Глава 6
«Искоренить, разграбить, колонизовать!»
22 июня 1941 года, с первыми лучами восходящего солнца, тысячи тонн бомб и артиллерийских снарядов обрушились на погранзаставы, казармы и позиции войск, аэродромы, узлы связи, штабы Красной армии, города и населенные пункты Советского Союза на всем протяжении от Баренцева до Черного моря. Подверглись минированию гавани и порты от Венспилса и Лиепаи до Таллина и Тарту на Балтике. Без объявления войны Гитлер начал свою «настоящую войну», как отмечается в монографии «Германский рейх и Вторая мировая война». Он планировал разделаться с СССР в единоборстве, полагая, что на Западе особые неприятности его не подстерегают. Фюреру виделась континентальная империя, охватывающая «русское пространство», как необходимая предпосылка «осуществления мировой политики».
Это была война и в то же время не война в общепринятом смысле. Всякие условности, обычаи, конвенции в агрессии против СССР заранее отбрасывались. Эта война не была похожей на другие и по философии, и по целям. Гитлер, выступая 30 марта 1941 года перед 250 генералами, выразил свои замыслы так: «Искоренение „еврейского большевизма“, сокращение на порядок численности славянского населения, разграбление и колонизация завоеванных областей».
История знает немало войн на уничтожение противника, чтобы освободить пространство для заселения пришельцами, как при подсечном земледелии выжигали лес, чтобы заполучить делянку под огород. Но все же ни одну из них, даже из XVIII–XIX–XX веков, нельзя поставить в ряд с «русским походом» нацистов. По низменности побуждений и изощренности методов, тщательности планирования античеловеческих актов, степени массового вовлечения в преступления военнослужащих и персонала других государственных и негосударственных институтов, масштабам вакханалии насилия и ее продолжительности этому «походу» не сыщется равных.
«Гитлеровская „программа“, – констатирует Ф. Фишер, – органически продолжает немецкую историю… Константой гитлеровского видения мира являлось социал-дарвинистское убеждение в том, что борьба за существование определяет не только жизнь отдельных индивидуумов, но и составляет также универсальный жизненный принцип в развитии народов». Насколько политика Гитлера вписывалась в традиции германской истории и последовательно продолжала их, решать за немцев воздержимся.
Неоспоримо другое: в том же вермахте, не говоря уже о войсках СС и отрядах СД, нашлось в избытке охочих до злодейств – самых разных и гнусных. И не перестаешь поражаться, как редко генералов вместе с подчиненными посещала элементарная мысль, что ждет их самих и их соотечественников, если война без правил и моральных ограничителей ворвется в немецкие дома. Нельзя отказать в правах кому-то другому, не отказывая в них себе. Или – после нас хоть потоп? Мы пришли ниоткуда и уйдем в никуда.
Из более или менее заметных должностных лиц против зверского обращения, например с советскими военнопленными, выступал один адмирал Канарис. Понятно, не из симпатий к СССР или к левым любых оттенков вообще. Как-никак, он принадлежал к группе офицеров, организовавших в 1918 году убийство Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Но летом 1941 года, когда рейх был опьянен предвкушением победы, Канарис не утратил качеств трезвого аналитика: одурь минет, что дальше? К адмиралу не прислушались.
Затевая «русский поход», Гитлер и практически весь генералитет не сомневались в его полнейшем успехе. Никаких альтернатив краткой по времени кампании не прорабатывалось. Никаких резервов на непредвиденные обстоятельства не закладывалось. Запас горючего рассчитывался на 700–800 километров хода, боеприпасов и продовольствия (фуража) – на двадцать дней. Материально это обеспечивало операции при относительно вялом сопротивлении противника на глубину 500 километров. Недостающее предлагалось добывать в порядке «самообеспечения», что было совершенно нереально при задуманном уровне концентрации сил и технических средств на направлениях главных ударов.
21 танковая и 3 моторизованные дивизии были оснащены трофейными – чехословацкими и французскими – оружием и техникой, не уступавшими, заметим, в качестве немецким. В пределах пары месяцев, с учетом обновления перед 22 июня ходовой части трофейных танков и грузовиков, особых сложностей в их обслуживании не предвиделось. Выжимай все для решения поставленных тактических и оперативных задач и бросай. Проблемы роились за пределами победного графика.
Всего для нападения на Советский Союз нацистским Верховным командованием было назначено 4600 тысяч человек: 3300 тысяч – в сухопутных войсках и войсках СС, 1200 тысяч – в ВВС и около 100 тысяч – в ВМФ. Вермахт выделил 155 дивизий (из наличных 208), 43 407 орудий и минометов, 3998 танков и штурмовых орудий, ВВС – 3904 самолета (из имевшихся 6413). 22 июня к границе с СССР в трех группах армий и армии «Норвегия» было подтянуто 127 дивизий вермахта. 40 дивизий и 913 самолетов (766 640 человек личного состава) выделили в распоряжение рейха или для координированных действий с ним Финляндия, Румыния, Венгрия и Италия (ее войска прибыли на фронт позднее). Самолеты для участия в войне против СССР послали Словакия (51 машину) и Хорватия (56 машин).
40,2 процента всех дивизий – 42,8 процента моторизованных и 52,9 процента танковых – поступали в распоряжение командования группы армий «Центр». Группу поддерживала большая часть люфтваффе. Относительно слабее оказался насыщенным войсками участок армии «Норвегия» (пять дивизий рейха плюс вооруженные силы Финляндии численностью 302 600 человек).
Советский Союз держал в пяти западных военных округах 177 расчетных дивизий. В сухопутных войсках, ВВС, ПВО и погранвойсках НКВД насчитывалось 2780 тысяч человек. Им было придано 43 872 орудия и миномета, 10 394 танка (из них 1325 Т-34 и KB), 8154 самолета (машин новых конструкций – 1540). Кроме того, 1422 самолета значились за Северным, Балтийским и Черноморским флотами и несколькими речными флотилиями.
Противник превосходил советскую сторону в живой силе (почти на 2 миллиона человек), но статистически в танках Красная армия имела перевес в 2,6 раза, в самолетах – двойной. По тактико-техническим данным советские танки и артиллерия не уступали немецким, а Т-34 были значительно лучше. Новые модели самолетов тоже выдерживали сопоставление с самолетами агрессора. Стало быть, объяснение тяжелых поражений и неудач СССР летом и осенью 1941 года – не в нехватке у Красной Армии «танков и, отчасти, самолетов», как утверждал Сталин. У зла, с такой беспощадностью и болью проявившего себя в начале гитлеровского нашествия, имелись иные корни.
Диктатор, и прежде всего он, несет всю полноту ответственности за то, что агрессор застиг вооруженные силы в округах и страну в целом врасплох. Санкция Сталина на директиву о приведении войск приграничных округов в готовность была вырвана у него военными в 00.30 22 июня. Для ее доведения до штабов и войск требовалось по тогдашним условиям около четырех часов. В результате даже погранвойска не успели к моменту выступления противника занять рубежи обороны.
На удалении до 50 километров от границы было расквартировано лишь 42 дивизии. Большинство из них выдвинуло к приграничной полосе в лучшем случае по полку, причем без средств поддержки. 128 дивизий размещались в стационарных пунктах базирования, отстоявших до 500 километров от западной границы. Из причисленных к западным военным округам дивизий только 21 имела полный комплект, большинство остальных недосчитывали до половины штатного состава, некоторые в своем формировании не продвинулись дальше расквартирования штабов. Никудышными оказались организация ПВО и схема размещения истребительной и фронтовой авиации. Самым слабым звеном являлась связь.
Ошибочным, не учитывавшим опыт Польской, Французской и Балканской кампаний вермахта был стратегический план, принятый советским Верховным командованием. Он строился на посылке, что военные действия будут постепенно набирать обороты и главным силам достанется около двух недель на развертывание. Вероятность нанесения противником внезапного концентрированного удара фактически игнорировалась. Предполья главной полосы обороны не создавалось. Надежды возлагались на вновь строившиеся укрепрайоны (так называемая линия Молотова), но к 22 июня работы в большинстве из них не были окончены, а снятые с позиции вдоль старой границы и доставленные в расположение новых укреплений вооружения не установлены. Не обустраивались запасные полосы обороны. Неудовлетворительно решались вопросы взаимодействия, переподчинения, маневрирования войсками. Пороки, изначально присущие плану, в первую очередь в части развертывания и в управлении войсками, обусловили обвальное течение событий на фронте до декабря 1941 года. Эти пороки и просчеты на правительственном и высшем командном уровне не могли быть компенсированы ни самоотверженностью офицеров и солдат, ни количеством или качеством боевой техники.
Сравнение цифр и оперативных планов не исчерпывает ответа на вопросы: почему в первый день войны было уничтожено 1811 (из них на земле 1489) советских самолетов при 35 сбитых и около 100 поврежденных немецких, а к 30 июня – соответственно 3143 и 669 (без учета самолетов союзников рейха)? Как за первые три недели войска вермахта сумели продвинуться на северо-западном направлении на 400–500 километров, на западном – на 450–600 километров и на юго-западном – на 300–350 километров?
Солдаты, сержантский, средний командный состав вермахта и соответственно нацистских ВВС обрели закалку и опыт в трех-пяти войнах. Их отличал более высокий уровень общей, технической и специальной грамотности. Скажем, летная подготовка советских пилотов составляла 30-150 часов, а немецких – 450 часов. Сходным был разрыв в выучке водителей танков и моторизованного транспорта. Зимний призыв 1940 года в Красную армию, то есть примерно пятая часть рядового состава, не успел пройти к июню 1941 года простейших полевых занятий.
Подытоживая, можно сказать, что большой труд, вложенный в 1940 – первые месяцы 1941 года в переоснащение и реорганизацию советских вооруженных сил, огромные средства, потраченные на создание и выпуск новой техники, были обесценены и где-то дали обратный результат. И добавим, не могли не дать, пока опирались на абстрактные, умозрительные доктрины и концепции, подлаженные под вкусы и прихоти диктатора. В процессе войны, по свидетельству Г. Жукова, Сталин многому научится и в стратегическом, и оперативном искусстве. Но каждый урок, что брал диктатор, оплачивался все эти годы слишком дорого – жизнями и судьбами тысяч и миллионов людей.
Первая, моментальная реакция демократий на гитлеровскую агрессию против Советского Союза весьма знаменательна и поучительна в политическом, философском и человеческом плане. Обмен мнениями, который велся по этому поводу между президентом и британским премьером, сохраняется в тайне. Ни слова на данную тему нет в сборнике «Секретная переписка Рузвельта и Черчилля в период войны», изданном в Лондоне в 1975 году. В трехтомнике, претендующем на название «полное собрание посланий», которыми обменивались президент и премьер, а также в мемуарном труде У. Черчилля «Вторая мировая война» (т. III) помещено послание премьера от 15 июня и изложение устного ответа на него президента. И это все. Лаконичен Р. Шервуд. Он процитировал несколько общих оценок Г. Гопкинса, Г. Стимсона и других, как будто не обнаружив ничего достойного воспроизведения из мыслей и суждений самого Рузвельта.
К. Уманский в телеграмме от 22 июня 1941 года докладывал: «Буквально вся Америка живет только вопросами германского нападения на нас». И дальше: «Рузвельт, правительственный лагерь в целом и рузвельтовское большинство в конгрессе заняли сегодня по вопросам германского нападения на нас молчаливую, выжидательную позицию. Перспектива победы немцев для него (президента) неприемлема, ибо угрожает Англии и в конечном счете планам США, перспектива же нашей „слишком“ сокрушительной победы и влияния на всю Европу его пугает с классовых позиций. Весь Рузвельт и его политика состоят сейчас из зигзагов между этими противоречиями».
Обобщения доведены полпредом до степеней клише. Противоречий было куда больше, чем названо в телеграмме. Улавливалась дальняя тенденция, которая приобретет реальный вес через пару лет, но которая не выглядела актуальной летом 1941 года. В те напряженные недели мало кто в Вашингтоне всерьез задумывался о нашей «слишком» сокрушительной победе. Стратегия и тактика США выводились из другого.
Способствовать скорейшему поражению СССР или же по возможности затянуть советско-германское противоборство, измотать вермахт на наших просторах и наших костях, чтобы Германия созрела для принятия требований западных держав? Вот к чему сводилась дилемма. Разного рода прикидки формулировались с начала 1940 года специальным комитетом по проблемам внешней политики при госдепартаменте (руководитель С. Уэллес) и параллельно английским специальным комитетом по изучению вопросов мира. Комитету С. Уэллеса поручалось определить «основные принципы, которые должны лечь в фундамент приемлемого мирового порядка по окончании нынешних военных действий, с учетом в первую очередь важных интересов Соединенных Штатов».
«Запасы классовой ненависти к нам в США очень велики», – подчеркивал К. Уманский. Разношерстную публику от влиятельных католиков и профессиональных антикоммунистов до архиреакционеров типа бывшего президента Гувера или сенаторов Тафта и Ванденберга, а также откровенных приверженцев нацизма новая германская агрессия вдохновляла на «политическую реорганизацию континентальной Европы». Для подобных деятелей и кругов вопрос о помощи Советскому Союзу не стоял и возникать не мог. Даже трумэновская идея – поддерживать попеременно то немцев, то русских, чтобы они «убивали друг друга как можно больше», – представлялась им недостаточно ортодоксальной, допускавшей, пусть в теории, временные успехи СССР. Уиллер, Тафт, Фиш и прочие навязывали стране концепцию: победе коммунизма в любом варианте должно предпочесть победу нацизма.
«Если бы Рузвельт и Черчилль, – писал Г. Фиш, – действительно искренне собирались спасти мир от тоталитарной опасности, 22 июня 1941 года было Богом данной для этого возможностью. Англия могла бы заключить с Гитлером мир на самых благоприятных условиях. Гитлер вообще не имел никаких целей в Соединенных Штатах. Нам эти события (нападение Германии на СССР) ничем не грозили. Гитлер и Сталин измотали бы один другого. Именно это отвечало внешнеполитической концепции Болдуэна и Чемберлена. Тогдашний сенатор Трумэн, сенатор Ванденберг и многие другие с настойчивостью поддерживали эту политику, потому что она выводила Соединенные Штаты и Англию на доминирующие позиции в мире».
Впрочем, Фиш был готов пожертвовать Англией и Францией, поскольку в войне против нацизма они выступали вместе с СССР, а самое войну Германии с демократиями считал следствием стратегического просчета Парижа и Лондона, отказавших рейху в свободе действий на Востоке.
А что думали сподвижники и советники президента, пользовавшиеся его особым доверием? Первая реакция Г. Гопкинса: «Проводившаяся президентом политика поддержки Великобритании действительно окупила себя. Гитлер повернул влево». Г. Стимсон представил Рузвельту меморандум, отражавший реакцию на события начальника штаба армии генерала Маршалла и сотрудников отдела военного планирования:
«Первое. Вот их оценка основных факторов:
1. Германия будет капитально занята минимум месяц, а максимум, возможно, три месяца задачей разгрома России.
2. В этот период Германия должна совсем оставить или отсрочить:
а) всякие планы вторжения на Британские острова;
б) всякую попытку самой напасть на Исландию или помешать нам ее оккупировать;
в) планы нажима на Западную Африку, Дакар и Южную Америку;
г) всякую попытку обойти правый фланг англичан в Египте через Ирак, Сирию или Иран;
д) также, вероятно, планы нажима в Ливии и на Средиземном море.
Второе. Они единодушно придерживаются мнения, что эту непредвиденную и драгоценную передышку следует использовать для самых энергичных мер на Атлантическом театре военных действий. Все они считают, что такое давление с нашей стороны будет правильным методом помощи Великобритании. Оно обескуражит Германию и укрепит наши оборонительные позиции там, где имеется непосредственная угроза.
В результате того, что Германия втянулась в войну с Россией, наше беспокойство значительно ослабло, но мы должны действовать быстро и преодолеть отсталость, сопряженную с первыми шагами (по укреплению американских военных позиций), прежде чем Германия высвободит ноги из русской трясины…
Этот акт Германии почти напоминает дар Провидения. Эта последняя иллюстрация честолюбия и вероломства нацистов открывает для Вас широкие возможности выиграть битвы в Северной Атлантике и обеспечить защиту нашего полушария в Южной Атлантике, причем успех Вашего руководства гарантирован настолько же полно, насколько вообще можно гарантировать успешное выполнение любого плана».
Первое и второе в анализе Стимсона явно не вяжутся. Если Германия в пределах трех месяцев одолела бы СССР, впору было паниковать, а не радоваться. Нацисты собирались захватить неразрушенными 75 процентов советских предприятий, производивших вооружения, что вместе с металлургическими комбинатами, заводами тяжелого машиностроения, шахтами практически на три четверти повысило бы индустриальный потенциал собственно Германии. Появилась бы промышленная база, достаточная, чтобы не только сломить Англию, но и бросить вызов Соединенным Штатам.
Если в позиции нелады с логикой, надо искать глубинный мотив. В данном конкретном случае подход был заужен до забвения прописных истин, до отрицания элементарных «дважды два». Едва ли по небрежности записка Стимсона обходила вопрос: можно ли и чем помочь Советскому Союзу? Если всей борьбе длиться месяц, а Москва падет через неделю, как предрекал Штайнгардт, то и суетиться ни к чему. Если на существование Советского государства отводился «максимум» квартал, то русским можно было лишь пожелать почетного поражения под одобрительные возгласы со стороны. Никакая помощь не поспевала бы даже при самом искреннем желании помочь. Но и с желанием помогать в администрации обстояло крайне противоречиво.
Госдепартамент не просто занимал пассивно-пораженческую позицию. Чиновный люд этого учреждения в меру способностей саботировал установление сотрудничества с СССР. 30 июня 1941 года К. Уманский передал С. Уэллесу срочную просьбу Москвы о поставках Советскому Союзу вооружений, материалов и оборудования. Исполняющий обязанности госсекретаря обещал, что его правительство безотлагательно, по-деловому рассмотрит обращение. Через три дня полпред поинтересовался у Уэллеса ходом изучения советского обращения и получил успокоительный ответ общего свойства.
11 июля Г. Гопкинс сообщил К. Уманскому, что заявка Москвы вышла за стены госдепартамента лишь после разговора полпреда днем раньше с президентом. Ввиду этого глава администрации решил изъять вопросы помощи России из ведения «бюрократов», так же как ранее он отстранил дипломатическое ведомство от претворения в жизнь программ ленд-лиза. Гопкинс признал, что в американском правительственном аппарате много людей, у которых «политические предрассудки по отношению к СССР сильнее их лояльности при выполнении приказов главы государства и главнокомандующего вооруженными силами».
Рузвельт интуитивно чувствовал фальшь, поверхностность, тенденциозность суждений Стимсона и генералитета, донесений послов и военных атташе, но твердой почвы, чтобы занять позицию, тоже не нащупывал. Он прислушивался к мнениям и рекомендациям, раздававшимся со всех сторон, но не слышал почти никого.
Как отмечалось, еще в канун германского вторжения в СССР глава администрации поощрял Черчилля солидаризоваться с борьбой советского народа, подчеркнуть совпадение интересов и целей в войне против нацизма, поставить Советский Союз в ряд союзных держав. Его слова можно было принять за обещание примкнуть к такому заявлению, превратить его в двухстороннее англо-американское.
Британский премьер на свой манер внял данному совету, а президент выпустил 22 июня С. Уэллеса квалифицировать нападение Германии на СССР как «вероломное» и поручил исполняющему обязанности госсекретаря заявить, что главный вопрос для США – срыв гитлеровского «плана всеобщего завоевания», что «любая борьба против гитлеризма» – на пользу обороне и безопасности Соединенных Штатов, что «в настоящее время гитлеровские армии являются главной опасностью для Американского континента». Сам Рузвельт впервые подал голос на пресс-конференции 24 июня, выразив готовность оказать Советскому Союзу «всю возможную помощь», то есть не преступил рамок своего заявления от 27 мая. На вопрос о распространении на эту помощь условий ленд-лиза он отвечать не стал.
Ввиду расплывчатости американских формулировок К. Уманскому 26 июня даются указания немедленно посетить Ф. Рузвельта, К. Хэлла (или, в его отсутствие, С. Уэллеса) и, «сообщив о вероломном нападении Германии на СССР, запросить, каково отношение американского правительства к этой войне и к СССР». Речь шла о сверке не часов, но принципов. Полпреду предписывалось: «Вопросов о помощи сейчас не следует ставить».
Очень точное и важное уточнение – отношение «к этой войне и к СССР». Имелись веские причины заподозрить своеобычные демократии в сугубо утилитарном и конъюнктурном взгляде на Советское государство при абсолютно неприемлемых для него долговременных замыслах.
Собственно, тон задал У. Черчилль. Его известное выступление по радио вечером 22 июня 1941 года приводится, как правило, в отрывках и выдается за пример адаптации мышления к изменившимся обстоятельствам. Сложилась даже традиция противопоставлять «ясное заявление» премьера обтекаемым формулам Вашингтона. Оттенки, конечно, имелись, и немалые. Однако думается, советское руководство больше волновали тогда созвучия в нижнем регистре или в подтексте заявлений Вашингтона и Лондона.
Что сказал У. Черчилль в действительности?
В его «личном отношении к коммунизму» ничто не переменилось и после германской агрессии против Советской России. Премьер меняет свой подход к народу и стране, когда он зрит «русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые их отцы обрабатывали с незапамятных времен… свои дома, где их матери и жены молятся…», когда он наблюдает, как «на десятки тысяч русских деревень» надвигается «гнусная нацистская военная машина», «свирепая гуннская солдатня», когда видит «кучку злодеев, которые планируют, организуют и навлекают на человечество эту лавину бедствий».
«У нас лишь одна-единственная неизменная цель, – продолжал Черчилль. – Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут вместе с Гитлером, – наши враги… Такова наша политика, таково наше заявление. Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем. Мы обратимся ко всем нашим друзьям и союзникам во всех частях света с призывом придерживаться такого же курса и проводить его так же стойко и неуклонно до конца, как это будем делать мы…
Это не классовая война, а война, в которую втянуты вся Британская империя и Содружество наций, без различия расы, вероисповедания или партий.
Его (Гитлера) вторжение в Россию – лишь прелюдия к попытке вторжения на Британские острова. Он, несомненно, надеется, что все это можно будет осуществить до наступления зимы и что он сможет сокрушить Великобританию прежде, чем вмешаются флот и авиация Соединенных Штатов. Он надеется, что сможет снова повторить в большем масштабе, чем прежде, процесс уничтожения своих врагов поодиночке, благодаря которому долго преуспевал и процветал, и что затем освободит сцену для последнего акта, без которого были бы напрасны все его завоевания, а именно: для покорения своей воле и подчинения своей системе Западного полушария.
Поэтому опасность, угрожающая России, – это опасность, грозящая нам и Соединенным Штатам, точно так же, как дело каждого русского, сражающегося за свой очаг и дом, – это дело свободных людей и свободных народов во всех уголках земного шара. Усвоим же уроки, уже преподанные нам столь горьким опытом. Удвоим свои усилия и будем бороться сообща, сколько хватит сил и жизни».
Советское государство не помянуто под своим официальным названием. Только раз его назовут Советской Россией. Ни слова о правительстве СССР. Протягивается рука к России, к русскому народу, к «каждому русскому», оказавшемуся в беде не без вины своего же руководства.
Дело не в семантике, не в пренебрежении к дипломатическому этикету, не в желании премьера потрафить британской чопорной публике, безумевшей при одном упоминании социализма. Черчилль изложил свое толкование смысла и форм сотрудничества с нами, его идейных основ, возможностей и пределов. Пока Россия и ее солдаты будут спасать Британию, содействовать достижению поставленных Лондоном задач, они могут рассчитывать на помощь, «поскольку это позволят время, географические условия и наши (английские) растущие ресурсы».
У. Черчилль выдаст попозже образчик человеческой испорченности и политической неблагодарности, когда напишет в своих воспоминаниях: «Отнюдь не желая хотя бы в малейшей степени оспаривать вывод, который подтвердит история, а именно: что сопротивление русских сломало хребет германских армий и роковым образом подорвало жизненную энергию германской нации, – справедливо указать на то, что более года после вступления России в войну она нам казалась обузой, а не подспорьем». Или там же: «Мы приветствовали вступление России в войну, но немедленной пользы оно нам не принесло».
Советские вооруженные силы и народ неимоверными жертвами и усилиями в единоборстве перемалывали нацистское воинство. Англия была избавлена от угрозы германского вторжения и могла, не перетруждая себя, сплетать пресловутое «кольцо блокады» рейха, и это казалось «обузой»? Где же хваленые проницательность и ум Черчилля? Ум еще не мудрость, и даже мудрость ничто без внутренней честности.
Наши жестокие поражения и потери 1941–1942 годов премьер где иносказательно, а где со злорадством инвентаризировал как расплату за «равнодушие к судьбе других», за нежелание думать ни о ком, «кроме как о себе». Глава XX книги 1 третьего тома его мемуаров так и названа – «Советы и Немезида». Желание вопреки всему отстоять предвзятые тезисы сталкивает Черчилля с Черчиллем. Ведь буквально тут же он констатирует, что советские руководители «выиграли время, и, когда 22 июня 1941 года пробил час их испытаний, они оказались гораздо сильнее, чем воображал Гитлер».
Опять же в опровержение самого себя Черчилль цитирует любопытный немецкий документ – соображения Э. Вайцзеккера (28 апреля 1941 года), ставящие под сомнение целесообразность «русского похода».
«Может быть, и соблазнительно нанести коммунистической системе смертельный удар, – писал Вайцзеккер, – и можно также сказать, что логика вещей требует, чтобы Евразийский континент был противопоставлен англосаксам и их сторонникам. Но единственное решающее соображение заключается в том, ускорит ли это падение Англии.
Мы должны различать две возможности:
а) Англия близка к краху. Если примем эту посылку, то, создав себе нового противника, мы лишь ободрим Англию. Россия не является потенциальным союзником англичан. Англия не может ожидать от России ничего хорошего. В России не связывают никаких надежд с отсрочкой краха Англии так же, как вместе с Россией мы не уничтожаем никаких надежд Англии;
б) если мы не верим в близкий крах Англии, тогда напрашивается мысль, что, применив силу, мы должны будем снабжать себя за счет советской территории… Я не вижу в Русском государстве какой-либо действенной оппозиции, способной заменить коммунистическую систему, войти в союз с нами и быть нам полезной. Поэтому нам, вероятно, пришлось бы считаться с сохранением сталинской системы в Восточной России и в Сибири и с возобновлением военных действий весной 1942 года. Окно в Тихий океан осталось бы закрытым.
Нападение Германии на Россию послужило бы лишь источником моральной силы для англичан. Оно было бы истолковано ими как неуверенность Германии в успехе ее борьбы против Англии. Тем самым мы не только признали бы, что война продлится еще долго, но и могли бы действительно затянуть ее, вместо того чтобы ускорить».
Это написано Вайцзеккером до полета Гесса, до отчаянной попытки, если не удастся напрямую сговориться с Лондоном, обеспечить себе на Западе второе издание «странной войны», чтобы наскоро разделаться с СССР и стать, как рассчитывал Гитлер, хозяином положения на Европейском континенте. Выбор в пользу «Барбароссы» против «Морского льва» определял до известной степени временной фактор. Успеть – значило, между прочим, нейтрализовать США до того, как они наберут силу и уверуют в нее.
Что, однако, хотел доказать Черчилль, воспроизводя Вайцзеккера? Подкрепить ссылками на немецкого дипломата мнение, будто СССР – «исконный противник» Англии, и тем оправдать своекорыстный подход к советскому союзнику на протяжении всей войны и разрыв с Москвой после победы? Или очиститься в годы холодной войны от грехопадения, приведшего его к сотрудничеству с «большевиками»?
Трудно интерпретировать задумки таких склонных к многоходовым интригам личностей, как глава британского военного кабинета. Несомненно одно: его сокровенной мечтой было взять приз в великой войне малой британской кровью. Столь головоломная задача поддавалась решению лишь ценой чужих жизней, жертвой миллионов солдат и граждан других стран.
Британское военное и политическое руководство отводило Советскому Союзу от трех до шести недель времени на противостояние агрессору. Прямая помощь СССР заранее исключалась. Инструкция, разосланная британским командующим на различных театрах военных действий, гласила: «Сотрудничество не переходит в военный союз, равно как нет каких-либо планов посылки вооруженных сил или поставок военных материалов». Так было решено еще 18–19 июня и цветисто воспроизведено Черчиллем 22 июня. Это во-первых.
Во-вторых, когда истек срок, отведенный на заклание СССР, и несмотря на подписание с Москвой соглашения о сотрудничестве в войне против Германии, в позиции Лондона конструктивных подвижек не произошло. Дальше демонстраций политического и психологического эффекта «пожатия рук» (и то не всегда) дело не шло. После прибытия в британскую столицу советской военной миссии во главе с генералом Ф. Голиковым, имевшим полномочия координировать усилия двух держав в войне с общим противником, Форин офис дал начальникам штабов рекомендацию показывать «внешне сердечное обхождение с русскими… Для создания атмосферы дружелюбия нам следует, не жалея себя, развлекать членов миссии…». И от обменов мнениями по сути проблем уклоняться.
Бытующую в исторической литературе версию возникновения «большого союза» профессор Г. Городетский называет мифом, творцом которого был сам Черчилль и который подкреплялся его многотомными «многое искажающими и тенденциозными мемуарами». Согласно этим сочинениям, премьер предстает решительным сторонником приведения британской стратегии в соответствие с новыми условиями, создавшимися в результате нацистской агрессии против СССР, и координации действий с Москвой, а Сталин представляется неблагодарным партнером.
Документы из британских архивов не оставляют от этого мифа камня на камне. Британский посол в Москве С. Криппс характеризовал линию англичан в первые недели войны в следующих выражениях: «Они (члены кабинета У. Черчилля) хотят иметь от сотрудничества (с СССР) одни лишь выгоды, ничего не давая взамен».
Публичные обращения адресовались русскому народу. Особенно в первые дни войны Вашингтон и Лондон тщательно избегали ассоциироваться с советским руководством и связывать себя обязательствами перед ним. Крах системы представлялся неотвратимым, и в западных столицах ломали голову: как обеспечить продолжение сопротивления России без советской власти.
Не надо вздевать руки к небу, разыгрывая благородное возмущение «ханжеством» Лондона и Вашингтона летом и осенью 1941 года. Правительства Англии и США обязаны были просчитывать от «а» до «я» и прогнозировать развитие также на случай военного поражения СССР.
Вернуться к планам 1918–1919 годов? Соблазнительно. И столь же сомнительно, чтобы рейх по доброй воле захотел делиться своей добычей.
Как будет выглядеть финальный «компромисс» с Германией, оседлавшей континентальную Европу, покажет время. Пока суд да дело, нелишне подыскать персонажей на замену Сталину и его режиму, исходя из принципа правопреемственности с тем, что имелось в России до ноября 1917 года, и надежности на вкус демократий их будущих партнеров. Первым кандидатом в верховные правители послесталинской России шел Александр Керенский – глава последнего, Временного правительства, свергнутого большевиками и эсерами. Керенский, насколько было известно Москве, не чурался обсуждения такой возможности, хотя делал попутно различные оговорки.
С участием «уважаемых российских граждан» примерялись макеты призывов к населению, рескриптов и декретов. Пробудился спрос на «специалистов», прошедших закалку сибирским климатом в войсках США, что интервентировали на потребу белым, и не слишком жаловавших красных. Внимательным образом проверялось, кто в СССР из «бывших» уцелел и к кому при необходимости могут быть выстроены родственные и прочие подходы. Брались на учет собственники, пострадавшие от национализаций и конфискаций периода Гражданской войны и демонтажа Сталиным новой экономической политики. В общем, занятие хлопотное и к тому же обоюдоострое. Любая утечка сведений была чревата неприятностями.
Антибольшевизм Гитлера и антибольшевизм демократий – что сильнее: силы отталкивания или притяжения? Антисемитизм нацистов мешал. Но какие-то тропки не заросли наглухо? Гитлер посматривал на Мадагаскар как замену будущему Освенциму, англичане не сразу решились, что лучше – Палестина или Кения. Близость не просто географическая.
Не исключено, что с исчезновением Советского Союза покров секретности и тут начнет, подобно леднику, отступать, обнажатся специальные каналы и контакты, связи политического уровня: Белый дом – Даунинг-стрит, 10, госдепартамент – Форин офис. Если в России изучается вопрос о реабилитации лидеров белогвардейского движения 1918–1922 годов, то нет резонов продолжать таить, что думали и делали в этом плане США и Англия в 1941–1942 годах.
До сих пор, наверное, сдерживали форма и тональность «теневой политики» демократий, способные дать обильный материал для дискуссий, что поколеблют и даже подточат стандартные версии полуофициальной историографии. Репутацию официальных лиц и правительств на Западе мало украсит, если подтвердится, что до сентября-октября 1941 года Вашингтон и Лондон больше занимали не организация помощи СССР, а раздумья, по какому разряду справить его отпевание. В определенном смысле официальная и теневая политика походили на несовместимые во времени и пространстве линии, значение чего не нуждается в особых комментариях.
Короче, Сталин имел достаточно резонов принять формулы «Советская Россия» и «русские», дезидеологизировать до предела отношения между СССР и западными державами. Ему было не до упреков, поджимали другие заботы. Ради дела поступались формальным протоколом. И как оказалось, навязанная советской стороне «хитрость» не пошла ей во вред.
Понятно, и до 22 июня в США действовали политики, которые трезво оценивали причины, побудившие советское руководство поставить подпись под пактом о ненападении 1939 года, осуществлять по примеру западных держав меры для укрепления своих рубежей, извлечь экономические плюсы из сотрудничества с Германией. С началом же развязанного нацистами «русского похода» и на многих других снизошло озарение: оказывается, СССР никогда «серьезно не угрожал» интересам и укладу жизни в Соединенных Штатах, вопреки стараниям реакционеров доказать обратное и трескотне правой прессы, кричавшей на всех перекрестках «Караул!».
В меморандуме, написанном для Г. Гопкинса (июль 1941 года), Дж. Дэвис (бывший посол США в Москве) подчеркивал, насколько «важно» убедить Сталина, что «он не таскает каштаны из огня для союзников, которые… будут такими же врагами в случае их победы. Извлекши урок из своих прежних ошибок, Черчилль и Иден, по-видимому, поняли это и обещали России поддержку „всеми силами“. Я не забываю о том, что в нашей стране есть значительные группы людей, ненавидящих Советы до такой степени, что они желают победы Гитлера над Россией… Попыткам Гитлера (вынудить Москву на сепаратный мир) может быть дан хороший отпор, если Сталин получит какие-то заверения в том, что, невзирая на идеологические разногласия, наше правительство бескорыстно и без предубеждения желает помочь ему разгромить Гитлера… Следовало бы сообщить непосредственно Сталину, что наша историческая политика дружелюбия к России не предана забвению».
«В это время, – отмечает американский исследователь Шервуд, – Рузвельт верил в политику „поспешать медленно“. Черчилль сказал свое слово, и не могло быть сомнения, что Рузвельт поддерживает его». Сомнения оставались. И все-таки мы недооценили бы президента, если бы обрекли его в нашем повествовании на инертность. Рузвельт действовал.
11 июля 1941 года решением главы администрации ответственность за осуществление поставок в СССР была возложена на подразделение администрации, ведавшее ленд-лизом. Первые поставки оформлялись по каналам ленд-лиза, хотя и не на его условиях оплаты. Такая технология приучения общественного мнения и конгресса к возможности включения Советского Союза в число пользователей «арсеналом демократии» являлась, видимо, наилучшей. 7 ноября 1941 года Рузвельт президентской директивой объявил Стеттиниусу решение считать оборону СССР жизненно важной для обороны Соединенных Штатов и распространить на советскую сторону положения закона о ленд-лизе. Рузвельт не мелочился при рассмотрении советских заявок на поставки американских материалов и оружия и обязывал подчиненных добросовестно выполнять (в конце 1941 – первой половине 1942 года) данные Москве обещания.
Тем сдержаннее и скупее, однако, держал себя глава администрации в делах политических. Он уклонялся от согласования стратегических целей и проектов послевоенного устройства с англичанами. У него начисто отсутствовало желание обсуждать подобные темы с Москвой. Президент недоверчиво отнесся к советско-английским контактам, в ходе которых по нашей инициативе рассматривалось соглашение о совместных действиях в войне против Германии (подписано 12 июля 1941 года). США потребовали от англичан заверения, что договоренность с СССР не будет содержать никаких секретных положений, неизвестных Вашингтону, а сам документ не примет форму договора.
Нет сведений о реакции президента на оценку, данную соглашению Черчиллем в палате общин 15 июля: «Оно является, безусловно, союзом, и русский народ теперь наш союзник». В чем-то такое толкование опережало эволюцию Рузвельта. Отправляя 13 июля Г. Гопкинса на встречу с британским премьером, он дал своему посланцу инструкцию: «Экономические или территориальные сделки – НЕТ… Никаких переговоров о войне». Представители администрации отметали любые намеки, делавшиеся по временам с британской стороны, на желательность в интересах военного сотрудничества признания западных границ СССР по состоянию на 22 июня 1941 года. Американцы будут долго держаться тут жесткой линии с целью нажима на Советский Союз в интересовавших Вашингтон областях.
В целом президент предпочитал оставлять в 1941 году страницы книги будущего неисписанными. Несколько общих дорожных знаков казались достаточными для придания движению союзников более или менее сходного маршрута. Конкретику относили на потом, когда прояснится расстановка сил и, даст Господь, США освоятся с функциями вершителей судеб цивилизации. Сие касалось не одного Советского Союза, существование которого в 1941 году ставилось под жирный знак вопроса и распад которого сам по себе вызвал бы коренной передел политической и социальной карты мира. Вашингтон не особо жаловал Англию, а Францию презирал.
Какое-то просветление государственных умов в США забрезжило после поездки в Москву Г. Гопкинса и его продолжительных бесед с советскими руководителями. На встрече со Сталиным 30 июля в центр диалога выдвинулись коренные проблемы международного сотрудничества. Глава советского правительства делал акцент на необходимости «минимума джентльменства», соблюдения святости подписанных договоров, регулирующих отношения государств, без чего мирное сосуществование невозможно. Гопкинс выделял готовность Рузвельта предоставить СССР всяческую помощь без каких-либо оговорок.
Самый важный, на взгляд американцев, разговор состоялся 31 июля. Сталин проанализировал положение на фронте, сопоставил сильные и слабые места борющихся сторон, дал сравнительные характеристики советской и немецкой военной технике. Согласно отчету Гопкинса, советский руководитель выразил уверенность в том, что в зимние месяцы фронт будет проходить под Москвой, Киевом и Ленинградом, вероятно, не далее чем в стах километрах от той линии, где он обозначился на тот момент. Сталин высказывал настойчивое пожелание, чтобы англичане как можно скорее послали тяжелые самолеты вместе с экипажами для удара с советских баз по румынским нефтепромыслам. В той же беседе была проявлена готовность принять на любом секторе советско-германского фронта войска США целиком под американским командованием.
Гопкинс, понятно, усомнился в том, что его администрация откликнется на приглашение направить американские войска в СССР. «Как мне известно, – заявил Гопкинс, – наше правительство и, как я полагаю, английское правительство не захотят посылать тяжелое вооружение, к примеру танки, самолеты, зенитные орудия, на русский фронт до тех пор, пока между нашими тремя правительствами не состоится совещание с целью исчерпывающего совместного изучения относительных стратегических интересов каждого фронта, а также интересов каждой из наших стран». В отчете президенту Гопкинс подчеркивал: «Я считаю чрезвычайно неразумным проводить (это) совещание, пока ее (битвы) исход неизвестен. На этом строилось мое предложение, чтобы совещание созывалось возможно позднее (не раньше 1 и не позже 15 октября). Тогда мы знали бы, будет ли существовать какой-нибудь фронт, а также где приблизительно пройдет линия фронта в предстоящие зимние месяцы».
Вот оно, документальное подтверждение того, что в самый ответственный, без преувеличения – критический период Второй мировой войны СССР один сражался против совокупной мощи нацистской коалиции, мобилизовавшей потенциал и ресурсы большей части Европы, не имея реальной помощи демократий и без твердой уверенности в том, что такая помощь вообще когда-либо придет. Декларации о сочувствии и обещания расщедриться в будущем не в счет. Даже Гопкинс, этот «левый крайний», по иронической аттестации К. Хэлла, в рузвельтовской команде, находил «чрезвычайно неразумным» инвестировать по-крупному в дела союзника или партнера, пока тот не докажет, что эти капиталовложения принесут США дивиденды.
В совместном послании Сталину президент США и британский премьер 15 августа подтвердили желание выделить максимальное количество материалов, в которых СССР «нуждается больше всего». Одновременно делалось риторическое ударение на необходимость «рассмотрения политики, рассчитанной на более длительное время, ибо предстоит еще пройти большой и трудный путь до того, как будет достигнута та полная победа, без которой наши усилия и жертвы были бы напрасными».
Ясно, что перед Советским Союзом и западными державами стояли качественно различные задачи. Для СССР жизненно необходимым было остановить гитлеровские полчища и стабилизировать фронт. Наше спасение в 1941 году состояло в срыве гитлеровских планов молниеносного разгрома Красной армии, захвата неразрушенными главных промышленных центров, включая Донецкий индустриальный район, Москву и Ленинград, блокирование выхода Советскому Союзу к Баренцеву морю и на юг к Персидскому заливу.
Англичан и американцев интересовало прежде всего, как покрепче сковать силы нацистской Германии, и их в общем мало беспокоило, где пройдет фронт. Гитлеровское командование считало выход на линию Ленинград-Москва-Архангельск-Волга-Кавказ залогом военного разгрома Советского государства. Британские стратеги проводили на штабных картах примерно ту же линию как восточный рубеж плана «окружения Германии», с которого собирались в дальнейшем начинать затяжной процесс удушения противника. Руководствуясь только удобствами защиты своих интересов на Ближнем и Среднем Востоке, англичане были склонны без переживаний принять Главный Кавказский хребет как линию размежевания с вермахтом. Пара-другая сотен тысяч квадратных километров, попадавших под пяту врага, несколько миллионов советских людей, которые жили на этой территории, – какая важность! Англичане смотрели на все донельзя просто – как на чужое.
«Если Германия глубоко завязнет в России, – читаем мы в документе имперского Генерального штаба, подготовленном к англо-американскому совещанию в конце июля 1941 года, – то откроются благоприятные шансы для сохранения позиций на Среднем Востоке». Спалить пол-России, чтобы юнион-джек реял там, откуда вместе с нефтью в Сити текли несметные, видимые и невидимые, барыши! Бивербрук заметил в письме Гопкинсу, что Черчилль шел на сознательный риск. Лондон продолжал флиртовать с иллюзией, что рискует чьей-то шкурой, а свою так или иначе выпростает из дубильни.
Вашингтонские мысли вились по сходной спирали. 1 мая 1941 года президент писал премьеру Черчиллю, что «в конце концов контроль военно-морских сил над Индийским и Атлантическим океанами в свое время обеспечит победу в войне». С его точки зрения, не стоило расстраиваться из-за захвата Германией новых территорий, коль скоро на них «мало сырья для содержания там огромных оккупационных сил или для компенсации их пребывания». Нападение Германии на СССР не понудило Рузвельта пересмотреть свою точку зрения. Наивность, маниловщина, ретроградство? Нет, менталитет, от которого избавляются с болью и скрипом.
Соответственно не стыковались представления по срокам войны. Можно подождать и «год, чтобы не рисковать сломать себе зубы об укрепленный германский фронт по ту сторону Ла-Манша», признавался «бывший военно-морской деятель», как не без нежности величал сам себя Черчилль. Даже одного-другого зуба было жаль.
Летом 1941 года ни экономически, ни морально Германия не была готова ни к какой другой войне, кроме молниеносной. При гипертрофированной самоуверенности и залихватской недооценке противника излишними казались оперативные и стратегические резервы. В июле 1940 года Гитлер отдал приказ о прекращении всех экспериментальных работ, результаты которых не могут быть практически использованы в военных целях в пределах ближайших восьми месяцев. Промышленность рейха лишь частично перевели на военные рельсы, а вскоре после начала «русского похода» прорабатывался вопрос об изменении производственных программ под углом зрения нужд уже следующей войны – войны против США (упор на судостроение, создание дальней бомбардировочной авиации и пр.).
Зарвавшегося, ослепленного прежними триумфами врага надо было остановить во что бы то ни стало. Сорвать блицкриг, заставить вермахт залезть в окопы и познать все тяготы сражений, где на первом месте не военное ремесло, не доведенная до автоматизма дисциплина, не даже «искусство вождения войск», а моральные, духовные, человеческие факторы. Вынудить военную машину германского империализма буксовать, смешать расписание ее движения, поставив в условия более властные, чем воля фюрера, – значило тогда нанести поражение рейху именно в том варианте войны, который до агрессии против СССР неизменно приносил нацистам триумфы и с которым полностью и целиком связывались все гитлеровские расчеты на конечный успех.
Как могло получиться, что от внимания военно-политических руководителей Англии и США ускользнули, хотя навряд ли так было, признаки схода немецкой военной машины с наезженной в прежних походах колеи? В августе 1941 года Гальдер записал в своем дневнике: «То, что мы сейчас предпринимаем, является последней и в то же время сомнительной попыткой предотвратить переход к позиционной войне. Колосс Россия был недооценен нами». Гитлер заскулил: «Мы открыли дверь, не ведая, что за ней находится». Наши союзники должны были это зарегистрировать уже потому, что их собственные прогнозы течения германо-советской войны опрокидывались жизнью. Возрадоваться бы и помочь нацистам не споткнуться, а упасть.
К сожалению, приходится признать, что в разгар немецкого наступления на Москву англичане активнее готовились к диверсиям против советских военных и промышленных объектов, чтобы они не достались немцам, вместо того чтобы деятельно мешать их захвату войсками рейха. Советская разведка докладывала Сталину детальную информацию о том, что скрывается за упорным нежеланием Лондона включиться в борьбу с Германией на театре, где решалась судьба войны, хотя бы в форме переключения на СССР, как рекомендовал Ллойд Джордж, премьер Великобритании в 1916–1922 годах, «американских поставок англичанам и переброски на восточный фронт возможно большего числа своих истребителей».
Лорд Бивербрук, министр снабжения в правительстве Черчилля, констатировал в своем меморандуме «Помощь России» от 19 октября 1941 года: «С момента начала немецкой кампании против России наши военные руководители со всей последовательностью показали свое нерасположение к проведению каких-либо наступательных операций…
Наша стратегия до сих пор базируется на принципе затяжной войны и совершенно слепа к требованиям и возможностям момента. До сих пор не было сделано ни одной попытки принять во внимание новый фактор, внесенный русским сопротивлением».
С нападением Германии на СССР мировая стратегическая ситуация радикально изменилась – для советских людей, для народов, оказавшихся под фашистской пятой. Во многом стали иными смысл и характер самой войны. Но с позиций США и Англии перемена обстановки состояла прежде всего в том, что они избавились от кошмара нацистского нашествия как чего-то фатального. Конечно, западные державы тоже добивались обезвреживания стратегии Гитлера. Обезвреживания таким способом, который отвечал долговременным целям демократий и подогнанным под них военным концепциям. Германия должна была быть поставлена на место. Правда, в 1941 году не совсем ясно какое.
Черчилль теоретически не исключал, что война с Германией может закончиться в 1942 году. Потом он отнес капитуляцию Гитлера на 1943 год. Известна оценка Г. Гопкинса начала 1942 года: «Вполне возможно, что русские разгромят немцев в следующем году». Если ближайший советник президента убеждал в том не одного генерала Маршалла, он оказал СССР медвежью услугу, ибо перспектива перевода без антракта фиаско блицкрига в молниеносное поражение Третьего рейха прельщала далеко не всех.
Исторический парадокс? Да. Соединенные Штаты сами были не готовы побеждать противника в бою. На уровень, позволявший влиять на ход войны и еще эффективнее – на послевоенное развитие, Вашингтон рассчитывал выйти к лету 1943 года. Блиц-победа, достигнутая другими, таила в себе всяческие неудобства. В 1942–1943 годах она урезала шанс вдосталь попользоваться тем, что, как изящно замечено в записке объединенного комитета стратегического планирования (21 декабря 1941 года), «только Британская империя и Соединенные Штаты располагают войсками, достаточно свободными от давления со стороны противника или угрозы такого давления, что позволяет маневрировать ими».
В войне труднее всего делать выбор не из нескольких вариантов, а решаться на что-то, когда выбора, в сущности, нет, когда неумолимый ход событий предписывает образ действий. Главный стратегический замысел США в 1941 году – выжидать, не ввязываясь в серьезные военные операции в Европе. Генерал Маршалл и адмирал Старк в меморандуме президенту от 27 ноября 1941 года, за десять дней до Пёрл-Харбора, подчеркивали: «Нам надо стараться избегать поспешности с началом военных действий до тех пор, пока это совместимо с национальной политикой». Национальная политика США официально ориентировалась на то, чтобы, оставаясь «нейтральными» и предоставляя материальную помощь в первую очередь англичанам, извлекать максимум пользы.
Разведка и ряд штабных офицеров внушали летом 1941 года руководителям США и Англии, что при наличии воли к борьбе с агрессором ничто не заменит открытие второго сухопутного фронта в Европе, что здесь такой фронт технически легче организовать и проще снабжать, чем на любом другом ТВД, и что это «единственный возможный способ приблизить победу демократий». Что не разглядели штабисты, то подметили политики. «Легче» и «проще» не было для них решающим.
Лорд Бивербрук отмечал в уже цитировавшемся меморандуме от 18 октября 1941 года: «На сегодня имеется только одна проблема – как помочь России. Тем не менее наши начальники штабов довольствуются рассуждениями о том, что здесь ничего не может быть сделано. Они только говорят о трудностях, но не вносят никаких предложений для их преодоления. Утверждение, что мы ничего не можем сделать для России, является чепухой. Сопротивление русских дает нам новые возможности. Оно, вероятно, оголило Западную Европу от германских войск и прекратило в данный момент агрессивные действия стран оси на других театрах возможных военных действий. Оно открыло для высадки британских войск береговую линию в две тысячи миль.
Однако немцы продолжают безнаказанно перебрасывать свои дивизии на восток. Восстания в оккупированных странах рассматриваются как преждевременные и даже осуждаются, если они вспыхивают (имеется в виду развертывание национально-освободительного движения в Югославии. – В. Ф.), так как мы не готовы использовать предоставленные ими возможности…
Немцы не будут ждать, пока мы будем готовы. Было бы безрассудством с нашей стороны ждать, и мы должны нанести удар, пока еще не слишком поздно».
Попробуем взглянуть в свете оценок Ллойд Джорджа, Бивербрука, Дэвиса на первое совещание военного времени Рузвельта и Черчилля у побережья Ньюфаундленда (9-12 августа 1941 года). Англичане отстаивали концепцию разгрома нацистской Германии без высадки на континент. Они утверждали, что непрерывная блокада, усиленные бомбардировки и умелая пропаганда сломят боевой дух немцев. Если вторжение и станет неизбежным, то все равно, по их британским наметкам, не потребуется большого количества наземных войск. Воевать не с армией противника, а с его населением, ослабляя фронт ударами по тылу, – таков общий замысел. Это соответствовало давней установке на то, чтобы, «доводя наши (британские) усилия в войне на море до максимума… снизить наши усилия в борьбе на суше до минимума».
В наметках черчиллевской стратегии ни слова о Советском Союзе, о его борьбе с Германией, о военном сотрудничестве с нами.
Рузвельта занимала перспектива исчезновения «передышки», но занимала не настолько, чтобы делать из суровых фактов должные выводы. До ноября, когда оборону СССР сочтут жизненно важной для обороны США, было далеко. В августовских приоритетах президента Москва оставалась где-то на задворках, советская трагедия не заставляла бить в колокола. Рузвельт был человеком запрограммированным на удачу и в искусстве перестраховки соперничал со своим госсекретарем К. Хэллом. Устремленность хозяина Белого дома на успех побуждала порой выворачивать наизнанку принципы, подравнивать их под обывательский ранжир.
Жгучей вражды к Советскому Союзу в его незвездный час не испытывали. Только злорадство и «христианскую жалость». Москве не просто сочувствовали, ее еще воспитывали, показывая издали калач и требуя его заслужить. И в 1933 году «признали» СССР не таким, каким он был, а в надежде сделать удобным для Вашингтона. Теперь вроде бы представлялся случай заняться этим вплотную.
Еще один деликатный вопрос. Примерялся ли на встрече президента и премьера какой-то запасной политический план на случай советского поражения? Все, что может навести на такой вопрос, и особенно ответ на него, запечатано семью печатями. Счастливцы архивариусы! Им дано знать, в чем остальным смертным отказывают более полувека.
Издатели «Секретной переписки» пишут: «Задачей Атлантической конференции (август 1941 года), по крайней мере частично, являлась демонстрация сохранения англо-американской солидарности, направленная на предотвращение дальнейшей агрессии Германии и Японии; однако в этом отношении она совершенно не достигла цели. Немцы, продвигаясь все ближе к Ленинграду, Москве и Киеву, одновременно усилили жестокую подводную войну в Атлантическом океане, все больше угрожая „дороге жизни“ из Соединенных Штатов в Англию. На Дальнем Востоке Япония перебрасывала в Индокитай новые воинские подразделения и угрожала новым наступлением как в южной части Тихого океана, так и в Юго-Восточной Азии».
Профессор Г. Ю. Шредер (университет Гисен, ФРГ) отмечал, что, «ставя Сталина перед совершившимся фактом», Рузвельт счел «уместным» выдвинуть категорическую «заявку на игнорировавший советские интересы глобальный пакc Американа». Хотя формально подписанная Рузвельтом и Черчиллем Атлантическая хартия нацеливалась в первую голову против национал-социалистической и японской экспансии, сформулированным в ней принципам могла бы быть дана (Шредер солидаризуется с А. Хильгрубером) «также явно антисоветская интерпретация».
Попробуем повнимательнее прочитать Атлантическую хартию, тщательно взвешивая слова, которые в ней употреблены или необъяснимым образом опущены, последовательность этих слов в их реальной взаимосвязи с тем, что США делали или не делали перед лицом германской и японской агрессии. Не станем вдаваться в перипетии выработки хартии, которую, фактам наперекор, выдают за экспромт. Возьмем текст в том виде, как он был одобрен президентом и премьером 12 августа 1941 года. Это первое совместное англо-американское определение «некоторых общих принципов национальной политики их стран – принципов, на которых они основывают свои надежды на лучшее будущее для мира».
У. Черчилль видел особое достоинство хартии в том, что США, не будучи в состоянии войны с Германией, провозглашали своей целью «окончательное уничтожение нацистской тирании», выражали готовность после войны «разделить с нами (англичанами) управление миром до установления лучшего порядка». Премьера устраивало, что американцы не поднимали вопроса о предварительном согласовании «принципов» с СССР, хотя Вашингтон, как отмечалось, настаивал на такой процедуре применительно к англо-советскому соглашению от 12 июля 1941 года. Черчилль, в свою очередь, не предлагал – в качестве союзника Москвы – выразить солидарность с борьбой СССР против гитлеровского нашествия, как если бы не на Восточном фронте выносился приговор нацизму. Не назван и Китай, хотя на него с мая 1941 года распространены положения закона о ленд-лизе. О всех жертвах агрессии говорится чохом. Агрессором, если буквально, называлась не Германия, не режим, в ней господствующий, а «нацистская тирания». Достаточно свергнуть «тиранию», и откроется перспектива замирения на основе «свободного волеизъявления» заинтересованных народов? Это в чем-то сродни посланию (март 1940 года) Чемберлена немецкой оппозиции и встречным предложениям, вносившимся Хасселем, Троттом и другими.
Весной-летом 1941 года США и еще больше Англия убеждали Японию удовольствоваться уже совершенными военными захватами, не переступать черты, за которой трения с американцами и англичанами перерастут в конфликт. Теперь ее предупредили: впредь только несиловая экспансия.
От гитлеровской Германии требовали сдать часть добычи. Какую? Из декларации неясно, с какого времени и какие территориальные изменения подлежали ревизии. Забыли проставить дату, так же как упустили помянуть среди милых сердцу президента и премьера свобод религию? Не верится, что случайно, ибо для Востока и для Запада держали про запас различные эталоны самоопределения, прав и самоуправления.
В Берлине умели расшифровывать как телеграммы противника, так и написанное между строк в декларациях. Там ведали, чем Вашингтон и Лондон соблазняли японцев, и считали возможным предположить, что нечто подобное держат про запас для немцев. Гитлера не воодушевляло, конечно, что плоды его агрессии германскому империализму дозволялось при некоторых условиях пожать без фюрера, что в зените всевластия от главаря режима требовали самопожертвования. Авантюрист до мозга костей сделал авантюристический вывод: если Рузвельт и Черчилль начертали силуэт оливковой ветви, то он поможет им дорисовать детали. Надо лишь поскорее расправиться с Россией, овладеть ее ресурсами, чтобы уравняться с США по сырьевому, продовольственному и промышленному потенциалу.
Кредо своего «восточного похода» нацистский главарь выразил в середине июля 1941 года в формуле: «во-первых, господствовать, во-вторых, заправлять, в-третьих, эксплуатировать». «Борьба за гегемонию в мире, – подчеркивал Гитлер, – будет решена для Европы путем захвата русского пространства. Это сделает Европу самой неприступной в мире крепостью».
Было бы мало проку вырывать Ф. Рузвельта из реальной среды, в коей он вращался, или приписывать президенту ясновидение, каким он не обладал. У него был свой набор привязанностей и антипатий, привычек и суеверий. Но все перекрывали, напишет позднее Р. Шервуд, наблюдавший Рузвельта с близкого расстояния, «исключительная расчетливость и умение пользоваться этим своим качеством очень обдуманно и тонко». В другом месте Шервуд подметит, что президент был «чрезвычайно тонким и скрытным человеком, умевшим искусно уклоняться, человеком, которого нельзя было подтолкнуть или уговорить на определенные обещания, противоречившие его суждению, воле или инстинкту». Р. Шервуд упустил сказать, что Рузвельт был суверенным в своих решениях, но не в своем мировосприятии. На него нередко большее влияние оказывали не объективные посылки, а советы и подсказки ближайшего окружения. Поэтому к составу президентской команды желательно всякий раз присматриваться, и потщательней.
Это – к тому, что Атлантическая хартия не являлась сертификатом англо-американского братания. 21 августа в послании конгрессу по поводу итогов Атлантической конференции президент охарактеризовал нацистскую Германию как «главного агрессора современности» и отверг возможность компромиссного мира с нею. Такой мир, по словам Рузвельта, дал бы Германии преимущества, которыми она не преминула бы воспользоваться для установления контроля над Европой, Азией и Америкой.
Рузвельт неспроста заговорил о сепаратном мире. Он отвечал критикам у себя дома, выступившим с осуждением Атлантической хартии, будто бы излишне суровой в требованиях к Германии, и предупреждал «умиротворителей», оживившихся в Англии, чтобы те не вздумали интриговать за спиной США. В сентябре-октябре 1941 года даже У. Черчилль не был свободен от крена к сделке с Германией. В любом случае сепаратной по отношению к СССР.
Далеко не все политические, экономические, идейные нити, связывавшие Вашингтон, Лондон и Берлин, были к лету 1941 года обесценены и оборваны. Идея какого-то взаимопонимания висела в воздухе. Слова заместителя министра иностранных дел Англии Батлера, сказанные И. Майскому 17 октября 1939 года, не теряли настораживающего смысла.
«За прочный мир – лет на 20–25 – мы готовы были бы хорошо заплатить, – рассуждал тогда Батлер. – Мы не остановились бы даже перед значительными колониальными уступками Германии. Империя у нас большая, и не все ее части нам очень нужны. Можно было бы кое-что выкроить для немцев… Однако мы должны быть уверены, что игра стоит свеч, то есть мы должны быть гарантированы, что если сейчас мы сделаем уступки и заключим соглашение, то мир и статус-кво будут обеспечены по крайней мере для целого поколения. Иначе не имеет смысла… „Мирная оффензива“ Гитлера (6 октября 1939 года) может считаться провалившейся. Но это отнюдь не исключает того, что „мирная оффензива“ может повториться несколько позже и с гораздо большими шансами на успех. В ходе войны такие „мирные оффензивы“, вероятно, не раз будут возникать. Какая-нибудь из них увенчается успехом».
Предложил бы или нет Гитлер мир США и Англии сразу после достижения своих целей в «русском походе», – сегодня вопрос риторический. Но факт остается фактом: с июня 1941-го по лето 1942 года большую активность в заигрывании с западными державами проявляли в Германии не оппозиционеры, но представители Риббентропа, действовавшего с разрешения фюрера, а также посланцы Гиммлера.
24 сентября 1941 года СССР выразил «согласие с основными принципами декларации» Рузвельта и Черчилля, предпослав своему согласию оценку положения и задач, вытекавших из войны с гитлеровской Германией, в том числе при определении послевоенного устройства мира. Советское правительство заявляло о приверженности принципам мира и добрососедства и коллективного отпора агрессии, целостности и неприкосновенности границ государств, права каждого народа по своему усмотрению устанавливать общественный строй и форму правления. Этот советский акт лег тормозным башмаком на пути многих замышленных в западных столицах комбинаций с двойным и тройным дном.
Для характеристики позиции Вашингтона этого периода биограф генерала Маршалла избрал слово «смутная». Линии, «излишне» будоражившей Гитлера и вызывавшей его на столкновение с США, противился К. Хэлл. Закон о воинской повинности был утвержден палатой представителей – кстати, в день подписания Атлантической хартии – большинством всего в один голос. Открыто «антивоенную» позицию заняла республиканская партия. Активизировали антисоветскую обработку общественности клерикальные круги, изоляционисты, реакционеры.
Против хартии выступила «комиссия по изучению основ справедливого и длительного мира», созданная в 1940 году американскими церковниками. Ее председатель Дж. Ф. Даллес опубликовал брошюру, направленную против обещаний предоставить народам свободу. Он требовал «политической реорганизации континентальной Европы на базе какого-либо федерального содружества», включающего Германию в ее новых границах, правда Германию «дезинтегрированную». Даллес ратовал за неограниченную экспансию американского капитала, в частности в Китай и Японию.
Трудно пройти мимо почти текстуальных совпадений в сочинении Даллеса и в документе, составленном в мае 1941 года К. Герделером. Та же «политическая реорганизация» при сохранении за рейхом аннексированных территорий. И там и тут объединение вооруженных сил членов нового альянса, ядром которых должен был стать вермахт. Герделер отводил Германии роль лидера европейского «антибольшевистского» блока по причине центрального положения рейха, его силы и «исключительной эффективности». После войны те же идеи составят костяк доклада Г. Гувера (март 1947 года), а внедрит их в него небезызвестный пангерманист Г. Столпер.
Среди мотивов, склонявших Рузвельта к лавированию, было стремление не дать японцам лишнего повода искать из солидарности с Берлином обострения отношений с США. Борьба одновременно против Германии и Японии расценивалась военными (адмирал Старк и другие) как невыгодная. Они рекомендовали, если вооруженного конфликта не избежать, такой образ действий, который вызовет немцев на объявление войны Соединенным Штатам, а Токио позволит сохранить нейтралитет.
Президент и премьер по настоянию последнего условились на атлантической встрече предпринять демарш перед японцами, дабы удержать их от движения на юго-запад. Не исключалось, что в итоге Токио может повернуть на север. Для нивелировки риска считалось достаточным информировать СССР о переговорах с Японией, когда они начнутся, и в случае готовности Москвы содействовать стабилизации отношений западных держав с Японией имелось в виду предупредить Токио, что США не останутся «безразличными к любому конфликту в северо-западной части Тихого океана, считая Советский Союз дружественной державой».
Рузвельт уклонился от реализации договоренности об этом демарше. Соответственно отпала информация для Москвы, просьба к ней о содействии и предостережение в адрес Японии. Склад мыслей тем не менее говорит сам за себя. Быть может, его надо соотнести с соображениями, которые в передаче Р. Шервуда выглядели так: «Хотя нападение Гитлера на Советский Союз до сих пор было подлинным благодеянием в войне против Германии, оно имело тенденцию уменьшить (русскую) угрозу на японском фланге в Маньчжурии и потому увеличивало опасность дальнейшего продвижения Японии в других направлениях».
Стремление выждать, отгораживаясь чужими жизнями и спинами от опасностей, преобладало в поведении главы американской администрации летом-осенью 1941 года. Президентская точка зрения по спорным военным вопросам «всегда оставалась неясной», отмечали Батлер и Гуайер. «Несмотря на предостережения своих и английских начальников штабов, он, казалось, продолжал верить или надеяться, что войны (с участием США. – В. Ф.) можно избежать, если только союзникам будет вовремя оказана достаточная моральная, материальная и финансовая поддержка».
Казаться могло что угодно, хотя, судя по документам, составные поведения Рузвельта были сложнее. Он не исключал ничего и не отрезал себе путей ни для наступления, ни для отступления, ни для маневрирования, пока и поскольку события шли на периферии американских интересов. Еще и еще раз отметим, что у Вашингтона был свой график движения к своему успеху. По этому графику, намеченному во второй половине 1941 года, фаза активного противоборства с Германией относилась на середину 1943 года. Точнее – фаза готовности включиться в борьбу, ибо вплоть до нападения Японии на Пёрл-Харбор и объявления Германией войны Соединенным Штатам Рузвельт уповал на возможность обозревать бой со стороны. В случае поражения Красной армии военный разгром гитлеровского рейха при участии американских вооруженных сил мыслился за пределами 40-х годов. Планы военных не предрешали, кто, кроме США, составит тогда коалицию победителей.
Основные линии долговременной политики США не сцеплялись с предотвращением поражения СССР. «Поддержание действующего фронта в России» значится шестой среди задач, как они виделись в сентябре 1941 года генералу Маршаллу и адмиралу Старку. В числе стратегических целей мы обнаружим «сохранение Британской империи», но ни слова о важности сохранения Советского Союза в качестве самостоятельного государства.
СССР – лишь фигура на шахматной доске возле американского ферзя и британского короля.
Достоянием гласности стало очень немного документов, излагающих американские национальные цели в контексте Второй мировой войны и в связи с войной. Особенно документов, написанных не ради благосклонного отклика общественности или союзников, а строго для внутреннего потребления. Потому повышенного внимания – здесь Р. Шервуд прав – заслуживает «Мнение объединенного комитета относительно общей производственной программы Соединенных Штатов», подготовленное по поручению президента. Презрим то обстоятельство, что пружиной, приведшей штабы в плавный ход, явились не планы конкретных военных операций, а необходимость взвесить в свете развертывавшихся событий резервы промышленности и выдать ей заказы. Из доложенного Рузвельту в сентябре 1941 года «Мнения» можно узнать:
«Основные национальные цели Соединенных Штатов, касающиеся области военной политики, могут быть охарактеризованы следующим образом: „сохранение территориальной, экономической и идеологической целостности Соединенных Штатов и остальной части Западного полушария; предотвращение распада Британской империи; предотвращение дальнейшего расширения сферы господства Японии; создание в конечном счете в Европе и Азии равновесия сил, которое вернее всего обеспечит политическую стабильность в этих районах и будущую безопасность Соединенных Штатов и, насколько это возможно, создание режимов, благоприятствующих установлению экономической свободы и гражданских свобод… Эти национальные цели, – говорится далее, – могут быть полностью достигнуты только в результате военных побед, одержанных за пределами нашего (Западного) полушария либо вооруженными силами Соединенных Штатов, либо вооруженными силами дружественных держав, либо и теми и другими“».
Авторы «Мнения» выдвигают аргументы против заключения Вашингтоном мира с Германией – в случае покорения нацизмом всей Европы – и по сути против компромисса с режимом, который может заменить Гитлера, поскольку «нет никакой уверенности в том, что такой режим согласится на приемлемые для Соединенных Штатов мирные условия». Маршалл и Старк высказались также против «половинчатого мира между Германией и ее нынешними активными военными противниками». Это говорилось с позиций страны, не участвовавшей в войне, и в созвучии с посланием Рузвельта конгрессу 21 августа 1941 года.
Сентябрьский (1941 года) меморандум Маршалла и Старка – один из первых документов, в котором выдвигается задача полного военного разгрома не просто нацистского режима, а германского государства и его институтов. Здесь пока не употреблены слова «безоговорочная капитуляция», но их смысл присутствует. Понятие «равновесие сил» в Европе и Азии выдвинуто, хотя его содержание не раскрыто. Британская империя должна сохраниться (против чего, кстати, не возражали и нацистские руководители), остальное – покажет развитие. Предсказания – занятие ненадежное.
«Основной стратегический метод», который рекомендовали военные руководители «на ближайшее будущее», сводился к «материальной поддержке нынешних военных операций против Германии и усилению таким путем активного участия Соединенных Штатов в войне», а также к «сковыванию Японии в ожидании дальнейшего развития событий». Слова «активное участие США в войне» не должны путать. «Самым эффективным наступательным методом против Германии и Японии» назывались – экономическая блокада, санкции по финансовой линии и дипломатическим каналам, помощь нейтральным странам, дружественным США и Англии и другим государствам, ведущим борьбу с агрессорами, накопление сил, необходимых для решительного наступления на Германию. СССР – среди «других государств». Это лишний раз показывает, что отсутствие в Атлантической хартии всякого упоминания Советского Союза не упущение, а позиция.
Имелись ли в тот период иные суждения о стратегии и тактике США? Имелись. Армейская разведка и группа планирования Пентагона летом 1941 года вносили предложения об открытии второго сухопутного фронта в Европе, используя момент, когда основная часть боеспособных войск Германии скована в России. Судя по переписке Рузвельта, Маршалла и Макартура, к весне 1942 года начали взвешиваться варианты практического взаимодействия с СССР. Среди них упоминалась возможность отправки американских боевых частей на Восточный фронт. Однако «было признано нецелесообразным, – сообщают М. Метлофф и Э. Снелл, – оказывать Советскому Союзу достаточную непосредственную помощь». Остановились на организации «в будущем» второго фронта без уточнений – где, когда и как. Тем временем должны были быть продолжены поставки в СССР военных материалов.
В сентябрьском меморандуме Маршалла и Старка признавалось, что поражение России повлекло бы повышение способности Германии к ведению войны в Новом Свете и наращивание активности Токио по сколачиванию «восточноазиатской сферы сопроцветания». Считалось, что свержение нацистского режима в ближайшем будущем маловероятно, и выражалось сомнение в том, что Германия и ее европейские сателлиты могут быть разгромлены одними европейскими державами. Не исключалось, что Япония закрепится на захваченных территориях «настолько прочно, что США и их союзники не смогут найти достаточные силы для продолжения войны против нее».
«Наряду с Россией, основу военного могущества союзных держав составляют военно-морские и военно-воздушные силы. Военно-морские и военно-воздушные силы могут гарантировать от поражения в войнах, а путем ослабления сил противника могут во многом способствовать победе. Однако сами по себе ВМС и ВВС, – отмечалось в документе, – редко или никогда не приносят победу в крупных войнах. Следует считать почти неизменным правилом, что только сухопутные армии могут окончательно выиграть войну». Однако «нечего рассчитывать, что Соединенные Штаты и их союзники предпримут в ближайшем будущем длительное и успешное наступление против собственно Германии».
«Материальная помощь дружественным державам… должна сообразовываться с потребностями Соединенных Штатов». Сами же эти потребности определялись так:
«а) Защита Западного полушария от проникновения в него европейской или азиатской политической или военной мощи является основой военной стратегии Соединенных Штатов;
б) безопасность Соединенного Королевства есть существенно необходимое условие для ведения в Восточном полушарии военных операций против Германии и Японии. Его безопасность исключительно важна также для обороны Западного полушария;
в) безопасность морских коммуникаций союзных держав во всем мире является существенно необходимой для их дальнейших военных усилий;
г) экономическая блокада является в настоящее время, по-видимому, самым эффективным наступательным методом против Германии и Японии;
д) сохранение англичанами в своих руках контроля над Красным морем, Ираком и Ираном необходимо для сохранения возможностей проведения решающих наземных операций против Германии;
е) поддержание действующего фронта в России». Фронта, и ничего другого, поскольку «одна лишь Россия обладает соответствующими людскими резервами, находящимися достаточно близко от центра германской военной мощи». Поддержание посредством содействия вооружению «русских сил».
Далее идут – предотвращение проникновения держав оси в Северо-Западную Африку и на Азорские острова; сохранение в руках США и союзных держав Филиппин, Малайи, Голландской Индии, Австралии, Бирмы и Китая; «сохранение Восточной Сибири в руках России» (это «совершенно необходимо, если хотят остановить Японию»).
Численность вооруженных сил, формируемых самими США или поддерживаемых ими, должна определяться, на взгляд Маршалла и Старка, по завету «и волки сыты, и овцы целы». «Хотя Соединенные Штаты, – подчеркивали они, – будут нести бремя военных усилий длительный период, величина этого бремени должна быть такой, чтобы можно было поддерживать моральное состояние населения и его волю к борьбе».
Как Рузвельт воспринял «Мнение» начальников штабов – неизвестно. Два года спустя (10 августа 1943 года) он заметит: «Крайне неразумно вести военно-стратегическое планирование в расчете на выигрыш в политической игре». В 1941 году президент санкционировал планы доведения численности армии к июлю 1943 года до 8 795 658 человек в составе около 215 дивизий, в том числе 61 бронетанковой. Около 2 миллионов человек подлежало призыву в воздушные силы. Считалось, что за океан будет переброшено до 5 миллионов военнослужащих, для чего понадобится единовременно максимум 2500 судов.
В планировании на два года вперед, когда неясно, что ждет через неделю, и еще не сделан собственный выбор, нечто, согласитесь, от лукавого. В меморандуме от 25 марта 1942 года генерал Д. Эйзенхауэр, в то время начальник оперативного управления штаба армии, давал волю своему раздражению: «Крайне важно договориться о том, что является нашей главной целью, ибо только в этом случае наши действия будут координированными и решительными». Как видим, даже принятие Соединенными Штатами на себя обязанностей воюющей стороны не слишком переменило общую картину. А в 1941 году, до формального вступления в войну, Вашингтон полагал себя вольным стрелком, присягнувшим единственно собственным интересам и не отчитывавшимся ни перед кем, кроме Всевышнего.
Соответственно и вопрос о втором фронте изучался Соединенными Штатами в 1941 году по большей части абстрактно-теоретически. На намеки советского руководства о желательности участия американских вооруженных сил в борьбе на решающем – Восточном – фронте для нанесения Германии скорейшего поражения Вашингтон не откликался. Официальную постановку Сталиным вопроса о втором фронте в послании Черчиллю (18 июля 1941 года) перед англо-американской встречей у берегов Ньюфаундленда Рузвельт считал не относящейся к себе. Тема второго фронта прошла незамеченной на Атлантической конференции. Ее выносили за скобки в переписке президента и премьера. По крайней мере, в том, что опубликовано за 1941 год, нет заметных следов обмена суждениями по второму фронту, как нет и упоминания о других моделях военного сотрудничества, предлагавшихся советской стороной и губившихся на корню или заматывавшихся Лондоном с присущим ему профессионализмом.
Излюбленными отговорками англичан против высадки на побережье Франции в 1941 году и в последующий период были «сильные укрепления» немцев и недостаток транспортных средств для десантирования, а затем надежного снабжения крупного контингента войск. Хотя это не соответствовало действительности, допустим, что англичане верили в свои отговорки. Верили, но, будучи лояльными союзниками, задумывались над тем, где в другом месте они могут с наибольшей пользой для общего дела приложить ратный труд.
Напрягать фантазию им не было нужды. В послании У. Черчиллю, поступившем в Лондон 15 сентября 1941 года, И. Сталин писал: «Если создание второго фронта на Западе в данный момент, по мнению английского правительства, представляется невозможным, то, может быть, можно было бы найти другое средство активной военной помощи Советскому Союзу против общего врага? Мне кажется, что Англия могла бы без риска высадить 25–30 дивизий в Архангельске или перевести их через Иран в южные районы СССР для военного сотрудничества с советскими войсками на территории СССР по примеру того, как это имело место в прошлую войну во Франции. Это была бы большая помощь. Мне кажется, что такая помощь была бы серьезным ударом по гитлеровской агрессии».
Британский премьер отверг это предложение как «абсурд» и «сущую бессмыслицу». В своем ответе он высказался за то, чтобы взвесить возможность «успешного выступления в Норвегии», а также привлечения на сторону союзных держав Турции. Не «абсурдом» ему представлялся также вариант замены советских дивизий на севере Ирана двумя английскими. Как Черчилль писал послу С. Криппсу, «этим (советским) дивизиям следует защищать свою собственную страну». И попутно британские интересы. Но сражаться с главными силами немцев – нет, от этого англичан увольте.
«Норвежское направление» выставлялось Черчиллем как громоотвод, к тому же неисправный, ибо к этому времени идея высадки в районе Киркенеса, которая была у Лондона на языке в первые дни после нападения Германии на СССР, уже отпала. Британским военным представлялось затруднительным создать нужный перевес сил, одолеть сложности снабжения, справиться с плохой погодой зимой и «хорошо оборудованной обороной» объектов, которые стоили бы атаки. Они находили более перспективным удар на Петсамо (Печенга), «но тогда вся эта операция становилась бы чисто русским мероприятием, в котором нам (англичанам) была бы отведена лишь незначительная роль поддерживающих сил». Изучалась целесообразность англо-шведской операции с ударом в направлении на Тронхейм, однако шведы, сперва не отвергавшие такой возможности, утратили к делу интерес, как только Берлин в октябре 1941 года ослабил давление на Стокгольм.
Петсамо и Северная Норвегия еще не однажды будут фигурировать в советско-английских переговорах. И так же, как в 1941 году, все будет кончаться пустыми хлопотами, потому что трудности внешние и внутренние, объективные и субъективные, коих на войне всегда в избытке, перебарываются лишь при наличии должной общности интересов, подлинного доверия и искренности между союзниками по духу, а не по формальной букве.
Что означали бы совместные с СССР боевые операции значительного масштаба? Конец уверткам – посылать материалы и оружие на театр военных действий или не посылать. Конец взгляду на советского солдата как на «живую силу» – приглаженная разновидность термина «пушечное мясо». Почти гарантия того, что козней против союзника не будет. От подобных гарантий Лондон и Вашингтон воздерживались в отношениях между собой. С какой стати выдавать их СССР, связывать свою судьбу или хотя бы престиж со страной, которую в мыслях своих почти обрекли на погибель? Помогать Советскому Союзу исключительно и пока это помощь самим себе, причем наименее обременительная и наиболее эффективная. И не больше. «Никто, – отмечают Дж. Батлер и Дж. Гуайер, – не хотел терять ценные военные материалы в хаосе рушившегося русского фронта, тогда как эти материалы могли быть тут же использованы в любом другом месте».
«Жизненные и постоянные интересы» США связаны с исходом боев на советско-германском фронте, заявил А. Гарриман при открытии 29 сентября 1941 года Московской конференции трех держав. Послание президента, переданное Сталину 20 сентября, было дружественным по форме и скромным по политическому весу. Глава советского правительства знал, почему ставил перед Бивербруком вопрос о заключении с Англией настоящего союзного договора, охватывавшего не только военный, но и послевоенный период, зачем предлагал закончить конференцию подписанием соглашения о тройственном сотрудничестве и отчего квалифицировал позицию Вашингтона как содержавшую «много неясного». «С одной стороны, – заметил советский руководитель, – она, Америка, поддерживает воюющую Англию, а с другой стороны, поддерживает дипломатические отношения с Германией». Поддержка Англии и отсутствие практической помощи Советскому Союзу. За весь 1941 год СССР получил чуть больше двух процентов от общего объема американских поставок периода войны.
Московская встреча завершилась утверждением протокола о снабжении Советского Союза на период с октября 1941 года до конца июня 1942 года из производственных центров Англии и США и о содействии в доставке выделявшихся материалов в СССР. Все документы, принимавшиеся от имени трех, за исключением коммюнике, выдержаны в сугубо экономическом ключе.
Достоверно зная по докладам разведки о позиции англичан, Сталин не делал ударения на важности открытия второго фронта. На встрече 28 сентября он выразил заинтересованность в посылке английских войск на Украину и отвел реплику Бивербрука насчет гипотетической возможности переброски английских частей из Ирана на Кавказ или еще дальше от линии фронта – на восточное побережье Каспия. («На Кавказе нет войны, а на Украине есть».) При всей пользе для перевода в деловую плоскость материально-технического сотрудничества трех держав встреча не улучшила их политического взаимопонимания.
Ввиду явного стремления англичан подменить трескучей фразеологией рассмотрение кардинальных проблем союзничества Сталин обратился 8 ноября 1941 года к британскому премьеру со следующим посланием: «Я согласен с Вами, что нужно внести ясность, которой сейчас не существует во взаимоотношениях между СССР и Великобританией. Эта неясность есть следствие двух обстоятельств: первое – не существует определенной договоренности между нашими странами о целях войны и планах организации дела мира после войны; второе – не существует договора между СССР и Великобританией о военной взаимопомощи в Европе против Гитлера. Пока не будет договоренности по этим двум главным вопросам, не только не будет ясностей в англо-советских взаимоотношениях, но, если говорить совершенно откровенно, не будет обеспечено и взаимное доверие». После паузы, которая длилась до 22 ноября и демонстрировала недовольство Лондона тоном послания, Черчилль ответил предложением направить в Москву А. Идена для политических бесед. Предложение было принято.
Помимо послания, Черчилля не воодушевило также выступление Сталина 6 ноября, в котором «одной из причин неудач Красной армии» было названо отсутствие «второго фронта в Европе против немецко-фашистских войск». «Обстановка теперь такова, что наша страна ведет освободительную войну одна, без чьей-либо помощи, против соединенных сил немцев, финнов, румын, итальянцев, венгров… Нет сомнения, что отсутствие второго фронта в Европе значительно облегчает положение немецкой армии». Срок приноравливания Лондона, как и Вашингтона, к ситуации, созданной войной СССР с фашизмом, истекал. Разногласия, в частности уклонение англичан от объявления войны сателлитам Гитлера, были вынесены наружу.
До приезда А. Идена в СССР немцы потерпят поражение под Москвой, а Япония нападет на США и Англию, Германия и Италия объявят войну Соединенным Штатам. Декабрь в силу всемирно-исторической значимости обоих событий может быть обоснованно поименован как «переломный в войне».
Декабрьское 1941 года поражение Германии на Восточном фронте знаменовало необратимый крах всей доктрины, с которой германский империализм начинал мировую (а не европейскую) войну и с успешным претворением которой в сериал эскалирующих агрессий связывались все его расчеты. Непременной предпосылкой конечной победы был разгром противников поодиночке. Помимо дипломатических и пропагандистско-психологических мер, это обеспечивалось внезапностью, массированностью и беспощадностью действий с тем, чтобы поставленные задачи решались прежде, чем потенциальный союзник жертвы агрессии мог прийти ей на помощь. Нацистский рейх не имел запасного варианта войны на выигрыш.
Завоевание СССР должно было перевести количественное наращивание мощи германского империализма в иное качественное состояние. Рейх обретал бы независимость от источников сырья, энергии и продовольствия, расположенных вне сферы его господства, и тем самым сводил на нет результативность экономической блокады, на которую уповали Англия и США. В технико-экономическом и научном отношении правители Германии надеялись догнать и превзойти англосаксов, вместе взятых, если даже британская метрополия по каким-то причинам осталась бы вне орбиты Берлина.
В отличие от многих, если не большинства своих генералов и адмиралов, нацистский предводитель глубже и основательней вникал в экономические аспекты войны. Лично от него исходили директивы, ориентировавшие вермахт на овладение промышленными районами и захват ключевых предприятий, по возможности в полной сохранности и с обслуживающим оборудование персоналом, а также указания по немедленному освоению шахт, рудников, установлению контроля над продовольственными ресурсами оккупируемых стран. Если генералов удовлетворяло достижение успеха соразмерными средствами в рамках конкретной кампании, то Гитлер всякий раз увязывал готовившиеся военные проекты со своими планами установления регионального, континентального и глобального господства. Он не намеревался вложить меч в ножны до того, как достигнет намеченного рубежа-максимума (подчинение обоих полушарий) или рубежа-минимума (безраздельное господство во всей Европе, Африке и на Ближнем и Среднем Востоке). Или Германия добьется этого, или она обречена исчезнуть! Фраза демагога сделалась принципом веры самодержца и религией целой страны.
Без ремилитаризации Рейнской области не было бы Испании, без Испании – аншлюса Австрии, без Австрии – захвата Чехословакии, без Чехословакии – нападения на Польшу, затем на Данию и Норвегию, на Бельгию, Голландию, Люксембург и Францию, на Югославию и Грецию и, наконец, на Советский Союз. До агрессии против Польши и особенно до Мюнхена гитлеровскую Германию можно было осадить на любом этапе. После капитуляции Франции германский империализм могла остановить только сила и поставить на место лишь военный разгром.
Дело упиралось в вопрос, и не второстепенный: кто воздвигнет неодолимый предел германской экспансии и как? Ответ на первую часть – самую тяжелую, наиболее кровопролитную – дали сражения 1941 года на Восточном фронте, протянувшемся от Баренцева моря до Черного.
Битва под Москвой, кончившаяся поражением главных сил агрессора, подвела промежуточный итог подвигу советского народа и его вооруженных сил, начавшемуся на рассвете 22 июня. В сражениях на подступах к своей столице СССР решил жизненно важную для себя проблему, от которой зависело его дальнейшее существование как государства, системы и национального сообщества, проблему жизненно важную для цивилизации.
Московская победа подвела промежуточный итог всей мировой войне. Советский Союз перечеркнул доселе победоносную нацистскую доктрину блицкригов. Гитлер не ошибся в своих оценках сроков развертывания боевых возможностей США («не ранее 1943 года»). Он начисто просчитался в оценках жизне– и обороноспособности СССР.
До обезвреживания германского империализма и его военных инструментов было, однако, далеко: слишком запущенной оказалась болезнь, слишком велика стала база, на которую опирался гитлеровский рейх, слишком крепко взнуздал нацизм немцев. Но отныне – после Московской битвы – вермахту предстояло вести совершенно новую для себя войну, воевать по неудобным для него правилам, переучиваться на ходу, забывать пору легких побед и безнаказанности.
Как уже подчеркивалось, при согласованных действиях держав антигитлеровской коалиции и максимальном для всех напряжении усилий можно было развить провал блицкрига в сравнительно скорое тотальное поражение нацистской Германии. Реально можно было, если бы все союзные державы сосредоточились на главном и не разбрасывались на побочные задачи.
Вот некоторые свидетельства того, в каком тупиковом положении пребывал вермахт в начале 1942 года, когда продвижение частей Красной армии, израсходовавших в тяжелейших боях наступательный потенциал, застопорилось. Совершая нападение на СССР, которое Гитлер объявил «величайшей битвой всемирной истории», вермахт располагал 5694 танками и самоходными орудиями (из них на операцию «Барбаросса» было выделено 3990). Среднемесячное производство танков составляло в среднем 250 машин (против 900, как того требовало от промышленности нацистское руководство). К концу декабря 1941 года немцы потеряли 3730 танков и САУ, в январе 1942 года эта цифра подскочила до 4240 танков и САУ. Генерал-полковник Рейнхардт, командовавший 3-й танковой группой, приравнивал силу своих восьми дивизий к семи ротам. 30 марта 1942 года ставке было доложено, что в шестнадцати танковых дивизиях, находившихся на Восточном фронте, оставалось в наличии 140 боеспособных танков. Потери самолетов равнялись на конец января 1942 года 6900 машинам. Промышленность не успевала компенсировать выбывшие из строя самолеты.
Министр вооружений и боеприпасов Тодт доложил 29 ноября 1941 года фюреру, что добиться окончания войны в пользу Германии можно только политическим путем. В военно-экономическом отношении Германия была обречена. Генерал Йодль в 1945 году на допросе показал, что Гитлер «раньше любого другого человека на свете чувствовал и знал: война проиграна»; «после катастрофы, разразившейся зимой 1941/42 года, он отдавал себе отчет в том, что… с этого кульминационного момента, начавшегося в 1942 году, победы быть не может».
Тогда-то, в условиях глубокого кризиса, поразившего германскую военную машину и ее нацистское руководство, два десятка свежих английских или американских дивизий, доставленных в СССР и поддержанных авиацией, даже без второго фронта были способны, взаимодействуя с Красной армией, развить стратегический успех. Но западные державы не смогли или не захотели сделать этого. Вернее – не хотели и не могли. США не оправились от Пёрл-Харбора и краха концепции «воевать не воюя». Помыслы Англии приковывали Ближний, Средний и Дальний Восток, а также послевоенные планы. Россия не сдавалась – вот и прелестно.
Вернемся к словам Тодта – окончание войны в пользу Германии возможно только политическим путем. Тем путем, каким рейх приобрел Австрию, Чехословакию, Данциг и вполне мог приобрести Польшу, Прибалтийские государства? Тодт и другие, кто лелеял мечту о почетном замирении, – а их было немало в нацистской верхушке, в деловых кругах, среди военных – смотрели потерянному шансу вслед. Поражение Германии в молниеносной войне вырывало жало у «антибольшевистского крестового похода», который выплеснул на поверхность Гитлера и взрастил его режим. Потерпела крушение политическая философия, которую по обыкновению отождествляют с мюнхенским предательством, не выводя из тени тот факт, что Мюнхен являлся лишь видимой частью происходившего.
Нацистской Германии невольно пришлось искать эрзац-стратегию, в спешке перестраиваться на новую, практически безнадежную войну. После зимы 1941/42 года расчеты на будущее связывались не с выигрышем в войне вообще, но с успехом на том или ином ее театре и даже не в течение сезона, но в каждом отдельном сражении. В молниеносной войне, правильнее – системе таких войн, раскрываются в первую очередь мобильность, организованность, дисциплинированность общества и нации, слаженность функционирования всех звеньев, из коих складывается мощь страны. В затяжной войне, где чередуются наступление и оборона, подъемы и спады, вперед выходят духовные потенции и идейная закалка народа и общества, их способность обрести второе и третье дыхание, учиться на собственных ошибках и достижениях противника, поставить во имя цели, понятной и ценимой большинством, все силы и ресурсы без остатка.
За первые пять-шесть месяцев Отечественной войны СССР потерял армию, не уступавшую по численности той, которую летом 1941 года бросил против него нацизм. Огромные территории попали под власть захватчиков. Были потеряны важнейшие промышленные мощности и главное – люди, от которых зависела оборона. Сложно ответить на вопрос, кто другой смог бы пройти через подобное горнило не согнувшись. Но подвиг этот отнял слишком много сил. Оставшихся недоставало, чтобы инициативу, вырванную из рук гитлеровцев в конце 1941 года, Советский Союз мог один, без союзников разом превратить в разгром не дивизий и армий, а вермахта в целом и преступного режима, которому он служил.
Но США и Великобритания еще долго не будут испытывать вкуса к партнерству с Москвой. Самыми убедительными аргументами для них, как оказалось, были не доводы разума, не апелляция к союзному долгу, не примеры самоотверженности на советской стороне, вызывавшие восхищение за рубежом, но прежде всего политические, военные, социально-экономические факторы, которые создавались победами Красной армии.
Если до вступления Соединенных Штатов в войну их стремление заглянуть в стратегические оценки и замыслы СССР и Англии, не раскрывая собственных карт, можно было объяснить нестандартным статусом полусоюзника-полунейтрала, то в декабре 1941 года Япония, Германия и Италия лишили Вашингтон привилегии, которая казалась верхом мудрости не одному Г. Гуверу. Соединенным Штатам, заявлял бывший президент 29 июня 1941 года, «нецелесообразно спешить со вступлением в войну, а выгоднее подождать ее окончания, когда другие нации будут достаточно истощены, чтобы уступить военной, экономической и моральной мощи США».
Думается, все еще слабо прояснено, какое место в американской политике выжидания занимал японский вопрос. Он имел разные проекции. Внутренние – наличие нескольких противоречивых линий в самой администрации Рузвельта (президентская, госдеповская, военведомская). Внешние – сопряженные с развитием политики Токио и отношениями Японии с рядом третьих стран.
Не обнаружилось пока веских свидетельств тому, чтобы американцы оказывали на Японию какое-либо существенное давление с целью удержать ее от присоединения к нацистской агрессии против СССР. Между тем в Вашингтоне знали, какую активность развивали здесь гитлеровцы и какие страсти кипели в самом токийском руководстве. Возможностей для предостережений до и после 22 июня у администрации имелось в избытке. Посол Номура и Хэлл встречались в 1941 году сорок раз. Девять раз принимал японского посла президент.
Министр иностранных дел Мацуока «чрезвычайно настойчиво» ратовал за войну против Советского Союза вместе с Германией, и до 2 июля 1941 года Япония могла в любой момент включиться в «русский поход». Мацуоке оппонировали моряки. Они исходили из того, что: а) Япония не может воевать, не овладев источниками сырья, которые расположены на юге; б) нападение на СССР автоматически вовлечет Японию в войну против США и заставит вести борьбу на два фронта. Армия колебалась. Она обусловливала поворот на север достижением немцами решающего успеха на Восточном фронте.
На поведении правительства и японских военных сказывалось отсутствие согласованности стратегий Берлина и Токио. Гитлер посвятил японского посла в Берлине Осиму в план «Барбаросса» только 3–4 июня 1941 года. В день нацистского нападения на СССР японское руководство приняло решение об ускорении «южной экспансии».
Японцы не делали поспешных выводов из начальных тяжелых неудач Красной армии. В противовес молодым офицерам Квантунской армии, жаждавшим реванша, большинство находило длительную войну с СССР чрезмерно рискованной. Пока Советское государство не потерпело «решающего поражения» от Германии, предпочтение отдавали достижению перелома в «китайском инциденте».
На имперском совещании 2 июля 1941 года взяли верх противники распыления сил. Перед лицом «совершенно новой ситуации, возникшей вследствие начавшейся между Германией и Советским Союзом войны», были одобрены «три принципа национальной политики»:
1) Япония пока не должна вступать в войну против Советского Союза;
2) Япония не должна, однако, отдаляться от Германии;
3) Япония должна установить контроль над всем районом Индокитая.
Того, назначенный на пост министра иностранных дел после удаления Мацуоки из кабинета, констатировал: «Германия и Италия добьются завоевания континента и будут в состоянии достичь своих первоначальных целей, но, вероятно, они не смогут поставить под контроль всю ситуацию, так что война окажется затяжной, и нельзя ожидать сотрудничества обеих наций с Японией».
Решения 2 июля стали водоразделом во взаимоотношениях Японии также с США. С этого момента «проект договоренности» о «дальневосточном варианте „доктрины Монро“», переданный японцами администрации через министра почт Уолкера, терял смысл. Немецкий профессор П. Херде (Вюрцбургский университет) полагает, что японо-американские переговоры споткнулись на доктринерстве К. Хэлла. Госсекретарь США проповедовал после захвата японцами (начиная с 19 июля 1941 года) военных баз в Южном Индокитае политическую твердость и силу в отношении Токио.
Действительно, 24 июля Вашингтон заморозил японскую собственность в США (с 25 июля) и ввел эмбарго на нефть (с 1 августа), то есть прибегнул к самому острому из имевшихся в его распоряжении невоенных средств. Вместе с тем японцев завлекали радужными возможностями, в случае отказа от «дальнейшей военной экспансии», урегулирования возникших проблем к взаимной выгоде.
«Неделимая безопасность» в определенной степени приравнивалась Рузвельтом к «неделимому мировому рынку». Японцы урезали свободу морей и создавали замкнутый район азиатского «сопроцветания», и это в условиях, когда Германия подчинила себе Европу. С утратой рядом государств своей политической независимости США было свыкнуться легче, чем с потерей доступа на их рынки.
Надежды Рузвельта на мирный исход могли оживиться после поступивших из Токио предложений о «компромиссе» в условиях вывода японских войск из Индокитая, окончания при американском посредничестве войны в Китае, обеспечения «нейтралитета» Филиппин, совместной разработки источников сырья в Голландской Индии, отмены американского торгового эмбарго. С 7 августа на протяжении почти двух месяцев премьер Коноэ добивался личной встречи с Рузвельтом в Гонолулу или на Аляске. Посол США в Токио Грю настойчиво рекомендовал президенту поддержать премьера, олицетворявшего «либеральный» элемент в японском руководстве. Противоположную позицию занял Хэлл. На его взгляд, японцы еще недостаточно поддались. Рузвельт принял сторону госсекретаря, которого подкреплял военный министр Стимсон. Как сложились бы события тех лет, дойди дело до встречи президент-премьер? Простор для спекуляций. Известно, однако, что личного контакта Рузвельта с Коноэ опасались и не хотели Берлин и Лондон.
Имперское совещание 7 сентября 1941 года, рассматривавшее план действий в связи с американским эмбарго, прошло под девизом: капитуляция или война. 16 октября Коноэ передал премьерский пост главе партии войны Тодзио. Имперское совещание 5 ноября высказалось за агрессию против США, если до 12.00 1 декабря 1941 года японо-американские переговоры не дадут удовлетворительных результатов. Окончательная точка была проставлена 1 декабря: в 16 часов 10 минут Хирохито подписал акт о состоянии войны с Соединенными Штатами.
Если реконструировать ход мыслей Рузвельта, особенно после введения нефтяного эмбарго, каким он был? Японское могущество зиждилось на ВМС. Без нефти флот уподоблялся рыбе, вытащенной из воды. Если агрессору обрезались пути экспансии на юг, то сам собой напрашивался вопрос: не вынудит ли это его искать отдушину на другом направлении? Такой вопрос возникал.
Прорабатывалось несколько возможностей. Отступление Японии обнажит ее слабости, вызовет внутренние пертурбации, разовьется в кризис системы. Тогда свертывание одной агрессии не обязательно спровоцирует другую. Но поспешного бегства японцев с захваченных ими территорий и позиций не ожидалось. За более вероятный шел вариант, что Токио разыграет Индокитай как козырь и затем, ухватившись за намек: никаких «дальнейших завоеваний», – займется наращиванием давления на советских границах.
Косвенно это подтверждают поступавшие от американцев в 1941 году неоднократные «предостережения» о намерении Японии атаковать СССР. Настораживая, приглашали Москву упредить повторение случившегося на Западе, в любом случае – сохранять в готовности весь контингент советских войск на Дальнем Востоке.
Можно попытаться проникнуть в суть, задавая себе сакраментальный вопрос: было ли США выгодно вступление СССР в войну против Японии в 1941 году, снимала ли японско-советская война у Вашингтона головную боль? 15 октября 1941 года Рузвельт писал Черчиллю: «Я думаю, что они (японцы) направляются на север, ввиду этого Вам и мне обеспечена двухмесячная передышка на Дальнем Востоке». 16 октября адмирал Старк ориентировал командующего тихоокеанским флотом X. Киммелла, что «наиболее вероятна война между Японией и Россией».
Похоже, принятие Вашингтоном капитальных решений по Германии оттягивалось осенью 1941 года из-за непредсказуемости как событий на советско-германском фронте, так и реакции японцев на призывы из Берлина поторопиться с ударом по Советскому Приморью. С американского угла зрения, Япония поступала нелогично и иррационально, бросая вызов стране экономически более могущественной, с нетронутыми ресурсами, располагавшей мощным флотом, вместо того чтобы вцепиться в звено, которое уже подвергалось в тот момент наибольшим нагрузкам на разрыв.
По оценке американского профессора Г. Уайнберга, даже после Пёрл-Харбора президент не исключал, что дело обойдется без войны с немцами, войны в полном и прямом смысле слова. Согласно данным радиоразведки, Германия в начале ноября 1941 года избегала столкновений с американцами, несмотря на участие ВМС США в морских операциях на стороне Англии. Возможно, Рузвельта не вдохновлял союз с государствами, из которых одно, как представлялось, дышало на ладан, а другое состояло на американском кормлении.
Именно Япония и Германия подвигнули Рузвельта на декларирование (и то не сразу) очевидных истин: США не могут помышлять о будущем, замыкаясь в себе или в Западном полушарии, они должны стать полнокровными участниками международного сообщества. То есть на заявление вслух того, что президент 21 января 1941 года написал послу Грю: «Проблемы, стоящие перед нами, столь огромны и так взаимопереплетены, что любая попытка их обрисовать заставляет думать об отношениях пяти континентов и семи морей… Я полагаю, фундаментально важно осознать, что сражения в Европе, в Африке и в Азии являются составными одного единого мирового конфликта».
Но даже когда с глаз спадает пелена и мир предстает в реальном измерении, выводы, которые делаются, не обязательно бывают однозначными. В правящих кругах США кончались одни споры, чтобы уступить место другим, в том числе и тем, что переживут Вторую мировую войну и перейдут в наши дни.
Из поля зрения на время как-то ускользнула военная и гражданская оппозиция в Германии. Чем занималась она в 1941 году? К. Герделер пописывал «патриотические» проекты превращения военных успехов нацистов в приемлемый для германской элиты и западных демократий мир. В его записке «Цель» (99 страниц), подготовленной в начале 1941 года, ставились общие вопросы будущего социального и государственного устройства Германии: корпоративное общество, подчиненное сильной власти, надзирающей за стабильностью и традициями. 30 мая 1941 года, вдогонку Гессу, Герделер переправил в Англию выдержанный в этом духе «мирный план». Реакция из Лондона разочаровала: идея «мира по взаимопониманию» не проходила.
Заключение между СССР и Великобританией соглашения от 12 июля 1941 года, воспрещавшего сепаратные переговоры с противником, Герделер и его круг приняли как тяжкий удар. Впрочем, не слишком оглушающий, как оказалось. После нападения гитлеровского рейха на СССР англичане перевели на этаж ниже контакты с оппозиционерами. Британскому генконсулу в Цюрихе «только» в августе 1941 года было разрешено «принимать сообщения», касавшиеся деятельности противников нацистского режима. Эта инструкция не замыкалась на Швейцарии. Что касается американцев, то их службы вообще не ведали ограничений на поддержание связей с представителями Германии вплоть до объявления немцами войны США.
При значительном размахе контактов и их разношерстности неудивительно, что кое-какие сведения перепадали прессе, становились достоянием парламентариев, доходили до других адресатов. Упреждая разоблачения, Черчилль счел нужным продекларировать 10 ноября 1941 года в палате общин, что его правительство никогда не вступит в переговоры ни с Гитлером, ни с нацистским правительством. 19 ноября англичане передали НКИД СССР памятную записку, в которой говорилось о намерении Германии созвать европейскую конференцию с тем, чтобы при поддержке своих союзников и «нейтралов» обратиться к народам с призывом «к всеобщему миру». Английская сторона квалифицировала этот маневр Берлина как уловку в расчете на выигрыш времени.
Факт связей с немцами легализовывался, и возможные упреки заранее отводились. Рузвельт поддержал премьера в его «решимости» не иметь дел с Гитлером. А связи между тем не прерывались. Еще на ступеньку понизили их уровень. Ввели промежуточные шлюзы. Больше делалось оговорок и выказывалось чопорности даже при приеме именитых оппозиционеров и тех, кто выдавал себя за таковых или кого использовали Гиммлер и прочие рейхсфюреры под флагом «оппозиции». Не стоит уже говорить о вполне «нормальных» контактах с деятелями типа Петена, Салазара, Пия XII, испанских и турецких министров, а также эмиссаров спецслужб.
Только все это было, наверное, лишнее, когда перед англичанами лежали предложения Гитлера, доставленные Гессом: заключить мир, чтобы совместно идти против СССР или хотя бы условиться, что Лондон не будет мешать Берлину, как пояснил заместитель фюрера Киркпатрику 9 июня 1941 года, «предъявить России определенные требования, которые должны быть удовлетворены путем переговоров либо в результате войны». Об этом Черчилль ни тогда, ни позже ничего советской стороне не сообщал и в своих мемуарах упустил поведать.
Миссия Гесса не была ни импульсивной, ни «личной» затеей психически неуравновешенного человека. После первого неудачного старта 10 января 1941 года, прерванного из-за метеоусловий, и до наделавшего шума полета 10 мая заместитель фюрера имел случай обсудить не только с Гитлером «свой» план прекращения «кровопролития». Через Буркхардта вентилировалась модель восстановления мира при условии, что рейх ограничится «прежними германскими владениями». Мотив ограничения программы ревизии статуса 1937 года возвращением рейху территорий, отошедших после Первой мировой войны к Польше, аншлюсом Австрии и Судет прозвучал в беседе Гесса с С. Уэллесом еще в марте 1940 года. Подробности этого разговора скрываются тщательнейшим образом. Впечатление таково, что встреча с американцем зафиксировала Гесса на идее, что ему назначено быть парламентарием между Берлином и Лондоном. Что обещал немцам британский посол в Мадриде Самуэль Хор, замешанный в этой афере, также не раскрыто.
Когда пыль от приземления Гесса в Шотландии осела, Гитлер осенью 1941 года проявил интерес к плану А. Хаузхофера, на которого в мае он для отвода глаз обрушил десницу. Хаузхофер внушал фюреру, что ни одна из сторон не в состоянии взять верх, в войне наступил пат. Выход – в договоренности с Западом. Мир, по словам Хаузхофера, закреплял бы господство рейха в Центральной и Восточной Европе (Польша, Чехословакия, Эстония, Литва, Сербия, Хорватия) и возвращал Германии ее колонии, а Англия взамен получала бы гарантии неприкосновенности своей империи. Представления Хаузхофера, числившегося в «диссидентах», совпадали с тем, что отстаивали Шахт, Хассель, Тротт, Бонхеффер, и были, кстати, «умеренней» требований Герделера.
О контактах западных держав с Германией в 1941 году выполнен ряд доброкачественных исследований. Они дают дополнительный повод задать вопросы, которые не назовешь второстепенными.
В 1937–1940 годах Лондон и Париж систематически получали информацию об основных операциях, готовившихся гитлеровцами с применением вооруженных сил или угрозой их применения. Начиная с ремилитаризации Рейнской области и аншлюса Австрии до ударов по Дании, Норвегии, Бельгии, Голландии и Франции крупных пробелов в осведомленности Лондона в любом случае не возникало. Данные шли непосредственно от высокопоставленных чинов немецкой военной разведки и дублировались сотрудниками германского МИДа. Целевая направленность раскрытия сокровенных тайн рейха – обнажить перед западными державами, включая США, подлинные намерения нацистов, сильные и слабые стороны намеченных акций, чтобы уготовить Гитлеру суровую отповедь.
Что стряслось, почему обмелел, измельчал поток, когда Гитлер решил повернуть военную машину против СССР? Британские спецслужбы, согласно сообщению Дж. Соммервила на симпозиуме в Штутгарте, перехватили кодовое название «Барбаросса» только 8 мая 1941 года.
Где были Остер и другие «ненавистники» нацизма из аппарата Канариса? Почему Браухич, визируя пересланный в Лондон герделеровский «план мира», не обмолвился, что через три недели откроется главный акт Второй мировой войны? Чем руководствовался сам Канарис, который не убоялся в сентябре 1940 года выдать Франко гитлеровский план втягивания Испании в войну против Англии и приспособления Пиренейского полуострова для проведения операций в Северной Африке и тем сорвал этот план, но утаил информацию о готовившемся «русском походе»?
На основании документов, в том числе недавно введенных в оборот, можно определенно констатировать, что если при подготовке оперативных планов, направленных против западных держав, Браухич, Гальдер, Томас и прочие высокопоставленные военные чины тянули канитель, то в разработке планов агрессии против СССР они бежали впереди своего фюрера. Гальдер и его окружение подзадоривали Гитлера в его авантюризме. Кое-какие сомнения слышались со стороны Геринга, Риббентропа, Кейтеля, Йодля и Варлимонта, а также морского командования. Больше тактического свойства, но все же сомнения. Главные официальные оппозиционеры в большинстве симпатизировали идее войны с СССР.
Оппозиция вспомнит о «буржуазной морали» и «цивилизации» ближе к октябрю-ноябрю 1941 года, когда от блицкрига остались раскаты грома и в повестку дня во весь рост встало образование антигитлеровской коалиции. С этого времени оппоненты заведут долгоиграющую пластинку о «невыгодности» для Запада доводить войну до разгрома германского империалистического государства и его вооруженных сил.
Авторы из ФРГ тщательно обходят такого рода неудобные углы. Риттер рассуждает о «полной тьме», наступившей с нападением на СССР. Хассель и Попиц дебатируют, не упущено ли было время для переворота, поскольку Германия не могла «более добиться приемлемого мира». Когда все летело в тартарары, тем больше возникало причин, даже с позиций архиконсерваторов, вставить палки в колеса «Барбароссе», не верно ли? Если бы до самого предрассветного часа 22 июня не угасала надежда на успех Гесса и сопутствовавших этой афере менее шумных акций. К тому же прежде нацисты зарились на «своих», теперь же сводили счеты с «главным врагом» – Советами.
По данным Соммервила, в середине мая 1941 года британские криптологи подобрали ключ к шифру немецких железных дорог и узнали много ценного о перемещении войск, а также о подготовке вагонов для транспортировки будущих военнопленных. 7 июня служба перехвата и дешифровки прочитала полный текст боевого приказа нацистским ВВС. На основании именно этого материала А. Иден провел 10 июня известную беседу с И. Майским, – рейх, предупреждали Сталина, изготовился напасть на Советский Союз. 12 июня была расшифрована телеграмма посла Осимы, докладывавшего в Токио содержание беседы с Гитлером. Телеграмма подтверждала: война – дело обозримого времени. Последовал новый предупреждающий сигнал в Москву. Соммервил склонен подавать события в рекламно-детективном стиле, без того, чтобы сбалансировать свою версию с данными, заставляющими посмотреть на дело несколько шире.
До начала мая 1941 года британский комитет начальников штабов (КНШ) не считал нападение Германии на СССР делом решенным. Еще в двадцатых числах мая английская разведка придерживалась мнения, что Германия может извлечь больше выгод из экономических переговоров с Советским Союзом, чем из войны против него. Разведка пересмотрела свои оценки лишь 12 июня. В представленном ею докладе говорилось: «Получены новые данные о том, что Гитлер принял решение напасть на Советский Союз. Военные действия весьма вероятны, хотя определить дату их начала пока трудно. Мы полагаем, что развязка наступит, видимо, во второй половине июня».
Война – занятие нешуточное. И когда в апреле Лондон хитрил, подбивая Советский Союз стать запевалой в схватке с Германией, он не мог не отдавать себе отчет в том, что сие неуместное лукавство в другой раз поставит вне доверия самую задушевную искренность. Это не обеление произвольной трактовки Сталиным данных о надвигавшемся гитлеровском нашествии, но желание не потерять в уравнении неизвестное.
Задним числом почти все и почти всегда ясно и бесспорно. Можно сказать и доказать, по меньшей мере самим себе, что западные державы и СССР были обречены совместно воевать против Гитлера, что Соединенные Штаты привели к конфликту с Германией и Японией не чьи-то промахи или волевые решения, а непримиримые противоречия. Как доказать и то, что послевоенный разлад Запада с Советским Союзом был почти неотвратимым.
В ту бурную пору, однако, многое выглядело иначе. Теоретические прикидки и мудрствования были не в цене. Надо всем – актуальная, обжигающая необходимость. Нередко перевешивал не совокупный, устоявшийся опыт, а непосредственные, неостывшие впечатления, отношения доверия или недоверия, симпатии и антипатии между конкретными деятелями, не только интеллект, но и чутье тех, кому было уготовано принимать необратимые решения, их способность без шор на глазах смотреть на необычное и непривычное, каким было едва ли не все во Второй мировой войне.
Конец 1941 года ознаменовал качественный перелом. В одной войне – молниеносной – рейх потерпел поражение. Начиналась следующая – затяжная и изнурительная война. Кто будет в ней действительным, а не номинальным противником Германии, кроме Советского Союза? Насколько сплоченной будет антигитлеровская коалиция, сколь эффективный механизм военного сотрудничества она создаст, смогут ли СССР и США изыскать тот общий знаменатель, который позволит сочленить их интересы, отражающие различную природу систем?
С этими и множеством других вопросов мир вступил в 1942 год. С вопросами и надеждой получить на них ответы. И снова – в который раз – Советскому Союзу предстояло убедиться, что в отношениях между государствами слова и дела имеют собственные орбиты, зачастую вовсе несхожие.
