербурге, Шаня почувствовала себя очень плохо. Постоянные волнения и ссоры, домашние сцены, частые ночные кутежи с Евгением, его извращенности и жестокие прихоти – все это медленно, но верно подтачивало Шанино здоровье. Болела грудь, трудно дышалось, Шаня чувствовала себя очень слабою; всякое усилие утомляло ее: настроения были мрачные. Шане казалось, что она скоро умрет, и при мысли о смерти ей становилось страшно.

Иногда, выйдя на улицу, Шаня вдруг останавливалась. Голова ее кружилась, и ноги подкашивались. Шаня прислонялась спиною к стене и растерянно смотрела перед собою. Тогда все предметы перед ее глазами как бы трепетали, и весь мир казался ей истончившимся и колеблемым. Шаня улыбалась бледною улыбкою, и думала: «Какой легкий и зыблемый мир! Точно занавес, который легко отдернуть, – и так легко за ним навеки скрыться, уйти в области, земле неведомые».

Шаня иногда спрашивала Евгения:

– Женечка, что ты будешь делать, когда я умру? Женишься на Кате Рябовой, а ко мне и на могилу никогда не придешь?

Евгений не любил печальных разговоров. Шанина смерть казалась ему теперь, до получения им инженерского диплома, неуместною, преждевременною, направленною против его личных интересов, – казалось, что эта смерть грубо нарушит налаженный на студенческие годы строй его жизни. Он говорил с досадою:

– Ах, Шаня, не расстраивай меня, пожалуйста. И без того забот много. Мне надо учиться, надо, чтобы настроение было бодрое. Не могу же я заниматься серьезно, если у меня голова будет набита черт знает чем!

Шаня смотрела на Евгения жалобно и грустно и тихо говорила:

– Но я больна, Женечка. Я чувствую, что скоро умру.

На ее глаза навертывались слезы. Она испытывала щемящую сердце жалость к своей молодой и прекрасной жизни, к своей жалко погибающей мечте о солнечно-ясном герое и о достойной жизни с ним.

Евгений досадливо хмурился и говорил:

– Ну лечись. Нельзя же из-за всякой маленькой простуды подымать историю. И это все надо говорить доктору, а не мне. Ведь не могу же я тебе лекарства прописывать.

– Будь со мною ласковее, Женечка, – говорила Шаня. – Когда ты со мною ласков, я чувствую себя лучше, точно воздуху больше вкруг меня становится. А твоя холодность убивает меня. Если ты будешь со мною ласков, мне и умирать не страшно будет.

Быть ласковым с больною женщиною для Евгения было трудно, почти противно. Но все-таки он делал над собою усилие, гладил Шаню по волосам, улыбался ей и целовал ее руки. А сам спешил уйти из дому. С гордостью вспоминал он свою не награжденную пылкими ласками ласковость и думал: «Сама неосторожна, а на мне это отражается. Во всем сказывается разница происхождения и воспитания: я знаю свой организм, его потребности, и берегусь, – а она живет бессознательно, как плохо дрессированный зверек».

Шаня к весне совсем расхворалась. Побледнела, похудела, часто кашляла. Врач прописывал лекарства и говорил, что надобно поскорее уехать на юг. Но Шаня и думать не хотела об отъезде, пока не окончится учебный год Евгения.

Болезненное Шанино лицо и вся ее изменившаяся вдруг фигура возбуждали в Евгении приливы жалости и любви. Ее упорный кашель досадовал его днем, а ночью мешал заснуть. Он говорил Шане:

– Вредно так много кашлять. Надо удерживаться. Ты дышать не умеешь. Занимайся гимнастикою для укрепления легких.

Шаня стала такая смирная, совсем не похожая на прежнюю своевольную Шаньку. Закашляется – и боязливо посматривает, не обеспокоить бы Евгения. Она пыталась удерживаться от кашля, да ничего из этого не выходило, – только сильнее потом были приступы долго сдержанного кашля.

Евгений и теперь умудрился приревновать Шаню к лечившему ее врачу. Доктор медицины Преториус, человек лет под пятьдесят, был плотный, веселый, краснолицый здоровяк. Евгению казалось, что он не столько выслушивает Шанины легкие, сколько любуется ее грудью и спиною.

Наконец Преториус стал настойчиво говорить, что необходимо полечиться климатом, что оставаться дольше в этом городе опасно. Так как Шаня не обращала никакого внимания на все настойчивые советы немедленно выехать из Петербурга, то врач поговорил об этом с Евгением. Решительно сказал:

– Немедленно увезите ее отсюда, иначе я не ручаюсь за последствия.

Евгений понял, что это серьезно, что о Шане приходится позаботиться. Заботиться о другом человеке! Уже не быть в центре! Это казалось Евгению унизительным и досадным. Но что же делать! Почему-то принято заботиться о больных, и те же Рябовы осудили бы его, если бы он бросил теперь больную Шаню. Евгений решился ехать с Шанею за границу, взял отпуск из своего института, выправил заграничные паспорты, купил билеты, дорожные вещи, нанял опытную фельдшерицу и все это сделал быстро и точно, со свойственною ему деловою аккуратностью.

Настроения Евгения двоились: то преобладало желание Шаниной смерти, чтобы освободиться, – то брало верх желание, чтобы она выздоровела; иногда казалось ему, что тогда он будет любить ее по-прежнему. В самой думе об освобождении была двойственность: Шанина смерть развяжет ему руки, но зато уйдут Шанины деньги. Он даже подумывал о том, как бы намекнуть Шане, чтобы она составила завещание в его пользу.

Но Шаня предупредила его и с помощью своих здешних друзей написала завещание. Когда Евгений узнал об этом, он почувствовал прилив нежности к Шане. Быть при Шане до самой ее смерти показалось ему тогда очень приличным и красивым. И уже он мечтал, как с крепом на рукаве и с томною бледностью лица он приедет в Крутогорск и скажет Кате:

– Она умерла. В ней были темные, порочные чары, но она умерла, и да будет память о ней светлою. Я люблю вас не так, как любил ее, – я люблю вас чистою, святою любовью, тою любовью, которой достойна ваша светлая, чистая душа, любовью настоящею и вечною.

Катя заплачет и скажет:

– Я простила ее, когда узнала, что она страдает. Я прощаю ее от всего сердца, потому что она любила вас, хотя и порочною любовью, любила, как умела. А вас, Евгений, я всегда любила и всегда верила, что вы любите меня, хотя и запутались в сетях этой несчастной, порочной особы.

Евгений написал домой, что Шаня опасно заболела, что у нее открылась сильная чахотка и что он везет ее в Швейцарию. Дома были уверены, что Шаня скоро умрет. И уже стали находить в ней хорошие стороны. Говорили:

– Все-таки она так любила Евгения.

– И, в конце концов, она стоила ему не особенно дорого.

– И даже была полезна по хозяйству.

– Да, и все-таки это лучше, чем случайные встречи с этими ужасными женщинами.

– Только бы он не заразился от нее.

– Надо ему написать, чтобы он был очень осторожен.

– Да, пусть держится подальше. Ведь с ними едет сиделка. Евгений может только иногда заходить к ней.

Лето Евгений и Шаня провели в Швейцарии. Знакомых вблизи не было, никто не напоминал о богатой невесте, о карьере. Потому Евгений был спокоен. Он обходился с Шанею ласково, и они почти никогда не ссорились. Шаня отдыхала. Здоровье ее поправлялось, и ее настроения опять становились бодрыми и светлыми.

Но скоро эта сладостная идиллия, воскрешавшая Шаню, надоела Евгению. Природа Швейцарии казалась ему пресною, вся жизнь грубою и мещанскою. Чем веселее становилась Шаня, тем скучнее было Евгению. И он уже был рад, что настало время ехать в Петербург.

Хмаровы со дня на день ждали вести о Шаниной смерти. Они были страшно поражены, когда Евгений написал им, что Шаня здорова и что они возвращаются в Россию вместе.

Аполлинарий Григорьевич один не растерялся. Он продолжал утешать Варвару Кирилловну. Говорил ей уверенно:

– Да вы не волнуйтесь. По всему видно, что Евгений ее бросит. Правда, затянулось это у них, – но тем вернее можно сказать, что Евгений в конце концов ее бросит. Уж если до сих пор он с нею не повенчался, то очевидно, что и потом этого не сделает. А пока пусть она живет с ним.

Варвара Кирилловна, пожимая плечами, подымая глаза к небу, спрашивала с ужасом:

– Как можно этого желать!

– И очень следует, – говорил Аполлинарий Григорьевич. – Первое дело, – она ему окончательно надоест.

– И окончательно замучит, – возражала Варвара Кирилловна. – У них постоянно бывали скандалы невероятные.

Аполлинарий Григорьевич с усмешкою отвечал:

– Ну, кто кого еще замучит! Евгений – совсем не такая смирная овечка. Второе я вам скажу, Шанька и сама, может быть, отвяжется, когда увидит его ненависть. Ведь и он может ей надоесть.

– Это – особа наглая и навязчивая. Она не отстанет, – сказала Варвара Кирилловна. – Она ведь его никуда от себя не отпускает.

Аполлинарий Григорьевич невозмутимо продолжал:

– Третий аргумент вам приведу тот, что время идет да идет, а время лучший врачеватель всяких зол.

– Плохое утешение! – воскликнула Варвара Кирилловна. – Сколько горя и смуты уже внесла она в нашу семью!

– Наконец, – сказал Аполлинарий Григорьевич, – возьмите то, что она ему пока все-таки полезна: белье зачинить и вообще по хозяйству. С нею он все-таки живет в удобной обстановке, питается доброкачественною пищею.

Варвара Кирилловна прикладывала платок к глазам и говорила плаксивым голосом:

– Вы уж очень холодно это разбираете. Поймите, у меня все сердце выболело.

Но все же рассуждения Аполлинария Григорьевича утешали ее.

Глава пятьдесят восьмая

Чем ближе время было к окончанию курса Евгением, тем хуже становились отношения между ним и Шанею. Весь четвертый год их жизни в Петербурге прошел в постоянных, резких ссорах, и уже всем тем, кто их близко знал, становилось ясно, что дело кончится печально.

Однажды Евгений грубо сказал Шане:

– Ты – мещанка. Ты не о любви думаешь, а только о том, чтобы повенчаться со мною, стать дворянкою. Одной моей любви тебе мало.

Шаня грустно говорила Евгению:

– Твоя любовь не дала мне ничего, кроме горя и позора. Евгений отвечал мрачно:

– Ну а твоя что мне дала?

– Да? Тоже ничего? – горько спрашивала Шаня.

– Да что же? Скажи! – презрительно и злобно говорил Евгений. Шаня вздохнула, промолвила тихо:

– Ах, Женя, Женя! Заплакала. Евгений грубо крикнул:

– Ну, надоела эта слезливость! Нельзя ли без слез?

– Без слез? – спросила Шаня, стараясь удержать свои слезы. – Ну что же, можно и без слез.

Она почувствовала, как ее сердце упало в темную мглу безнадежности, и слезы вдруг высохли. Побледнела очень и смотрела на Евгения жутко и неподвижно.

Евгений ежился под ее взорами, бегал по комнате и грубо кричал:

– Пожалуйста, без трагедии! Эти мещанские трагедии никому не интересны.

Шаня грустно улыбнулась. Говорила:

– Какая трагедия! С бедною Шанькой! Только вот что я тебе скажу: ведь я не отняла у тебя так много, как ты у меня отнял. Если ты меня бросишь, кто возьмет меня женою?

В этих Шаниных словах Евгению почудился намек на то, что Шаня теперь готова была бы выйти замуж и за другого. Он обрадовался и живо сказал:

– Ну, женихи найдутся. Было бы корыто, а черти будут.

– Женихи! И это ты мне говоришь! – горестно сказала Шаня.

– Ну, ну, пожалуйста, без ломанья и без сцен! – с тою же грубостью говорил Евгений. – В тебя все влюбляются, и ты всем делаешь глазки. Думаю, что тебе нетрудно будет сделать выбор.

– И как я отдамся кому-нибудь? – сказала Шаня. – Подумай, на что ты меня толкаешь. Переходить из рук в руки… Но во мне сохранились честь и честность. Понимаешь ли ты это?

Евгений махнул рукою, цинично засмеялся и сказал:

– Знаю я людскую честность! До первого случая. А уж ваша женская честь… Мне же отдалась.

– Евгений, не кощунствуй, – сказала Шаня.

Она строго посмотрела на Евгения. Ему стало страшно и жутко, и он поторопился уйти из дому.

В начале зимы приехала в Петербург Варвара Кирилловна. Она сочла своевременным решительно повлиять на Евгения. Близко уже было окончание курса, и надобно было вытеснить Шаню. Катя становилась нетерпелива. Варвара Кирилловна рассудила, что надобно увезти Евгения на Святки или и раньше домой и добиться, чтобы он сделал формальное предложение Кате.

Варвара Кирилловна поселилась в их квартире. Шане пришлось потесниться и перебраться в тесную комнату окнами во двор. С Шанею Варвара Кирилловна была очень холодна, почти груба. Разговаривала с нею не как с хозяйкою дома, а как с наем ною экономкою.

Варвара Кирилловна несколько раз уединялась с Евгением в его кабинете и уговаривала Евгения бросить Шаню и ехать домой. Горничная Катя подслушала один из таких разговоров и передала его Шане. Шаня не могла устоять против искушения выслушать Катин пересказ и только потом притворилась недовольною и сказала наставительно:

– Я вас об этом не спрашиваю, Катя, и вы напрасно подслушиваете. Это очень нехорошо. Занимайтесь своим делом, а чужими не интересуйтесь.

Катя усмехнулась хитро и сказала:

– Да ведь вас жалея, барышня. Вы к ним всей душой, а они к вам всей спиной. Жалко вас, барышня, – вы такая добрая ко всем и жалостливая, а с вами так хотят поступить.

Когда Евгений ушел куда-то из дому, Варвара Кирилловна позвала к себе Шаню и строго сказала ей:

– Александра, мне просто больно смотреть на Женечку. Что ты сделала с ним? У него очень нехороший вид.

Шаня посмотрела на нее мрачными глазами и упрямо сказала:

– У Жени очень хороший вид.

– Что это значит, Александра? – с удвоенною строгостью спросила Варвара Кирилловна. – Ты, кажется, собираешься грубить мне. Ну, не советую.

– Извините, – сказала Шаня, – я – здесь хозяйка, из моих гостей никто не жаловался на мою грубость. И вам грубить я не собираюсь. А только я вам вот что скажу: вы хотите, чтобы Евгений уехал с вами домой. Но это от меня зависит. Если я захочу, то Женя не домой поедет, а выйдет из института, и мы с ним поедем за границу.

Варвара Кирилловна говорила Шане:

– Пойми, Александра, что он будет несчастлив с тобою. Пойми же наконец, что ты ему не пара! Какое ты можешь дать ему счастье, подумай сама!

– Что говорить о счастье! – возражала Шаня. – Я жить без Евгения не могу, как не могу жить без воздуха.

Варвара Кирилловна смотрела на нее злыми глазами и говорила:

– Постыдилась бы! Ты погубишь всю его карьеру.

– Что вы мне говорите об его карьере, об его счастье! – воскликнула Шаня. – Кому нужно счастье! Все это сладкая ненужность. Я жить без него не могу, а вы говорите о счастье да о карьере!

– Да пойми же, что перед ним вся жизнь, и ты ее хочешь загубить! – кричала Варвара Кирилловна.

– Да и передо мною жизнь! – отвечала Шаня. – Только вся моя жизнь в нем! Легионы ангелов не оторвут меня от Евгения.

Варвара Кирилловна долго уговаривала Евгения теперь же оставить Шаню. Наконец Евгений однажды вечером вошел в Шанину комнату и прямо, с решительным видом, словно бросаясь в холодную воду, сказал ей:

– Шаня, я не могу на тебе жениться. Нам надо расстаться. Я не могу из-за тебя ссориться с матерью и портить карьеру.

Шаня сначала страшно испугалась. Прижимаясь в угол своего диванчика, смотрела на Евгения потерявшими весь блеск глазами и тихо говорила:

– Да что ты, Женечка! Не пугай меня, милый.

Потом бешеная злость бессилия охватила Шаню. Она чувствовала растерянность и недоумение. Жестокие слова разрыва жгли ее.

– Ты разбил мое сердце и мою честь в мелкие дребезги, – сказала она.

Евгений сказал насмешливо:

– Вот как! Должно быть, уж очень хрупкие были вещицы.

– Нет, – отчаянно закричала Шаня, – ты от меня не уйдешь! Я тебя убью. Каторга для меня ничуть не страшна! Лучше быть на вечном страдании.

Евгений позеленел от страха и от злости. Глаза его сузились и засверкали. Он сказал дрожащим голосом:

– Хорошо, я женюсь на тебе, но помни, помни, я всю жизнь тебе отравлю, я замучу тебя.

– Хоть убей. Сама не уйду, – громко рыдая, говорила Шаня.

В это время Манугина приехала в Петербург. Ее друзья хлопотали о том, чтобы поместить ее на казенную сцену. Ее известность в провинции была в это время уже очень велика, а казенный театр ведь для того и содержится на государственный счет, чтобы давать возможность отечественным талантам, актерам и писателям одинаково, развертывать широко свои силы. К тому же в это время образцовая сцена как раз испытывала недостаток в первоклассной молодой актрисе на сильно-драматические роли. Казалось, что Манугина имеет все шансы занять подобающее ей место в этом театре. Но у нее были с кем-то здесь старые неприятные отношения, и это почему-то очень тормозило дело.

Манугина несколько раз навестила Шаню. Шаня постоянно писала ей, откровенно и подробно, о своих делах, так что Манугина была хорошо знакома со всем, что делалось с Шанею. Манугина говорила с Шанею, как ласковая мать. Пожалела ее, поплакала с нею, попыталась ее утешить.

– Убью его! – сказала Шаня. Манугина говорила, лаская Шаню:

– Что ты, Шанечка милая! Разве можно иметь такие мысли! Нельзя отнять у человека жизнь. Нам никто не дал права на это.

Шаня страстно возражала:

– А он отнял же у меня всю мою жизнь! Да и почему нельзя умерщвлять? Жизнь так случайна, и каждому человеку она дается совершенно даром, без всяких его трудов и заслуг.

– Конец жизни может определить только тот, кто дал жизнь, – говорила Манугина. – Жизнь – такая тайна, что еще никто не разрешал ее. Зачем она дана? Как должна протечь? Это такие вопросы, что нет страдания, нет мук, дающих право человеку прервать эту тайну.

Шаня покачала головою.

– Не верю, не верю, – сказала она. – Верила, молилась, все жертвы принесла, как язычница, серьги, кольца и запястья положила я на алтарь моего бога и сама легла под нож милого жреца, – кровь лила, как слезы, и слезы, как воду, – а теперь не верю и ничего не жду. Ах, в каторге лучше, в унижении подневольном. Уж там не скажут мне люди, как здесь: «Дура, зачем терпишь?» Скажут: «Кого любила, того и убила. Обманул, да насмеяться не успел. Она хоть на каторге, да живет, а ее злодей в могиле гниет». И порой пожалеют.

– В таком же положении, как ты, Шаня, находятся тысячи женщин, – сказала Манугина, – и что же? многие примиряются, живут.

– Живут! Но как? Что это за жизнь!

– Плохо живут, что говорить! Иные утешаются, иные тоскуют, иные развратничают, иные убивают себя. Много загубленных жизней. Терпи, Шанечка, как другие терпят.

– Терпела. Больше не могу.

– Надейся, Шанечка, – говорила Манугина. – Верь. Еще вся жизнь перед тобою.

– Жить с разбитым сердцем!

– Попытайся, сделай усилие над собою. Собери все свое мужество. Раны живого тела заживают. Пока жив человек, никогда еще надежда не потеряна.

– Поймите, что я живу только им. Без него я – мертвый человек. Я всю себя в него вложила.

Манугина сказала с удивлением:

– Да ведь он ничтожество перед тобою! Почему же ты за него так держишься, за этого ничтожного человека?

Шаня помолчала. Сказала тихо:

– Знаю. Давно уже я его поняла. Хмаровское отродье, а яблоко недалеко от яблони падает. Знаю, а все-таки люблю и не могу без него. Да ведь и Бог не может жить без человека.

Манугина покачала головою и сказала:

– Стоит горевать о таком ничтожестве! Тебе, Шанечка, следовало оставить его гораздо раньше.

– Когда же раньше? При Аракчееве, что ли? – спросила Шаня. Манугина с удивлением посмотрела на Шаню. Сказала:

– Тебя тогда и на свете не было. Шаня засмеялась горько. Сказала:

– Во все времена была бедная, глупая Шанька, влюбленная в героя, венчающая его славою. А герой Шанькин всегда был маленький и ничтожный, – глупая, глупая Шанька!

– Вот, ты уже это видишь!

– Да ведь он все еще меня любит. Он только слабый, его соблазняют деньги, связи, карьера, – но ведь есть же в нем душа. В решительную минуту вспыхнет в нем искра Божья.

– Как же, надейся!

– Да, я до последней минуты буду надеяться. Я умру, если умрет моя надежда.

– Смотри на это как на ошибку и брось его, – решительно сказала Манугина.

– Да что же у меня останется после такой ошибки? – спросила Шаня.

– Ты сама, ты, человек, венец создания, сокровище великих достижений и мост к будущему, еще более великому.

– Но что же мне с собою делать? Куда деться? Замуж идти? Да разве я могу полюбить кого-нибудь?

– Займись каким-нибудь делом.

– Делом? Каким? Кормить голодных? Вот Каракова пробовала, – в участок потащили. И для всякого дела нужны силы, энергия, здоровые нервы, – а я всю себя вложила в него, и у меня ничего не осталось. Только изнеможение, печаль, отвращение.

Шаня упала перед Манугиною на колени и говорила, рыдая и ломая руки:

– Верите ли, душу он мою истерзал.

Глава пятьдесят девятая

Всю ночь ругались, все трое, бешено, злобно, крикливо.

Швейцар Федот тревожно прислушивался к шуму, раздававшемуся на всю лестницу из Шаниной квартиры. Жильцы соседних квартир просыпались от этого шума, – стучали им в пол, в потолок. Тогда на короткое время шум стихал. Потом опять разгорался. Была квартира подобна замкнутой норе, где грызутся дикие звери. Долго слышались звуки возни, крики, визги. Что-то тяжелое волочилось по полу. Раздавался стук мебелью, хлопанье дверьми.

Швейцар не спал и прислушивался. Его дети плакали. Жена ворчала. Горничная из квартиры под Шаниною несколько раз приходила к швейцару:

– Уйми ты этих оглашенных, барыня сердится, спать не дают. Хоть бы днем грызлись, а то и ночью покою не дают.

Приходили и другие. Федот советовался с женою:

– Пойти разве до греха? Жена упрашивала:

– Сходи, Федотушка.

Федот пошел было, но, вспомнив повелительные манеры Варвары Кирилловны и ее разговоры о знакомстве с разными важными лицами, нерешительно потоптался у дверей и спустился обратно, бормоча:

– Наше ли дело? Еще влетит.

Стало на короткое время потише. Но под утро опять послышались отчаянные вопли: Евгений и Варвара Кирилловна вдвоем напали на Шаню и принялись ее колотить, а Шаня кое-как отбивалась и отчаянно кричала.

Тогда собрались у дверей Шаниной квартиры швейцар, его жена, дворники, прислуга от соседей. Долго звонились в квартиру. Горничная Катя, смущенная и заплаканная, наконец открыла дверь. Шумная толпа ввалилась в гостиную, где в это время опять вспыхнула затихшая было при звонке драка.

Шаня визжала и барахталась на полу, растрепанная, избитая, полуодетая, босая. Лицо у нее было в синяках, в крови. Шаня защищалась от Евгения. Он стоял над нею, выкрикивал бранные слова и размахивал линейкою. Он был в испачканном студенческом сюртуке; все пуговицы были оторваны во время возни. Варвара Кирилловна держала Шаню за руки и свирепо кричала:

– Молчать, хамка! Молчать!

Увидевши вошедших чужих людей, Евгений, побледневший, запыхавшийся, закричал странно-визгливо:

– Полицию, полицию позовите!

Шаня быстро вскочила с пола и убежала к себе, – одеться и привести себя в порядок. Вслед за нею ушла к себе Варвара Кирилловна, растрепанная и красная.

Евгений показывал всем свои исцарапанные руки и говорил взволнованно:

– Вот, вот, посмотрите! Это – фурия. Она с ножом на нас бросалась, она чуть нас не зарезала.

Среди пришедших слышался неопределенный ропот. Пожилая женщина с суровым лицом, стоя в дверях, говорила негромко:

– Хорошая барышня, простая, добрая. Видно, кровно ее обидели. Зайца мучь, и тот укусит.

Молодой любопытный чиновник осторожно ходил по квартире. Его бледное золотушное лицо заглядывало то в одну дверь, то в другую.

Шаня меж тем наскоро надела первое попавшееся под руку платье и вышла. Она сказала швейцару:

– Послушайте, Федот, зачем вы привели сюда всех этих людей? Евгений повернулся к Шане и закричал визгливым, плачущим голосом:

– Вон! Сейчас же убирайся вон! Обращаясь к швейцару, он неистово кричал:

– Ведите ее вон, сейчас же! Шаня засмеялась.

– Квартира моя, она только записана на имя Евгения Хмарова, да и то недавно.

Евгений бешено кричал:

– Нет, это моя квартира!

– Да ведь я за нее плачу, – отвечала Шаня. Она уже была как-то странно спокойна.

– Никто тебя не просит! – кричал Евгений. Он настойчиво требовал:

– Позовите полицию, – пусть ее выселят из моей квартиры.

– Полиция не может, – сказал швейцар, – надо к мировому.

– Нет, я к градоначальнику пойду, – закричал Евгений. – У меня есть связи, знакомства, я не первый встречный, я – Хмаров, тебя из Петербурга вышлют.

– Хорошо, я уйду, – говорила Шаня, – но возвратите мне мои вещи.

– Какие вещи? – кричал Евгений.

– Да здесь почти все вещи – мои, – сказала Шаня.

Вдруг распахнулась дверь и величественно вошла Варвара Кирилловна. Она сказала:

– Евгений, поедем к градоначальнику. А эти люди пусть уйдут. Швейцар, пусть эти люди уйдут. Катя, проводи.

Евгений пошел переодеваться. Квартира мало-помалу опустела. Скоро Евгений и Варвара Кирилловна куда-то уехали. Шаня ушла к себе, легла на диван и заснула. Спала до тех пор, пока не вошла к ней Катя.

– Барышня, – тихо сказала Катя, – барыня и барин вернулись, и с ними полицейский какой-то. Просят вас выйти.

Шаня молча поднялась, пригладила волосы, надела черные туфли на невысоких каблуках, поглядела на себя в зеркало, подпудрила свои синяки и пошла в гостиную. Лицо ее было сумрачно и как-то странно равнодушно. Ее знобило, она взяла черный вязаный платок и накинула его на плечи.

В гостиной сидел полицейский пристав. Шаня молча кивнула ему головою, села у окна, спиною к свету, и закуталась в платок.

– Извините, сударыня, – сказал пристав Шане, – вот господин Хмаров желает, чтобы вы оставили их квартиру.

Шаня спокойно отвечала:

– За квартиру я все время платила. Сначала она была на мое имя снята, потом уж второй контракт на его имя сделали.

– Никто ее не просит платить, – дрожащим голосом сказал Евгений.

– Мы сами будем платить, – важно сказала Варвара Кирилловна.

– Да хорошо, что спорить, – тихо говорила Шаня. – Вот найду другую квартиру и перееду. Только здесь многие вещи мои.

– Вам угодно указать ваши вещи? – спросил пристав. – Мы можем составить опись ваших вещей и выделить их.

Начали делить обстановку и все имущество. Из-за каждой вещи поднимались бесконечные споры. Варвара Кирилловна мелочно и скупо отстаивала каждую вещь, уверяя, что она куплена на деньги Евгения. Шаня чаще уступала и только спорила яростно из-за вещей, дорогих ей по воспоминанию.

Когда опись была составлена, позвали дворника и все Шанины вещи сложили в кухне. Варвара Кирилловна потребовала, чтобы Шаня ходила по черному ходу. Парадный ход оставлен был Хмаровым.

Пристав собрался уже уходить. Варвара Кирилловна остановила его и сказала:

– У нее визитные карточки с фамилиею моего сына. Она выдает себя за его жену. Потрудитесь отобрать.

Пристав посмотрел на Шаню строго и спросил:

– Где же они? Потрудитесь показать.

– Хорошо, сейчас я принесу, – спокойно сказала Шаня.

Она пошла в свою комнату. Варвара Кирилловна двинулась за нею. Шаня оглянулась на нее и холодно сказала:

– Ведь я вам сказала, что сейчас вынесу.

Варвара Кирилловна остановилась. Шаня вошла к себе. Вынула из письменного стола пачку заказанных в Крутогорске карточек и из них штуки две сунула себе за ворот. Варвара Кирилловна меж тем подкралась к ее дверям и подсматривала.

Шаня вернулась в гостиную и молча подала карточки приставу. Вслед за нею вошла таившаяся в коридоре Варвара Кирилловна и закричала:

– Она сунула себе за лиф несколько карточек. Отберите, пожалуйста, и эти.

Шаня опасливо запахнула на груди платок. Пристав глянул на ее бледное, испуганное лицо. Ему стало жаль Шаню. Он сказал:

– Вам показалось, сударыня. Варвара Кирилловна закричала на Шаню:

– Отдай, Александра! Сейчас же отдай! Я тебе приказываю отдать! Я тебе запрещаю оставлять у себя имя моего сына!

Шаня молча стояла, прижавшись к косяку двери, придерживая обеими руками платок. В свете недавно зажженных ламп странно и жалко синели и желтели на ее лице пятна, следы недавних побоев. Варвара Кирилловна, выкрикивая бранные слова, бросилась на Шаню отнимать карточки. Схватила Шаню за ворот.

Пристав остановил ее.

– Сударыня, так нельзя. Они отдали карточки, больше у них ничего не осталось. Раз что они отдали добровольно, у нас нет основания не верить их заявлению.

Дня за два до этого скандала был срок месячного платежа за квартиру. Поэтому утром, когда все еще были дома, пришел старший дворник. Как всегда, Катя сказала Шане:

– Старший дворник с контрактом пришел, спрашивает, можно ли получить.

Шаня сказала было привычное:

– Пусть войдет.

И уже взялась за ключ ящика в письменном столе, где лежали ее деньги, но вспомнила: «Да ведь меня из этой квартиры гонят».

И сказала Шаня:

– Катя, скажите барину. Пусть они платят.

Катя отправилась в столовую. Там сидели Евгений и Варвара Кирилловна и чинно совершали обряд своего первого завтрака. Варвара Кирилловна пила кофе со сливками и ела нарезанный тонкими ломтиками и поджаренный с тертым сыром белый хлеб. Евгений пил чай и ел с сепиком мед, – привык к нему в Швейцарии. Катя сказала:

– Барин, старший дворник пришел. За квартиру требует. Евгений визгливо закричал:

– Что ты ко мне лезешь! Ведь ты знаешь, что она за квартиру платит!

– Барышня к вам послали, – говорила Катя.

– Какая нахалка! – воскликнула Варвара Кирилловна.

– Вот еще! – пожимая плечьми, говорил Евгений. – Она ведь нанимала эту берлогу, пусть она и платит. У меня сейчас нет денег. Пусть она платит, – ведь она здесь жила.

– Конечно, – поддакивала Варвара Кирилловна, – раз что она здесь жила, то, понятно, что она обязана и платить.

Катя, ухмыляясь, вышла из комнаты. Отправилась к Шане.

– Барышня, барин говорит о квартире, чтобы вы за нее платили, а они не хотят, и у них сейчас денег нет.

Шаня захохотала. Закричала:

– Ах, я, я плачу. Да, я плачу. Я за все плачу. Если им есть нечего, – я плачу. За все я плачу.

Крик ее перешел в истерический вопль. В столовой услышали его. Переглядывались, пожимали плечами и говорили:

– Опять скандалит!

– Хамка!

Евгений сказал злобно:

– Если она не замолчит, я пойду и заткну ей глотку.

Катя побежала за водою. Шаня посмотрела на рыжебородого дворника, который ухмылялся на пороге, и сделала над собою усилие, чтобы удержаться от крика и от слез. Она вынула из ящика сумочку и достала из нее свой кошелек.

Дворник сказал дипломатично:

– Мы бы разве сами пошли! А все дело потому, что управляющий требует, так как нам никак тоже невозможно. Вишь ты ведь дело-то какое! Вы, барышня, плюньте, ну его, – лучше найдете. Что в нем хорошего? Одно слово – шантрапа!

Шаня истерически хохотала, повторяя:

– Шантрапа!

Дворник, ухмыляясь, говорил:

– Известно, шантрапа. Да и что вам, барышня, в нем? Вишь он лядащий да неладный какой!

Шаня хохотала неудержимо. Из глаз ее полились слезы. Она отвернулась к окну.

Дворник говорил, ухмыляясь:

– Так-то лучше, барышня. Лучше смеяться, чем плакать. Катя в это время вошла со стаканом воды. Она сердито сказала дворнику:

– А ты бы лучше помолчал.

Дворник сообразил, что барышня не в себе. Он смущенно сказал:

– Да я что ж…

– Барышню зря расстраиваешь, – говорила Катя. – Знай свое дело, таскай дрова, а здесь тебя не спрашивают.

Она принялась поить Шаню водою, с неловкою ласковостью поглаживая ее по спине.

Глава шестидесятая

Варвара Кирилловна скоро уехала в Крутогорск. Здешняя сырая зима вредна ее здоровью. И она не может дышать одним воздухом с этою авантюристкою, на которую нет управы. Притом же Варвара Кирилловна была уверена, что уж теперь Евгений бросит Шаню.

Но едва она уехала, как Евгения опять потянуло к Шане. По капризу истощенной чувственности, воспоминание о побоях, которыми в ту ночь он и его мать осыпали Шаню, чрезвычайно волновало его и вызывало ряды эротических мечтаний. Да и денег у него в эти дни было мало, и несколько раз приходилось отказываться от ресторанных привычных удовольствий. Недавние бурные скандалы расшевелили его скучающую вялость, и потому теперь опять бодрые, легкомысленные настроения владели Евгением.

«Не к проституткам же мне идти», – думал он.

И вот однажды поздно вечером, когда Шаня уже лежала в постели, Евгений постучался в ее дверь, напевая двусмысленную шансонетку.

На другой день Шаня опять поселилась в своих прежних комнатах. Несколько дней, – до первой ссоры, – прошли мирно и любовно.

На Святки Шаня и Евгений вместе уехали в Крутогорск. Евгений к матери, Шаня – к дяде Жглову.

В это время Евгений подвергся окончательной и успешной обработке со стороны своих родных. И мать, и Аполлинарий Григорьевич, и Софья Яковлевна твердили Евгению:

– Подумай, Женечка, если ты женишься на этой ужасной Шаньке, какая это будет семейная жизнь! Ужас, ужас!

– Дети у вас будут самые несчастные!

– Еще бы, можно представить! Как она станет их воспитывать!

– Они унаследуют ее ужасные манеры, ее невозможный характер.

– Твоя жизнь будет совершенно отравлена. Евгений, досадливо отмахиваясь рукою, сказал:

– Ах, мама, все это я сам теперь очень хорошо вижу.

– Что ж тебя держит? – спрашивала его Варвара Кирилловна.

– Но неужели вы до сих пор не знаете, что это за женщина? – с ужасом говорил Евгений. – Она способна убить, зарезать, отравить.

– Поэтому и надо от нее отделаться, – решила Софья Яковлевна. – И как можно скорее.

– И, наконец, мне ее жаль, – говорил Евгений, рисуясь своими благородными чувствами. – Я ее не люблю, но все-таки она оказала мне кое-какие услуги. И она мне ничего не стоит. Это что-нибудь да значит. А жениться теперь на Кате все же неудобно, – надо подождать до конца курса.

– Да, это условие Рябовых, – сказала Варвара Кирилловна.

– А ведь не могу же я жить монахом!

Для этих людей эти гнусные слова были неопровержимым аргументом.

Евгений в Крутогорске очень усердно ухаживал за Катею Рябо-вою. Катя была от этого на седьмом небе. Приятелям своим здешним Евгений говорил:

– Шанька губит мою жизнь. Она – роковая женщина. Я ее любил безумно. Но она невозможна как жена. Не знаю, как от нее отделаться. Она способна убить. Я не боюсь смерти, но жить под постоянною угрозою невыносимо.

И он принимался перечислять Шанины пороки, видимо, с большим удовольствием: ревнует, сама изменяет, психопатка, несколько раз хотела его убить, делала на него политические доносы, неприлично себя ведет. Евгений уверял, что Шаня невоспитана, необразована, глупа.

– Что же вас привязывает к ней? – спрашивали его. Он делал значительное лицо и говорил:

– Роковое сцепление обстоятельств.

О своих чувствах он рассказывал плоским жаргоном бульварных романов.

Шаня в Крутогорске жила у дяди Жглова. Ее мать тоже приехала в Крутогорск.

Дяде Жглову и Юлии, – которая уже была замужем за своим провизором, – Шаня говорила, что скоро ее свадьба. Но вяло и скучно говорила она это, сама ничему не веря.

А с матерью останется одна, – и жалуется матери на свою судьбу. Тихонько говорит, как причитает. Плачет.

Марья Николаевна говорила ей:

– Такая уж наша судьба. Вот и меня отец твой бросил, – а было времечко, на руках носил.

– Ну, что тужить! – скажет Шаня притворно-бодро. – Еще попируем.

Но больно сердце гложет тоска о том, что вся жизнерадостность ее погублена. И на лице Шанином – смертная бледность, и в глазах – задумчивость. А Шанино бледное лицо прекрасно, – ужасная и восхитительная красота!

Хмаровы, по совету Аполлинария Григорьевича, нашли для Шани жениха. Это был пошлый красавец, мелкий чиновничек из мещанской здешней семьи, Василий Егорович Огаркин. У его матери был маленький дом на той улице, где Шаня жила, когда ушла от дяди. И еще в тот год Огаркины познакомились с Шанею. И еще тогда молодой Василий Огаркин заглядывался на Шаню и старался, как умел, оказывать ей добрососедские услуги.

Теперь Василий Огаркин легко согласился быть женихом Шани, хотя и поторговался с Аполлинарием Григорьевичем, почтительно, однако твердо. Нагольский обещал Огаркину протекцию и выгодное место, если он женится на Шане. И Аполлинарий Григорьевич уверял Огаркина:

– Шаня влюблена в вас. Только скромничает. Да и стыдится. Другого раньше любила. А вы ее простите. Только уж вы меня не выдавайте.

Самодовольно ломаясь, Огаркин говорил:

– Что же, простить, – это мы с полным нашим удовольствием. Я тоже могу понимать. Особенно ежели будет соответственно дано.

– Приданое будет, как условлено, не беспокойтесь, – сказал Аполлинарий Григорьевич.

– Я Александру Степановну давно знаю, – говорил Огаркин, – и очень даже люблю. Я готов к сумасшедшим услугам, но у меня также есть своя честь, и, кроме того, получая маленькое жалованье, вы сами понимаете.

Огаркин и мать сидели в кухне у обеденного стола и разговаривали полушепотом.

– Протекция, это раз, – говорила Огаркина. – Второе – деньги. Опять же красавица. И бывалая, – принять гостей и все такое. Так дом поставит, что нам все завидовать будут.

– Одна только неприятность, что невеста с изъянцем, – сказал Огаркин.

– А ты, Васенька, на это не смотри, – отвечала мать. – Оттого она еще покорнее станет. Как только она нос поднимет, так ты ей и напомни, – я, мол, твой грех венцом покрыл, так ты это помни. Такую, скажи, не всякий тоже возьмет, так ты, скажи, мужа почитать должна.

– Конечно, – говорил Огаркин, – мне надо же наконец жениться, ну да здесь большую роль также и физия играет.

– Да уж парочка вас будет, что и говорить! – сказала мать.

– Только еще и то мне, маменька, не нравится, что ее Шанею кличут, – сказал Огаркин. – Как-то по-мужицки, на грубый фасон.

– А ты, Васенька, – говорила ему мать, – зови ее по-благородному, Сашет или Александрии.

– Нет, – спорил Огаркин, – Александрии – очень длинно, а Сашет – точно мужчина. Лучше я буду ее звать Шурочка или Шуре-ночка.

– Для домашнего обихода это хорошо, – согласилась Огаркина, – а при людях, если не хочешь Сашет, говори ей Сашенька.

И вот Огаркин начал ухаживать за Шанею. Он приходил в дом Жглова каждый день. Жглов смотрел на него сурово и спрашивал Шаню:

– Чего это к тебе эта корявая облизуля повадилась шлендать?

– Не знаю, дядя, – говорила Шаня. – Я его давно знаю, еще когда на Сусальной жила. Он тогда совсем был мальчишка, меня в лес провожал, услужливый был паренек.

– По лицу дурак, – решил Жглов.

– Да, незамысловатый, – согласилась Шаня.

Огаркину надобно было торопиться, чтобы успеть очаровать своими прелестями Шаню, пока еще она не собралась ехать в Петербург за Евгением.

Пока Шаня еще не знала о замыслах Огаркина, он ей был забавен и развлекал ее своими разговорами и воспоминаниями о милых для Шани днях. Шаня была с Огаркин ым слегка ласкова, слегка насмешлива.

Огаркин все более влюблялся в Шаню и становился храбрее. Любезности его становились навязчивыми. И тогда он стал ей противен. Шаня довольно жестоко издевалась над Огаркиным, высмеивала его ухаживания, его слова и мнения.

Однажды вечером мать Огаркина пришла к Шане. Болтовня глупой старухи утомляла Шаню, и Шаня слушала ее довольно невнимательно. Не хотелось Шане долго сидеть с этою неприятною женщиною. Но Огаркина напрашивалась на угощение. Пришлось накормить ее ужином.

Выпив стаканчика два красного вина, старуха раскраснелась, расхрабрилась и принялась сватать Шане своего сына. Говорила с Шанею ласково, нагло и противно. Шаня послушала ее и вдруг принялась хохотать.

– Что же это вы так развеселились, Александра Степановна? – сердито спросила Огаркина.

– Вы меня извините, – сказала Шаня, – я думала, вы шутите. Мы с вашим сыном и знакомы-то мало, и у меня с ним ничего общего нет, никаких интересов общих.

– Что же это, вы, значит, отказываетесь? – с удивлением спрашивала Огаркина. – Тогда и приваживать молодого человека нечего было.

– Бог с вами, что вы говорите! – возразила Шаня. – Кто же его приваживал?

Огаркина, язвительно поджимая губы, говорила:

– Вам бы, милая, ценить надо. Ведь мой сын все венцом прикрыть соглашается и напоминать не стал бы, – мы – люди благородные.

Шаня пылко ответила:

– Нечего мне прикрывать. Пусть все знают, какова я. Я сама себя не ниже других ставлю.

– Вот уже это вы напрасно, – сердито сказала Огаркина, злобно засмеялась и ушла.

Вернувшись домой, злая старуха подняла шум, затеяла ссору. То бранила Шаню грубыми словами, то пилила сына, зачем не сумел. Василий сидел мрачный и молчал. Потом взял шапку, молча оделся и вышел. Всю ночь пьянствовал с приятелями, на другой день спал у одного из своих друзей, а к вечеру, бледный и злой, взял нож, сунул его за голенище и пошел к Шане.

Только что кончили обедать. Дядя Жглов ушел по делам, мать прилегла отдохнуть, Шаня стояла в гостиной у окна и смотрела на улицу, – ив это время вошел Огаркин. Шаня посмотрела на него с удивлением. Он тихо говорил:

– Простите, Александра Степановна, что я к вам осмелился заявиться, но так как окончательно нет моих сил. Неужели вы пренебрегаете моею любовью?

Шаня молчала. Огаркин подошел поближе. От него пахло водкою. Он полез за голенище, доставать нож. Шептал:

– Зарежу! Никому не доставайся.

Выхватил нож, взмахнул им, – да взглянул на Шанино лицо, – и рука опустилась бессильная. Радостно и светло было Шанино лицо. Шаня сказала тихо, голосом звучным в вечерней тишине:

– Ну что ж, зарежь, обрадуешь. Сама бы зарезалась, да греха боюсь.

Огаркин зарыдал, зашатался и, не подбирая выпавшего из рук ножа, пошел из комнаты. На пороге он остановился, поклонился Шане очень низко и с большим чувством сказал:

– Прощай, Сашет моей души! Шуреночка моего сердца, прощай!

И эту ночь он пьянствовал свирепо, а утром вернулся домой, принялся буянить и колотить посуду, оттрепал братишек и сестренок и надавал колотушек матери. Мать при помощи младших сыновей скрутила Василия веревками. Его бросили в чулан, а когда он протрезвился, мать долго пилила его, злобно и крикливо. Сначала он молчал, потом начал ругаться. Тогда его опять скрутили, повалили на пол, и мать принялась пороть его. Он ревел, мать ругалась, братья и сестры вторили ей.

А на другой день Огаркина и Василий опять мирно сидели в кухне и беседовали полушепотом. Василий говорил:

– Счастье в руки ей плыло. А теперь хоть сама приди ко мне, так я и смотреть на нее не стану.

– Ты, Васенька, о ней не тужи, – говорила ему мать, – ты – человек молодой, красивый, ты себе невесту найдешь честную. Я так полагаю, что надо тебе приволокнуться за Дашенькою Поскочиной.

– У нее, маменька, глаза скорострельные, – говорил Василий, – и язычок больно боек.

– Да ведь не бесприданница, – говорила мать, – и изъянцев нет.

Глава шестьдесят первая

Вернувшись из Крутогорска в Петербург, Евгений объявил Шане, что будет жить отдельно. Он говорил:

– Мне надо усиленно заниматься к экзаменам. Ты мне мешаешь. Мне совершенно необходимо в этом году окончить курс, и потому я должен жить один.

Шаня покорно и тупо подчинилась. Что ж, ведь теперь уже недолго ждать, – весна придет, Евгений кончит свое учение и тогда все решится.

Квартиру сдали, обстановку продали. Евгений поселился опять у какой-то старой немки, снял у нее две с пошлым шиком обставленные комнаты, которые очень ему понравились. А Шаня переехала в меблированный дом «Альгамбра», большой, мрачный, неуютный, на одной из шумных улиц. Взяла небольшую комнату в пятом этаже. Первый раз в жизни жила так высоко, и с непривычки было жутко, – а вдруг пожар.

Шаня жила здесь скромно, редко куда выходила, разве только к Евгению или с Евгением. Но ее строгая, почти суровая красота и ее всегда изысканно-простые, дорогие одежды привлекали к ней любопытные взоры. Целый десяток праздных молодых и пожилых постояльцев «Альгамбры» пытался за нею ухаживать. Безуспешно.

Принялся было ухаживать за Шанею и управляющий в «Альгамбре», галантный, пронырливый, противно-чистый, Ксаверий Лукич Едличка, выходец из Чехии. В качестве выходца из Европы он считал себя выше любого русского и потому думал, что его ухаживание должно необычайно льстить. Но все его любезности Шаня едва замечала.

Едличка пользовался всяким случаем, чтобы зайти к Шане. Так как он способен был без конца слушать Шанины рассказы о Евгении, то Шаня охотно принимала его. Посадит, велит подать чаю и фруктов, а сама ходит по комнате, тихо шелестя складками светлой туники, и говорит, говорит. Скоро Едличка знал всю Шанину жизнь, всю историю ее любви.

Он сидел, слушал, усердно соображал что-то, пощипывал реденькую бородку цвета светлой пакли, покачивал головою и смотрел на Шаню влюбленными глазами. Чем он больше узнавал, тем увереннее становилась его надежда на то, что Шаня оценит его скромность и другие достоинства и увидит, насколько он лучше ее капризного жениха.

Шаня говорила Едличке:

– Скоро наша свадьба с Евгением. Потом подем на Урал. Его назначают на постройку железной дороги.

Хотя Едличка больше слушал, чем говорил, но все-таки ему как-то раз удалось, когда на Шаню напал молчаливый стих, рассказать ей историю своей жизни. Ему казалось, что из этого рассказа она поймет, какой он превосходный, энергичный и честный человек.

Шаня выслушала его внимательно и участливо, но сейчас же и забыла думать о преодоленных Едличкою на жизненном пути трудностях. Его рассказ был для Шани как убаюкивающее журчание ручья: журчит – хорошо, молчит– не потеря. А участливые слова – только привычка с детства.

Пришла вторая на одной неделе денежная повестка на крупную сумму, от Марьи Николаевны. Едличка принес ее, уже засвидетельствованную, к Шане. Спросил:

– Куда это вы, Александра Степановна, так быстро деньги деваете? Живете вы скромно.

– Все жениху, – отвечала Шаня. – Мне самой немного надо.

– Да ему-то уж вы очень много даете, – говорил расчетливый Едличка. – Балуете вы его. Вы бы ему до свадьбы поменьше давали.

– Расходы, – отвечала Шаня. – Нельзя же, надобно. Вчера мы были с ним в «Аквариуме», там оставили много. А на днях он сильно проигрался на бегах. Но ведь он мог бы и выиграть много, не правда ли?

– Надо экономию соблюдать, – говорил Едличка.

Шаня улыбалась, вспоминала, что и Евгений говорил ей о бережливости, и отвечала чеху:

– Это – пустяки. Я прожила с Евгением за несколько лет не один десяток тысяч.

Едличка с ужасом всплескивал руками, качал головою, причмокивал и говорил:

– Ай, ай, ай! Вот-то расточительность! Да над вами бы опеку надо учредить.

Шаня смеялась почти весело и говорила:

– Да и еще проживем не меньше. Надеюсь, что и больше.

Едличка покручивал свои тонкие усики и думал тоскливо: «Вот бы мне все это! Я бы тратил все это с толком».

Он был молод и красив, хотя и пошловатою красивостью завитого парикмахера, у него были сбережения, и знакомые барышни считали его хорошим женихом. Но теперь он на них и смотреть не хотел.

Шаня сидела одна в своей комнате в «Альгамбре». Был скучный полузимний вечер, как может быть скучен только вечер в гостинице, когда остаешься один и знаешь, что никто не придет, и самому идти некуда, и делать нечего.

На дворе была оттепель. За окном слышалось редкое падение по железу тяжелых капель. Слабо доносилось снизу, с мокрой, грязно-снежной мостовой, хлюпанье копыт и влажный гул колес.

Шаня только что вернулась домой и теперь сидела перед тихо тлеющим камином, грея озябшие, промокшие ноги. Глаза ее блестели. Где-то очень близко таилась, порою входя в кровь и щекоча кожу, маленькая, юркая лихорадочка, коварно-ласковая. Шаня ходила к Евгению и не застала его. Ревниво думала, – где он? что делает?

Тоска ее томила и горькие мысли. Пойти бы куда-нибудь, – да нет, скучно! Там, где играет веселая музыка, где в бокалах искрится легкое вино, как сядет она и с кем туда придет? Правда, Едличка проводил бы и слушал бы ее длинный рассказ. И не один Едличка. Стоит ей только слово сказать. Да нет, скучно!

Сама не замечая, что говорит вслух, Шаня шептала:

– Нечем жить. Нечем жить. Без него мне нечем жить.

Бледная, тихая, сидела Шанечка, смотрела на образ, перед которым она молилась когда-то, – и не было молитвы, ни на устах, ни в сердце.

Вспомнила Шаня старые слова – и улыбнулась горько. Шептала:

– Господи, я ли Тебя забыла, Ты ли меня забыл?

И не молилась. Обратить свои мысли, как прежде, к солнечно-ясному герою – не было сил.

Порыв отчаяния словно подхватил Шаню, – и она заметалась в комнате, тихонько плача и причитая что-то, как обиженное дитя.

И вдруг, – стук в дверь.

Евгений! Какая радость! До боли в груди.

Вошел, – в бороде и на усах капли внешней влаги, в глазах беспокойная, лживая ласковость. Говорит нежные слова, Шанины руки целует.

Злая мысль остро зажглась в Шанином уме: «Должно быть, ему денег надобно. Пришел просить, потому и ласков».

Шаня достала вино, фрукты, велела подать чай. Она спросила робко, словно не смея спросить:

– Почему же тебя, Женечка, не было дома? Ведь ты сам назначил этот час. Я к тебе пришла сегодня и не застала.

– Когда? – спросил Евгений, притворяясь удивленным.

– Да только с полчаса как вернулась, – отвечала Шаня. – Вот сижу, греюсь.

– Ты спутала, Шанечка, – небрежно лгал Евгений, – я про вчера говорил, а не сегодня. А вчера я тебя весь вечер ждал.

– Отчего же ты не позвонил по телефону? – спросила Шаня. – Я бы к тебе сейчас же прилетела.

– Да вот не догадался, – говорил Евгений. – Да я, признаться, подзубривал кое-что, увлекся, совсем не заметил, как время прошло.

И глаза его были лживы. А правда была в том, что ему не хотелось, чтобы Шаня часто приходила к нему. Не хотелось, чтобы его квартирная хозяйка видела в Шане близкого к нему человека.

Шаня притихла. Так часто в последнее время она становилась очень тиха. Съеживалась, как бездомная кошка, больная, бессильно наблюдающая недоступную добычу. Зорко всматривалась в Евгения.

Ему становилось жутко. Он спросил:

– Что ты так смотришь, Шаня? Разве ты мне не веришь?

– Смотрю, ненаглядный мой, как ты красив, – кротко и грустно сказала Шаня.

У Евгения больно защемило сердце. Он подумал: «Не отправить ли к черту ту слащавую дуру?»

Но скоро опять Шанина нежность и даже самый ее вид зажгли в нем злобу и упорство. Хотелось крикнуть, ударить ее. Но он вспомнил, что пришел за деньгами, и опять стал с Шанею ласков и нежен. Просидел целый вечер и унес полтораста рублей.

Евгений весною кончал свой курс практических наук и уже предвкушал свое будущее торжество, – стать строителем, жениться на богатой Кате Рябовой, за которою дают миллион, иметь много денег, жить красиво и широко. Он думал: «Роман с Шанею затянулся, поднадоел, – пора его кончать».

Вся забота Евгения была теперь направлена к тому, чтобы закончить этот роман по возможности без громкого скандала. Обстоятельства, казалось, ему благоприятствовали.

В мае назначена была поездка на практические занятия в Финляндию. Можно было уехать туда без Шани. Но на эту поездку Евгению нужны были деньги. Не жить же ему там анахоретом! А где взять денег? Опять закладывать процентные бумаги не хотелось, – уж очень невыгодно платить проценты, вместо того, чтобы получать их.

Евгений решился снова просить денег у Шани. Было неловко, но он утешал себя мыслью: «Последний раз у нее беру. Потом свои будут деньги и Катины. А Шане этот долг я отдам из первого же заработка».

Те деньги, которые Шаня тратила на него раньше, Евгений не считал и отдавать их Шане не собирался. Он думал: «Те деньги мы вместе проживали. Она вовлекала меня в расходы, которых я сам и не сделал бы».

Евгений уже несколько дней уговаривал Шаню ехать одной за границу, пока он будет в Финляндии. Шаня пока ничего ему не отвечала на все его подходы, и ему казалось иногда, что она догадывается об его тайных мыслях. Расчет же у него был очень прост: пока Шаня будет купаться где-нибудь на берегах Бретани (там есть очень живописные деревушки!), – он успеет проехать в Крутогорск и обвенчаться с Катею Рябовою. С этою же целью Евгений, в разговорах с Шанею, вдвое увеличивал срок своих практических занятий в Финляндии.

Глава шестьдесят вторая

Однажды в милый майский день, когда Петербург дышит такою очаровательно-нежною, болезненно-хрупкою красотою, Евгений пришел к Шане чем-то очень озабоченный. Уже был назначен на этой неделе отъезд в Финляндию, и потому необходимо было сегодня сделать сразу два дела: уговорить Шаню, чтобы она взяла заграничный паспорт, и занять у нее денег.

Денег Шаня, конечно, даст, как и раньше давала, – но вот как сказать ей прямо, чтобы она уезжала подальше? Евгений боялся гневной Шаниной вспышки. Долго он делал разные намеки и подходы.

– У тебя что-то есть, Женя, – наконец сказала Шаня, – скажи прямо.

Евгений вспыхнул и, закуривая папиросу дрожащими пальцами, сказал:

– Да, Шанечка, нам надо поговорить с тобою спокойно и серьезно. Ты, пожалуйста, не сердись и не волнуйся, – будем беседовать мирно.

Шаня усмехнулась и сказала тихо:

– Говори. Я спокойна.

Евгений, опасливо поглядывая на нее, говорил:

– Ты сама видишь, Шаня, что наши отношения в последнее время сделались совершенно ненормальными.

– Да, – сказала Шаня, – ненормальны, потому что не освящены. Плоски очень, реалистичны. Мистики в них нет. Что я для тебя? Ни жена, ни невеста. И все мои слова что тебе?

– Погоди, – перебил ее Евгений, – все это будет, об этом мы уж не раз говорили, и ты должна мне верить. А теперь дело в том только, что нервы у нас у обоих расшатаны. Нам надо освежиться, успокоиться.

– Освежиться, успокоиться, – повторила Шаня и засмеялась. – Разве ты не знаешь, что отрада и покой любви – только в таинстве брака, только в искренном союзе любви и верности вечной?

Евгений досадливо поморщился и сказал:

– Все это – философия. Я не спорю, все это верно, но не в этом дело, и об этом теперь совсем не время говорить.

– Почему же не время! – отвечала Шаня. – Если в душе человека звучат мистические голоса, то как же не говорить об этом? Если не говорить о тайне нашего бытия, то о чем же еще говорить? Какие вопросы решать?

Евгений понял Шанин вопрос как вопрос среди обычных вопросов и отвечал:

– Нам надо практически решить, что же нам теперь делать.

– Ну что ж! – сказала Шаня, – все будет так, как ты хочешь. Скажи же мне, чего ты хочешь?

– Вот видишь, – смущенно говорил Евгений, – я нахожу, что нам обоим полезно будет месяца два-три не встречаться. Если наша любовь сильна, то эта короткая разлука только поможет, так сказать… Ну, ты понимаешь, это будет как последнее испытание нашей любви. И тогда мы повенчаемся.

Эти нескладные слова прозвучали фальшиво и жалко. Глаза Евгения бегали суетливо по комнате, не останавливаясь' на предметах, словно отыскивали какую-то прореху между ними. Он помолчал и хотел сказать еще что-то, но Шаня остановила его повелительным движением руки. Она тихо сказала:

– Хорошо.

И подошла к открытому окну. Глубоко внизу проносились экипажи, гремя колесами по радостно-гулкой после зимы мостовой, и торопливо шли люди, каждый со своею заботою, со своим маленьким счастием или горем. Здесь, вверху, в окне пятого этажа, было тихо и светло, пустынно и безрадостно.

Еще тише сказала Шаня:

– Любить – страдать. Не любить – не жить. Пламенное кольцо!

Когда Шанина смуглая рука, вздрагивая, легла на белую деревянную раму и тонкие Шанины пальцы трепетно коснулись нагретого дыханием внешней жизни стекла, Шаня почувствовала, что протекающие по улицам потоки живой жизни манят ее так же сильно, как манит пустая бездна зияющего перед нею окна. Сбежать ли по лестнице к людям, – из окна ли вниз головою на камни броситься, – или упасть на колени, уронить голову на подоконник и плакать, плакать, тоскуя безнадежно?

Нет, Шаня улыбнулась, подняла глаза к безоблачному, вешне-успокоенному небу, и какой-то стремительно-жуткий вихрь закружился в ее душе: «Верю, – не верю, – умираю, – хочу жить, – люблю, – ненавижу, – так тяжело, – и так радостно! Что же будет со мною? Что Ты хочешь, то и будет! Мирами движешь и сердцами, а я покорная перед Тобою! В змеиное логовище пошлешь меня, – и туда пойду, и змей заклинать стану».

Шаня обратилась к Евгению и говорила спокойно, почти радостно:

– Ты хочешь, чтобы я поехала за границу? Хорошо, я поеду. Куда же ты хочешь, чтобы я поехала? Или все равно?

Евгений радостно говорил:

– Поезжай в Бретань. Там можно очень спокойно провести несколько недель. Там встречаются очаровательные деревушки. И совсем просто. Можешь даже, сколько хочешь, босиком ходить, как в своем саду в Сарыни. И купанье там превосходное. Это не то, что у нас в Терио-ках, – не море, а лужа. Там – настоящей океан, приливы, отливы, крабы, скалы, закаты, ну, и все такое, очень живописно.

Шаня сказала:

– С тобою мне и в Териоках было бы хорошо. Но я поеду в Бретань, если ты хочешь. Куда ты меня пошлешь, туда я и поеду.

И послышалось вдруг Шане, что кто-то засмеялся за ее спиною, – темный призрак, готовый разрушить действительность, – и насмешливо шепнул:

– Никуда не поедешь.

Шаня глянула в темный угол. Зыбкое воображение метнуло в ее глаза осклабленную улыбку и реденькую козлиную бородку, как у Ед-лички, – да нет, никого чужого здесь не было. Только воображение. Сердце замирает, голова кружится, в душе истома и страх, – вот и мерещатся голоса и лица.

– Осенью, – говорил Евгений, – если наши чувства не изменятся, мы повенчаемся.

Голос его странно дребезжал и был чем-то похож на козлиный тенорок Едлички. И уже по одному этому распустившемуся, вялому голосу, было слышно, что он обманывает.

Шаня улыбалась, стоя у окна. И опять в душе ее запела жуткая песня качелей:

– Сбежать по лестнице к людям, – броситься из окна вниз головою, – заплакать, завыть от тоски, – улыбаясь, отдаться небесной отраде.

А Евгений, радуясь тому, что разговор прошел так гладко, и тому, что Шаня на все согласна, говорил:

– Через три дня, значит, в четверг, я еду в Финляндию. Накануне, в среду, мы с тобою позавтракаем где-нибудь вдвоем, – хочешь?

Шаня посмотрела прямо в его глаза. Голова ее опять слегка закружилась, – ей показалось, что вся душа Евгения, лживая, ничтожная, лежит перед нею, распластанная, как на операционном столе. Эта голая, бесстыдная, бездушная душа, душа цивилизованного зверя, корчилась перед нею, гримасничала и визжала:

– Ты – дура. Я тебя обманываю. Я женюсь на Кате, а ты иди куда хочешь. Ты мне больше не нужна, – пошла прочь!

Шаня отвернулась. В глазах ее потемнело. В душе смешались ужас и отвращение.

Мечта о солнечно-ясном герое, вот как ты погибаешь!

Едва доходили до сознания гнусные отвратные слова, – Евгений денег просил. Говорил фальшивым, дребезжащим тенорком:

– Из дому не прислали, а надо на поездку. Так уж я на тебя надеюсь, что ты меня выручишь, милая Шанечка.

– Хорошо, – сказала Шаня, – только сейчас у меня нет. Дам в среду, когда будем завтракать. Мои деньги должны прийти завтра.

Она всматривалась в Евгения и видела, – еще чего-то хочет Евгений. Блудливые огоньки колыхались в его бегающих глазах. «Но ведь я же его люблю!» – подумала Шаня. Она приникла к нему в сладостной истоме.

Глава шестьдесят третья

В среду около двух часов дня Евгений заехал за Шанею. Ночью накануне он прокутил почти все свои деньги. Он был в дорогом ресторане с товарищами и с веселящими дамами.

Один из товарищей Евгения, гладкий молодой человек с лицом легавой собаки, спросил его:

– А что же с тобою Шани твоей давно не видно? Может быть, нездорова?

Евгений сделал скучающее лицо.

– Надоела, – с гримасою сказал он. – Психопатка какая-то. Совершенно изломанная психология. И нестерпимые претензии. Впрочем, я нашел ей жениха.

– Наилучший выход, – похвалил легавый молодой человек. Как всегда расцветая от похвалы, Евгений продолжал:

– Умоляет дать ей завтра последнее свидание. Сентименты! Ничего не поделаешь, поскучаю. Конечно, придется дать ей приданое. Ну что ж, у этого сорта людей деньги всемогущи.

– Это тебе влетит в копеечку, – сказал лягавый.

– Да и не в одну, – отвечал Евгений хвастливо. – Но я надеюсь, что мать Россия возместит убытки.

Оба захохотали. Евгений дурашливо запел:

Матросея, матросея,
Матросейская земля

Легавый говорил с видом глубокомысленного политика:

– А кажется, матушка Россия здоровьем слаба стала, как будто рассыпаться начинает.

– Да и развалится, – равнодушно сказал Евгений. – Пожила достаточно, пора и честь знать. А без нас, инженеров, нигде не обойдутся.

После беспутной ночи Евгений плохо выспался, но все же чувствовал себя очень веселым и бодрым. Даже истома и вялость были ему сегодня приятны, потому что казались удобными: Шаня примет это за печаль при разлуке с нею, и тем легче будет ему обмануть ее.

В кармане его было пусто, но он не стеснялся везти Шаню в ресторан, – на лихача осталось, а по счету заплатит Шаня. У подъезда ресторана он лихо выбросил лихачу последнюю бумажку, и у него осталось мелочью два рубля.

Когда Евгений и Шаня остались одни в отдельном кабинете, почти с первого слова Евгений спросил:

– Ну что же, Шанечка, пришли наконец твои деньги?

– Пришли, но об этом после, – сказала Шаня. Евгений поморщился.

– Однако мне…

– После, после, – досадливо перебила его Шаня. – А теперь chantons, buvons, aimons 1.

Евгений пожал плечами и со злостью сказал:

– Как ты скверно выговариваешь! Пришел лакей с карточкою вин и кушаний.

Евгений выбирал кушанья и вина для завтрака, те, что подороже. Шаня, смеясь, сказала ему по-французски:

– Может быть, у меня и денег не хватит. Евгений строго взглянул на нее и сказал презрительно:

– Странные шутки! Я не привык жрать кое-как, по-свински.

Кончили завтрак. Лакей подал счет. Евгений вопросительно глянул на Шаню. Она сказала:

– Я заплачу.

Заплатила и сказала лакею:

– Еще с час побудем здесь.

Лакей ушел. И когда дверь за ним закрылась, у Шани томно и странно закружилась голова и сердце упало.

А у Евгения, от выпитого вина и вкусного завтрака, голова закружилась приятно. Он развалился на диване и, лениво потягиваясь, самодовольно сказал:

– А в сущности, жизнь – превеселая штука.

– Для кого как! – возразила Шаня.

Она засмеялась. Смеялась долго и звонко. Смех ее звучал механически и обидно. А рука в это время ощупывала затаившийся в кармане револьвер.

– Что ты? – с удивлением спросил Евгений. – Русская манера – скалить зубы ни с того ни с сего.

– Мне весело, – сказала Шаня.

Она перестала смеяться и холодными глазами смотрела на Евгения. Он мычал что-то. Был почти обижен. В другое время он рассердился бы и ушел. Но были нужны деньги, и он ждал.

Шаня вздохнула, улыбнулась и сказала:

– Что ж удивительного, что мне весело в твоем милом обществе! Евгений расцвел самодовольною улыбкою. Шаня говорила:

– Ну вот, я принесла деньги. Сколько? Пятьсот довольно?

– Спасибо, милая Шанечка, – радостно сказал Евгений.

Шаня вынула из сумочки и передала Евгению пять бумажек. Евгений с удовольствием пересчитал их и положил в бумажник. Потом потянулся к Шане, и привычные ожидания Шаниной сладкой ласки заиграли в нем.

Но Шаня отстранилась от него и отошла к окну. Евгений посмотрел на нее с удивлением и с досадою. Сказал:

– Шаня, мне сегодня некогда. Не капризничай. Поди ко мне, я тебя приласкаю. Ведь мы теперь не так скоро увидимся.

Шаня спросила сухим, деловым тоном:

– Итак, твоя свадьба с Катею Рябовою уже окончательно решена? Евгений вздрогнул от неожиданности. Забормотал:

– Не совсем… Вовсе нет… Знаешь ли…

– Я, друг мой, все знаю, – так же сухо говорила Шаня.

– Да, но… что же ты знаешь? – растерянно спросил Евгений. Шаня сказала строго:

– Евгений, не хитри и не обманывай. Довольно лжи. Я знаю, ты меня окончательно бросаешь.

И она взглянула прямо ему в глаза. Евгений был смущен. Глаза его бегали. Дрожащими руками он сунул бумажник в карман сюртука, и при этом у него был такой вид, словно он боялся, что Шаня отнимет у него только что подаренные деньги.

– Бросаешь? – повторила Шаня. Евгений залепетал:

– Нет, зачем же? Но пойми, что чем же мы будем жить? Не могу же я существовать на эти твои гроши. Чтобы сделать карьеру, я должен сразу поставить себя как следует.

Шаня заплакала. Упала на диван. Ломала руки. Такая маленькая, слабая и жалкая стала, что Евгений вдруг почувствовал себя мужчиною и молодцом. Заговорил смело, почти укоряющим голосом. И что дальше, то смелее.

– Не могу же я допустить, чтобы какой-нибудь выскочка Нагольский смотрел на меня, на Хмарова, свысока! Я, право, отказываюсь тебя понимать, Шаня. Сама же ты призналась, что ты мне в жены не годишься, что нам лучше расстаться, – и вдруг…

Шаня, плача, сказала:

– Ах, Женя, я все свое прошлое хороню. Не так-то это легко!

– Право, я думаю, ты меня уже не можешь любить, – говорил Евгений. – Я даже и не стою такой любви. Я ведь не о заоблачных идеалах думаю, а о пользах и нуждах моего дорогого отечества и о нашей высокой руководящей роли. Мы должны вести страну вперед, к славе и величию, и в то же время охранять священные традиции. А ты – мечтательница, фантазерка. Мы с тобою совершенно разные люди. И вот ты сама это увидишь. Я уверен, что осенью, после того, как мы три месяца проживем друг без друга, ты сама возвратишь мне свободу. Притом же это, видишь ли, единственный способ поправить наши дела.

Шаня села на диван. Вытерла слезы. Потянулась, точно просыпаясь. Заговорила тихо:

– Ты будешь счастлив. У тебя будет семья, дети, видное общественное положение, большие деньги, почет.

Евгений самодовольно улыбнулся. Сказал:

– Ну, ну, моя милая Шанечка, я тебя никогда не забуду.

Шаня встала, вся охваченная бешенством. Глядя прямо в глаза Евгения, она сказала тихо и злобно:

– За убийство такого негодяя, как ты, знакомые с уважением пожмут мне руку.

Легкое настроение и радостный хмель мигом соскочили с Евгения. Он спустил ноги на пол и с трусливою злостью смотрел на Шаню. Уже ему вдруг нетерпеливо захотелось, чтобы это свидание поскорее окончилось. Как-то уныло смотрели на него стены этой комнаты, и ему захотелось на простор. Он почувствовал бы дикую радость, если б увидел, что Шаня внезапно умерла. И в душе его заскулила жалость к самому себе: «Я – и должен страдать из-за психопатки!»

Шаня страшно побледнела. Губы ее задрожали. Глаза ее загорелись диким блеском, – таким диким, что Евгению стало жутко и страшно. Но он попытался сохранить достоинство и делал вид, что ему ничуть не страшно.

– Ну, нельзя ли потише, – сказал он строго.

Шаня молчала. Дрожащими руками она хваталась за платье и старалась нащупать карман. Евгений струсил. Побледнел, залепетал:

– Ну, зачем так трагически принимать!

Сгибаясь, он пытался прокрасться к выходу. Но Шаня стала перед ним и сказала:

– Если нельзя нам жить вместе, умрем вместе.

Она вынула револьвер. Евгений нелепо и трусливо замахал руками. Закричал визгливо:

– Ну что ты! Уж я… ведь это еще не решено… я лучше женюсь на тебе.

Шаня ярко вспыхнула. Вот кого она любила! Даже умереть не умеет! Даже бороться не смеет, не бросается на нее, чтобы вырвать оружие из ее рук!

– О, подлый! – крикнула она. Подняла револьвер. Евгений закричал:

– Караул!

Метнулся к дверям, но Шаня раньше его была у двери, и дуло револьвера глянуло в его глаза.

Евгений присел на корточки, побледнел, задрожал, завизжал тонко и пронзительно. Нижняя челюсть его отвисла. Весь он ослаб, осел мешком…

Шаня вздрогнула. Выронила револьвер.

– О, какой гадкий! – с отвращением сказала она.

Евгений метнулся к револьверу, распластавшись по полу, и сгреб его обеими руками. Но Шаня толкнула Евгения кончиком ботинки, нагнулась, вырвала из его вялых от ужаса рук револьвер и поспешно вышла.

– Барину дурно, – сказала она лакею.

На улицу выбежала, как на вольный воздух из склепа.

Солнечно-ясный герой, превратившийся в гадину, остался там, позади. И только отвращение, истома смертная, отвращение!

Шаня оперлась на решетку канала, бледная, и смеялась, глядя на его зеленоватые воды. Голова ее кружилась, ей было томно и тошно, и казалось ей, что она умирает от нестерпимо острого отвращения. Вдруг она почувствовала странную слабость, все в глазах ее позеленело и потемнело, она медленно опустилась на плиты тротуара и тихо упала на жесткие камни, головою на согнутую в локте руку.

Конец

Назад: Часть шестая

Дальше: Книга превращений*