7

Сансиро вошёл с чёрного хода и спросил у старухи служанки, дома ли Ёдзиро. Та тихим голосом ответила, что Ёдзиро-сан со вчерашнего вечера не возвращался. Сансиро стоял несколько озадаченный. Тут старуха спохватилась: «Что же вы, входите, пожалуйста. Сэнсэй у себя в кабинете». Служанка мыла посуду, видимо, после ужина.

Через столовую Сансиро вышел в коридор. Дверь в кабинет была открыта. Оттуда донёсся чей-то голос: «Эй! Поди сюда!» Сансиро шагнул за порог и увидел Хироту. Профессор сидел, загораживая собой, словно оберегая от чужого глаза, что-то, лежавшее на столе. Сансиро сел почти у самой двери и вежливо осведомился: «Работаете?» Хирота обернулся. Усы у него стояли торчком, и он напомнил Сансиро человека с фотогравюры, которую Сансиро недавно видел.

— Ох, виноват. Это вы, а я думал — Ёдзиро! — Профессор встал, и Сансиро увидел на столе кисть для письма и бумагу. Хирота что-то писал. Ёдзиро как-то пожаловался: «Наш сэнсэй изредка пишет. Но что именно, этого никто не в силах понять. Хорошо бы все его записи свести воедино и упорядочить ещё при жизни, ибо после смерти они окажутся грудой никому не нужной бумаги». И сейчас, бросив взгляд на стол Хироты, Сансиро сразу вспомнил слова Ёдзиро.

— Могу уйти, если помешал. Я ведь просто так зашёл.

— Нет, вы мне нисколько не помешали. Не таким уж важным делом я занимался. Да и срочности никакой нет.

Сансиро не нашёлся что ответить. Лишь подумал, что смог бы учиться в университете без особого труда и даже с удовольствием, если бы обладал душевным равновесием Хироты.

— Собственно говоря, я пришёл к Сасаки-кун, но не застал, и…

— Да, Ёдзиро как будто не возвращался со вчерашнего вечера. Время от времени болтается где-то… Беда с ним.

— Может быть, он занят каким-нибудь срочным делом?

— У таких, как он, не бывает дел. Он сам себе их придумывает. Чудак!

— Уж очень он беззаботный, — сказал Сансиро первое, что пришло в голову.

— С беззаботностью ещё можно мириться. Куда хуже его непостоянство. Видели оросительные канавки на рисовом поле? Мелкие, узкие, а вода в них всё время меняется. Так и Ёдзиро. Никакой целеустремлённости. Идём мы с ним на праздничную ярмарку, так просто, посмотреть, и вдруг он говорит: «Сэнсэй, купите кадку с сосной!» Не успел я рта раскрыть, а он уже сторговался и купил. Впрочем, делать праздничные покупки он мастер. И как дёшево умеет купить! Да, так вот летом, когда все разъехались, он внёс сосну в комнату, закрыл ставни и запер квартиру. Возвращаюсь и вижу, что сосна в тепле сопрела и стала совсем красной. Это вполне в его духе. Хлопот с ним не оберёшься.

Не так давно Ёдзиро занял у Сансиро двадцать иен и обещал вернуть их через две недели, как только получит гонорар от «Бунгэй дзихё». Сансиро выручил приятеля. Оставил себе пять иен, полученных из дому, а остальные отдал Ёдзиро. Две недели, правда, ещё не прошло, но от слов Хироты Сансиро стало как-то не по себе. Он, разумеется, не сказал об этом профессору, лишь заметил:

— Зато как Сасаки-кун уважает вас, сэнсэй, как о вас хлопочет!

Хирота насторожился.

— Хлопочет? О чём же это, позвольте узнать?

Тут Сансиро спохватился и перевёл разговор на другую тему. Дело в том, что Ёдзиро запретил рассказывать Хироте о статье «Невзошедшее светило» и обо всём остальном, что он делал для профессора. Хирота рассердится, если узнает. Когда можно будет, Ёдзиро сам скажет, а пока лучше молчать.

Сансиро тянуло к Хироте по разным причинам. Прежде всего потому, что этот человек ничем не походил на других, даже образом жизни. И ещё больше, чем от других, он отличался от самого Сансиро. Собственно, это и вызывало у Сансиро любопытство и в то же время стремление подражать профессору. С Хиротой Сансиро становился беспечным, и его уже не волновала борьба за положение в обществе. Нономия-сан, пожалуй, тоже не от мира сего. Но создаётся впечатление, что он сторонится всего житейского только из честолюбия. В обществе Нономии всегда испытываешь неловкость, словно ты в долгу перед наукой и непременно должен внести в неё свой вклад. И это, естественно, будоражит нервы. Зато Хирота-сэнсэй — само спокойствие и умиротворённость. Он знает только свою лингвистику, которую преподаёт в колледже, и больше ничего. Не очень вежливо говорить об этом, но Хирота-сэнсэй не опубликовал ни единого исследования. Однако держится с большим достоинством. Вот почему, думал Сансиро, с профессором чувствуешь себя легко и беззаботно. Сансиро влюбился. Но до сих пор не знает, любят его или дурачат, и что ему делать: выказывать покорность или презрение, бросить всё это или надеяться. Сансиро злился, досадовал. Но стоило ему полчаса потолковать с Хиротой, как он снова обретал спокойствие и ему становились безразличны все девушки на свете. За этим, собственно, он и шёл сегодня к профессору… Была ещё третья причина, довольно странная. Сансиро, как известно, страдал от любви к Минэко и ревновал её к Нономии. Профессор же был очень близок с Нономией. И Сансиро надеялся, бывая у Хироты, понять наконец отношения между Нономией и Минэко. Тогда, по крайней мере, он знал бы, как себя вести. Однако лишь сегодня он впервые за всё время решился заговорить об этом с профессором.

— Говорят, Нономия-сан опять собирается снимать квартиру?

— Да, слышал.

— По-моему, человеку, у которого был целый дом, очень неудобно жить в квартире, и всё же Нономия-сан с такой лёгкостью…

— Подобного рода вещи его совершенно не занимают. Посмотрите, как он одет. Да и домашний уют его нисколько не интересует. Только в науку он вкладывает всю душу.

— И долго он собирается жить таким образом?

— Не знаю. Может быть, ему придётся снова обзавестись домом.

— Он хочет жениться?

— Возможно. Нашли бы ему подходящую невесту.

Сансиро кисло улыбнулся, подумав про себя, что наболтал лишнего.

— А вы как? — спросил Хирота.

— Я…

— Вам ещё рано. Жениться а столь юном возрасте — это ужасно.

— А дома мне советуют».

— Кто советует?

— Мама.

— И вы намерены последовать её совету?

— Особого желания у меня нет.

Хирота рассмеялся, из-под усов мелькнули ещё довольно крепкие белые зубы. Сансиро охватило вдруг какое-то удивительно тёплое чувство. Оно не относилось ни к Минэко, ни к Нономии, оно как бы возвышалось над ближайшими интересами Сансиро, было всеобъемлющим. Сансиро устыдился собственной назойливости и перестал расспрашивать о Нономии.

— Мать надо слушаться всегда и во всём, — снова заговорил Хирота. — Молодые люди нынче чересчур дорожат своим «я», не то что мы в юности, когда ещё учились. Тогда, что бы мы ни делали, мы прежде всего помнили о других. Государь, родители, страна, общество — вот что было главным для нас, так уж мы были воспитаны и, если хотите, не отдавая себе в том отчёта, невольно становились лицемерами. Со временем в общественной жизни произошли перемены, лицемерие оказалось ненужным, на смену ему пришёл эгоизм. Собственное «я» — вот что стало важнее всего. Место лицемеров заняли сверхэгоисты, которые и не пытаются скрыть свою подлинную неприглядную сущность, даже, напротив, выставляют её напоказ. Слышали вы когда-нибудь это слово «сверхэгоисты»?

— Нет, не слыхал.

— Это я его сейчас придумал. Может, и вы один из таких сверхэгоистов? Гм… Утверждать не берусь, но возможно… Вот Ёдзиро — классический пример. В своём роде и Сатоми тоже. Кстати, вы её знаете. И младшая сестра Нономии, — правда, в очень своеобразной форме, но это тем более забавно. В прежние времена выставлять напоказ свою сущность мог позволить себе разве только владетельный князь или глава семейства, ныне же у всех права равные, и поэтому каждому хочется показать себя полностью. Впрочем, я не вижу в этом ничего плохого. Вообразите, стоит ведро. Снимете крышку — а там отбросы. Стоит только сорвать с человека прекрасную оболочку — под ней окажется неприглядная сущность сверхэгоиста. Это общеизвестно. Так не лучше ли прекрасную оболочку заменить некрашеным деревом? И дёшево и без хлопот. Простота и безыскусственность — всё на виду. Однако всё хорошо в меру. Чрезмерная простота тяготит. Зайдя чересчур далеко, сверхэгоисты начинают тяготиться друг другом, и, когда это чувство, постепенно усиливаясь, достигает предела, возрождается альтруизм. Альтруизм тоже постепенно сводится только к форме и изживает себя. На смену ему опять приходит эгоизм, и так без конца. Это, пожалуй, помогает нам двигаться вперёд. Взгляните на Англию. Там с давних пор эти два принципа преотлично уживаются друг с другом. Вот почему англичане и стоят на месте. Нет у них ни Ибсена, ни Ницше. Бедняги! Они как будто вполне довольны собой, но ведь со стороны видно, что они закоснели и постепенно превращаются в окаменелость.

С восхищением слушая Хироту, Сансиро, в то же время был несколько удивлён тем, что разговор принял столь неожиданный оборот.

— О чём, собственно, мы говорили? — вдруг спохватился Хирота.

— О женитьбе.

— О женитьбе?

— Да, вы советовали мне слушаться мать…

— А, да, да. Непременно слушайтесь мать, — сказал Хирота таким тоном, словно обращался к ребёнку, и ласково улыбнулся. Но Сансиро не рассердился, даже не обиделся.

— Допустим, мы сверхэгоисты. Но вы говорите, что люди вашего поколения были лицемерами. В чём же это выражалось?

— Вам нравится, когда с вами любезны?

— В общем, нравится.

— Всегда? А мне нет. Напротив. Чрезмерная любезность бывает очень неприятна.

— Что вы имеете в виду?

— Любезность неискреннюю, чисто формальную.

— А такая бывает?

— Когда вас поздравляют с Новым годом, у вас на самом деле появляется праздничное настроение?

— Да в общем-то…

— Думаю, что нет. Нельзя верить субъектам, которые заявляют, что животики со смеху надорвали или, там, покатились со смеху, потому что ни один из них не смеётся искренне. То же самое и с любезностью. Любезность по обязанности — это нечто вроде моего преподавания. Ведь служу я в колледже ради заработка, а у учащихся это наверняка не вызывает симпатии. Вот Ёдзиро совсем другое дело. Он заправила среди сверхэгоистов, хлопот с ним не оберёшься, озорник, подчас не знаешь, что с ним делать. Но такие, как он, простодушны и добры, есть в них что-то милое. Возьмите, к примеру, стремление американцев к деньгам. Деньги для них — самоцель, и они не скрывают этого. Нет ничего честнее таких стремлений. И нет ничего прекраснее честности. Нас же воспитывали чересчур строго, поэтому столько в нас неискренности и фальши.

Сансиро не так уж трудно было следить за ходом мыслей Хироты. Но сейчас его занимали не столько общие рассуждения, сколько частный вопрос. Прежде всего ему хотелось знать, насколько искрения одна его знакомая. Он снова мысленно представил себе манеру Минэко держаться и никак не мог решить, лукавит она или не лукавит. А может, он слишком туп, чтобы понять её?

— Да, вот ещё что… — хмыкнул Хирота. — В нашем, двадцатом, веке вошла в моду одна весьма странная вещь, эдакий хитрый выверт: альтруизм, основанный на эгоизме. Вам не встречались люди с такими принципами?

— С какими именно?

— Ну, скажем, из лицемерия откровенно показывать свою неприглядную сущность. Что, не совсем понятно? Вероятно, я не очень хорошо объясняю. Раньше лицемеры заботились главным образом о том, чтобы о них, упаси бог, не подумали плохо. Нынче же нарочно лицемерят открыто, и если человеку от их лицемерия становится не по себе — цель достигнута. Такого рода честность — отличительная черта сверхэгоиста. И движут им как будто самые благие намерения. Словом, что называется, един в двух лицах. В последнее время иные господа просто мастерски пользуются этим приёмом. Когда представитель цивилизованной расы с весьма тонкой нервной организацией стремится стать сверхэгоистом да ещё хочет сделать это с особым изяществом, лучшего способа не придумаешь. Пустить кровь, чтобы убить человека, считается варварством, и этот метод постепенно выходит из моды.

Хирота говорил о действительности, словно наблюдал её из далёкого прошлого, как гид на поле давних битв, в то же время речь его была исполнена оптимизма, и этим он очень напоминал университетских лекторов. Сансиро по-своему воспринял теорию Хироты. Ведь её можно было применить к его отношениям с Минэко, и он попробовал это сделать. Но, увы, ничего не вышло. Многое в Минэко никак не укладывалось в теорию. Хирота умолк и принялся пускать из носа «философский» дым.

В коридоре послышались шаги. Это был Ёдзиро. Он вошёл в кабинет, забыв поздороваться, заявил:

— Пришёл Харагути-сан, — и, скользнув взглядом по Сансиро, ушёл.

Тотчас же в комнату вошёл Харагути-сан, тучный человек с усиками на французский манер и коротко подстриженными волосами, в кимоно, куда более элегантном, чем у Хироты. С виду он был двумя-тремя годами старше Нономии.

— Давненько не заглядывал к вам, — весело сказал Харагути. — Сейчас у меня был Сасаки, мы с ним позавтракали, поболтали, а потом он притащил меня сюда…

От Харагути так и веяло жизнерадостностью. Сансиро сразу понял, что это и есть тот самый художник, о котором он уже слыхал. «Ай да Ёдзиро, просто молодец, со всеми знаменитостями знаком», — с восхищением подумал Сансиро и сразу ощутил неловкость. Он всегда испытывал неловкость в обществе людей почтенного возраста и объяснял это тем, что воспитан в провинциальных традициях.

Хирота представил молодого человека художнику, Сансиро вежливо поклонился. Харагути слегка кивнул. После этого Сансиро не произнёс больше ни слова, молча слушая беседу Хироты с гостем.

Харагути заявил, что прежде всего намерен поговорить о деле. На днях он даёт обед и просит Хироту прийти. На сей раз он не собирается приглашать постоянных членов художественного общества и устраивать грандиозный приём; будет несколько литераторов, деятелей искусства, профессоров университета, главным образом, добрые знакомые; ему просто хочется, чтобы собрались друзья и вместе пообедали. А потом побеседовали о литературе и искусстве.

Хирота коротко ответил: «Приду», Таким образом, дело было улажено. Но дальнейший разговор между Харагути и Хиротой показался Сансиро весьма интересным. На вопрос Хироты: «Чем вы сейчас занимаетесь?» — Харагути ответил:

— Всё теми же старинными балладами. Скоро пятую выучу. Есть весьма интересные, например, «Восемь обликов Ёсивары весной и осенью» или, скажем, «Самоубийство Хамбэя и гейши Коина на озере Бива». Может, последуете моему примеру, займётесь? Только их нельзя читать в полный голос. Говорят, когда-то их исполняли в маленькой комнате в четыре с половиной татами. Но у меня, как вам известно, голос громкий, к тому же мелодия очень сложная, как следует не получается. Приходите как-нибудь, послушаете.

Хирота улыбался, а Харагути продолжал:

— Ну, у меня ещё куда ни шло, а вот Сатоми Кёскэ, так тот до того врёт, что и разобрать ничего невозможно. Зато его сестра — мастерица. Недавно он наконец признал своё поражение и заявил, что с песенными сказами покончено, теперь он хочет играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Кто-то посоветовал ему заняться народными инструментами — барабаном, флейтой… Смех, да и только!

— Неужели правда?

— Разумеется! Сатоми даже сказал, что если я буду учиться, то и он будет. Есть, говорят, восемь способов игры на этих инструментах.

— А что, если вам и в самом деле попробовать? Для этого таланта особого не требуется.

— Нет, не хочу. Уж если учиться, так лучше на цудзуми. Когда я слышу его звуки, не знаю почему, забываю, что сейчас двадцатый век, и становится так отрадно! Настоящий бальзам, особенно когда вспомнишь о том, как огрубели сейчас люди. При всём своём легкомыслии я не взялся бы изобразить на холсте нечто подобное звукам цудзуми.

— По-моему, вы и не собирались?

— Это просто мне не под силу. Разве можно, живя в современном Токио, написать полную покоя картину? Впрочем, едва ли это относится только к живописи… Кстати, недавно вознамерился было нарисовать сестёр Сатоми и Нономии на университетских соревнованиях, нечто вроде дружеского шаржа, так они от меня убежали. Теперь думаю написать портрет и представить на выставку.

— Чей же портрет?

— Сёстры Сатоми. Как правило, лица японских женщин очень напоминают картины Утамаро и на европейских холстах получаются плохо. А эта девушка и сестра Нономии так и просятся на холст. Думаю попробовать написать сестру Сатоми в натуральную величину на фоне деревьев, так, чтобы на лицо ей падал свет, с веером у плеча, но не европейским — это безвкусно, — а непременно японским, так куда интересней. Только надо с этим поспешить, а то выйдет замуж, тогда всё будет гораздо сложнее.

Сансиро слушал Харагути с большим интересом. Особенно его взволновала предполагаемая композиция картины: Минэко с веером у плеча. И он подумал, что такая композиция не случайна. Размышления Сансиро прервал Хирота.

— Эта композиция не кажется мне очень уж интересной, — довольно бесцеремонно заявил он.

— Так хочет сама девушка — непременно держать веер чуть повыше плеча. Я её поддержал, даже похвалил за тонкий вкус. Напрасно вы считаете, что это плохо. Правда, многое ещё зависит от того, как это будет написано.

— Изобразите её чересчур красивой, отбою от женихов не будет.

— Ха-ха-ха! Придётся тогда написать её не очень красивой. Кстати, о замужестве. Этой девушке пора замуж. Нет ли у вас на примете хорошего жениха? Сатоми меня тоже просил…

— А что, если вам на ней жениться?

— Мне? Я с удовольствием, но, к несчастью, она не очень-то меня жалует.

— Почему?

— Посмеивается надо мной, говорит: «Вы, Харагути-сан, с этаким энтузиазмом собирались в Европу, грозились сидеть там безвыходно дома, даже сушёным тунцом запаслись, а как только очутились в Париже, сразу забыли о своих благих намерениях». И ничего ей на это не скажешь. Это ей, наверно, всё братец наговорил.

— Такая девушка должна сама выбрать себе мужа. Советовать ей бесполезно. Пусть лучше не выходит замуж, пока не найдёт человека по сердцу.

— Совсем как в Европе. Впрочем, все девушки скоро будут так поступать, и ничего тут нет плохого.

После этого разговор снова перешёл на живопись и продолжался довольно долго. Хирота немало удивил Сансиро своим знанием имён европейских художников. Когда, собираясь уходить, Сансиро надевал свои гэта у входа, Хирота подошёл к лестнице и крикнул: «Эй, Сасаки, сойди вниз на минутку!»

Погода стояла холодная. Ясное, без единого облачка, небо казалось удивительно высоким. Однако на траве почему-то лежала роса. Кимоно было таким холодным, что от прикосновения к нему зябли руки. Петляя по глухим улочкам, Сансиро вдруг наткнулся на уличного гадальщика с большим круглым фонарём, бросавшим ярко-красный свет на его ноги. Как ни хотелось Сансиро, он не отважился купить билетик с предсказанием судьбы и, прижавшись к криптомериевой изгороди, уступил гадальщику дорогу. Пройдя ещё немного, он пересёк неосвещённое пространство и очутился на улице Оивакэ. В небольшой закусочной на углу торговали гречневой лапшой. Сансиро решительно приподнял бамбуковую занавеску и вошёл: ему захотелось выпить чашечку сакэ.

В закусочной сидели трое учащихся колледжа. Они беседовали о том, что многие преподаватели нынче полдничают гречневой лапшой. И теперь, как только пушка возвестит полдень, разносчики из закусочных устремляются к колледжу, нагруженные судками и кастрюльками. Торговцам от этого прямая прибыль. Об одном преподавателе было сказано, что он даже летом ест горячую лапшу. С чего бы это? Видно, желудок у него не в порядке, высказал предположение один из учащихся. О чём только они не говорили! Об учителях большей частью отзывались неуважительно. Заговорили о Хироте-сан, почему он холостяк. Один из молодых людей сообщил, что видел у профессора картину с изображением нагой женщины, значит, ненависти к слабому полу он, вероятно, не питает. Впрочем, там изображена европейка, а это в счёт не идёт. Может быть, он не любит японок? Или у него была несчастная любовь? Неужели это сделало его таким чудаком? А правда, что к нему ходит молодая красавица?

Прислушиваясь к их разговору, Сансиро всё больше утверждался во мнении, что Хирота-сэнсэй — человек выдающийся. Почему он стал выдающимся, Сансиро представлял себе весьма смутно, но что все трое собеседников читали статью Ёдзиро «Невзошедшее светило», тут сомнений быть не могло. И в самом деле, один из них заявил, что после этой статьи сразу полюбил Хироту-сан. Потом молодые люди стали цитировать афоризмы из статьи Ёдзиро, расхваливая при этом на все лады автора. Кто же это такой — Рэй Ёси? В конце концов единодушно решили, что статью писал человек, хорошо знающий Хироту-сан.

Сансиро сидел неподалёку от молодых людей и про себя восхищался справедливостью их суждений. Молодец Ёдзиро! Он очень гордился тем, что его статью напечатал журнал «Бунгэй дзихё», хотя, по его же словам, журнал этот не пользовался особой популярностью. До сих пор Сансиро считал, что эта статья в большей мере польстила самолюбию Ёдзиро, чем принесла какую-нибудь пользу. Но сейчас он убедился в том, как велика сила печатного слова. Не зря Ёдзиро говорил, что гораздо хуже молчать. Вдруг Сансиро пришло в голову, какая огромная ответственность лежит на том, кто берётся за перо. От него зависит репутация человека. При этой мысли Сансиро стало не по себе.

По дороге домой весь хмель у него выветрился и на душе опять стало тоскливо. Сансиро сел за стол, рассеянно глядя перед собой. Служанка принесла чайник с кипятком и письмо. Сансиро очень обрадовался, увидев почерк матери, и тотчас распечатал конверт.

Письмо было пространным, но ничего особенного мать не сообщала, даже О-Мицу-сан ни разу не упомянула, за что Сансиро был ей очень благодарен. Правда, в письме содержался один странный совет.

«К несчастью, — писала мать, — ты с детства робкий и нерешительный. Такие всегда в убытке, а на экзаменах уж и не знаю, как им трудно! Вот, к примеру, Окицу Така-сан, до чего способный к наукам, преподаёт в средней школе, а как идёт на экзамен, чтоб прибавку получить, дрожит весь, толком ничего сказать не может — так ему, бедняге, до сих пор и не повысили жалованья. Говорят, он приятеля своего попросил, бакалавра медицины, что ли, приготовить ему пилюли, чтоб дрожь унять, принял лекарство перед экзаменом — всё равно не помогло. Ты, конечно, не дрожишь, но всё же сходи к доктору, пусть даст лекарство для смелости».

Что за чепуха, подумал Сансиро. Но эта чепуха явилась для него великим утешением. Какая добрая у него мать! В этот вечер Сансиро чуть не до часу ночи писал письмо и между прочим упомянул о том, что в Токио ничего интересного нет.