Книга: Петербургский фольклор с финско-шведским акцентом, или Почем фунт лиха в Северной столице

Глава VI
Ингерманландская губерния

1

До 1708 года огромная территория Российского государства делилась на различные по размеру и статусу административные единицы, называемые уездами. По указу Петра I от 18 декабря 1708 года в стране упразднили уезды и образовали восемь губерний. Первая из них – Ингерманландская губерния с губернским центром в Шлиссельбурге. Просуществовала она недолго и в 1710 году преобразована в Санкт-Петербургскую губернию, но историческое название Ингерманландия в совокупной памяти петербуржцев сохранилось до сих пор.

Северная граница Ингерманландской губернии проходила по реке Сестре, первое документальное упоминание о которой относится к XIV веку. Согласно Ореховецкому миру 1323 года, заключённому новгородским князем Юрием Даниловичем и норвежско-шведским королём Магнусом, река Сестра служила границей между Новгородской республикой и территорией, принадлежащей шведам. В XV веке Сестра упоминается в новгородских писцовых книгах под именем Сестрея, от финского Siestar oja, то есть «Черносмородиновая река». На шведских картах она значилась под названием «Систер-бек» – «Сестрин ручей». Впрочем, финны, издревле обитавшие вдоль берегов этого «ручья», называли его Съестар-йоки – «Смородинная речка». По созвучию, русские трансформировали это название в Сестру. Заметим, кстати, что в 1918 году, едва Финляндия получила независимость, реку Сестру переименовали в Райа-йоки – «Пограничную реку». Русский гидроним с финскими корнями Сестра вернулся к реке в 1940 году.

И. И. Шишкин. Дубовая роща Петра Великого в Сестрорецке. 1885 г.

Но вернёмся к хронологической последовательности нашего рассказа. В 1703 году на реке Сестре состоялось одно из сражений Северной войны, известное в истории как «Бой на реке Сестре», в результате которого Пётр нанёс сокрушительное поражение 12-тысячной армии шведского генерала Крониорта. Согласно легендам, убегая, шведы зарыли армейскую кассу с 1600 золотых крон под одним из дубов на Дубковском мысу. Они собирались вскоре сюда вернуться. Будто бы этот клад так и лежит до сих пор, никем не найденный, в знаменитой сестрорецкой дубовой роще.

Об этой роще сестрорецкие жители рассказывают и другую фантастическую легенду. Однажды Пётр I остановился здесь на отдых. Вдруг над заливом появился орёл. В когтях он держал золотую ветвь. Сделав несколько взмахов крыльями, орёл приблизился к берегу и выпустил ветку. Она упала к ногам Петра. Золотая пыль покрыла сапоги царя, а в воде залива появилось отражение здания. «Посему быть здесь моему дворцу, – решил Пётр и добавил: – Место красиво и благородно».

Дворец, действительно, построили в 1719–1724 годах. Вокруг дворца высадили рощу молодых дубков в количестве около 2000 саженцев. К сожалению, в 1781 году дворец разобрали.

Между тем в 1710 году, чтобы окончательно закрепиться на этом месте, недалеко от устья реки Сестры построили гавань. Впрочем, гавань и торговое поселение со шведским названием «Систер-бек» находились здесь ещё в XVII веке. Местные финны произносили это название по-своему: Пэкки, или Пякки. В 1721 году здесь под руководством командира Олонецких заводов полковника Вильгельма Генина началось строительство оружейного завода. Тогда же рабочий посёлок, раскинувшийся по берегам реки, стал называться Сестрорецком. Сюда принудительно переселили металлургов и оружейников с семьями из олонецких и других существовавших ранее подобных заводов.

Первоначально сестрорецкий оружейный завод представлял собой своеобразный производственный комплекс из двух десятков самостоятельных так называемых «оружейных фабрик». Сестрорецкие оружейники прославились виртуозным мастерством и высочайшей квалификацией. Они не раз завоевывали высокие награды на различных выставках. В России их не без гордости называли «сестрорецкие левши». Кстати, и «сестрорецкие левши», и Сестрорецк под названием «Сестербек» упоминаются в широко известной повести Николая Лескова «Левша».

В 1754 году, по специальному указу императрицы Елизаветы Петровны, на сестрорецком оружейном заводе началась чеканка медных монет из «негодных и нештатных орудий, кроме достопамятных». Оружейные мастерские, приспособленные для этих целей, стали называть «Монетной экспедицией». Медные деньги выпускали на заводе только до 1766 года. Но через четыре года к их производству снова вернулись. Правда, это оказался довольно странный заказ. Заводу поручили чеканку рублёвых монет в два с половиной фунта весом. Выпустили пробную партию, но дальше этого дело не пошло. Килограммовые медные деньги хождения не получили. Выпущенная партия превратилась в нумизматическую редкость. Среди коллекционеров эта увесистая денежка называется «Сестрорецкой монетой», по двум буквам «С» и «М», выбитых чеканщиками в хвостовой части двуглавого орла, изображённого на рубле.

Оружейный завод в Сестрорецке

Сестрорецкие монеты

После постройки сестрорецкой ветки железной дороги Сестрорецк стал превращаться в дачную местность. Близость к границе с Финляндией придавала поездкам на отдых в Сестрорецк особый аромат некой романтической авантюры. Сестрорецк получил прозвища «Кусочек заграницы», «Сестрорецкая Ривьера» или просто «Финляндия». Живописная природа и уникальный морской климат превратили некогда рабочий поселок в популярный пригородный курорт. Среди петербуржцев курорт пользовался исключительной славой, и не только лечебной. «В Сестрорецк едут не за отдыхом, а за знакомствами», – говаривали «знатоки» в Петербурге.

* * *

Вдоль упомянутой нами сестрорецкой ветки Финляндской железной дороги раскинулись и другие не менее популярные среди петербуржцев курортные поселки. Эта территория в северо-западной части Петербурга, на северном берегу Финского залива издавна была заселена финно-угорскими народами. Одно из рыбацких поселений под названием Сартон-Лаксы было известно задолго до основания Петербурга. В буквальном переводе с финского языка этот старинный топоним означал «залив», или «бухта». Некогда эта мелководная часть Финского залива являлась дном древнего Литоринового моря, существовавшего на этих территориях 8500–4000 лет назад.

Уже в первой четверти XVIII века местность привлекает внимание своим удобным расположением на самом берегу залива. Здесь возникает усадьба Петра I «Ближние дубки». Однако финское название местности Сартон-Лаксы не приживалось. При произношении оно очень напоминало «Чёртову Лахту», как, впрочем, иногда и называют её петербуржцы до сих пор. К середине XVIII века финское название сократилось до одного слова и окончательно русифицировалось: Лахта.

Финский залив

«Чёртовой» Лахту называют неслучайно. Существует легенда о первых монахах Коневецкого монастыря, которые, впервые появившись на ладожском острове Коневец, решили молитвами изгнать с острова издавна поселившихся там бесов. Это им удалось. Бесы «обратились в стаю воронов и с превеликим шумом полетели в сторону выборгского берега Финского залива, обосновались там, в лахтинской губе, где и остались до наших дней».

Дважды Лахта вошла в историю Петербурга в связи с именем его основателя – Петра I. В ноябре 1724 года, здесь, у Лахтинского посёлка, стоя по пояс в воде, Пётр спасал тонущих моряков, в результате чего простудился, что, как уверяет официальная историография, стало причиной его скорой кончины. Второй раз история Лахты пересеклась уже с посмертной жизнью Петра. В конце 1760-х годов здесь, в 12 верстах от Петербурга обнаружили гранитный монолит, который после двухлетней обработки стал основанием для памятника Петру Великому на Сенатской площади. Эта гигантская гранитная скала высилась среди дремучих лесов и непроходимых болот с древнейших времен. Известно, что это памятник Ледникового периода, хотя с языческих времен сохранилась легенда о том, что некогда этот камень «свалился с неба». Древние обитатели этих мест ему поклонялись. Когда-то во время грозы в скалу ударила молния, образовав в ней трещину. С той поры эту скалу в народе называют «Гром-камень», или «Камень-гром». О камне знали только местные жители. Глубоко вросший в землю, он был покрыт мхом и лишайником и походил на холм. По преданию, во время войны со шведами на него поднимался Пётр I и следил за передвижением войск. А когда стали подыскивать камень для памятника Петру, то и вспомнили об этой гранитной глыбе.

«Гром-камень»

В Лахте на месте этого монолита ныне плещется глубокое озеро. Окрестные жители называют его «Петровским», или «Каменкой».

Сохранилась и своеобразная, если можно сказать, «ювелирная» память о «Лахтинской скале». В 1778 году, за четыре года до открытия монумента Петру I, скульптор Этьен Фальконе, обиженный на несправедливые обвинения в растрате казённых денег, покинул Петербург и возвратился во Францию. Уезжая из России, согласно одной легенде, Фальконе увез с собой на родину осколки «Гром-камня», которые раздаривал друзьям в качестве сувениров. Неожиданно в Париже возникла мода оправлять эти гранитные осколки в драгоценные металлы, превращая их в женские украшения. Надо сказать, что рождению этой легенды предшествовали совершенно реальные факты. Ещё в то время, когда «Громкамень» доставили в Петербург, а Фальконе даже не помышлял о досрочном выезде из России, петербуржцы были так поражены этой гранитной скалой, что, как писал один из них, «многие охотники ради достопамятного определения сего камня заказывали делать из осколков оного разные запонки, набалдашники и тому подобное». Не брезговала этим и сама императрица, которая будто бы заказала то ли себе, то ли в подарок кому-то серьги из осколков этого камня.

Долгое время связь Лахты с именем Петра I поддерживалась легендой о сосне, якобы посаженной самим царём. Её так и называли: «Петровская». В 1924 году она упала. В 2000 году мемориальную сосну восстановили.

В 1938 году, вместе с изменением статуса старинного поселения, ему присвоили новое название: посёлок городского типа Лахтинский. В 1960-х годах северо-западные границы Ленинграда расширились, и посёлок вошёл в черту города. С этого времени формально топоним «Лахта» утратил своё самостоятельное значение и сохраняется исключительно в качестве мемориального топонимического памятника.

Сегодняшние жители Лахты гордятся своей малой родиной. В известной речёвке не чувствуется никакой обделённости или, тем более, ущербности. Напротив, в её интонациях можно легко обнаружить чувство определённой петербургской общности:

Ох-ты! Ах-ты! – парни с Лахты,
Ах-ты! Ох-ты! – девки с Охты!

* * *

К северо-западу от Лахты находится посёлок Лисий Нос, своим необычным названием обязанный характерным береговым очертаниям близлежащего мыса. Село Лисичье, «что на Корине носу», известно по переписной окладной книге Водской пятины 1500 года. Топоним «Корин», или «Карин нос», восходит к финскому слову «kari» в значении «подводный камень», или «риф». На шведских картах эта местность известна под названием Karranena. По-фински «nena» означает «нос». Напомним, что, по Далю, одно из многочисленных значений слова «нос» – «земля, берег, выдавшийся в воду».

Начиная с 1905 года репутация Лисьего Носа приобретает мрачный, если не сказать драматический или даже эсхатологический характер. Неизвестно по какой причине, Лисий Нос выбрали местом приведения в исполнение казней, назначенных по приговору суда, и тайного погребения казнённых. Приговорённых узников доставляли из казематов Петропавловской крепости летом на пароходах, а зимой на поездах. Любопытно, что в свидетели казней, кроме обязательных врачей, священников, полицейских и прокурорских чинов, «приглашались местные именитые обыватели».

В основном казнили приговорённых к смерти террористов, убийц и особо опасных государственных преступников. Правда, в советское время за Лисьим Носом закрепилась репутация «лобного места российской революции», жертвами которого якобы были исключительно «борцы за освобождение рабочего класса от гнёта самодержавия». Общество политкаторжан однажды даже выступило с предложением переименовать Лисий Нос в Мыс Казнённых. Впрочем, мрачные традиции «проклятого царизма» успешно продолжались большевиками. Сначала в Лисьем Носу расстреливали выявленных «пособников Юденича», а потом, в феврале 1921 года, хоронили расстрелянных на кронштадтском льду из артиллерийских орудий участников Кронштадтского восстания. Известно, что на подавление восстания бросили две армейские группы. Южная наст упала со стороны Ораниенбаума, а северная – по льду Финского залива от Сестрорецка и Лисьего Носа. Помните романтические строчки Эдуарда Багрицкого: «Нас водила молодость в сабельный поход, / Нас бросала молодость на кронштадтский лед». И только фольклор предлагал част ушку, за распространение которой, возможно, заплачено не одной человеческой судьбой, а может быть, и жизнью. Во всяком случае, книга, изданная в 1922 году, из которой извлечена эта частушка, была в буквальном смысле репрессирована. Ее изъяли из библиотек и долгие годы держали в спецхране. Только совсем недавно, в 1980-х годах, она стала доступна широкому читателю. Вот эта частушка:

По Кронштадту мы палили
Прямо с пристани.
Рыбку-корюшку кормили
Анархистами.

Это о восставших кронштадтских моряках, многие из которых были отцами и сыновьями Петроградских рабочих, «освобождённых от гнёта самодержавия».

Сегодня Лисий Нос – это дачный посёлок, постоянные жители которого – «лисьеносцы» – прекрасно соседствуют и легко уживаются с многочисленными петербуржцами, которые на своих дачных участках с удовольствием «ковыряются в Лисьем Носу».

* * *

Особо следует остановиться на фольклоре железнодорожной станции «Разлив», вошедшей в историю благодаря событиям лета 1917 года в Петрограде. Разлив – это дачный посёлок на берегу озера Сестрорецкий Разлив, появившийся в начале XX века после прокладки сестрорецкой ветки Финляндской железной дороги. Озеро возникло в результате строительства моста-плотины, известного по народному названию: «Шипучий мост». Ничем не примечательный крошечный посёлок в едва ли не «заграничной» Финляндии в июле 1917 года большевики выбрали для тайного нелегального пребывания Ленина в связи с угрозой его ареста Временным правительством. Как с двусмысленной откровенностью сказано в одном из школьных сочинений, «рабочие оберегали жизнь Ленина, и, чтобы её обезопасить, они решили послать его подальше».

Официальная советская историография придала Разливу столь недосягаемо высокий статус, что, если верить фольклору, такое близкое по звучанию слово «ро́злив» – с обязательной ударной буквой «о» – будто бы было специально придумано в идеологическом отделе ЦК КПСС, чтобы на фоне вульгарного «ро́злива» более ярко и убедительно звучало ленинское «Разлив». Такой пропагандистский натиск не мог не вызвать ответную реакцию. В фольклоре появляются попытки спародировать ситуацию: «В винный магазин заходит невысокий мужчина в кепочке и, слегка картавя, обращается к продавщице: „Мне портвейн, пожалуйста, триста грамм“. – „Мы в розлив не продаем“. – „А мне не в розлив, а в Шушенское“».

Речевой оборот «В Разлив, к Ленину» с тех пор превратился в заветный адрес многих винно-водочных магазинов всей страны, в том числе в Ленинграде, особенно в пресловутый период тотальной борьбы с алкоголизмом, когда достать бутылку вина можно было далеко не всегда и не везде.

Известно, что в Разливе Ленин жил в шалаше вместе со своим другом и соратником Григорием Зиновьевым. Пройдёт совсем немного времени, и в массовом сознании советских людей наступит отрезвление. Фольклор отметит этот перелом поговоркой: «С милым рай в шалаше и без… Ленина». А на самом шалаше фольклор предлагал поместить мемориальную доску: «Здесь Владимир Ильич скрывался от Н. К. Крупской». Внесли свою долю в процесс мифологизации ленинского мемориала и словари жаргона. Они зафиксировали появление новой фразеологической конструкции, выражающей полное удовлетворение: «Ленин в Разливе – да и только».

Шалаш Ленина в Разливе

Музеефикация ленинского подполья началась в 1925 году. В Разливе открыли мемориальный музей. В 1927 году на месте исторического шалаша, где жил Ленин, установили памятник. К 1960-м годам этого было уже недостаточно. Культ Ленина стремительно развивался и расширялся. В 1964 году построили специальный музейный павильон и разбили лесопарк. Мемориальный комплекс в Разливе, или «Конура вечно живого», как называли его в народе, стал местом принудительного паломничества тысяч отечественных пионеров и школьников, а также иностранных туристов со всего мира.

Только с началом перестройки интерес к ленинскому Разливу резко пошёл на убыль. Иссяк и поток средств из партийных касс на его содержание. Дважды неизвестными лицами был подожжён и сгорел наконец дотла соломенный сарай. Фраза «Ленин в шалаше» становилась шутливо-ироническим эвфемизмом чего-то абсурдного, страшного. Надо сказать, что и современный народный сонник к этому относится вполне серьёзно: «Если вам снится шалаш, а возле него пень, на котором что-то пишет лысый человек, – быть беде».

Ко всему сказанному следует добавить, что, как говорится, костью в горле большевиков стоял деликатный опрос о национальности вождя всемирного пролетариата. Советские интернационалисты просто не могли примириться с тем, что его кровь являла собой гремучую смесь, включавшую в себя крови нескольких национальностей, в том числе – калмыцкую, чувашскую, немецкую, и что особенно интересно в контексте нашего повествования, шведскую. Один из его предков – швед, или, как его аттестуют исследователи, «известный шляпник» из старинного шведского города Упсалы. Его внучка вышла замуж за немецкого купца, а их дочь Анна Ивановна, вышедшая замуж за крещёного еврея Александра Дмитриевича Бланка, стала бабушкой Владимира Ильича.

Добавим и то, что среди заключенных ГУЛАГа одним из самых распространённых прозвищ Ленина было «Калмык». Может быть, потому что большинство многочисленных «островов» этого жуткого «архипелага» находилось на инонациональных окраинах Советской империи, где вопрос национальности «вождя всемирного пролетариата» был запретной темой, а уж говорить о капле еврейской крови в его жилах вообще было табуировано. По стране ходили легенды о жертвах собственной любознательности – людях, которые позволили себе не только изучение, но и обнародование результатов исследований генеалогии Ленина. Говорили, что за это серьёзно поплатилась Мариэтта Шагинян, в то время работавшая над художественной биографией вождя революции. Кажется, только у фольклора на этот счет не было никаких сомнений. Встречается на том свете Карл Маркс с Владимиром Лениным: «Вы какой национальности, Владимир Ильич?». – «Я русский». – «Да, да, конечно. А я немецкий».

Как помнит читатель, старинную шведскую Упсалу мы уже упоминали в контексте происхождения легендарного основателя Русского государства Рюрика. Если это так, то упоминание первой столицы Швеции в связи с этническими генами Ленина наводит на мысль о невероятной мистике исторических совпадений и пересечений, хорошо известной фольклору всех времен и народов. Судите сами: национальные корни и основоположника могущественного государства, и разрушителя выработанного столетиями государственного строя, разделённых во времени тысячелетием общей российско-шведской истории, сходятся в одной географической точке – древней столице Швеции – Упсале.

2

Повторимся: Ингерманландия раскинулась на огромной территории между руслами древних четырёх рек. Её западная граница проходила по реке Нарва, восточная – по реке Лава, южная – по реке Луга, северная – по реке Сестра. С 1228 по 1581 год этой территорией владел Великий Новгород, затем Ингерманландию, Ингрию, или по-русски Ижорскую землю, оккупировали шведы. В 1703 году её возвратили России, и она вошла в состав Петербургской губернии. Правда, юридически это было оформлено только по окончании Северной войны, в 1721 году, Ништадтским мирным договором между Россией и Швецией. Первым губернатором Ингерманландии Пётр I назначил Александра Даниловича Меншикова. Он же стал единственным, кому в 1707 году присвоили почетный титул герцога (князя) Ижорского.

А. Д. Меншиков

Ближайший друг и соратник Петра I, генералиссимус и светлейший князь, первый губернатор Петербурга и Ингерманландии оказался в центре русской истории первой четверти XVIII века совершенно случайно. Вот как рассказывает о первой встрече Петра I и Меншикова легенда, записанная известной собирательницей фольклора Н. А. Криничной: «Вот поехал раз Пётр Первый на охоту. Едет на лошади и как-то потерял подкову. А лошадь у него была богатырская. Без подковы нельзя ездить. Подъезжает он к одной кузнице и видит – там куют кузнец с сыном. Паренёк у кузнеца что надо. „Вот что, – говорит, – подкуй мне лошадь“. Сковал парень подкову, царь за шипаки и разогнул. „Стой, – говорит, – это не подкова. Она мне не годится“. Начинает он ковать другую. Взял Пётр и вторую разогнул. „И эта не ладна“. Сковал он третью. Пётр схватил раз, другой – ничего не мог сделать. Подковали лошадь. Пётр подает ему рубль серебряный за подкову. Берет он рубль, на два пальца нажал, рубль только зазвенел. Подает ему другой, и другой тем же манером. Царь изумился. Вот нашла коса на камень. Смекнул, достает ему пять рублей золотом. Поломал, поломал парень – и не смог сломать. Царь записал его имя и фамилию. А это был Меншиков. И царь, как приехал домой, так сразу его к себе призвал. И стал он у него главный управитель».

Есть несколько легенд о происхождении Александра Даниловича. По одной из них, Меншиковы вышли из старинного литовского княжеского рода, один из представителей которого остался в Москве после Ливонской войны, по другой – Меншиков был сыном придворного конюха и торговал горячими пирожками вразнос.

Став впоследствии другом и сподвижником Петра I, Александр Данилович Меншиков достиг невероятных успехов благодаря своему сметливому природному уму, деловитости, энергии и личной преданности царю и императору. Правда, в народе на этот счет ходили и другие, самые невероятные и нелицеприятные слухи. Например, в деле каптенармуса Преображенского полка Владимира Бояркинского, попавшего в застенки Тайной канцелярии, имеется запись, что «оный каптенармус», беседуя однажды с родственниками, на вопрос, отчего Данилыч так богат, ответил: «За то, что царь живёт с Александром Даниловичем блядно». Да мало ли что говорят о людях, добившихся широкой известности, завидной славы и благополучия.

А жил Меншиков, действительно, широко и был сказочно богат. Достаточно сказать, что его дворец на Васильевском острове, и сейчас внушающий своим внешним видом почтительное уважение, в своё время слыл самым большим и роскошным зданием в Петербурге. Покои светлейшего князя были обиты штофными и гобеленовыми обоями. Комнаты украшали большие венецианские зеркала в золочёных рамах, хрустальные люстры с золотыми и серебряными деталями, стулья и диваны с княжескими гербами на высоких спинках, столы с инкрустациями на вызолоченных ножках. Знаменитые Петровские ассамблеи, шумные пиры и многолюдные празднества в присутствии царского двора, дипломатического корпуса и множества приглашённых особ знатного происхождения, за неимением другого подобного помещения, часто происходили именно во дворце Александра Даниловича. Бывало, что и сам Пётр на эти торжества приезжал в экипаже, взятом напрокат у генералпрокурора Ягужинского. Есть даже предание о том, как однажды, глядя на пиршество в доме своего любимца, Пётр с неподдельной гордостью воскликнул: «Вот как Данилыч веселится!».

Если верить фольклору, Меншиковский дворец появился благодаря хитрости и изворотливости его владельца. Согласно одному из преданий, собираясь однажды уехать из Петербурга, Пётр поручил Меншикову начать строительство здания Двенадцати коллегий вдоль набережной Невы. Оно должно было стать как бы продолжением Кунсткамеры. А в награду Пётр разрешил своему любимому Данилычу использовать под собственный дворец всю землю, что останется к западу от Коллегий. Не особенно чистый на руку и хитроватый Меншиков рассудил, что если возвести длинное здание вдоль Невы, то царский подарок превратится в горсть никому не нужной землицы. И он решил выстроить здание Коллегий не вдоль набережной, а перпендикулярно к ней. Вернувшийся из поездки Пётр пришел в ярость. Таская Алексашку за шиворот вдоль всего здания, останавливался около каждой коллегии и бил его своей знаменитой дубинкой. Но сделать уже ничего не мог. А к западу от Коллегий вскоре и в самом деле вырос роскошный дворец с огромным садом и аллеей, протянувшейся вплоть до самого взморья. В будущем по трассе этой аллеи будет проложен Большой проспект Васильевского острова.

Но есть и другая характерная для того времени легенда. Однажды, когда Пётр, разгневанный на своего любимца, обвинённого во взяточничестве, заставил его заплатить 200 тысяч рублей штрафа, то вдруг из дворца Меншикова, как по мановению волшебной палочки, исчезло всё богатое убранство. Разгневанный государь потребовал объяснений. «Я принужден был, – отвечал Меншиков, – продать свои гобелены и штофы, чтобы хотя несколько удовлетворить казенные взыскания». – «Прощай, – сказал Пётр с гневом, – в первый твой приёмный день, если найду здесь такую же бедность, не соответствующую твоему званию, то заставлю тебя заплатить ещё двести тысяч рублей». Царь действительно зашел вскоре к Меншикову и нашел всё по-прежнему. Говорят, он долго любовался богатой мебелью и ушёл, не говоря ни слова о прошедшем. Впрочем, это не мешало петербуржцам думать о светлейшем по-своему. Рассказывали, как однажды на обеде у Меншикова все наперебой расхваливали обилие и достоинство подаваемых вин. «У Данилыча во всякое время найдется много вин, чтобы виноватым быть», – скаламбурил известный шут Ивашка Балакирев. Царский шут знал, что говорил. Его хозяин, император Пётр I, как утверждает фольклор, был так же уверен, что «простой палкой не научить уму-разуму его любимца» и специально для Меншикова держал под рукой обтёсанный и гладкий «от частого употребления» ствол молодой сосны в бархатном чехле.

Да и в семейной жизни Меншиков, если верить фольклору, оставался таким же лицемером и плутом. Несмотря на то что, находясь в отлучке, Меншиков каждый день «отправлял жене успокоительные письма», это «не препятствовало многочисленным и грубым нарушениям брачной верности». Говорят, бедная княгиня Меншикова от слёз потеряла зрение.

Надо признать, простой народ не отказывал царскому любимцу в своих симпатиях. Фольклор о нём пронизан некой снисходительной терпимостью к шалостям первого губернатора Петербурга и Ингерманландии. Хотя, вполне вероятно, что это связано более с именем Петра, благоволившего к своему Данилычу, чем с самим князем.

В 1727 году, вскоре после смерти его покровителя, Меншикова обвинили в измене и хищении государственных средств, сослали в Сибирь, где через два года он и скончался.

Посмертного фольклора о Меншикове будто бы нет. Если не считать того, что говорят об этом достаточно видном деятеле российской истории за границей. Так, на вопрос шведских студентов, обучающихся в русских вузах, кто такие меньшевики, можно услышать, что «меньшевики – это сторонники Александра Даниловича Меншикова».

* * *

Как мы уже знаем, в 1809 году Финляндия в статусе Великого княжества Финляндского была присоединена к России. 20 марта 1809 года Михаил Богданович Барклай-де-Толли произведен в генералы от инфантерии, а 29 мая императором Александром I он назначен главнокомандующим Финляндской армией и первым генерал-губернатором новоприобретённой Финляндии. Выбор Александра случайным не был. С Финляндией была связана практически вся военная карьера Барклая-де-Толли. В 1786 году его перевели в Финляндский егерский полк в звании поручика, а в апреле 1790 года получил назначение в Финляндскую армию, в рядах которой участвовал в Русско-шведской войне 1788–1790 годов.

М. Б. Барклай-де-Толли

Князь Михаил Богданович Барклай-де-Толли происходил из древнего шотландского рода. В XVII веке предки полководца, будучи ревностными сторонниками Стюартов, подвергаются преследованиям на родине и вынуждены эмигрировать в Лифляндию. Известно, что дед Барклая стал бургомистром Риги, а отец начинал воинскую службу поручиком русской армии. Самому Барклаю уже в детстве предсказывали славное будущее. Сохранилась легенда о том, как однажды родная тетка трёхлетнего Миши прогуливалась с ним по Петербургу в экипаже. Мальчик прижался к дверце кареты, которая неожиданно распахнулась. Барклай выпал.

В это время мимо проезжал граф Потёмкин. Он остановился, вышел из экипажа, поднял мальчика и, «найдя его совершенно невредимым», передал испуганной тётке, будто бы сказав при этом: «Этот ребенок будет великим мужем».

Было ли это проявлением обыкновенной учтивости или предвиденьем, сказать с определенностью невозможно, но в 1810 году Барклай-де-Толли занял должность военного министра. Кстати, министром он стал не в последнюю очередь благодаря заслугам на посту генерал-губернатора Финляндии. В июле 1812 года на него возложили обязанности главнокомандующего всеми действующими русскими армиями, противостоящими французскому нашествию. Однако план военных действий, предложенный Барклаем-де-Толли и состоявший в том, чтобы, «завлекши неприятеля в недра самого Отечества, заставить его ценою крови приобретать каждый шаг… и, истощив силы его с меньшим пролитием своей крови, нанести ему удар решительнейший», не был понят. В Петербурге не уставали говорить о медлительности полководца в военных действиях и о сомнительной, с точки зрения обывателя, «отступательной тактике и завлекательном маневре». Раздавались даже прямые обвинения в измене. Это привело к замене его на должности главнокомандующего М. И. Кутузовым.

В этом и состояла личная драма Барклая-де-Толли, фамильный девиз которого был «Верность и терпение». Хранимый судьбой на полях сражений, а известно, что в боях убили почти всех его адъютантов и пали пять лошадей под ним самим, он не смог уберечься от интриг, которые беспощадно его преследовали. Русское общество, потрясённое вторжением Наполеона в Россию, именно на него взвалило всю ответственность за отступление армии под натиском наполеоновских войск, а благодаря стараниям салонных остроумцев благородная шотландская фамилия Михаила Богдановича, представители которой с XVII века верой и правдой служили России, превратилась в оскорбительное прозвище: «Болтай-да-и-только».

Однако, как мы знаем, история по достоинству оценила личный вклад Барклая-де-Толли в разгром Наполеона. В 1837 году, к 20-летнему юбилею изгнания французской армии из России, в центре Петербурга, на площади перед Казанским собором, одновременно с памятником Кутузову установлен монумент генерал-фельдмаршалу Барклаю-де-Толли. Но ещё более важно, что к тому времени изменилось и отношение петербургского общества к полководцу. Неслучайно, посетив однажды мастерскую скульптора Орловского, работавшего над памятниками великим полководцам Отечественной войны, Пушкин, глядя на почти готовые скульптуры, воскликнул: «Се зачинатель Барклай, а се завершитель Кутузов».

* * *

С 1823 по 1831 год генерал-губернатором Финляндии стал генерал-лейтенант Арсений Андреевич Закревский, известный в фольклоре по прозвищу «Чурбан-паша». О нём современники говорили: «Закревский был тип какого-то азиатского хана». Его самодурству и властолюбию не было предела. Сохранился анекдот о временах, когда Закревский служил московским генерал-губернатором. Николай I спросил у вернувшегося из Москвы Александра Сергеевича Меншикова: «Ну, что там святая Москва?». – «Не только святая, Ваше Императорское величество, – ответил остроумный Меншиков, – но с некоторых пор и великомученица».

Не меньшей «славой» пользовалась и супруга Закревского Аграфена Фёдоровна, одна из наиболее ярких «светских львиц» пушкинского Петербурга – дочь графа Фёдора Андреевича Толстого, двоюродная сестра известного скульптора и живописца Фёдора Петровича Толстого. Её экстравагантной красотой и бурным темпераментом восхищалась буквально вся «золотая молодежь». Ею были увлечены и ей посвящали стихи лучшие поэты того времени, в том числе Пушкин и Баратынский. Однако, по авторитетному мнению Ю. М. Лотмана, эта «дерзкая и неистовая вакханка» в «своём жизненном поведении ориентировалась на созданный художниками её образ». Может быть, это и так. Но для большинства тех, кто её знал, и даже тех, кто о ней был просто наслышан, именно Аграфена Закревская, по утверждению того же Лотмана, – «идеал романтической женщины, поставившей себя вне условностей поведения и вне морали».

А. Ф. Закревская

А. А. Закревский

Надо признаться, характеристика Закревской, данная Юрием Михайловичем Лотманом, отличается излишней интеллигентской мягкостью и избыточной сдержанностью. На самом деле, выражение «вне условностей и вне морали» требует некоторой расшифровки. Вот что пишет о скандальном поведении нашей героини в своём дневнике небезызвестный шеф жандармов Л. В. Дубельт: «У графини Закревской без ведома графа даются вечера, и вот как: мать и дочь приглашают к себе несколько дам и столько же кавалеров, запирают комнату, тушат свечи, и в потёмках, которая из этих барынь достанется которому из молодых баринов, с тою он имеет дело».

Нам остаётся добавить, что, со слов П. А. Вяземского, в Петербурге Закревскую называли «Медной Венерой», «Своенравной Магдалиной», а с лёгкой руки Пушкина – «Клеопатрой Невы». Вряд ли что-нибудь можно прибавить к этим характеристикам. Хотя при этом надо иметь в виду, что определение «медная» в то время носило не вполне однозначный смысл. С одной стороны, «медная» означало «прекрасная», с другой – слово «медный» было широко известным синонимом разменной медной монеты.

* * *

В начале XIX века губернатором города Выборга служил барон Карл Юхан Шернваль, принадлежавший к старинному дворянскому шведскому роду. В Финляндию он прибыл из Швеции. У него были две дочери, Аврора и Эмилия, обе необыкновенные красавицы, обе блестящие светские львицы, которых в Петербурге называли «Финляндскими звездами». О них говорили. Ими восхищались. Ни один светский бал не проходил без их участия. Их имена украшают восторженные строки едва ли не самых известных поэтов того времени:

Выдь, дохни нам упоеньем,
Соименница зари;
Всех румяным появленьем
Оживи и озари!

Евгений Баратынский

Графиня Эмилия —
Белее, чем лилия.
Стройней её талии
На свете не встретится.

И небо Италии
В глазах её светится,
Но сердце Эмилии
Подобно Бастилии.

Михаил Лермонтов

Нам сияет Аврора,
В солнце нужды нам нет;
Для души и для взора
Есть и пламень, и свет.

Пётр Вяземский

Эмилия Шернваль

Эмилия впоследствии стала женой декабриста графа В. А. Мусина-Пушкина. Но наиболее известной в петербургской истории осталась Аврора Шернваль. Её полное шведское имя – Ева Аврора Шарлотта Шернваль (Eva Aurora Charlotta Stjernvall). В Петербурге Аврора Шернваль стала одним из любимых персонажей городского фольклора. Рассказывают, как однажды на одном из великосветских балов в Юсуповском дворце она явилась в «простеньком креповом белом платьице» всего лишь с одним «бриллиантовым крестом из пяти камней» на шее. Поражённый император, глядя на Аврору, попробовал сострить: «Аврора, как это просто и как это стоит дёшево», – заметил он, на что один сановный старик, будто бы тут же пояснял желающим: «Эти камушки такие, что на каждый из них можно купить большой каменный дом. Ну, сами посудите – пять таких домов, ведь это целый квартал и висит на шее у одной женщины».

Аврора Шернваль

Между тем жизнь Авроры Шернваль складывалась далеко не просто. Судьба оказалась к ней безжалостной. Она буквально преследовала молодую женщину. Её первый жених умер сразу же после венчания. Второй скончался буквально накануне свадьбы. Выйдя наконец замуж за П. Н. Демидова, она через четыре года осталась вдовой. Затем вышла замуж вторично. Её мужем стал старший сын знаменитого историографа – Андрей Карамзин. Через девять лет командир гусарского полка полковник Карамзин погиб в Крыму под Калафаном во время Русско-турецкой войны. Если верить легендам, он был на куски изрублен турками, когда защищался, пытаясь оградить от вражеских рук нагрудный золотой медальон с портретом Авроры. Над его могилой на Новодевичьем кладбище неутешная вдова возвела церковь, которую в народе прозвали «Карамзинской».

В 1897 году на стапеле Адмиралтейского завода заложили крейсер «Аврора». В 1903 году «Аврора» вступила в строй действующего Военно-морского флота. Считается, что крейсер назван в честь фрегата «Аврора», построенного в своё время на Охтинской судостроительной верфи и героически защищавшего Петропавловск-Камчатский во время Русско-турецкой войны 1853–1856 годов. Однако существует документальное свидетельство того, что крейсер назван в честь другой Авроры – богини утренней зари в римской мифологии. История свидетельствует, что императору Николаю II предложили 11 вариантов названий, среди которых было пять античных богинь и семь русских именований типа «Варяг», «Богатырь», «Боярин» и так далее. Николай II сделал выбор в пользу богини, и крейсер назвали «Авророй». В предложенном списке император подчеркнул это название карандашом и затем ещё раз повторил его на полях. Между тем в Петербурге существует легенда о том, что название крейсера навеяно воспоминаниями о необычной судьбе петербургской красавицы Авроры Карловны Шернваль. Когда об этом сказали самой Авроре, она будто бы проговорила: «Дай Бог, чтобы судьба корабля не была такой печальной, как моя».

Дальнейшая судьба крейсера «Аврора» хорошо известна. Совпадает ли она с судьбой нашей героини, судите сами.

По одной из легенд, Аврора Шернваль похоронена в уже известной нам «Карамзинской» церкви на Новодевичьем кладбище в Петербурге. Впрочем, официально считается, что она скончалась на своей вилле Хагасунд в Финляндии, в городе Хельсинки, и похоронена там же, на кладбище Хиетаниеми. В Финляндии чтут имя Авроры Шернваль. Она включена в Список ста самых знаменитых женщин этой страны, её именем названа одна из улиц Хельсинки.

3

В 1862 году от Петербурга к станции «Рийхимяки» Великого княжества Финляндского начали прокладывать железную дорогу. Строительство в тяжёлых условиях болотистых лесов и скального грунта продолжалось до 1870 года. По контракту, дорога после сдачи в эксплуатацию становилась собственностью Финляндии. Вплоть до Октября 1917 года на ней машинистами, членами поездных бригад, кассирами, контролёрами и станционными работниками служили только финны, причём не петербургские, а исключительно из Княжества. Строили дорогу финские рабочие, их общее количество доходило до 12 тысяч человек. Большинство из них по окончании строительства здесь же, в деревнях и поселках вдоль построенной ими дороги, осталось на постоянное проживание.

Финляндский вокзал постройки 1870 г.

Первые станционные сооружения, возведённые из дерева и украшенные резьбой, были построены по проектам финского архитектора Вольмера Вестлинга. В 1906 году началась замена деревянных железнодорожных вокзалов на каменные, и тоже по проектам финского архитектора, известного мастера северного модерна Бруно Гранхольма. Отдавая дань этим давно забытым обстоятельствам строительства и эксплуатации железной дороги, в городском фольклоре до сих пор Финляндский вокзал называют «Финбаном», или «Баном Финляндским». Среди современной молодёжи бытует и другое название вокзала: «Финиш», в значении, которое вкладывает в этот микротопоним индивидуально каждый из его пользователей.

Памятник В. И. Ленину

Первоначальное здание Финляндского вокзала в Петербурге построили в 1870 году по проекту петербургского архитектора П. С. Купинского. Современный вид вокзал приобрёл после его реконструкции в 1960 году. Авторы проекта перестройки – архитекторы П. А. Ашастин, Н. В. Баранов и Я. Н. Лукин. По условиям проекта, в современный архитектурный объём включили один из элементов старинного фасада Купинского. Этот фрагмент носит мемориальный характер. Он напоминает о том, что сюда, на Финляндский вокзал, в апреле 1917 года из эмиграции прибыл В. И. Ленин.

Но и этого для прославления вождя Октябрьского переворота, как вплоть до 1927 года большевики называли события Октября 1917 года, оказалось недостаточно. 7 ноября 1924 года в Ленинграде, у Финляндского вокзала, открыли первый скульптурный памятник Ленину. Монумент исполнен по модели скульптора С. А. Евсеева и архитекторов В. А. Щуко и В. Г. Гельфрейха. Первоначально памятник установили в непосредственной близости к южному фасаду вокзала. В 1930 году от памятника к Неве проложили аллею, а в 1945 году памятник перенесли на 180 м ближе к набережной и установили на более высокий фундамент. Вокруг памятника разбили сквер.

Памятник представляет собой фигуру пламенного оратора в ставшей с тех пор традиционной позе с призывно вытянутой вперед рукой, выступающего с башни стилизованного броневика – этакий запоминающийся величественный зримый образ революции.

Объектом городского мифотворчества памятник стал почти сразу после его открытия. Его прозвища поражают разнообразием и точностью характеристик: «Финбанское чучело», «Экспонат с клешнёй», «Трекало на броневичке» или просто «Пугало».

Так как Ленин в глазах народа был первым «советским царём», то и монумент ему по привычке сравнивали с памятниками особам, царствовавшим до революции. Известно, что после появления на Знаменской площади памятника Александру III горожане, отправлявшиеся к Московскому вокзалу, любили крикнуть кучеру: «К пугалу!». Когда же поставили памятник Ленину у Финляндского вокзала, то извозчики, лукаво подмигивая, уточняли: «К какому, вашество? К Московскому аль к Финляндскому?».

О памятнике слагали озорные и рискованные рифмованные загадки:

Это что за большевик
Лезет там на броневик?
Он большую кепку носит,
Букву «р» не произносит,
Он великий и простой.
Догадайтесь, кто такой?
Тот, кто первый даст ответ,
Тот получит десять лет.

Несколько позже фольклор обратил внимание на некую композиционную связь памятника с «Большим домом» на противоположном берегу Невы и превратил эту формальную связь – в смысловую. В годы пресловутой перестройки эта связь уже не могла импонировать хозяевам мрачного символа сталинской эпохи на Литейном проспекте. Забеспокоились о чистоте мундира. Фольклор ответил анекдотом: «Партийное собрание в Большом доме. Голос с места: „Товарищи, Ленин, который указывает рукой на Большой дом, как бы приветствуя его, дискредитирует нашу историю. Предлагаю повернуть его лицом к Финляндскому вокзалу“. Голос из президиума: „Возражаю. Тогда он будет указывать в сторону Финляндии, а туда и без его указания бегут наши граждане“».

Прошло ещё немного времени, и новое поколение петербуржцев, начисто лишённое идеологического пропагандистского партийного обеспечения, начало воспринимать памятник Ленину иначе: «Старенькая бабушка спрашивает у молодого человека: „Милок, а как мне найти площадь Ленина?“. – „Ну, бабушка, это очень просто. Надо длину Ленина умножить на его ширину“».

Иначе стала восприниматься и свободная и независимая Финляндия, добившаяся заметных экономических успехов после выхода в 1918 году из состава Российской империи. В петербургском городском фольклоре Финляндия стала образцом для подражания. Финнам искренне завидовали, у них хотелось учиться. Вот только два анекдота, сохранившиеся в городском фольклоре с тех времен: «Нет ничего проще, чем превратить Ленинградскую область в регион благополучия. Надо лишь объявить войну Финляндии и, не начиная боевых действий, сдаться в плен». И второй анекдот: «Зачем ездила делегация из Петербурга в Финляндию»? – «Перенять у финнов опыт, как отбиться от великого восточного соседа».

На Финляндском вокзале есть ещё один памятник, тесно связанный с историей российско-финляндских отношений. Это мемориальный Паровоз № 293, на котором В. И. Ленин вернулся из Финляндии в Россию. Любопытна его история. Его изготовили в числе ещё полутора десятков подобных локомотивов в американском городе Ричмонде в 1900 году по специальному заказу Управления Финляндских железных дорог. С 1913 по 1918 год он исправно водил пассажирские железнодорожные составы между Петербургом и Райволой. Сразу после революции его использовали для вождения Петроградских пригородных поездов. А в 1924 году вместе с другим подвижным и недвижимым имуществом железной дороги передали Финляндии. Затем следы паровоза затерялись, и только в 1947 году его удалось найти в депо финского города Тампере. Еще через 10 лет, в июне 1957 года, в Хельсинки «в знак дружественных связей советского и финского народов» состоялась торжественная передача паровоза Советскому Союзу. В 1964 году отреставрированный мемориальный паровоз установили «на вечную стоянку» в специальном павильоне на перроне Финляндского вокзала. Дополнительно отметим и другое историческое значение этого памятника. Паровоз на перроне Финляндского вокзала – единственный сохранившийся экземпляр из серии изготовленных специально для Финляндской железной дороги.

Впрочем, Ленина с Финляндским вокзалом связывают не только реальные факты истории, но и явления явно мистического, ирреального свойства. Так, строительство вокзала, о чём мы уже говорили, закончили в 1870 году, то есть в год рождения «вождя всемирного пролетариата», а улица Комсомола, на которой вокзал находится, примерно с этого же времени и вплоть до 1927 года называлась Симбирской – в честь родного города Ульянова-Ленина. В Ульяновск его переименовали в 1924 году. Что это – знаки судьбы, предсказания свыше или случайные совпадения, сказать трудно, но факт остается фактом: в 1917 году Ленин приехал из Финляндии на Финляндский вокзал и произнес «свою историческую речь» на Симбирской улице.

* * *

Первая станция, в названии которой сохранились финские корни, обслуживала пассажиров Финляндской железной дороги в посёлке Дибуны. До революции это была деревня с названием «Дыбун», административно считавшаяся частью посёлка Песочный. По одной из версий, название «Дыбун» угро-финского происхождения, от названия холма «типун». По другой версии, деревня называлась по урочищу «Большой Дыбун» – болотистой местности в верховьях Чёрной речки. Есть, правда, и третья версия, аналогичная легендам о происхождении гидронима Лубья. Будто бы и здесь находилось место для наказаний сбежавших или провинившихся крепостных крестьян, которых во время экзекуций подвешивали на дыбе.

В петербургский городской фольклор станция «Дибуны» попала благодаря блестящему озорному каламбуру «С бодуна на трахалку». Он родился от названий двух пригородных посёлков, расположенных на разных железнодорожных ветках по обе стороны озера Сестрорецкий разлив, – Дибуны и Тарховка. Как дачные места оба посёлка начали развиваться ещё во второй половине XIX века.

Сюда любила выезжать на лето петербургская публика. Популярны они и сегодня, чему в немалой степени обязаны удобному железнодорожному сообщению с Петербургом.

Повторимся, ничего общего, кроме озера, на противоположных берегах которого они находятся, у посёлков нет. Но иногда электричка по маршруту Зеленогорск – Петербург вместо того, чтобы идти по прямой железнодорожной линии к Финляндскому вокзалу, неожиданно от станции «Дибуны» поворачивает к станции «Тарховка» и далее, делая огромную петлю вокруг озера, следует к Петербургу через Сестрорецк. Тогда-то из уст юных пересмешников и вырывается недоуменное восклицание: «С бодуна на трахалку!».

И вправду, после большой пьянки не до радостей грешной любви, молча, с трудом примиряясь с неожиданной задержкой в пути, размышляют застигнутые врасплох пассажиры. Таким неестественным кажется им маршрут с Дибунов на Тарховку.

Белоостров. Вокзал ж/д ст. «Раяйоки»

Впрочем, более низкий, по сравнению с Тарховкой, «статус» Дибунов, название которого в фольклоре ассоциировалось всего лишь с обильной выпивкой, вскоре самым неожиданным образом повысился. С названия посёлка, обозначенного деревянными накладными буквами на здании железнодорожного вокзала, таинственно исчезла первая буква, и Дибуны на зависть Тарховке превратились в «ИБУНЫ». Случилось это летом 2004 года. Вскоре букву восстановили, но, как говорится в одном старинном анекдоте, осадок, в данном случае в виде фольклора, остался.

* * *

Следующую за «Дибунами» железнодорожную станцию построили в шести километрах от старинного финского посёлка Белоостров, русское название которого появилось, по мнению некоторых исследователей, ещё в XVIII веке путём прямого перевода древнего названия «Валькеасаари» с финского языка на русский с тем же смыслом. На зелёном фоне лесов посёлок, раскинувшийся на высокой террасе, напоминал светлый остров. Лютеранский приход Валькеасаари известен с 1685 года. О том, что из себя представляло население этого прихода, можно судить по переписи 1926 года, согласно которой, в посёлке среди 458 жителей проживали 421 финн, 34 русских и 3 латыша.

Первоначально, в отличие от посёлка, станция называлась «Райалой», что в переводе с финского означало «Приграничная». Буквально сразу после обретения Финляндией независимости на финской стороне построили каменный вокзал по проекту финского архитектора Бруно Гранхольма. В ответ на это на советской стороне на здании старого вокзала в 1922 году вывесили огромный плакат, обращённый в сторону Финляндии: «Смерть палачу Маннергейму!».

Тогда же на стене вокзала появилась табличка «Красноостров», название, которое в Советском Союзе использовалось вплоть до 1940 года.

В 1934 году по проекту архитектора А. С. Степанова на советской стороне построили (ныне не существующее) помпезное монументальное здание вокзала, которое символизировало парадные ворота в страну победившего социализма.

* * *

Следующая за Белоостровом железнодорожная станция сегодня носит название «Солнечное». Родовое имя посёлка Солнечное – Оллила. Оно происходит от имени финского предпринимателя, проживавшего в Петербурге, Олли Уллберга, на средства которого построили железнодорожную платформу. Безликое «Солнечное» появилось в 1948 году.

Официально переименование обосновывалось тем, что селение располагалось в «самом южном и высоком» месте Курортного района Ленинграда. Между тем существует легенда, что посёлок назван так, потому что Максим Горький впервые читал свою пьесу «Дети солнца» на даче Репина Куоккала вблизи Оллилы.

* * *

После окончания Великой Отечественной войны вдоль полотна Финляндской железной дороги, от Солнечного до Зеленогорска, разворачивается курортное строительство.

В первую очередь появляются дачи партийной и советской номенклатуры, что порождает специфическую микротопонимику, сохранившуюся до сих пор. Курортную зону в районе посёлков Репино, Солнечного и Комарово называют «Зоной придурков» и «Красными куркулями». Здесь же отводятся места для дачных домиков творческой интеллигенции – художников, писателей, композиторов. Один за другим возводятся лечебные и санаторные корпуса. Однажды в таком санатории провела свой отпуск Фаина Георгиевна Раневская. На следующее утро после приезда, вспоминает актриса, её подруга, разбуженная шумом проходившей электрички, постучалась к ней в номер: «Как отдыхали, Фаина Георгиевна?» – «Танечка, как называется этот дом отдыха?» – «Имени Яблочкиной». – «Почему не имени Анны Карениной? Я всю ночь спала под поездом».

* * *

За Солнечным следует станция «Репино», бывшая финская «Куоккала». Старинную Куоккалу, название которой лингвисты возводят или к финскому «koukku» («рыболовный крючок»), или к «kuokka» («мотыга»), постигла та же участь. Ее переименовали в «Репино», по фамилии художника И. Е. Репина, жившего здесь на своей даче с дореволюционных времен.

Репин приобрел участок земли с домом в пригородном финском поселке Куоккала в 1899 году. Перестроив дом по собственному проекту, он назвал его «Пенатами», по имени богов-хранителей домашнего очага, и переехал сюда из Петербурга вместе с семьей. Здесь он написал знаменитое полотно «Торжественное заседание Государственного совета», картину «Пушкин на лицейском экзамене» и другие работы. Сюда по средам к И. Е. Репину приезжали А. М. Горький, Ф. И. Шаляпин, С. А. Есенин, А. И. Куприн, И. А. Бунин, К. И. Чуковский и многие другие деятели культуры и искусства. Здесь за специальным круглым, огромным вращающимся столом устраивались знаменитые репинские вегетарианские обеды, о которых один из гостей впоследствии вспоминал: «Сено, очень искусно и разнообразно приготовленное действительно „валит валом“ на гостеприимные тарелки». Такие обеды на даче у Репина в фольклоре петербургской художественной интеллигенции назывались «Сенной рынок», или «Сеновал».

Репинские Пенаты

Октябрьский переворот и получение Финляндией независимости застали Репина на даче, и возвратиться в Советскую Россию он отказался, хотя большевики на самом высоком уровне делали всё возможное, чтобы вернуть всемирно известного художника на родину. В частных письмах Репин писал, что, пока у власти в России большевики, он туда никогда не вернется. Финляндию Репин полюбил. Он сблизился с финскими художниками, активно занимался благотворительной деятельностью. Передал в дар музею «Атенеум» в Хельсинки большое количество картин из своей коллекции, в том числе и собственные работы. Финские художники выбрали Репина почётным членом Общества художников Финляндии.

В городской фольклор Куоккала попала благодаря известному детскому писателю и видному литературоведу Корнею Ивановичу Чуковскому, дача которого также находилась в финской Куоккале. Это он в начале XX века обогатил петербургскую фразеологию замечательным словом «Чукоккала» (ЧУКОвский + КуоККАЛА). Так Корней Иванович обозвал знаменитый самодельный альбом, где многочисленные посетители его дачи в Куоккале могли оставить свои остроумные автографы, дружеские шаржи, шутливые приветствия, искромётные афоризмы, меткие эпиграммы – словом, всё, что хотели и на что были способны. Благодаря тому, что в гости к Чуковскому сходились и съезжались лучшие и талантливейшие умы того времени, альбом превратился в уникальное собрание удивительных экспромтов. Ныне о «Чукоккале» знают все. Альбом издан отдельной книгой массовым тиражом.

* * *

В широко известной цепи пригородных петербургских курортов особое место занимает посёлок творческой интеллигенции Комарово.

Этот бывший финский курортный посёлок на побережье Финского залива до 1948 года назывался Келломякки, что с финского переводится как «Колокольная горка». Во время строительства железной дороги здесь будто бы располагался небольшой холм, на вершине которого установили медный колокол, извещавший рабочих о перерыве на обед, начале и окончании смены. До появления железной дороги эта местность была совершенно безлюдной. Ее называли тогда Хирвисуо, что означает «Лосиное болото», и в самом деле некогда здесь существовавшее.

В 1948 году посёлок назван именем президента Академии наук, известного учёного, ботаника и географа В. Л. Комарова. Однако в самом посёлке до сих пор живет устойчивая легенда о другом происхождении названия. Будто бы первые послевоенные жители, приехав в освобождённый посёлок, увидели множество деревянных табличек с надписью: «Проверено. Мин нет. Комаров». По имени безвестного сапера с этой фамилией, утверждает легенда, и назвали дачное местечко под Ленинградом.

Впрочем, в художественной среде Петербурга этимология названия «Комарово» ещё более упростилась. Посёлок называют «Комары», или «Комарики», вкладывая в это название совершенно определенный смысл:

Комарово – комаров
Главная столица.
Вес у них, как у коров,
Жала их, как спицы.

В понедельник до второго
Я уеду в Комарово.
Навсегда останусь там
На съеденье комарам.

Секс хреновый в Комарово
От укусов комаров.
Только сняли мы трусы,
В зад вонзились их носы.

После окончания войны Комарово отдали под многочисленные творческие дачи писателей, художников, композиторов. Некоторые из дач оставили свой оригинальный след в местном фольклоре. Например, дача литературоведа Б. Мейлаха, известного среди коллег широким использованием всевозможных цитат, называлась «Спас-на-цитатах», или «ЦИТАдель Мейлаха».

В первую очередь вожделенные дачи получали те, кто активно и беззаветно сотрудничал с советской властью, кто доказывал ей свою верность и преданность порою ценой лжи и предательства своих же товарищей по цеху. Такие дачи были хорошо известны. Их называли «Спас-на-крови».

Вместе с тем комаровский фольклор знает и настолько изящную формулу подлинной любви, нежности и восхищения, что ей мог бы позавидовать любой самый привередливый приморский город. Улыбчивые и радостные посетители комаровских пляжей на зависть всем солнечный загар называют «утро в Комарове».

В значительной степени известность дачного посёлка возникла благодаря Анне Андреевне Ахматовой, которая долгое время жила на даче, выделенной ей Литфондом в Комарове и названной ею же самой «Будкой». По выражению Фаины Раневской, для «скопища гостей своей „Будки“» она придумала прозвище: «Станция Ахматовка». Вот строки из её стихотворения, написанного в Комарове в 1956 году:

Живу, как в чужом, мне приснившемся доме,
Где, может быть, я умерла,
И кажется, будто глядится Суоми
В пустые свои зеркала.

Иду между чёрных приземистых ёлок,
Там вереск на ветер похож,
И светится месяца тусклый осколок,
Как финский зазубренный нож.

Умерла Анна Андреевна не в Комарове, а в Москве, во время одной из своих кратковременных поездок в столицу, в 1966 году. Но похоронена поэтесса в Комарове, на местном безымянном кладбище. С тех пор в народе это кладбище называют «Ахматовским», а дорогу к нему – «Не скажу куда», по элегической строчке из «Приморского сонета», написанного ею в 1958 году:

Здесь всё меня переживёт,
Всё, даже ветхие скворешни
И этот воздух, воздух вешний,
Морской свершивший перелёт.

И голос вечности зовёт
С неодолимостью нездешней,
И над цветущею черешней
Сиянье легкий месяц льёт.

И кажется такой нетрудной,
Белея в чаще изумрудной,
Дорога не скажу куда…
Там средь стволов ещё светлее,
И всё похоже на аллею
У царскосельского пруда.

По воспоминаниям современников, первоначальный памятник на могиле Ахматовой соорудил сын Анны Андреевны, Лев Николаевич Гумилев. Вместе со своими студентами он выложил из камней стену, которая должна была символизировать угол тюремной камеры в «Крестах», под краснокирпичными стенами которых стояла его мать с передачами ему. В стене сделали нишу, похожую на тюремное окно. Будто бы идея этой кладбищенской композиции принадлежала самой Ахматовой. Позже нишу закрыли барельефом с портретом поэтессы работы ленинградского скульптора А. М. Игнатьева. Говорят, что лицо Анны Андреевны на барельефе должно было быть прикрыто символической решеткой, но скульптор «побоялся и лицо не зарешетил».

Недалеко от захоронения Ахматовой на комаровском кладбище находится могила известного в своё время и ныне совершенно забытого литературного критика Л. А. Плоткина. Это о его даче на Озёрной улице Комарова, которую писатели называли «Дача-на-крови», Анна Андреевна, каждый раз проходя мимо, говорила: «О, этот фундамент замешан и на моих капельках крови». Предлог «и» в этой фразе вовсе не случаен. Известно отношение к Плоткину и других ленинградских писателей. Так, Михаил Зощенко в разговоре с одним своим приятелем как-то проговорился: «А знаете, каким я вижу вас в своем воображении? …Я сижу в саду, в летнем ресторанчике и попиваю пиво, и вдруг вижу: вдалеке клубится пыль, и вы на белом коне подъезжаете и кладете мне на стол отрубленную голову Плоткина».

Надгробие над прахом плодовитого критика представляет собой композицию из трёх мощных монументальных, вырубленных из красного гранита, стилизованных книжных томов критических трудов Плоткина. При жизни он был одним из самых яростных гонителей Анны Андреевны.

Могила А. А. Ахматовой на Комаровском кладбище

Знатоки утверждают, что каменные книги – это именно те три тома пасквилей, которые долгие годы отравляли жизнь великой поэтессы. Но справедливость восторжествовала, и каждому дано по заслугам его. Слава Ахматовой преумножилась, а тяжести облыжных каменных книг не выдержал сам Плоткин. Они навеки погребли под собой ныне всеми забытого советского литературного деятеля.

На комаровском кладбище, которое давно уже приобрело мировую известность, похоронены 40 академиков и членов-корреспондентов, более 50 литераторов, писателей и поэтов, более 40 актёров, деятелей кино и театра, архитекторы, скульпторы, художники, композиторы, музыканты. Кроме Анны Ахматовой, здесь покоится прах Натана Альтмана, Вениамина Баснера, Сергея Курёхина, Дмитрия Лихачёва, Веры Пановой, Иосифа Хейфица, Натальи Бехтеревой и многих других деятелей науки и культуры.

Курортная зона Петербурга заканчивается городом Зеленогорск, об истории и судьбе которого мы расскажем в главе «Зимняя война».

4

Введение в эксплуатацию Финляндской железной дороги значительно оживило и без того тесные связи бывшей Ингерманландии с Петербургом. Не в последнюю очередь благодаря особому статусу Великого княжества Финляндского, которому царским правительством была предоставлена широкая внешняя и внутренняя автономия, предполагавшая сохранение сложившихся в Финляндии законов, конституции и сейма. Этот статус определили ещё Александр I, который с момента присоединения Финляндии к России подчеркивал, что «Финляндия – не губерния, Финляндия – это государство». Едва ли не в первую очередь этим воспользовались оппозиционные политические партии как правого, так и левого толка. В Финляндии, где полицейский надзор и слежка были не столь тотальны, проводились конференции и съезды, назначались нелегальные встречи, здесь скрывались от арестов и полицейских облав революционеры. Так, Ленин, о котором мы уже говорили, когда его пребывание в Разливе стало опасным, тайно покинул свой шалаш, добрался до станции «Дибуны» и под видом кочегара паровоза выехал в Финляндию. Цепкие журналисты отметили это событие крылатой фразой, ставшей ещё одним несмываемым клеймом на политической репутации Ульянова-Ленина: «Кочегар революции».

Впрочем, Финляндия и сама поставляла революционеров. Среди них – одна из знаменитых «Валькирий революции», соратница Владимира Ильича – Александра Михайловна Коллонтай. Александра Михайловна родилась в Петербурге в дворянской семье. Её отец – генерал М. А. Домонтович, мать – дочь финского фабриканта и лесоторговца Александра Масалина. Коллонтай рано вступила на революционный путь. С Лениным познакомилась в 1905 году, выполняла его тайные и особо опасные поручения. По легендам того времени, была его любовницей, во всяком случае, так пелось в народных песнях и частушках. Прежде чем мы познакомим читателей с образцом песенного фольклора того времени, напомним, что Николай Ленин – это один из многочисленных псевдонимов Ильича.

Из-за острова Кронштадта
На простор реки Невы
Выплывает много лодок,
В них сидят большевики.

На передней Колька Ленин
С Коллонтайкою мадам.
Свадьбу новую справляет
Русь продавший немцам хам.

Позади их слышен ропот:
Пропадёт владыко наш.
Он идею большевизма
Отдал ночью за массаж.

Моральная репутация Александры Коллонтай, и вправду, находилась на довольно низком уровне. Вот как, ссылаясь на рассказ своего знакомца, пишет об этом Иван Алексеевич Бунин в «Окаянных днях»: «Я её знаю очень хорошо. Была когда-то похожа на ангела. С утра надевала самое простенькое платьице и скакала в рабочие трущобы – „на работу“. А воротясь домой, брала ванну, надевала голубенькую рубашечку – и шмыг с коробкой конфет в кровать к подруге: „Ну, давай, дружок, поболтаем теперь всласть!“. Судебная и психиатрическая медицина давно знает и этот ангелоподобный тип среди прирождённых преступниц и проституток».

От себя добавим, что в Петрограде Коллонтай называли «Пролетарской Мессалиной». Напомним читателям, что имя жены римского императора Клавдия Валерия Мессалина давно стало нарицательным из-за её безудержно распутного поведения.

А. М. Коллонтай

Напомним и то, что с начала XX века в петербургской богемной среде мода на «брак втроём» была довольно распространенной. Её страстные приверженцы – Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус и Дмитрий Философов, Владимир Маяковский, Лиля и Осип Брики и многие другие. Апологеты такого образа интимной жизни утверждали, что «брак вдвоём» – ветхозаветный общественный институт, и он давно уже отменен Новым заветом. После революции эту «религиозную» систему взглядов на брак заменили революционной теорией «стакана воды», согласно которой удовлетворение страсти приравнивалось к утолению жажды. Активным проповедником новых половых отношений стала Александра Коллонтай. В фольклоре сохранилась даже поговорка: «По примеру Коллонтай ты жене свободу дай!». Особенно пылко она пропагандировала «крылатый эрос революции», который должен способствовать скорейшему появлению все новых и новых строителей коммунизма.

Это находило живой отклик в молодёжной среде «раскрепощённого» рабочего класса. Летом 1926 года в Ленинграде хулиганы, среди которых был даже комсомольский вожак с завода «Кооператор», некто Константин Кочергин, остановили в Чубаровом переулке 20-летнюю Любу Белякову, силой затащили в сад завода Сан-Галли на Лиговке и изнасиловали. Глумились над девушкой с особой жестокостью более двух десятков мерзавцев, выстроившихся в живую очередь.

В декабре состоялся суд над «чубаровцами», как стали называть молодых насильников в городской печати. Процесс был показательным. В значительной степени именно это обстоятельство стало причиной довольно жёстких приговоров. Семерых приговорили к расстрелу, остальных – к разным срокам заключения. Понятие «чубаровщина» стало нарицательным. Но вот что интересно. На суде Кочергин наивно воскликнул в адрес несчастной жертвы насилия: «Она же наш товарищ по классу и должна была помочь нашему половому удовлетворению».

В 1919 году мужа Александры Коллонтай Павла Дыбенко назначили командующим Крымской армией. Прибыв на место назначения, он тут же объявил о создании Крымской республики в составе РСФСР. Главой республики назначил себя, но фактически ею руководила его жена. Республика просуществовала всего два месяца, но прозвище Александры Коллонтай «Царица Крымская» осталось. Осталось в украинском фольклоре и отношение как к самой Александре Михайловне, так и к её двум соратникам по партии с ярко выраженными украинскими фамилиями:

Як вiн встане на Дибенкi,
Як розкине вiн Криленкi,
Та як заколлонтаiть.

Впрочем, эта украинская частушка имеет петербургские корни. Известный сатирик Аркадий Аверченко в одном из номеров конфискованного большевиками журнала «Сатирикон» писал о завсегдатаях митингов на площади перед Казанским собором в революционном Петрограде: «Встанет этакий шпец на дыбенки, расправит крыленки, да как заколлонтает». Сейчас уже трудно сказать, Аверченко подарил фольклору эту жемчужину городской мифологии, или он подслушал эту фразу в многоголосой городской толпе. Так или иначе, но она буквально в одночасье облетела весь Петроград и надолго стала убийственной характеристикой политических демагогов и крикунов.

А что касается Финляндии, то Александра Михайловна Коллонтай, как нам кажется, если и была перед ней в чем-то виновата, то сумела полностью и самым достойным образом себя реабилитировать. В 1944 году, будучи чрезвычайным и полномочным послом Советского Союза в Швеции, она взяла на себя роль посредника в переговорах о выходе Финляндии из войны. И успешно эту роль выполнила.

* * *

В начале XX века под влиянием шведской и в особенности финской архитектуры национального романтизма в Петербурге в русской архитектуре модерна возникло направление, получившее название «северный модерн». Главными характерными особенностями этого стиля была облицовка цокольного этажа фасада грубо обработанными блоками финского гранита и разномасштабные, многофигурные оконные проёмы в сочетании с гладкими плоскостями наружных стен, облицованных фактурной штукатуркой или облицовочным кирпичом. Идеологом и практиком этого направления стал один из виднейших представителей шведской диаспоры Петербурга архитектор Федор Лидваль.

В ура-патриотических кругах иначе чем «чухонским модерном» этот архитектурный стиль не называли. В шовинистической критике он противопоставлялся господствовавшей тогда имперской неоклассике, считавшейся подлинно народным стилем.

Лидваль родился в Петербурге в июне 1870 года, в семье обрусевших шведов. Как гласит семейная легенда, его отец, Йон Петер Лидваль, прибыл в российскую столицу из шведской деревни в 1859 году. Все его имущество составлял лишь легкий ранец за спиной. Здесь он основал швейную мастерскую по изготовлению мужского платья и ливрей, сменил своё крестьянское имя на более звучное Иоганн и перенес ударение в своей «шведской» фамилии с первого слога на второй, сделав её более «русской».

Ф. И. Лидваль

Мастерская Лидваля приносила немалый доход. Благодаря хорошо налаженным связям, Лидвалю удалось получить долгосрочный выгодный заказ. Он обшивал царскую семью, высших чиновников и дворцовую прислугу. Вскоре Лидваль удостоился звания поставщика Императорского двора. Но и это ещё не всё. В то время форменную одежду должны были носить все – и гражданские, и военные, и поэтому клиенты не переводились.

После его смерти в 1886 году отлично функционировавшее предприятие, к тому времени получившее название «Торговый дом „Лидваль и сыновья“», возглавила его вдова, Ида Амалия Лидваль. В 1900-е годы в мастерской работало более 150 человек. Фактически это была мини-фабрика, способная выпускать большое количество высококлассной одежды. По свидетельству современников, продукция «Торгового дома Лидваль» «по своему покрою являлась просто верхом портняжного искусства».

К концу XIX века перед Идой Лидваль остро встал вопрос о вложении накопленных средств в недвижимость. По совету своего сына Фёдора она приобретает участок земли на Каменноостровском проспекте, с тем чтобы выстроить доходный дом. Проект заказывает своему сыну, только что окончившему Академию художеств. Так Фёдор Лидваль реализует свой первый крупный архитектурный проект.

Дом строился с 1899 по 1904 год на участке № 1–3 по Каменноостровскому проспекту. Здесь же жил и сам Фёдор Иванович. Его архитектурная мастерская находилась в корпусе, выходившем на Малую Посадскую улицу – это дом-комплекс, выходящий на две улицы. Впоследствии такой прием стал визитной карточкой архитектора Лидваля. Чем сложнее выглядел контур пространства, тем интереснее становился проект. Дом на Каменноостровском сразу приняла петербургская художественная общественность. Он принёс архитектору широкую известность и признание товарищей по цеху.

В авторитетнейшем петербургском архитектурном справочнике Б. М. Кирикова «Архитекторы-строители Санкт-Петербурга середины XIX – начала XX века», изданном в 1996 году, значится 33 архитектурных сооружения, авторство которых принадлежит русско-шведскому архитектору Фёдору Ивановичу Лидвалю. В том числе здания гостиницы «Астория», Азовско-Донского и Русского для внешней торговли банков на Большой Морской улице и многие другие.

Но, пожалуй, самым известным его архитектурным произведением в Петербурге стал Доходный дом Толстого, выходящий фасадами, с одной стороны – на улицу Рубинштейна, бывшую Троицкую, с другой – на набережную Фонтанки. Причём выходил не напрямую, а с некоторым изгибом. Он был ассиметричен, и это давало возможность архитектору поэкспериментировать с пространством. При этом надо иметь в виду, что Троицкая улица и набережная Фонтанки не параллельны друг другу, а идут под углом, и довольно значительным. В немалой степени благодаря этому зодчему удалось создать великолепную анфиладу внутренних дворов, окружённых фасадами, более похожими на фасады богатых дворцовых особняков, нежели доходных домов. Условия проектирования и строительства были благодатными. На дворе стояли 1910-е годы, в это время архитектурный стиль модерн переживал пик своей популярности. Внутренние фасады Толстовского дома выглядели не столько дворовыми, сколько уличными, лицевыми. Неслучайно в петербургском городском фольклоре, наряду со знаменитой улицей Зодчего Росси, по аналогии с ней существует «Улица зодчего Лидваля», как именуют в народе систему знаменитых в Петербурге проходных дворов Толстовского дома.

Русскость, если можно так выразиться, Фёдора Лидваля определяется местом его рождения, языком, на котором он говорил, культурой, в которой он воспитывался, и внесённым им личным вкладом в эту культуру. Но он швед по происхождению. Его родители шведы, он жил в шведской семье. Среди его заказчиков были самые известные представители шведской общины в Петербурге: братья Нобели. Только для них Фёдор Лидваль построил шесть сооружений самого различного назначения, в том числе административное здание, особняк, производственные мастерские и даже жилой городок для рабочих.

Оставил своеобразный шведский след Фёдор Лидваль и в петербургском городском фольклоре. Если не считать боковых Шведского и Чебоксарского переулков, пешеходная Малая Конюшенная улица, как известно, никуда не ведет. Она тупиковая. Известна она и тем, что здесь особенно остро чувствуется шведское присутствие. На участке дома № 1 располагается шведская церковь Святой Екатерины.

Первый храм шведской кирхи заложили по проекту Ю. М. Фельтена в 1767 году. Строительство длилось около двух лет, и 29 мая 1769 года церковь освятили во имя Святой Екатерины, покровительницы Екатерины II, пожертвовавшей на строительство крупную сумму. Храм вмещал около 300 человек. Но к середине XIX века приходу стало тесно в старом храме, и на его месте появился новый, рассчитанный уже на 1200 человек. Автором проекта стал архитектор К. К. Андерсон. Строительство началось 28 июля 1863 года, а освящение храма состоялось 28 ноября 1865 года. По некоторым данным, в 1905 году Ф. И. Лидваль несколько перестроил фасад и создал Екатерининский зал. 27 мая 2006 года во дворе дома № 1/3 по Малой Конюшенной улице открыли памятную доску, посвящённую Ф. И. Лидвалю и К. К. Андерсону. В 1904–1905 годах на участке дома № 3 появился возведённый по проекту Ф. И. Лидваля доходный дом при церкви.

Все это вместе взятое дало основание петербургскому городскому фольклору назвать последний участок Малой Конюшенной улицы «Скандинавским закутком», или «Шведским тупиком».

* * *

Упомянутый нами Альфред Нобель – один из четырёх сыновей шведского промышленника Эммануэля Нобеля, который занимался изобретательством и работал на каучуковой фабрике. В 1833 году Эммануэль Нобель разорился и покинул Швецию. Через четыре года приехал в Петербург, куда вскоре прибыла вся его семья. В Петербурге Нобель основал машиностроительный завод по производству канонерских лодок, паровых машин для военных судов и других изделий для Военно-морского флота. Однако после окончания Русско-турецкой войны, лишившись военных заказов, Нобель покинул Россию. С этого времени промышленная династия Нобелей распалась на две ветви – российскую и шведскую. Альфред Нобель остался с отцом в Швеции. Из дальнейшей биографии Альфреда известно, что он изобрел динамит и был владельцем 93 заводов по его производству.

Альфред Нобель

В 1895 году Альфред Нобель учредил премию, которая ежегодно начисляется с процентов принадлежавшего ему капитала и присуждается за наиболее важные достижения в физике, химии, медицине, литературе и за вклад в укрепление мира. Во всем мире премия известна как Нобелевская.

Любопытна история возникновения Нобелевской премии. В 1888 году в России умер брат Альфреда Нобеля – Людвиг. Газетные репортеры по ошибке поместили объявление о смерти самого Альфреда Нобеля. В газетных некрологах о нём стали писать как о «миллионере на крови», «торговце взрывчатой смертью» и «динамитном короле». В одном из некрологов так и написали: «Торговец смертью мёртв». Тогда-то «погребенный заживо» Альфред Нобель и задумался над тем, как его будет помнить человечество. После этого он решил изменить своё завещание в пользу будущей знаменитой премии.

Единственной из наук, представителям которой Нобелевская премия не вручается, оказалась математика. Она обойдена Нобелем в завещании. Если верить фольклору, произошло это сознательно. Таким образом Нобель якобы отомстил известному шведскому математику Магнусу Густаву Миттаг-Леффлеру за то, что тот будто бы увел от него невесту.

Деятельность Нобеля была разнообразной, но более всего он известен изобретением динамита. Его так и называли: «Король динамита», а денежную составляющую премии его имени – «динамитными деньгами».

Слава Нобелей началась ещё в Петербурге. Здесь их называли «русскими Рокфеллерами», а заводы, принадлежавшие братьям, получили в народе почётное собирательное прозвище «Бранобли». Крупнейший из них в советское время стал называться «Русский дизель». Нобели известны и своей благотворительной деятельностью. Они строили дома и общежития для рабочих, выделяли стипендии на образование детей, открывали школы и народные дома.

Деятельность Нобелей в Петербурге не забыли. На Петроградской стороне им установлен памятник. После его открытия в городе зародилась новая традиция. К памятнику приносят записки с просьбами об исполнении желаний.

* * *

О шведском присутствии в Петербурге долгое время напоминало кафе-мороженое на Невском проспекте, 24. В советское время оно не имело «личного имени», но в фольклоре было хорошо известно под названием «Лягушатник», из-за плюшевой обивки диванов зелёного или, точнее, болотного цвета, под цвет кожи земноводных. Ещё в народе его называли «Бабьим баром». Основными посетителями кофейного заведения были женщины всех возрастов и самого различного социального статуса. Первым владельцем кафе стал швед Ганс Петер Хансен.

5

Характерные, ярко выраженные угро-финские и шведские языковые меты щедро разбросаны не только вокруг Петербурга, но и по всей его территории. Мы уже говорили о Финском заливе, Финляндской железной дороге и Финляндском вокзале. И это далеко не единственные напоминания об аборигенах петербургской земли. В начале XVIII века на западной стороне Марсова поля, от Мойки в сторону современной Дворцовой площади, находилась финская слободка, которую в Петербурге называли «Финскими шхерами». Если учесть, что этимология слова «шхеры» восходит к древнескандинавскому корню «sker» в значении «скала в море», то можно только удивляться точности фольклорного микротопонима. Окружающая местность отличалась обилием воды и болот, посреди которых высились островки более или менее обжитой суши.

Едва ли не с первых дней своего существования Петербург становится не только этнически многоязычным, но и религиозно многоконфессиональным. Вместе с тем, по свидетельству иностранных путешественников, город оставался исключительно веротерпимым. Молитвенные дома самых различных вероисповеданий строились в Петербурге в буквальной близости к царскому дворцу и, что особенно важно, рядом друг с другом. На Невском проспекте до сих пор соседствуют Голландская церковь, костёл Святой Екатерины, Армянская церковь, Лютеранская кирха, православный Казанский собор, Финская церковь. Повидавший немало иностранных государств и побывавший в середине XIX века в Петербурге французский писатель Александр Дюма-отец предлагал даже переименовать Невский проспект в улицу Веротерпимости. Он и Петербург называл «Городом веротерпимости», видя в этом одно из главных отличий новой русской столицы от других городов мира.

Дюма был не одинок в своём отношении к Петербургу. Австрийский эрцгерцог, посетивший однажды Петербург, по возвращении на родину любил повторять рассказ о веротерпимости в русской столице. Впоследствии этот рассказ вошёл в сокровищницу исторических анекдотов. Передаём его в изложении известного журналиста и издателя, автора «Достопамятностей Петербурга и его окрестностей» Павла Свиньина: «Вообразите, говорил он, что пять или шесть человек идут в воскресенье вместе и разговаривают дружески; дойдя до Невского проспекта, они расходятся все в разные стороны, уговорясь в тот день обедать или быть ввечеру вместе. Все они пошли к обедне, но только один идет в русскую церковь, другой в лютеранскую, третий в реформатскую и так далее: все они были разных вер». И далее Свиньин добавляет: «Сие согласие между разноверцами не приносит ли отличной чести русскому правительству и характеру россиян».

Участок земли для финско-шведского церковного прихода в районе Большой и Малой Конюшенных улиц в 1733 году выделен именным указом императрицы Анны Иоанновны. Уже через год здесь построили деревянную церковь Святой Анны, которая первоначально предназначалась для обслуживания обитателей «Финских шхер». К концу века деревянная церковь пришла в ветхость, и в 1803–1805 годах вместо неё возвели каменную по проекту архитектора Х. Г. Паульсена. Храм освятили в честь Святой Марии, небесной покровительницы матери императора Александра I, вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны. Финны называли церковь по-своему: Мариенкиркко. В советское время церковь закрыли. С 1940 года она использовалась как общежитие, а с 1970 года в здании Финской церкви располагался «Дом природы». Только в 1990 году церковь вернули верующим прихожанам.

До революции о финском присутствии в Петербурге напоминал лейб-гвардии Финляндский полк. История полка началась в 1803 году, когда из крестьян гатчинских, ораниенбаумских, красносельских и стрельнинских императорских вотчин сформировали так называемый батальон Императорской милиции. В 1807 году в благодарность за отличную службу батальон причислили к гвардии и назвали Финляндским. В нём служили в основном финны. В 1811 году батальон переоформили в лейб-гвардии Финляндский полк. Полк участвовал во многих сражениях и не без оснований заслужил среди современников лестное прозвище «Храбрые финны». Героизм своих товарищей финляндцы восхваляли в полковой песне:

Финляндцы, вы стяжали славу
Повсюду, где ходили в бой,
В сраженьях видели забаву,
Там каждый был из вас герой.

Стальною грудью проложили
Путь к чести – слава вас вела,
Вспомянем, где врага мы били —
Вот ваши прежние дела…

Дислоцировался Финляндский полк в Петербурге, в казармах на Васильевском острове. Трудно сказать, заслужили ли гвардейцы полка почетную славу любимцев прекрасного пола, или прославились склочным и неуживчивым характером, но в знаменитом рукописном собрании гвардейского фольклора «Журавле» о них сказано: «А какой полк самый б..? Это гвардии Финляндский». После революции полк расформировали. Казармы, в которых квартировал полк, дали название Финляндскому переулку. Он протянулся от 17-й к 18-й линии параллельно набережной Лейтенанта Шмидта. В 1950-х годах переулок перекрыли промышленным зданием со стороны 18-й линии, и он превратился в тупик.

В XIX веке в Петербурге о финнах напоминал и квартировавший в казармах на Конногвардейском бульваре лейб-гвардии Кексгольмский полк. Своё название полк получил от имени одного из древнейших городов Карельского перешейка Кексгольма (по-шведски «Кукушкин остров»). До XVI века этот город известен как Корела и являлся административным центром Корельского княжества, входившего в состав Корельского уезда Водской пятины Великого Новгорода. В периоды принадлежности Кексгольма Финляндии он назывался Кякисалми (по-фински – «Кукушкин пролив»). С 1948 года город называется Приозерск.

История Кексгольмского полка восходит к 1710 году. Сформирован во время осады Выборга по личному указанию Петра I из солдат гренадерских рот. Согласно легендам, со скалы, что и сейчас находится в Выборге и называется Петровской, во время Северной войны Пётр I не раз осматривал позиции шведов. Однажды он будто бы высек на скале собственный вензель и крест, и сегодня хорошо видный издалека. Так вот, среди офицеров Кексгольмского полка живёт легенда, что именно тогда император принял решение о создании их полка. В память об этом будто бы и придумали особый отличительный знак кексгольмцев, который повторял очертания того креста.

С началом постоянной эксплуатации Финляндской железной дороги петербургские финны селились преимущественно вблизи Финляндского вокзала. Здесь открывались финские хлебные и овощные лавки, столовые и мастерские, финские частные лечебницы и клиники. Здесь больше говорили по-фински, чем по-русски. Район Финляндского вокзала в старом Петербурге называли «Маленькая Финляндия».

В разное время многие улицы Выборгской стороны именовались не только по городам Великого княжества Финляндского, но и в честь самой Финляндии, и в честь финнов – жителей Северной столицы. Об этом до сих пор напоминает Финляндский проспект. Впервые проспект как магистраль на карте Петербурга появился в 1821 году и назывался Новой улицей. Затем улицу переименовали в Ново-Сампсониевский проспект, в отличие от Большого Сампсониевского проспекта, от которого он отходил. Финляндским проспектом он стал в 1875 году. О финнах напоминает и Финский переулок, хотя и назван, как это утверждают справочники, не в честь финнов, а по Финляндскому вокзалу. Он действительно был проложен и назван Финским в 1871 году, через год после введения в эксплуатацию самого вокзала. Напомним читателям, что первоначально главный фасад вокзала находился в створе этого переулка.

Финны старательно, а порой и демонстративно подчеркивали свою самостоятельность, независимость и автономность. Даже Петербург они называли по-своему, аналогом русского «Питер» – «Пиетари». Но отношение к Петербургу оставалось постоянно уважительным: «Если хочешь носить гордое звание подмастерья, ты должен жить в Петербурге» и «Если хочешь знать Петербург, узнай местных финнов!» – говорили финны.

Авторитет трудолюбивых и добросовестных финских крестьян в Петербурге был настолько высоким, что среди русских молочниц сложилась языковая традиция произносить «молоко», «масло», «сливки» с подчеркнуто финским акцентом. Это должно было продемонстрировать высокое качество своего товара. Широко распространённый в Петербурге XIX века образ девушки-молочницы с Охты запечатлен Пушкиным в «Евгении Онегине»:

С кувшином охтенка спешит,
Под ней снег утренний хрустит.

В юбилейные дни 2003 года на Охте установили памятник «Охтенке-молочнице». Скульптуру девушки с кувшином исполнили скульпторы В. Свешников и Я. Нейман.

Кроме молока, финские крестьяне снабжали постоянно растущее население столицы и другими продуктами как животноводства, так и земледелия. Постепенно сложился так называемый «финский пояс Петербурга», обитатели которого, или «пригородные чухны», как их называли в обиходной речи, долгое время довольно успешно справлялись с этой задачей. Как не вспомнить слово «феноменальный» в значении «исключительный по свойствам и качествам», превращённое современными остроумцами в «финноменальный». Феноменальным по качеству считалось, например, финское масло, которое иначе как «чухонским» в повседневном быту не называли.

Охтенка-молочница

Заметный след оставили финны и в других широко распространённых промыслах. Некоторые профессии в дореволюционном Петербурге считались исключительно финскими. Так, большинство мастеров в знаменитой ювелирной мастерской Карла Фаберже происходили из финнов. Говорят, финских ювелиров в Петербурге было больше, чем в самой Финляндии. Учителем Карла Фаберже стал финн Петер-Хискиас Пендин, а сын Карла Евгений учился у финских мастеров С. Зайденберга и Ю. Оллилла в Хельсинки.

С Финляндией оказалась связанной жизнь другого сына Карла Фаберже – Агафона, наиболее талантливого и известного продолжателя дела своего отца. В начале XX века Агафон вместе с отцом и братом руководил делами фирмы. К тому времени он был одним из самых авторитетных ювелиров в России и служил экспертом Бриллиантовой комнаты Зимнего дворца в статусе оценщика Его Императорского Величества. После революции Агафона назначили уполномоченным Гохрана. Однако в 1927 году вместе с женой он перешёл границу с Финляндией по льду Финского залива. Скончался Агафон в Хельсинки и там же на православном кладбище похоронен.

А. К. Фаберже

Дачу Агафона в пригородном посёлке Левашово, которую Карл Фаберже подарил сыну, современники называли «Малым Эрмитажем». Её украшала антикварная мебель, старинные ковры, гобелены, скульптура, живопись. Кстати, по Петербургу ходили слухи, будто Агафон обокрал фирму. Слухи поддерживались даже его отцом, с которым Агафон длительное время был в ссоре. Слухи не подтвердились. Вором оказался другой человек. Но, как говорится, осадок остался.

После революции, не без помощи сотрудников ЧК, по городу распространялись легенды, будто бы Агафон вывез за границу «мешок, набитый царскими бриллиантами». Слухи о кладе, якобы зарытом на даче, большевикам не давали покоя. Летом 1919 года дачу разгромили сами чекисты.

Но вернёмся к рассказу о финнах в Петербурге. Финнами были практически все питерские трубочисты. Известная в петербургском детском фольклоре загадка – «Идет свинья из Гатчины, вся испачкана» с ответом «Трубочист» – напоминает о преимущественно финском населении пригородной Гатчины. О финнах на железнодорожном транспорте мы уже говорили. Большое место в старом Петербурге уделялось финской торговле. Торговали финны, кроме молочных и мясных продуктов, рыбой, грибами, строительными материалами, в том числе финской древесиной и финским камнем, особенно гранитом, пользовавшимся в строительной практике Петербурга большим спросом. Фольклор сохранил присказку финских стариков: «Если с деньгами станет туго, грузи хоть камни на воз, всё одно в Питере раскупят». Не меньшим спросом пользовалась столь необходимая в кожевенном производстве ивовая кора, в основном привозившаяся из Финляндии. Широко известны петербургские финны были и как искусные сапожники и портные, а финки – как добросовестные и старательные горничные и прачки.

Широкое распространение в Петербурге получил так называемый «питомнический промысел», основанный на грудном вскармливании тайно рождённых и подброшенных в Воспитательный дом или полицейский участок младенцев. По свидетельству известного журналиста и бытописателя Петербурга А. А. Бахтиарова, ежегодно в Воспитательный дом приносили до 10 тысяч «тайных плодов любви несчастной». Здесь детей обследовали, отделяли больных для лечения в лазаретах, а здоровых отправляли в так называемые округа-питомники. В основном это были финские деревни в окрестностях Петербурга. Как правило, младенцев передавали на вскармливание и воспитание женщинам, не имеющим собственных детей. За содержание детей до 15-летнего возраста государство выплачивало деньги. Надо сказать, что «питомнический промысел» касался не только несчастных подкидышей. Например, известно, что крестьянок из деревни Пулково, славившихся в Петербурге своим хорошим здоровьем, брали в качестве кормилиц для вскармливания наследников царской семьи. Можно предположить, что финскими кормилицами широко пользовались и другие представители аристократических и сановных кругов столицы.

Финские вейки

Финские крестьяне были постоянными и непременными участниками всех, особенно зимних, петербургских народных гуляний. Извозчики наезжали в Петербург на две короткие Масленичные недели со своими лёгкими расписными, празднично украшенными санками, которые, как и их возниц, петербургские обыватели называли «вейками» – от финского слова «veikko», что в переводе означает «друг», «товарищ», «брат». Если верить официальной статистике, на Масленицу 1910 года в Петербург съехалось 4755 извозчиков-веек. Считалось, что не прокатиться на Масленице, как тогда говорили, «на чухне», все равно что и самой Масленицы не видеть. Это было радостно, красиво и весело. А главное – дёшево. Дешевле, чем у русских ямщиков. Плата за проезд в любой конец города составляла 30 копеек.

Известностью пользовалась в Петербурге поговорка финских легковых извозчиков, которую, коверкая язык, любили повторять горожане: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная – все равно рицать копеек». В доказательство сравнительной доступности финских извозчиков приводился анекдот о своих, доморощенных «ваньках»: «Нанимает одна дамочка извозчика, чтобы доехать от Николаевского вокзала до Николаевского моста. „Ванька“ за такой пробег требует полтинник. „Помилуй, Господь с тобой! – восклицает барыня. – Полтинник? Двугривенный! Тут два шага“. А „ванька“ ей в ответ: „Широко шагаешь, барыня, штаны порвёшь“». А тут тридцать копеек. И в любой конец города. Хоть на Шпалерную улицу, хоть на Галерную. Да еще с широкой и добродушной улыбкой хозяина праздника.

Ледяные горы

«Вейки» в Петербурге были любимыми персонажами городского фольклора. До сих пор от старых людей можно услышать: «Расфуфырился, как вейка», «Вырядился, как вейка». Их называли «желтоглазыми», или «желтоглазыми гужеедами», чаще всего не понимая этого насмешливого, а порой и бранного прозвища. На самом деле оно появилось ещё в первой половине XVIII века и к собственно финнам не имело никакого отношения. В 1735 году издали именной указ, обязывающий всех петербургских извозчиков красить свои экипажи в жёлтый цвет.

В зимнее время пользовались исключительной популярностью и знаменитые финки – модные сани для парной езды с длинными металлическими ножами-полозьями и удобными деревянными сиденьями с высокой спинкой. В пригородных парках и на островах сани можно было взять напрокат, как коньки или лыжи.

О финнах ходили беззлобные анекдоты: «Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. „Ну, как, – спросили его друзья, когда тот вернулся, – понравилось?“ – „Понравилось-то, понравилось, только вот ничего не понял“. – «?!» – „Выходит поп и, обращаясь к толпе, кричит: «Крестовский остров», а толпа ему хором отвечает: «Васильевский остров»“. Русские хохочут над простодушным финном, которому в обыкновенном обмене приветствиями: „Христос воскрес – воистину воскрес“ слышатся названия островов. Финн не понимает, но тоже смеется».

До сих пор в Петербурге бытует ругательство: «чухна парголовская». Впрочем, скорее всего, оно имеет не национальный, а территориальный характер, по типу «шпана лиговская». Хотя не исключено, что этимология ругательства иная. В арсенале городского фольклора имеются самые неожиданные варианты ругани: от пренебрежительного «чухна» и раздражительного «сатана-пергана», где русское и финское имена дьявола соединены в единую и неделимую фразеологическую конструкцию, до оскорбительного «вейки – от х… шейки».

В городском фольклоре финское присутствие в Петербурге подчеркивалось ещё с XVIII столетия. Сам Петербург в разное время и с разными оценочными акцентами в обиходной речи назывался то «Финским болотом», то «Финополисом». Тщетно пытаясь противопоставить инородческому Петербургу «русскую Москву», наши доморощенные петербургские славянофилы и патриоты даже придумали ругательное прозвище «Финский Петербург», а известный архитектурный стиль, как мы уже знаем, получивший в начале XX века прописку в Петербурге под названием «северный модерн», за свои откровенно северные, шведско-финские истоки приобрёл прозвище «чухонский модерн». Район Большой Конюшенной улицы вокруг Финской церкви в самом центре Петербурга назывался «Финским уголком», или «Маленькой Финляндией». На Охте, о чём мы уже говорили, и в районе пригородного посёлка Токсова проживали так называемые «комендантские финны», то есть финские крестьяне, приписанные к Петропавловской крепости и подчинённые ее комендантам.

Если верить одному из раёшных стихов, прилюдно исполнявшихся во время народных гуляний на балаганах, финны, наряду, конечно, с немцами и евреями, были повсюду:

Праздники минули,
Тёплые ветры подули,
Началось переселение
На летнее положение;
Все спешат наудачу
Нанять дачу.
Да только куды ни глянь —
Всё дрянь:
Чёрной речкой немцы завладели,
В Павловске евреи засели.
А с другой стороны чухонские иностранцы,
Господа финляндцы,
Так за последние годы носы подняли,
Что спустить их не пора ли?
Подвели под столицу
Чухонскую границу.
На русские товары,
Словно с угару,
Такие пошлины наложили,
Словно войну объявили, —
По примеру Бисмарка…
Небу стало жарко!
Эх, кабы русские догадалися,
В долгу не осталися
Да на русскую ржицу,
Овёс да пшеницу
Пошлины наложили —
Чухны шалить бы забыли!
А теперь
Смотрит чухна, как зверь!..
По-русски не понимает,
Русских денег не принимает.
Давно забрали Фонтанку, канал, да Неву – Ау!..
А теперь старается,
К Волге-матушке пробирается.
Хочет в чухонские лапы
Захватить весь путь богатый.
Пока русские зевают, —
Чухны своё дело знают,
Всюду залезают,
Всё поедают.
Давно известно,
Им дома голодно и тесно…
А уж что «трихина», что «фина»,
Цена едина,
Одним клеймом клеймится,
На потребу не годится.

Впрочем, ни враждой, ни ненавистью, ни антагонизмом это не назовешь. Поиски общих корней на ярко выраженном фоне общей судьбы иногда приводят к неожиданным результатам. Местные финны утверждают, что поговорка «Почём фунт лиха?» этимологически восходит к финскому слову «liha», что означает обыкновенное «мясо». Окрестные финны в избытке завозили его на питерские рынки и фунтами продавали горожанам. Видимо, фунт мяса стоил не так дешево, если в фольклоре финское «liho» могло трансформироваться в русскую «беду», «горе» или «несчастье». На полях заметим, что на самом деле «лихо» в русском языке имеет общеславянское происхождение.

P. S.

Словно старый пещерный пепел
Всколыхнула памяти мгла.
Вот проходит Куоккалой Репин,
Вот Ахматова проплыла.
От её комаровской «Будки»
К нам доносится сквозь репей
Вонь от ждановской речи жуткой,
Звон кандальных её цепей.
Все они уж давно у Бога
В ожиданье Его суда.
И ведёт к ним одна дорога
Никому «не скажу куда».

***

Мир подвижен и мобилен,
Словно белка в колесе.
Мчимся мы в автомобиле
Вдоль по Нижнему шоссе.
Кромка моря. Сосны. Дюны.
Не слышна земная ось.
Вдруг навстречу ветер дунул…
Представленье началось.
И с таинственной подачи,
Волшебством из-под руки
Миражом проплыли дачи,
Виллы и особняки.
И на фоне лунных дисков
Промелькнули в мираже
Тень божественной Кшесинской,
Призрак Карла Фаберже.
А вдали, над сонной Лахтой,
Освещая всё окрест,
Паруса монаршей яхты
Опускаются с небес.
Запах моря сменит вскоре
Дух асфальта и земли.
Мы должны замедлить скорость
И проехать пост ГАИ.
Вот и всё. За этой гранью
Сновидений рвется нить.
Только жаль: на эти грабли
Нам уже не наступить.

Назад: Глава V Топонимические

Дальше: Глава VII Войны

Глава VI Ингерманландская губерния

1

* * *

* * *

* * *

2

* * *

* * *

* * *

3

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

* * *

4

* * *

* * *

* * *

5

***

Глава VI
Ингерманландская губерния