Глава 5
Советско-американские отношения на распутье
Первая половина 1940 года прошла под знаком неуклонного ужесточения политики США в отношении Советского Союза. Заявления Молотова заискивающей перед Третьим рейхом тональности, постыдные жесты одобрения захватов Дании и Норвегии, успехов вермахта во Французской кампании должны были, независимо от мотивов, которые двигали Сталиным, вызывать возмущение и возбуждать самые фантастические подозрения. Даже и в тех случаях, когда оборонительная направленность тех или иных советских действий, в сущности, не подвергалась в администрации США сомнению.
Весной 1940 года Ф. Рузвельту причудилось установление советско-германского военного сотрудничества с целью установления совместной мировой гегемонии. Военные эксперты США «не исключали» советского удара по Аляске. Где страхи не находили зацепок в действительности и иррациональном поведении Сталина, там поспешали наводить тоску послы США в Москве (Штайнгардт), в Париже (Буллит), в Лондоне (Кеннеди), американские военные атташе.
Укоренилось мнение, что плохую услугу отношениям между двумя державами в 1939–1941 годах оказал советский полпред К. Уманский. Он, наверное, не являл собой воплощения галантности. Но все в поднебесье относительно. В отличие от Л. Штайнгардта, перенесшего в советскую столицу нравы, кои он усвоил, будучи послом в Перу, К. Уманский не считал, что интересы СССР и США несовместимы, что различия в политическом и социальном устройстве обрекают две державы на безбрежную конфронтацию. А если бы К. Уманский, представляя свою страну, не чтил принципа равноправия, ему следовало бы сменить род занятий.
Л. Штайнгардт был убежденным последователем школы, отрицавшей равенство между неравными. Он держался, если без витийств, принципа: хочешь – плати. С Советского Союза надо было драть еще и идейную шкуру.
Мелкий, но симптоматичный факт. Посольство США в Москве потребовало освободить его сотрудников от пограничных формальностей. Советские власти не согласились на подобное изъятие из общих правил. Штайнгардт внес в госдепартамент предложение (Хэлл принял его) не удовлетворять заявку на проход советского судна через Панамский канал. В порядке «взаимности».
Отсылки к «взаимности» фигурировали при каждой второй репрессалии. На протесты в связи с конфискацией готового к отправке оборудования, заказанного и оплаченного советской стороной, или отзывом из СССР, в нарушение контрактов, американских специалистов следовало издевательское – «можете поступить так же».
Ни один посол, наверное, не потратил столько энергии на отравление отношений со страной пребывания, как Штайнгардт. Два года нахождения в Москве в основном тем и тешился, что доказывал: пропащее это занятие – инвестировать в Советский Союз, ибо горбатого исправит лишь могила.
Ф. Рузвельт держался в это время более жесткой линии, чем его государственный секретарь или У. Черчилль. Президент инициировал большинство решений, которые расценивались в Москве как недружественные или враждебные. Он не поддался уговорам британского премьера предпринять совместный демарш перед Сталиным с целью побудить его исправить прогерманский перекос в политике СССР.
В середине июля 1940 года руководитель США был близок к тому, чтобы списать Советский Союз, как рекомендовали Буллит и Штайнгардт, в лагерь держав оси. Указывая на действия СССР в Литве, Латвии и Эстонии, С. Уэллес заявил 27 июля К. Уманскому, что Вашингтон не в состоянии обнаружить принципиального различия между немецкой и советской агрессивностью.
И вдруг… В тот же день и в той же беседе заместитель госсекретаря – по поручению президента – предложил К. Уманскому, «учитывая критический пункт, к которому пришла мировая история», заняться «расчисткой советско-американских отношений от недоразумений». До апреля 1941 года полпред и С. Уэллес провели более двадцати встреч. С. Уэллес отговорил Рузвельта от новых внешних проявлений недовольства политикой СССР, как «не дающих полезного результата в данный момент». Более того, был отменен ряд ранее введенных ограничений и запретов в области торговли, а в январе 1941 года отозвано «моральное эмбарго». Последнее весьма существенно: СССР снова переводился в разряд миролюбивых держав и потенциальных партнеров.
На фоне явного крена Москвы в сторону Берлина, перемен в Прибалтике и информации (предвзятой или фальшивой) о тонусе экономического сотрудничества между СССР и Германией предложение С. Уэллеса К. Уманскому не казалось слишком логичным. Что же случилось?
Судя по данным из недипломатических источников, Вашингтон получил во второй половине июля 1940 года информацию о намерении Гитлера развернуть под барабанный бой о будто бы предстоявшей высадке в Англии подготовку нападения на Советский Союз. Операция «Фриц» стала для фюрера высшим приоритетом. При оценках американцами сроков ее проведения не снимался вариант – осень 1940 года. И тут подкарауливал очередной алогизм. Смертельная угроза надвигалась на СССР с Запада, а в центр обмена мнениями с полпредом заместитель госсекретаря выдвинул Дальний Восток.
Соглашение о демаркации советско-маньчжурской границы (9 июня 1940 года) вызвало в администрации изрядный переполох. Заключение гласило: Япония расчищает тылы на севере, чтобы ринуться на юг. США не чувствовали себя готовыми к активным действиям «на два океана». Если в Атлантике они ставили на Великобританию, то на Тихоокеанском театре реальным противовесом японскому экспансионизму мог быть только СССР. Советский Союз был к тому же единственной державой, оказывавшей помощь Китаю. Не советами и обещаниями, как Соединенные Штаты, а поставками оружия в весомых объемах и на высоком по тогдашним критериям качественном уровне.
В сентябре 1940 года Моргентау и Уэллес (в обход госсекретаря Хэлла и преодолевая колебания президента) внесли через Уманского предложение о заключении тройственного соглашения США-СССР-Китай, которым, в частности, предусматривалось: Советский Союз передает Китаю оружие, американцы кредитуют эти поставки в счет будущего импорта советских сырьевых товаров.
Не требует комментариев расчет: сырье, которое купят Соединенные Штаты, не достанется Германии. Был ли он побочным или ключевым, предвосхитил этот расчет ответ Москвы или что-то другое повлияло на подходы Сталина, неясно. Факт есть факт – ответ советской стороны был спорым и близоруким. Москва упустила, никто теперь не поручится, возможно, лучший из представлявшихся ей с сентября 1939-го по июнь 1941 года шансов вернуть своей внешней политике известный простор, без которого СССР попадал в положение ведомого в связке Москва-Берлин. В любом случае советская сторона упустила реальный шанс оптимизации отношений с Соединенными Штатами, что, по-видимому, оставило след в общем развитии дальневосточной политики Вашингтона.
Усилия англичан и американцев в поиске точек соприкосновения с Советским Союзом познали еще пару всплесков. Наиболее примечательным из них было британское предложение «пять плюс четыре», переданное 22 октября С. Криппсом заместителю наркома иностранных дел А. Вышинскому. Посол Штайнгардт получил указание в необязывающей форме поддержать британский демарш. В связи с заключением тройственного (Германия, Япония, Италия) пакта американцы выражали надежду, что «миролюбивые державы» и впредь не уступят требованиям, которые «несовместимы с их национальной целостностью». Советскому Союзу намекали на возможность политического сотрудничества с США, если он воздержится от подписания «политического договора с Японией».
Лондон и Вашингтон были, похоже, осведомлены насчет трений в советcко-германских отношениях осенью 1940 года, которые не сводились лишь к нарушению Германией условий торгово-кредитного соглашения. Черчилль и меньше Рузвельт допускали, что идея запасной гавани может заинтересовать Сталина, ибо она делала Москву менее уязвимой при перетягивании каната с нацистским руководством. Ноябрьский визит В. Молотова в Берлин остудил У. Черчилля. До весны 1941 года охота обращаться к русскому сюжету у него угасла.
Откликаясь отчасти на советские полуобещания не втягиваться в войну, не прислуживать Германии или Японии и обеспокоенный кризисом режима Чан Кайши в Китае, Ф. Рузвельт не обрывал контакта заместитель госсекретаря – полпред. Акции СССР на вашингтонской бирже политических ценностей даже поднялись. Соединенные Штаты не поддержали британские предложения об «ограничении» продажи Советскому Союзу стратегических материалов (под предлогом их реэкспорта в Германию), но после подписания 10 января 1941 года в Москве новых экономических соглашений с немцами тщательней присматривались к движению товаров, шедших в Германию из СССР или через советскую территорию.
Как отмечалось выше, с середины января 1941 года все сколько-нибудь важные эволюции американской политики, касающиеся Европы, соотносились с приготовлениями немцев к операции «Барбаросса». Текст закона о ленд-лизе редактировался и принимался с проекцией на возможное введение Советского Союза в круг его пользователей. Закон был подписан президентом и вступил в силу 11 марта, а за десять дней до этого посол Штайнгардт получил поручение «незамедлительно» встретиться с В. Молотовым для передачи доверительного известия: в распоряжении правительства США имеются надежные данные о намерении Германии в ближайшее время напасть на Советский Союз. 20 марта настораживающая информация повторена и подтверждена С. Уэллесом К. Уманскому.
9 апреля заместитель госсекретаря и полпред встретились, чтобы продолжить рассмотрение обычных своих тем. Дипломаты условились о дате следующей беседы. Но их больше не было до развязывания Германией войны против СССР.
Причин тому, очевидно, несколько. Непосредственная – подписание 13 апреля 1941 года в Москве советско-японского договора о нейтралитете. Администрация полагала любое политическое соглашение между СССР и Японией противопоказанным ситуации в Дальневосточном регионе. Стоило поосновательнее вдуматься в строй рассуждений Уэллеса в ходе дискуссий с Уманским или смысл указаний Штайнгардту (26 октября 1940 года), и не было бы двух мнений: игнорирование советской стороной этой американской озабоченности подрезало крылья всему проекту «очищения отношений».
Посол Грю, дипломат консервативной школы и Советскому Союзу никак не благоволивший, телеграфировал из Токио, что договор от 13 апреля не может приравниваться к советско-германскому пакту о ненападении, никаких двухсторонних проблем он не решает, скорее отграничивает их от взаимоотношений с третьими странами. Грю не видел в случившемся признаков пересмотра китайской политики Москвы.
Это мнение перекликалось с донесением Штайнгардта, который в данном случае на редкость уравновешенно отмечал: договор носит оборонительный и перестраховочный характер. В предвидении осложнений с Вашингтоном, к которым Токио подталкивает германская политика, Мацуока стремился предотвратить американо-советское сотрудничество. В свою очередь, Москва искала способа нейтрализации дальневосточного соседа на случай агрессии Германии против СССР. Посол высказывал предположение (совершенно правильное), что договор был заключен вопреки желанию Берлина или по меньшей мере без согласования с ним.
Рузвельт не согласился ни с двумя послами, ни с госсекретарем Хэллом, также полагавшим, что договор от 13 апреля не требует внесения изменений в позицию США. На взгляд президента, агрессивные державы наращивали усилия по окружению Нового Света, а нейтрализация СССР позволяла Токио уверенней вести курс на доминирование во всей Восточной Азии. Штаб ВМС получил приказ готовиться к операциям против военных кораблей и подводных лодок Германии западнее 25-й долготы, и вместе с тем была отменена намеченная ранее переброска части американского тихоокеанского флота в Атлантику, без чего возможности содействия проводке конвоев в Великобританию оставались весьма скромными.
Прекращение обмена мнениями С. Уэллес – К. Уманский сигнализировало возврат США к рестриктивному курсу в экономических отношениях с Советским Союзом. 11 апреля вышло распоряжение госдепартамента о невыдаче СССР лицензий на любые виды товаров, которые необходимы для оборонительных программ США или для поддержки правительств, получающих американскую помощь по закону о ленд-лизе. Мотивом для отказа в лицензиях объявлялось «подозрение», что товар может быть реэкспортирован в Германию или будет использован в Советском Союзе для развития производств, выполняющих немецкие заказы.
В результате оказались аннулированными все уже выданные советской стороне лицензии. До 22 июня 1941 года СССР не получил ни одного нового разрешения на закупку товаров в США. «По внешнеполитическим резонам» были задержаны, кроме того, готовые к отправке в СССР партии бензина и нефтеперерабатывающее оборудование, введен запрет на транзит через территорию Соединенных Штатов соответствующих товаров, а также на заход иностранных судов в американские порты с грузами, предназначавшимися для Советского Союза. Имелось в виду отказаться от продления американо-советского торгового соглашения на 1941/42 финансовый год.
Некоторые из репрессалий без обиняков замыкались на заключение Советским Союзом договора с Японией. Сомнительно, однако, чтобы одно нежелание Москвы стать «восточноазиатской шпагой» Вашингтона против Японии вызвало в США сход лавины антисоветизма. Договор от 13 апреля скорее походил на ту последнюю соломинку, что ломает верблюду спину. Попытки Сталина любой ценой отвести от себя войну с Германией будили в Белом доме самые черные подозрения. Политики, склонные полагаться скорее на инстинкт, чем на факты, видели Россию в роли младшего партнера Германии и ее сырьевого придатка.
7 июня Вашингтон ввел строго разрешительный порядок на поездки советских дипломатов за пределы федерального округа Колумбия. Неделю спустя была взята под контроль администрации собственность европейских «континентальных государств» на всей территории США. Под этот акт попадала собственность также советских внешнеторговых организаций и их партнеров – американских юридических лиц.
Администрация энергично склоняла Лондон к конфронтации с СССР, отсоветовала ему завязывать диалог с Москвой, в пользу которого, по американским сведениям, был настроен Иден. Амплуа переменилось: если в конце 1940 – начале 1941 года к порке Советского Союза подталкивали англичане, а американцы их утихомиривали, то теперь британское правительство выступало модератором. Черчилль и его коллеги указывали на близившуюся развязку в нацистской «инсценировке Рапалло». Провоцировать в такой момент советское руководство представлялось им неразумным. Стоило задуматься над тем, что делать через неделю-другую, когда нападение Третьего рейха на СССР создаст в корне отличную ситуацию.
Вывод о вероятности войны между Германией и СССР был сделан британским объединенным разведывательным комитетом 23 мая 1941 года. Возможные последствия нацистского нападения рассматривались, как отмечает профессор Г. Городетский, исследовавший позицию Великобритании по документам кабинета министров, Форин офис и военного министерства, «исключительно через призму дестабилизации обстановки, которая могла бы повлиять на британские интересы на Среднем Востоке и в Индии». В качестве «контрмеры» против прорыва Германии на Восток предусматривалась оккупация Ирана, чтобы позволить английским ВВС «зажечь невиданный костер» в районе бакинских промыслов. Командующему британскими войсками на Среднем Востоке генералу Уэйвеллу были даны соответствующие указания.
В середине июня, когда агрессия Германии против СССР считалась делом почти решенным, начальникам штабов было рекомендовано не делать намеков на желательность союза с СССР, ограничиваясь терминами «общий враг» и «общая цель» – «нанесение Германии максимально большого ущерба» (А. Иден). Британский вклад определялся (17 июня) единственно как «благоприятное отношение (к России) в недалеком будущем». Задача – поощряя СССР к сопротивлению агрессору, но без отвлечения на помощь русским британских ресурсов выиграть примерно восемь недель для подготовки к отражению вторжения вермахта на Британские острова.
14 июня 1941 года Черчилль направил президенту США послание, в котором ставился вопрос о возможном «поощрении» России на сопротивление агрессору и оказании помощи ей. Оно встретило за океаном неоднозначный прием. Формально ответ Рузвельта (20 июня) укреплял британского премьера в готовности поддержать Советский Союз. Давалось даже обещание примкнуть к любому заявлению Черчилля, в котором он назовет «Россию» союзником.
Госдепартамент тем временем углубился в проработку модальностей развития с позиций державы, которая может себе позволить роскошь выжидать и наблюдать, не чувствуя себя ни перед кем обязанной, располагает привилегией сортировать окружающий мир по Критериям, ею самой определенным. Не согрешить, будучи в положении Соединенных Штатов и владея их ресурсами? Констатируем как данность: ни прежде, ни тогда, ни позже не было на земле системы, режима, правительства, способных и готовых сначала свои дела и вслед чужие мерить по совести, соотнося их с нормами морали, неодинаково выражаемыми, но неизменно присутствующими во всех мировых религиях, в большинстве позитивных политических и социальных теорий, возносимыми порой на уровень международно-правовых аксиом.
14 июня К. Хэлл поручил поверенному в делах США в Лондоне срочно посетить А. Идена, чтобы поставить его в известность о новых директивах, которые кладутся в основу дальнейших отношений с СССР:
«1) не предпринимать никаких попыток сближения с советским правительством;
2) сдержанно относиться к любым шагам, которые может предпринять советское правительство нам навстречу, до тех пор, пока советское правительство не даст удовлетворяющих нас свидетельств, что дело не ограничится маневрами с целью достижения односторонних уступок и выгод для себя;
3) отклонять любые советские предложения, рассчитанные на наши уступки в интересах „улучшения атмосферы советско-американских отношений“, и если мы захотим что-либо дать Советскому Союзу, то требовать строгой qui pro quo (взаимности);
4) не допускать отступления от принципов ради улучшения отношений;
5) в целом давать понять советскому правительству, что мы считаем задачу улучшения отношений одинаково важной как для Советского Союза, так и для Соединенных Штатов, если не более важной для Советского Союза;
6) базой наших повседневных отношений, насколько их надо поддерживать, является принцип взаимности».
В тот же день эти установки поступили в посольство США в Москве. Штайнгардт был, естественно, за «твердую политику» как наилучший способ поддержания американского престижа и возделывания почвы под перемены в будущем.
Англичане высказали ряд контрсоображений, которые было поручено учесть при составлении сотрудниками европейского отдела Атертоном и Гендерсоном нового варианта директивы. 21 июня 1941 года его одобрил С. Уэллес. На случай германо-советской войны дипломатическое ведомство рекомендовало придерживаться следующего:
«1) мы не должны делать Советскому Союзу никаких предложений или давать советов, исключая случаи, когда Советский Союз сам будет напрашиваться на них;
2) если какой-либо запрос относительно возможной помощи Советскому Союзу в связи с германо-советским конфликтом поступит в департамент, минуя представителя советского правительства, следует отвечать, что советское правительство пока не вступало в контакт с нами на сей счет;
3) если бы советское правительство напрямую обратилось к нам с просьбой о поддержке, мы должны были бы, насколько это возможно без ущерба для нашей помощи Великобритании и жертвам агрессии, а также не в ущерб нашим собственным усилиям и приготовлениям, ослабить ограничения на экспорт в Советский Союз, допустив даже поставки военных материалов, в которых там есть острая необходимость и без которых мы в состоянии обойтись;
4) экономическая помощь, которую мы можем предоставить Советскому Союзу в форме поставки материалов, должна осуществляться напрямую на основе взаимной выгоды и вне рамок сотрудничества с третьими странами;
5) мы должны настойчиво придерживаться линии: тот факт, что Советский Союз ведет вооруженную борьбу с Германией, не означает, что он защищает, сражается за принципы или уважает принципы в международных отношениях, кои мы поддерживаем;
6) что касается поддержки, которая может быть оказана в случае германо-советского конфликта, то мы не должны давать обещаний и избегать брать на себя какие-либо обязательства в части нашей будущей политики в отношении Советского Союза или России. Прежде всего мы не должны идти ни на какие договоренности, которые позднее могли бы вызвать впечатление, что мы действовали не лучшим образом, если в случае поражения советское правительство было бы вынуждено покинуть страну, а мы не признали бы Советского правительства в изгнании или отказались признавать советского посла в Вашингтоне представителем России».
Установки едва ли не противоположные обещанию Ф. Рузвельта 27 мая 1941 года помочь всем, кто «силой оружия сопротивляется гитлеризму или его эквиваленту», не ожидая, когда «нацисты появятся на нашем (США) парадном дворе». Мастера «расширительных интерпретаций», что Госдепартамент постоянно держит на изготовке, могли ухватиться за слово «эквивалент» и придать ему свою смысловую нагрузку. Но сделать это после ответа президента на послание У. Черчилля и его подсказку Лондону назвать «Россию» союзником? Или «Россия», прежде чем «Барбаросса» начал терзать свою жертву, уже не идентифицировалась с Советским Союзом и, как можно прочитать между строк в творении Атертона-Гендерсона-Уэллеса, даже противопоставлялась последнему?
Р. Келли и Л. Гендерсон вывели особый подвид экспертов, отрицавших за СССР права и интересы, что свойственны любому государству. В госдепартаменте искусственно поддерживался климат, не терпевший уравновешенности суждений в делах, касавшихся Советского Союза. Если и когда в действиях того же Уэллеса давало себя знать нечто схожее с объективностью, подобное было чаще отсветом неких процессов вокруг президента, а не плодом собственных размышлений.
Читатель, наверное, приметил, что надвигавшийся на Востоке катаклизм чиновники госдепартамента скромненько окрестили «германо-советский конфликт». Еще надо будет взвесить: признавать ли его за европейское или мирового масштаба событие, за войну между государствами или повести как схватку идеологий? Этот момент еще проявит себя.
Во многих публикациях, обращенных к поведению держав в канун и в первый период после нападения Германии на Советский Союз, с разной степенью выпуклости присутствует мысль: 22 июня 1941 года прочертило межу, разделившую вчера и сегодня в политике Вашингтона. А. Фонтен, автор книги об истории разрядки 70-х годов, назвал свое произведение «Ложе одно, а сновидений два». Здесь же и ложе было врозь, а сновидений считать – не пересчитать. От суровых реалий не увильнешь. Однако задолго до того, как беспредметная живопись обратила в бегство классическую, власть имущие развили в искусство беспредметную политику. В ней народы, человек не есть мера всех вещей. Они – некая пристежка к государственной машине, обслуживающей эгоистический групповой интерес или чью-то страсть прослыть мессией.
Много воды утечет и почти столько же крови, прежде чем «борьба добра и зла», как в годы войны чаще всего именовалась схватка с нацизмом, станет отливаться в формулы, параграфы, статьи правовых актов. Первоначальная тяга к аллегориям, образам, параллелям шла не от красноречия. Она передавала дефицит идейной общности на стороне противников Германии, Италии и Японии. Более или менее было ясным, что должно отвергать. Как эффективно противодействовать агрессорам? С этим обстояло уже сложнее. Что касается совместной выработки и фиксирования целей в войне, дальномерной стратегии в ней, основ послевоенного устройства, то Советскому Союзу понадобилось захватить стратегическую инициативу на поле брани, прежде чем США повели диалог по существу и с Москвой и с Лондоном. Мало было битвы под Москвой. Понадобились еще Волга и Курская дуга, чтобы на Потомаке (и на Темзе) прозрели: не получится казавшееся этаким заманчивым распределение ролей: русские – за галерных гребцов, англичане – за лоцмана, американцы – за капитана.
В 30-х годах Англия и Франция не имели статуса «естественных» союзников или партнеров в глазах Соединенных Штатов, а нацистская Германия, фашистская Италия и милитаристская Япония не являлись для Вашингтона априорными противниками. Мировоззренческие расхождения не считались препоной к нахождению взаимопонимания с державами оси. Реальная роль США в «умиротворении» агрессоров значительней, чем традиционно признается, к тому же Вашингтон держался курса на «компромисс» с Германией дольше, чем Лондон и Париж.
Еще выраженней утилитарно строился подход Соединенных Штатов к СССР. Если с американскими интересами это совмещалось, ничто не мешало солидаризоваться с комбинациями, ставившими Москву вне международного сообщества, и самим вызывать такие комбинации. Если ощущалась потребность, чтобы Советский Союз побатрачил на США, то удавалось убедить себя, что идеология в межгосударственных делах не сверхглавное.
Начало советско-германского военного противоборства не воспринималось в Вашингтоне как изменение природы войны. С заокеанской точки зрения война приобрела лишь другой размах и приняла «более благоприятное течение», облегчая выход США на положение самой могущественной державы, безраздельно господствующей в Новом Свете и исполняющей роль арбитра в Старом.
Даже превращение Соединенных Штатов в воюющую державу не повлекло немедленного и кардинального изменения взгляда на военные операции в Европе. Ставка на повышение удельного веса в мировых делах без перенапряжения своей экономики и общественного мнения сама по себе предполагала перекладывание тягот на других, изнурение актуальных противников и будущих соперников.
Искать какой-то единственный знаменатель, программировавший образ мышления и практику США в 1940–1941 годах, – занятие многотрудное и малоблагодарное. Навар будет совсем убогим, если применительно к политике Соединенных Штатов по отношению к СССР свести поиск к охоте за ведьмами, особенно чужестранного происхождения. Попробуем начать с малого: отчалим от пологого берега, заболоченного подозрительностью, предрассудками, неприязнью до такой степени, что поступиться прошлогодним снегом – и то было жалко.
Внешние обстоятельства поместили Советский Союз в 1941 году в одну лодку с США и Англией. Подобно человеку в беде, правительства и нации запрыгивают в спасительное суденышко налегке. Только вот балласт, который они скопили в головах, редко оставляют за бортом, и он может оказаться столь грузным и стойким, что даже все исцеляющему времени трудно с ним справляться.
Если быть точным, Вторая мировая война так и осталась в практике ее участников сводом национальных войн, сгруппированных в коалиции по признакам сравнительной близости актуальных интересов. Ни на одном этапе войны не существовало даже полнокровного англо-американского союза, общей политики этих двух держав или их единой стратегии. Когда Ф. Рузвельт пропускал вперед У. Черчилля, он не перенимал суждений премьера и не идентифицировался с британскими целями. Вопреки всем стараниям У. Черчилля, Англия не приобрела в глазах президента статуса «братской страны». Больше того, «первые трещины в антигитлеровском союзе, констатирует известный историограф армии США М. Мэтлофф, обнаружились между Соединенными Штатами и Англией». Это же подтверждает Р. Шервуд.
Советский Союз и входившие во вкус великодержавия США разделяла, помимо океанов и языка, еще бездна социальной и идеологической отчужденности. Предстояло пообвыкнуться, приглядеться друг к другу, скопить положительный опыт, на почве которого и мог пробудиться взаимный конструктивный интерес. Этот новый, во многом незнакомый интерес должен был потеснить прежние разочарования и обиды, убрать завалы, так часто мешавшие обеим сторонам принимать факты за факты. Ведь в политике зачастую куда больший вес имеет не событие или факт, а молва и мнение, созданные вокруг факта или события.
В 50-60-х годах за «советскую креатуру» шли – в писаниях Гелена и прочих – Борман (после отбытия Гесса в Англию второе лицо в нацистской партии), Мюллер (глава гестапо), кое-кто из генеральской мелкоты. Но тень фюрера не тревожили. На исходе XX века открыли, что все годы нахождения у власти, до 1941 года без сомнений, Гитлер имел тайного почитателя и союзника в лице Кремля. Милые бранились – только тешились. И торговля между ними «процветала», и всякое такое прочее. В 1939 году тайное стало явным, и Третий рейх мог на русских харчах и сырье приступить к своим завоеваниям.
Советской сталью, убеждают публику мистификаторы, были подкованы сапоги солдат вермахта, что чеканили шаг в Дании и Норвегии, на советском горючем нацистские танки прошлись по Люксембургу, Бельгии и Голландии, прежде чем въехали в Париж. Само собой, советским бензином были заправлены самолеты люфтваффе, бомбившие Великобританию, и дизельным топливом – подводные лодки, топившие британские суда.
Доказательства? А зачем они нужны, если «сложилось мнение». Когда в том есть потребность, возникшее мнение можно подпружинить другим родственным мнением или, для вящей убедительности, пристроить в прилагаемой к мнению таблице дополнительный «нулек», и, извольте, – из 279 тысяч тонн нефти за ту же цену нетрудно сообразить 2790 миллионов тонн.
До 1992 года редко у какого исследователя появлялась здесь возможность или возникало желание заглянуть не в писания собратьев по профессии, а в архивные святцы. Но после защиты Генрихом Швендеманном докторской диссертации «Экономическое сотрудничество между германским рейхом и Советским Союзом в 1939–1941 годах – альтернатива гитлеровской восточной программе?» и воспроизведения ее основного содержания в отдельной книге спекуляции и инсинуации не извинительны. С ними вроде бы пора кончать.
Автор имеет привилегию пользоваться текстом диссертации, любезно предоставленным ему д-ром Швендеманном. Эта фундаментальная работа подтверждает, что объем советско-германской торговли к 1938–1939 годам упал за пять предшествовавших лет на порядок. Импорт из СССР – о советском сырье и материалах между тем прежде всего ведется речь – составил в 1938 году 53 миллиона, в 1939 году – 30 миллионов марок. Золото и девизы, которые Москва в покрытие задолженности по торговым операциям веймарского периода (1,2 миллиарда марок) переводила в Берлин, тратились нацистами на экспорт в основном из США. Советский Союз, со своей стороны, пытался возместить выпадение немецких партнеров (в январе 1936 года Гитлер категорически запретил продажу в СССР материалов военного назначения) размещением заказов в Соединенных Штатах. Военно-морское ведомство США, однако, блокировало соответствующие советские шаги.
После подписания Молотовым и Риббентропом договоров о ненападении (23 августа) и о границе и дружбе (28 сентября) посольство Германии в Москве было извещено своим центром о направлении в советскую столицу делегации Риттера-Шнурре с заданием «в течение нескольких дней» согласовать программу немедленных поставок примерно на шесть месяцев. Из желания покупаться в советском сырье, нефти и зерне, а также устроить транзитный поток через СССР олова и каучука до декабря 1939 года ровным счетом ничего не вышло: ни одной тонны рейху не перепало.
С введением США 2 декабря 1939 года «морального эмбарго» против Советского Союза наметились подвижки. 18 декабря сторонами был подписан первый контракт по нефти (на 108 тысяч тонн). Немцы получили с конца декабря 1939 по январь 1940 года 22 400 тонн нефти, а в феврале 1940 года случилась заминка: Москва выдвинула каталог требований, включавший все позиции, запрещенные к продаже СССР администрацией США, и обусловила поставки товаров, интересовавших Берлин, удовлетворением этих заявок.
Сталин лично взялся вести переговоры, чтобы преодолеть заторы, ошибочно полагая, что на немецкой стороне позицию формирует Гитлер. Последний руководил, но на другой лад. 21 января 1940 года Редер записал: «Фюрер желает, чтобы чертежи кораблей класса „Бисмарк“, а также корпус корабля („Лютцов“) были переданы России возможно позднее, поскольку он рассчитывает уклониться при благоприятном развитии военной ситуации от этой сделки». С конца сентября 1939 года интерес Гитлера к «инсценировке Рапалло» быстро угасал. Он примеривался, как и когда примется бить эту отыгранную карту.
Нацистский диктатор с неохотой санкционировал продажу Советскому Союзу военных материалов и технологий, отдельных образцов оружия, промышленного оборудования и приборов. Но деваться было некуда: без этого стопорилось всякое продвижение к подписанию (11 февраля 1940 года) экономического договора. Этот договор предусматривал поставку из СССР в Германию сырья на общую сумму 420–430 миллионов марок в течение двенадцати месяцев, в том числе 934 тысяч тонн кормового зерна, 872 тысяч тонн нефтепродуктов, 500 тысяч тонн железной руды, 100 тысяч тонн хромовой руды, 5000 тонн меди, 1500 тонн никеля, 450 тонн цинка. Чтобы возможность стала товаром, Германия должна была исполнить свои обязательства перед Советским Союзом согласно спискам (№ 2–5), детально фиксировавшим номенклатуру изделий и сроки их передачи заказчику.
Ошибочно смешивать контрольные цифры, зафиксированные в договорном тексте, и товарообмен в его реальном исполнении. Проволочки с принятием советских заказов фирмами рейха вызвали очередное прекращение с 1 апреля отгрузки из СССР зерна и нефти – единственных товаров, которые не гладко, но поставлялись в Германию (на уровне 20–25 тысяч тонн в месяц) с декабря 1939 года.
Никакого доступа с советской помощью к цветным металлам и каучуку на мировом рынке Германия тоже пока не получила. Со ссылкой на позицию западных держав и Японии А. Микоян в беседе с послом Ф. Шуленбургом фактически отозвал обещания, отраженные в феврале 1940 года в специальном протоколе.
Такой язык в Берлине понимали. В течение апреля были подписаны контракты по советским заказам на сумму 310 миллионов марок. СССР получил к 11 мая даже 23 военных самолета и две 21-см мортиры фирмы «Крупп». Но и после этого нефтяной кран оставался перекрытым, пока 26–27 мая не нашлась развязка в ценах на советскую нефть и немецкий уголь (немецкая сторона обязалась до 11 мая 1941 года поставить 4,7 миллиона тонн коксующихся углей), а крейсер «Лютцов» не взял курс на Ленинград.
Советское решение повременить с отгрузкой нефти, возможно, имело более широкую кулису. 28 марта 1940 года англо-французский верховный союзнический военный совет принял решение высадить войска в Северной Скандинавии и заминировать норвежские прибрежные воды, чтобы отрезать Германию от шведской руды. Совет не снял с повестки дня операцию против Баку и Батуми, на чем продолжали настаивать французы. Руководство СССР, располагая документальными разведывательными данными, считалось с тем, что Франция может предпринять какую-то враждебную акцию отдельно от англичан, и весной 1940 года передислоцировало часть войск из западных военных округов на Кавказ.
Не нуждается в специальном комментировании воздействие на позицию Москвы стремительного развития событий на Западе. Поражение Франции было крайне неприятным сюрпризом. Советский Союз оставался фактически один на один с рейхом на континенте, причем с плохо прикрытыми тылами. Рассыпался весь стратегический расклад Сталина, который определил его выбор в августе 1939 года. Самое позднее с этого времени не только логика, но и разведывательные сводки заставляли советского диктатора чаще посматривать на часы: неудержимо надвигался момент истины, когда всех смертных зовут к ответу за содеянное и упущенное.
На календаре был уже июнь 1940 года. Франция капитулировала. Начались советские поставки немцам цветных металлов, но пока лишь в объемах, необходимых для изготовления заказанных СССР оружия, оборудования, приборов и т. п. Экспорт первых партий советских фосфатов, марганцевой руды, хлопка датируется тоже июнем. Тогда же приняли сколько-нибудь значительный объем транзитные перевозки из Маньчжурии, Японии, Ирана и Афганистана – главным образом сырья для производства продовольствия. До 31 августа 1940 года из Японии перевезено 2,5 тысячи тонн каучука. Потребность в натуральном каучуке для выполнения на германских предприятиях контрактов с СССР определялась немцами в 4–5 тысяч тонн.
Г. Швендеманн неоднократно отмечает, приводя обширные документальные и статистические данные, что ни о какой зависимости Германии вообще и ее военной экономики в особенности от советских сырьевых материалов не могло быть речи, а утверждения, будто «военные успехи рейха на Западе базировались на экономической поддержке Советского Союза, – легенда».
Злая ирония состояла в другом. Если 1 сентября 1940 года вновь была полностью прекращена отгрузка нефти (потом возобновилась в урезанном наполовину объеме) и приостановлены все транзитные перевозки, а через А. Микояна заявлен ультиматум: либо Берлин будет выполнять взятые им обязательства, либо советская сторона свернет или аннулирует свои, – то с ноября-декабря 1940 года Сталин принялся «экономически умиротворять» Гитлера, рассчитывая купить таким способом хотя бы несколько недель или месяцев без войны.
Однако с захватом Дании, Голландии, Бельгии и Франции экономическая ситуация для рейха решительно переменилась. Изъятые там запасы нефтепродуктов, черных и цветных металлов и пр., перешедшие под контроль немцев предприятия делали партнерство с Советским Союзом излишним или малопривлекательным. Отпадала необходимость закупок в СССР железной руды, лома металлов, чугуна, вдвое уменьшилась потребность в хроме, сведены к минимуму запросы на фосфаты и древесину. Правда, неурожай 1940 года – немецкие крестьяне собрали на 3,5 миллиона тонн меньше зерна, чем в предшествующий год, – заставил Геринга маневрировать перед лицом ультиматума Микояна. Что до фюрера, то неурожай, усугублявшийся дефицитом квалифицированных рук в германской промышленности ввиду призыва на военную службу все новых возрастов, пустая валютная касса лишь укрепляли его в решимости действовать, чтобы стать безраздельным господином Европы. Никогда в истории, по убеждению Гитлера, немцам не открывалась лучшая возможность разом и навсегда разрубить все сдерживавшие их оковы.
Податливость Сталина была для Гитлера индикатором слабости и страха. Вывод: чем Москва дальше оттягивает роковую минуту, тем больше надлежит ее приблизить; не покупать у СССР, а взять мечом все, что потребно и хочется. Затем, чуть передохнув, можно будет заняться войной континентов.
Не всем в нацистской верхушке доводы предводителя представлялись бесспорными. Геринг, Редер, Риббентроп пытались доказывать, что война на два фронта не для Германии, что, не разделавшись с Англией, слишком опасно затевать войну с Советским Союзом. Из Сталина, утверждали они, можно выжать дополнительные уступки, даже территориальные. Гитлер не позволил совлечь себя с намеченного маршрута.
Что дало «экономическое сотрудничество» с рейхом Советскому Союзу, помимо неприятностей, которые можно с натяжками или без оговорок поставить в связь с поставками в 1941 году немцам нефти, зерна, меди, марганцевой руды и пр., не прекращавшимися даже в ночь с 21 на 22 июня? С 1 января по 31 мая 1941 года СССР отгрузил в Германию 307 тысяч тонн нефтепродуктов, 654 тысячи тонн зерна, 7700 тонн меди, 68 тысяч тонн марганцевой руды, 78 тысяч тонн фосфатов, 42 тысячи тонн хлопка, 1076 килограммов платины. Три года спустя Сталин бросит в разговоре, кажется, с А. Гарриманом, послом США в Москве, фразу: «Русские – простые люди, но не надо принимать их за дураков». Советский диктатор не был ни дураком, ни простаком и не упускал взять от экономического сотрудничества с Германией в 1940–1941 годах максимум пользы.
Для полноты картины примем к сведению, что в 1940 году доля Германии во внешней торговле СССР равнялась доле США, несмотря на сокращение импорта американских товаров вследствие установленных Вашингтоном жестких ограничений. Рестриктивные меры американцев ударили особо чувствительно по закупкам военных материалов (включая алюминий и молибден) и промышленного оборудования. Отсюда объяснимый интерес к их приобретению у немцев.
С мая по декабрь 1940 года советская сторона приобрела в Германии 2380 станков (стоимость – 54 миллиона марок), военной техники и материалов на 36 миллионов марок, угля на 41 миллион марок. В первой половине 1941 года были получены дополнительные объемы алюминия (крайне нужного ввиду перехода на новое поколение самолетов), более 4000 станков, в том числе специальных, в которых остро нуждалась военная индустрия самого рейха. Выполнением советских заказов было занято более 300 фирм (не считая подрядчиков), многие из которых по соображениям секретности не ставились в известность о «Барбароссе» до 22 июня.
Нацистское высокомерие, уверенность, что русские «недочеловеки» не способны овладеть современными промышленными технологиями, а создание ими чего-то лучшего напрочь исключалось, зарекомендовали себя лучшим коньком, который вывел Москву к чрезвычайно ценным военно-техническим секретам рейха и позволил сверить – на стадии налаживания в СССР серийного производства, в особенности новых самолетов – представления советских конструкторов, технологов и производственников с достижениями будущего противника. Военные и технические специалисты Германии были бы, наверное, правы в презумпции, что на советской стороне недостанет времени для копирования немецких систем оружия, приобретайся они с целью воспроизведения. Однако речь шла не о заимствованиях, а о выявлении сильных и слабых мест соперника и соответственно корректировке выбиравшихся в СССР технических решений. Когда немецким специалистам весной 1941 года был показан ряд советских авиастроительных предприятий, они были неприятно поражены как размахом работ, так и постановкой инженерной и технологической сторон дела.
Несомненно, приобретенные знания, образцы техники, оборудование не могли капитализироваться в считаные месяцы. Чтобы от них получился прок, предстояло не сгинуть, не сломаться во все решавшем 1941 году. Постфактум можно и надо открыто признать, что не раз и не два Советский Союз откатывался на край пропасти. Гитлеру не просто мерещилась победа, он был близок к ней. В конце концов грубейшие просчеты одного диктатора уравновесились авантюризмом другого. Прежде чем заняться вплотную этой самой мрачной главой тысячелетней российской истории, надобно, пусть очень сжато, ответить на поныне дискуссионный вопрос: как и почему Советский Союз залез в петлю?
В акте передачи Наркомата обороны СССР К. Ворошиловым С. Тимошенко после войны с Финляндией разбирались не одни провалы и неудачи зимы 1939/40 года. Вскрывалось плачевное состояние оборонного дела в стране в целом, и ставился диагноз: советские вооруженные силы не были годны к ведению ни крупных наступательных, ни оборонительных операций. Отсутствовала общесоюзная система обучения и подготовки резервистов, не имелось даже настоящего их учета, что превращало в фикцию мобилизационные планы. Взаимодействие родов войск – ниже всякой критики, их материально-техническое оснащение (связь, транспортные средства и пр.) было удручающе несовершенным.
Короче, при первом же столкновении с упорным противником российское чудо-оружие «авось» отказало. Из лихой прогулки, призванной закрепить славу Халхин-Гола, получился вселенский скандал. Почти все надо было начинать заново, всех переучивать: солдат и офицеров – элементарному владению оружием и приемам ведения реального боя, старших и высших командиров – искусству вождения подчиненных и координации собственных действий с соседом, а также со средствами поддержки.
Показательно, что акт не сваливал ответственность за прискорбное положение на «врагов народа», расстрелянных или брошенных в застенки в 1937–1939 годах. Серьезность вызова уберегла также от соблазна вздуть очередную волну репрессий, хотя аресты в армии и на флоте, как и в обществе в целом, не прекращались.
Приходилось, не признавая правоты М. Тухачевского и других убиенных, возвращаться к идее крупных бронетанковых соединений и моторизованных частей. Пора было кончать с раскачкой в доводке и налаживании массового производства новой танковой техники (Т-34), истребителей МиГ, ЛаГГ, Як, штурмовиков Ил-2, бомбардировщиков Пе, артиллерийско-минометного и стрелкового вооружения. Во многих случаях новые модели оружия по своим тактико-техническим характеристикам были сравнимы с немецкими или превосходили их.
Опять и опять – все требовало своего времени. И выпуск более совершенных вооружений, и обучение овладению ими, и привитие офицерам и генералам навыков управления частями (соединениями), сформированными на новых принципах и использующими новую технику. Об инженерном оборудовании театра войны, об обустройстве переносимых на запад оборонительных рубежей (ценой демонтажа имевшихся старых) нечего и говорить. Не потому, что кому-то так хотелось. Быстрее чем к середине 1942 года первоочередные мероприятия по программе модернизации советских вооруженных сил не могли были быть выполнены, особенно при нехватке командного состава как носителя организующего начала, при дефиците профессионализма и незаскорузлого военного мышления.
События лета и осени 1941 года покажут: именно здесь, в утрате способности управления войсками на всех уровнях выше полка, в разрыве взаимодействия во всех звеньях, таилась главная беда. Еще до первого выстрела по паролю «Дортмунд», двинувшего в поход германскую военную машину, при несогласованности и в отсутствие координации действий между верховным командованием и штабами округов, а последних – с вверенными им соединениями и частями – вроде бы единая система обороны рассыпалась на нестыковавшиеся фрагменты. Очень сомнительно, чтобы интеллектуальные утраты предвоенных лет в оборонном потенциале страны, вызванные преступлениями и произволом диктатора, удалось восполнить, сохранись мирная передышка не до 1942-го, но даже до 1944 года.
Расхожей стала введенная Н. Хрущевым в оборот побасенка, будто Сталин не желал ничего знать насчет подготовки нацистской агрессии против СССР и до последней минуты игнорировал сигналы о надвигавшейся катастрофе. Стоит разобраться, что здесь верно и что, затуманивая истинную картину, способствует прорастанию фантазий, одна другой пуще.
Выше приводились сведения о невосполнимых потерях советских вооруженных сил в 1937–1939 годах в результате расправы Сталина с «заговорщиками» в Наркомате обороны, Генштабе, военных округах и последовавшей затем чистки в армии, ВВС, военно-морском флоте. Генеральный штаб – это и военная разведка, которая на каком-то этапе была почти парализована.
Огромный урон репрессии Сталина и его приспешников причинили политической разведке. К 1938 году под предлогом борьбы с «врагами народа» были ликвидированы почти все нелегальные резидентуры, контакты с ценнейшими источниками информации прерваны или утрачены. Аппарат легальных резидентур был разгромлен и сокращен в три-пять раз. Итог – в 1938 году 127 дней подряд из внешней разведки к руководству страны не поступало никаких данных.
Понадобились самоотверженные усилия избежавших кары профессионалов и весь энтузиазм причисленных к разведке новобранцев, чтобы к 1941 году восстановить работоспособную агентурную сеть в Германии, Италии, Англии, Франции, США, Китае. Но еще долго тянулся шлейф подозрительности к донесениям источников, унаследованных от «врагов народа». В разряд сомнительных или даже намеренно вводящих в заблуждение попадали агенты, добывавшие уникальную документальную информацию из зарубежных центров власти.
Эффективность разведывательной деятельности серьезно снижалась и принятой тогда практикой работы с поступавшими материалами. Самые важные сообщения направлялись Сталину, а также Молотову. Остальные деятели могли что-то выборочно узнавать, будь на то санкция главного. В штатах политической разведки не было аналитиков, которые систематически занимались бы обобщением всей совокупности материалов и их изучением, в частности под углом зрения достоверности. Аналитическая группа будет сформирована ближе к концу войны. Оставляло желать лучшего сотрудничество разведок различного ведомственного подчинения.
Принимая это к сведению, не станем все же закрывать глаза на то, что с июля 1940 по июнь 1941 года только по линии политической разведки поступило свыше 120 сообщений о намерении Гитлера пойти войной на Советский Союз. И самые существенные из них легли на рабочий стол Сталина. Еще весомей был банк данных военной разведки. Определенный урожай собирала служба дешифрования. С ее продукцией Сталин знакомился практически ежедневно.
При всем стремлении бежать от неприятностей диктатор не мог отгородиться от реальностей. Ряд примеров показывает, что разведывательная информация служила основанием как для заявления протестов, так и для других акций.
Секретные соглашения, заключенные Литвой, Латвией и Эстонией с рейхом в первой половине 1940 года, свидетельствовали, наряду с нацистской активностью в Финляндии, Румынии, Болгарии и Югославии, что линия «разделения интересов» перестает сдерживать Берлин. Прибалтийские республики обязались, в частности, направлять в Германию три четверти своего экспорта. Тщательно законспирированные контакты поддерживались между военными и специальными службами рейха и прибалтов. Введение войск вермахта в свободную портовую зону Мемеля оценивалось в свете поступивших к советскому руководству данных о поощрявшихся извне планах литовского руководства войти в открытый военно-политический сговор с Берлином.
Мы не обманемся, предположив, что повышение у Гитлера вкуса к Прибалтике побуждало Сталина усомниться в «достаточности» принятых осенью 1939 года защитных мер. Советское военное присутствие в принятом тогда виде не упреждало неожиданностей и, понятно, ограничивало интегрирование территорий трех республик в оборонную политику СССР. Эта политика исходила из вероятности, а вскоре – из неизбежности вооруженного противоборства с нацистским рейхом на рубеже 1942–1943 годов.
6 июня 1940 года советский военный атташе в Болгарии И. Дергачев доложил, что, согласно достоверным источникам, Германия после заключения перемирия с Францией «в течение ближайшего времени… совместно с Италией и Японией нападет на СССР». 9 июня военный атташе СССР сообщил из Берлина о начавшейся переброске частей вермахта с запада на восток. В последующие месяцы сведения об агрессивных замыслах нацистов против Советского Союза регулярно поступали, помимо Берлина, из Цюриха, Бухареста, Токио, германского посольства в Москве, разведотделов штабов приграничных военных округов.
Не требовалось прозорливости, чтобы раскрыть смысл военно-инженерных работ, стартовавших в Польше в октябре 1939 года, а с середины 1940 года разворачивавшихся в Восточной Пруссии, на территории Румынии и Словакии. Слова в донесениях могли восприниматься читателями различно. Но прокладка рокадных дорог, укрепление старых и наведение новых мостов, строительство хранилищ для армейского имущества, горючего и боеприпасов, полевых аэродромов и т. п. сводили на нет простор для разночтений.
29 декабря 1940 года советский военный атташе доложил из Берлина: «Гитлер отдал приказ о подготовке к войне с СССР». Война, говорилось в телеграмме, должна разразиться в марте 1941 года. Ровно через неделю атташе уточнил, что данные, сообщенные 29 декабря, основываются не на слухах, а на документе. Лишь время нападения источник указал неточно. Впрочем, вскоре он же и внес поправку: война должна начаться 22–25 июня.
Вне сомнений и без преувеличений каждый рабочий день Сталина открывался чтением разведывательных донесений. Поскольку самое секретное из секретного замыкалось на нем, диктатор обретал возможность заниматься оракульством, претендовать на непререкаемость суждений при обсуждениях даже в кругу избранных, когда приглашенным не возбранялось открывать рты.
Но, ведя диалог с собой наедине, он не должен был обманываться? Полноте. На самообмане и обмане замешано большинство трагедий человеческой цивилизации. История Второй мировой войны есть, не в последнюю очередь, история ханжества, дезинформации и коварства.
Проблемой Сталина был не дефицит, а изобилие информации. При нетерпимости ко всякой оппозиции, к любой полемике с освященной его именем догмой, он брал из потока сообщений на веру лишь то, во что сам желал верить. Разброс в датах, впрочем объяснимый, ибо окончательно день 22 июня был затвержден в нацистской ставке 28 апреля, наряду с другими серьезными и умозрительными доводами, позволял Сталину внушать себе самому: не все потеряно, сколько раз в прошлом удавалось выйти полусухим из воды, как-нибудь выкрутимся и теперь. Конечно же он переиграет, перехитрит Гитлера, если надо, соблазнит его молочными реками и кисельными берегами или посеет в фюрере тревогу за исход агрессии и тем сделает «самое трудное решение в его жизни», по сути, невозможным. Или советскому диктатору вспомнилась духовная семинария: Бог не выдаст – свинья не съест?
С конца 1940 – начала 1941 года советская разведка и контрразведка регистрировали нараставшие переброски в районы, прилегающие к СССР, германских сухопутных войск, затем ВВС и ВМС, обустройство рубежей для перехода в наступление. После 10 апреля транспортировка войск и тяжелой техники на восток через Варшаву, Братиславу и другие узлы коммуникаций осуществлялась днем и ночью уже без маскировки. Немецкие офицеры были снабжены топографическими картами приграничных регионов СССР. При штабах проводились занятия по изучению русского языка.
5 мая Главное разведуправление Генштаба Красной армии доложило Сталину, Тимошенко и другим политическим и военным руководителям сводку с данными о дислокации германских войск по периферии советских границ: их общая численность определялась в 103–107 дивизий. В Восточной Пруссии было сосредоточено 23–24 дивизии, против Западного (Белорусского) особого военного округа – 29 дивизий, Киевского округа – 31–34 дивизии, в Прикарпатской Украине – 4 дивизии, против Молдавии в Северной Добрудже – 10–11 дивизий. Ожидалось дальнейшее усиление группировки за счет, в частности, высвобождавшихся в Югославии войск.
Владея этими данными, Сталин выступал в тот же день на встрече в Кремле с выпускниками 16 военных академий. От лично присутствовавших на встрече офицеров (ставших с годами генералами) и генералов (сменивших военный мундир на дипломатический) автору известно следующее о речениях советского руководителя.
Сталин выступал без текста, расхаживая вдоль стола президиума, за которым сидели В. Молотов и другие деятели. Война на пороге, заявил он, Гитлер изготовился вторгнуться в Советский Союз. Нам повезло бы, если бы этим – жест руки указал в сторону наркома иностранных дел – удалось оттянуть агрессию на пару недель или месяц-другой. Но на одно везение полагаться нельзя. Поэтому офицерам по прибытии в вверенные им подразделения и части надлежит покончить с благодушием и расхлябанностью, использовать каждый час и каждую минуту для подготовки подчиненных к предстоящим испытаниям, зарядить их уверенностью в том, что задачи по обороне страны решаемы, если каждый боец и командир будет свято исполнять свой долг. Далее Сталин рассуждал об особенностях современной войны, необходимости овладения новой техникой, уже поступавшей в войска, о том, что народ дал армии и флоту оружие, ни в чем не уступающее вооружениям противника и т. д. Он убеждал присутствовавших в том, что руководство страны внимательно следит за всеми перипетиями и события не застанут его врасплох, и просил наполнить этой уверенностью личный состав армии, авиации и флота.
Это относительно достоверно воспроизведено в литературе и в протоколах допросов некоторых офицеров Красной армии, плененных нацистами в 1941 году. Не тенденциозность, а фальсификация начинается там, где Сталину приписывается идея упреждающих гитлеровскую агрессию действий. Следуя тогдашней военной доктрине, он действительно говорил о необходимости не просто отразить нападение, но, преследуя, наказать супостата. Но, ведя речь о контрударе, Сталин нигде ни прямо, ни в обход не вышел на тему превентивного удара.
Здесь можно было бы поставить точку, процитировав убийственный приговор Г. Швендеманна попыткам обелить Гитлера, выдать наибольшее из его злодеяний – войну на уничтожение и порабощение Советского Союза – за «акт самозащиты»:
«Все попытки приписать Сталину часть или даже всю вину за немецкое нападение, – будь то ссылки на наступательную советскую внешнюю политику, якобы не оставлявшую Гитлеру другого выбора, или гальванизация трудно выговариваемого тезиса о превентивной войне (летом 1941 года одному агрессору, Гитлеру, предоставлялся последний шанс упредить другого агрессора) – лишены всяких оснований. Авантюристические тезисы сомнительного советского перебежчика, доходящего до утверждений, будто Сталин планировал нанести удар по Германии 6 июля 1941 года, доводят до полного абсурда попытки умалить полную ответственность немецкой стороны за вероломное нападение на Советский Союз или вообще снять с нее такую ответственность».
Но вздор сочиняется и тиражируется не ради вздора. Кому-то он как бальзам от кошмаров, что поныне портят сон. Это бы полбеды. Наибольшим спросом вариации вокруг «превентивных действий» Гитлера пользуются у закоренелого и истинно опасного реваншизма, который целит не в итоги войны, а в ее истоки. Нет, ставить точку рано. Перебежчик Резун, даже сменив псевдоним В. Суворов на А. Македонский или Н. Бонапарт, не прибавит своим писаниям убедительности. Но, скажем, В. Мазер, листая на глазах неосведомленного массового читателя частично подлинные документы, способен навести тень на плетень.
В 1948 году маршал А. Василевский извлек из своего личного сейфа и зарегистрировал в Главном оперативном управлении Генерального штаба записку, написанную от руки в единственном экземпляре для доклада Сталину. Записка не завизирована ни С. Тимошенко, ни Г. Жуковым, хотя В. Мазер и другие (с этого начинаются фальсификации) утверждают иное. В тексте было оставлено место для простановки подписей, если бы и когда изложенная в ней концепция нашла высочайшее одобрение.
Почему записка осела у А. Василевского? Очевидно, потому, что будущий маршал вместе с генералом Н. Ватутиным составлял ее. Ватутин, однако, погиб в Киеве в 1944 году от рук бандеровцев.
Когда возникла записка? У В. Мазера элегантно сказано: «до 15 мая». Это может быть и 1 мая. Или даже 1 апреля, не проглядывай на небрежно изготовленной копии слово «май». В действительности Василевский и Ватутин доверили бумаге свои мысли и тревоги после встречи Сталина с выпускниками военных академий и его категорической фразы – «война на пороге». На эту работу у двух генералов ушло 4–5 дней. Вслед за тем проект был вручен Г. Жукову, от которого попал к С. Тимошенко.
Достоверно неизвестно, как нарком обороны и начальник Генштаба доводили соображения своих подчиненных до Сталина. Зная негативную и порой гневную реакцию диктатора на разведсводки, ранее представлявшиеся проекты распоряжений по армии и флоту, которыми предлагалось привести ВС в состояние повышенной готовности, на предостережения из Лондона и Вашингтона насчет возможной германской агрессии, его указания самым обходительным образом обращаться с немецким персоналом, попадавшим в советские руки во время разведывательных рейдов против СССР, Тимошенко и Жуков могли ограничиться прощупыванием, обходным зондажем. Скорее всего, однако, дело обстояло так.
Встреча 5 мая поставила военных между двух огней. Отмалчиваться в ответ на малолестные и двусмысленные высказывания Сталина в адрес вооруженных сил в момент нависшей над страной угрозы было рискованней, чем что-то предлагать. Так или иначе, диктатор вводился в курс соображений, наработанных Генштабом под воздействием сталинских же оценок от 5 мая.
Дальнейшее автор основывает на словах лично ему знакомого генерала, беседовавшего с маршалом С. Тимошенко вскоре после войны. При очередном докладе Сталину нарком обороны и начальник Генштаба поинтересовались, не нашлось ли у него возможности взглянуть на подготовленную военными записку. В ответ раздалась тирада: оценки, сформулированные на встрече с выпускниками академий, предназначались войсковым офицерам. Они должны были отбыть в свои части, заряженные доверием к руководству страны, проникнутые ответственностью за определенную каждому задачу – поднимать бдительность и совершенствовать выучку. Из сказанного 5 мая изменений для внешней и оборонной политики не возникает. Хотите носить головы, хмуро присовокупил диктатор, не подыгрывайте провокаторам. Войны не должно быть. Следовательно, надлежит сделать все возможное и невозможное, чтобы ее в 1941 году не было.
Из этой отповеди Сталина можно заключить, что, хотя на записке нет его пометок, он, похоже, брал ее в руки и отверг как совершенно чуждую его расчетам. Проект, получивший статус документа лишь после его регистрации в 1948 году, не оказал влияния на оперативную деятельность Наркомата обороны и Генерального штаба, если не считать, что доклады того же ГРУ, предназначенные для Сталина, стали еще обтекаемей, а донесения Р. Зорге и ряда других первоклассных разведчиков с какого-то момента не показывались диктатору вообще.
Сообщение ТАСС от 14 июня: советско-германские отношения в полном ажуре, и Германия верно держится взятых на себя перед СССР обязательств, – предназначалось также военному руководству страны, а не одной общественности. Никому, кроме Сталина, не дозволялось называть черное черным.
Напрашивается вопрос: кто правильнее оценивал боеспособность и боеготовность Вооруженных сил СССР в мае 1941 года – их непосредственные начальники, склонявшиеся привести армию и флот в боевую готовность для выполнения, если удастся, также наступательных задач, или Сталин, обрекавший их на пассивное выжидание? Видимо, в такой редакции вопрос некорректен дважды или трижды.
Во-первых, планировать с колес удар по такому отлично отмобилизованному и опытному противнику, как нацистская Германия, мог либо фантазер, витающий в облаках, либо приготовишка, которому море по колено. Заподозрить С. Тимошенко, Г. Жукова, А. Василевского, H. Ватутина в прожектерстве, наивности или шапкозакидательстве, особенно после финского ледяного душа, поводов нет. В их демарше прослеживается, скорее, намерение вытянуть Сталина на объяснение, показав, что стратегии выжидания, наперед дарящей инициативу противнику, есть альтернативы.
Во-вторых, кому, как не С. Тимошенко было предметно и детально знать, что реорганизация вооруженных сил вступила как раз в критическую фазу, если эта реорганизация проводилась под его прямым началом. Отстав от одного причала, они еще не пришвартовались к другому.
В-третьих, о подходах и поступках Сталина зимой, весной и летом 1941 года неверно судить с позиций здравого смысла. Ближе к действительности оценки 1941 года на немецкой стороне. Россия «пойдет на все, чтобы избежать войны» (заместитель военного атташе в Москве Кребс), Сталин «будет делать все, чтобы избежать конфликта с Германией» (военный дневник командования ВМС). «Сталина охватывает дрожь перед приближающимися событиями» (Гитлер – Геббельсу 15 июня 1941 года). Неприятие правды жизни пронизывало сущность советского диктатора. А тут, пытаясь спастись от войны, он бежал от себя, от своей мании преследования и патологической подозрительности. Уничтожив цвет советского командного состава, Сталин не верил никому из пришедших ему на смену. Им двигал панический страх. Диктатор боялся всякой темноты, даже спал при ярко светящих лампах, а здесь сплошной мрак: что станет, если кошмар начнется? Во что бы то ни стало не допустить начала, тогда не сбудется пугающее неизвестностью продолжение.
Что хуже, не знать или, зная, действовать неадекватно? Донесения проверенных в деле и временем секретных сотрудников, между собой никак не связанных, сходились с конца мая в одном: война разразится на рассвете в воскресенье 22 июня. Нет, дезинформация. Сверхнеопровержимые данные о завершении 16 июня вывода соединений вермахта и сателлитов Германии на исходные для броска рубежи. Не убеждают. В 1940 году захватом Дании и Норвегии рейх лишил СССР свободного прохода в Северное и из Северного моря. Фактическим подчинением Болгарии и приручением Турции нацисты вешали замок на черноморских проливах. Неприятно, но не смертельно.
11 июня германское посольство получило указание жечь документы. Сталину об этом сообщено. СССР срочно покидают представители крупнейших немецких фирм, занятых советскими заказами. Это – игра на нервах.
Адмирал Н. Кузнецов 13 июня доложил Сталину, что немецкие суда покидают советские порты, и попросил разрешения отозвать советские суда из портов Германии. «Хозяин, – записал начальник секретариата Сталина А. Поскребышев, – выгнал его вон».
Нарушения советской границы самолетами германских ВВС и наземными патрулями приняли систематический характер. Регистрировать, но не реагировать – такова установка.
В последнюю неделю перед войной прекратилась отгрузка немецкими фирмами-изготовителями станков, моторов, приборов и другой готовой к транспортировке в СССР продукции. Это не причина для задержки встречных поставок в рейх советского зерна даже в ночь с 21 на 22 июня.
Имелся кто-то, кому Сталин в это время внимал? Был таковой. В докладной записке Берии от 21 июня мы читаем: Деканозов бомбардирует «дезой», сообщая, что «нападение» начнется завтра. Генерал-майор Тупиков, военный атташе, утверждает, что «три группы армий вермахта будут наступать на Москву, Ленинград и Киев, ссылаясь на свою берлинскую агентуру. Он нагло требует, чтобы мы снабдили этих врунов рацией». «Но я и мои люди, Иосиф Виссарионович, твердо помним Ваше мудрое предначертание: в 1941 году Гитлер на нас не нападет!»
Сталин имел возможность заглядывать в секреты Черчилля и убедился, что информация об агрессивных намерениях нацистской Германии имела побочным назначением толкнуть Москву на упреждающие операции против рейха, пока тот завяз в усмирении Югославии. Если кто подсказывал советскому руководству идею превентивного удара, то его надо бы искать скорее в Лондоне, чем в советской столице.
Трудно угадать, какие химеры рождались в воображении Сталина, когда разведывательные данные о лондонских хитросплетениях получали подтверждение из уст, к примеру, британского посла С. Криппса. 12 апреля он фактически потребовал, чтобы советское правительство немедленно пришло на помощь Югославии и Греции, а 18 апреля посол вручил А. Вышинскому меморандум с угрозой: или СССР становится на сторону противников Германии, или Англия заключает с Германией мирный договор и открывает последней беспрепятственный простор для экспансии на Восток. А тут еще Гесс на Британские острова пожаловал. Утверждают, что по собственному почину. Но может быть, и пригласили. Зачем – ясно. Кто? Думай что хочешь.
США – беспросвет. Жена посла Штайнгардта распорядилась 5 мая готовить для отправки в Америку все серебро, скатерти и постельное белье. На следующий день, ссылаясь на мнение мужа, она заявила: «Немцы устроят страшный блиц… народ взбунтуется. И немцы это прекрасно понимают». 1 июня упаковкой чемоданов к спешной эвакуации занялся сам посол, а 20 июня он лично разведывал дороги, по которым в случае чего можно будет сбежать из резиденции в Москве на снятую в поселке Тарасовка дачу. Машину со Штайнгардтом остановили местные жители, принявшие посла за шпиона. Работники наружного наблюдения поспешили на выручку американскому дипломату.
Для подобных пикантностей у Сталина находилось время. Он впитывал их в себя и хранил в на редкость цепкой памяти. Штайнгардт долго не забывался ему, как и данные об активизации контактов представителей администрации с белоэмиграцией, осевшей в Штатах. Характер этих контактов подсказывал: планы отзыва дипломатического признания СССР обретают конкретные очертания, Вашингтон уже моделирует политику на случай исчезновения Советского Союза в результате военного поражения от Германии.
Куда ни кинь, все клин. И в самый последний черед возникает желание исповедоваться во зле – что сам накликал или породил.
