Эрика Бергер приступила к работе в качестве практикующего главного редактора и проработала в этом качестве только три дня. Действующий главный редактор «Свенска моргонпостен» Хокан Морандер скончался прямо в офисе, в середине рабочего дня. Он все утро просидел в своей стеклянной клетке, а Эрика вместе с ответственным секретарем Петером Фредрикссоном проводила совещание со спортивной редакцией. Она хотела познакомиться с сотрудниками и вникнуть в технологию их работы. Сорокапятилетний Фредрикссон считался, как и Эрика, относительным новичком в «Свенска моргонпостен», – он проработал здесь всего четыре года. Эрике он казался сдержанным, компетентным в самых разных вопросах и достойным человеком, поэтому она решила, что, когда приступит к командованию кораблем, будет во многом полагаться на его мнение. Значительную часть рабочего времени она прикидывала, на кого сможет опираться и кого сразу привлечет к руководящему звену. Фредрикссон, безусловно, входил в число кандидатов.

Вернувшись в центральную редакцию, они увидели, как Хокан Морандер поднялся и направился к двери стеклянной клетки. Выглядел он растерянным. Потом внезапно наклонился вперед, схватился за спинку офисного кресла и через несколько секунд рухнул на пол.

Он умер еще до прибытия «скорой помощи».

Во второй половине дня редакцию охватила растерянность. Около двух часов дня приехал председатель правления Боргшё и созвал сотрудников на краткую летучку, посвященную памяти главного редактора. По его словам, Морандер последние пятнадцать лет жизни посвятил газете, а журналистика порой требует очень высокой цены и великих жертв, вплоть до жизни. Потом он объявил минуту молчания.

Когда она закончилась, он начал оглядываться по сторонам, словно не зная, что делать дальше.

Смерть на рабочем месте – явление нетипичное, даже по-своему уникальное. Людям полагается умирать где-нибудь в другом месте. Они должны уходить на пенсию или попадать в больницу, и потом однажды в буфете становиться темой общего разговора. «Кстати, ты слышал, что старина Карлссон умер в пятницу?» «Да, сердце. Профсоюз обязательно пошлет цветы на похороны…»

Смерть прямо на рабочем месте и на виду перед коллегами задевает людей совсем по-другому. Эрика отметила, что вся редакция пребывает в состоянии шока. «Свенска моргонпостен» осталась без рулевого. И Бергер вдруг поняла, что многие сотрудники обратили к ней свои взгляды. Она – джокер.

И хотя ее никто об этом не просил и она толком не знала, что сказать, Эрика выступила на полшага вперед и заговорила – громко и уверенно:

– Я знала Хокана Морандера в общей сложности три дня. Это недолго, но даже столь краткое знакомство с ним позволяет мне искренне сожалеть о том, что мне не удалось узнать его поближе.

Она сделала паузу и уголком глаза заметила, что Боргшё взглянул на нее. Он, казалось, удивлялся тому, что она вообще решила высказаться. Эрика сделала еще шаг вперед. Не улыбайся. Тебе нельзя улыбаться, иначе у тебя будет нерешительный вид. Она заговорила на полтона громче.

– Внезапная кончина Морандера стала большой утратой и серьезной проблемой. Я должна была сменить его только через два месяца и рассчитывала, что у меня будет время познакомиться с его опытом и приобщиться к работе.

Она заметила, что Боргшё открыл рот и собирался что-то сказать.

– Однако судьба распорядилась иначе, и нам предстоит пережить некоторый период адаптации. Морандер был главным редактором ежедневной газеты, а на завтра ее выпуск никто не отменял. У нас осталось девять часов до выхода тиража из типографии и четыре часа до сдачи передовицы. Могу я узнать, кто из сотрудников был лучшим другом и ближайшим доверенным лицом Морандера?

Воцарилось молчание – сотрудники косились друг на друга.

Откуда-то слева до Эрики донесся голос:

– Возможно, я.

Гуннар Магнуссон, шестьдесят один год, секретарь редакции, отвечающий за титульную полосу газеты и работающий в «Свенска моргонпостен» с тридцати пяти лет.

– Кто-то должен написать некролог Морандеру. Я этого сделать не могу… С моей стороны это было бы слишком самонадеянным. Вы могли бы взять на себя труд написать такой текст?

Гуннар Магнуссон несколько секунд колебался, а потом кивнул:

– Да, я напишу.

– Мы используем всю первую полосу, а остальные статьи отложим на потом.

Гуннар еще раз кивнул.

– Нам потребуются фотографии…

Эрика покосилась направо и встретилась взглядом с главным бильд-редактором Леннартом Торкельссоном.

Тот кивнул.

– Что ж, пора вернуться к работе. В ближайшее время наш корабль, возможно, будет немного штормить. Мне потребуется ваша помощь, и прежде чем принимать решения, я буду с вами советоваться и полагаться на вашу компетентность и опыт. Вы ведь знаете, как делается эта газета, а мне еще некоторое время предстоит побыть в роли стажера.

Она повернулась к ответственному секретарю редакции Петеру Фредрикссону:

– Петер, насколько я поняла Морандера, вы – человек, к которому он испытывал безграничное доверие. На ближайшее время вам придется стать моим ментором и взвалить на свои плечи более существенный груз, чем обычно. Я попрошу вас стать моим консультантом. Вы согласны?

Он кивнул. Что ему еще оставалось делать?

Эрика вновь вернулась к титульной полосе.

– Еще одно… Морандер все утро писал передовицу. Гуннар, не могли бы вы подойти к его компьютеру и посмотреть, готова ли она? Если он даже не успел закончить, мы ее все равно опубликуем. Газета, которую мы делаем сегодня, по-прежнему является газетой Хокана Морандера.

Все молчали.

– Если кому-нибудь из вас нужна пауза, чтобы немного побыть в одиночестве и опомниться, пожалуйста, возьмите тайм-аут. Мы все-таки не роботы. Но вы все сами знаете, какой у нас дэдлайн.

Снова молчание. Эрика отметила, что некоторые кивали со сдержанным одобрением.

– Go to work, boys and girls, – тихо произнесла она.

Йеркер Хольмберг беспомощно развел руками.

Ян Бублански и Соня Мудиг не верили своим глазам. Курт Свенссон сохранял нейтралитет. Все трое рассматривали результаты предварительного расследования, которое Хольмберг завершил утром.

– Неужели ничего? – удивилась Соня.

– Ничего, – ответил Йеркер, помотав головой. – Утром мы получили заключительный отчет патологоанатомов. Версия самоубийства через повешение полностью подтверждается.

Все перевели взгляды на фотографии, сделанные в гостиной летнего домика в Смодаларё. Не возникало никаких сомнений в том, что Гуннар Бьёрк, работавший в Службе государственной безопасности в должности заместителя начальника отдела по работе с иностранцами, добровольно влез на табуретку, прикрепил к крюку от люстры петлю, надел ее себе на шею и решительно оттолкнул табуретку на несколько метров. Патологоанатом не смог бы уверенно назвать точное время смерти, но в конце концов определил – все произошло 12 апреля, после обеда. 17 апреля Бьёрка обнаружил не кто иной, как Курт Свенссон. Произошло это после того, как Бублански, неоднократно пытавшийся связаться с Бьёрком, вышел из себя и послал Свенссона, чтобы снова привезти его в полицию.

В какой-то момент в течение этих дней крюк от люстры на потолке не выдержал тяжести, и тело Бьёрка свалилось на пол. Свенссон увидел его через окно и забил тревогу. Бублански и другие, прибывшие на место, поначалу решили, что Бьёрка кто-то задушил и подбросил сюда. Крюк от люстры группа технических экспертов обнаружила уже позже. Йеркеру Хольмбергу поручили выяснить, как именно умер Бьёрк.

– Нет никаких доказательств, что совершено преступление. И что в тот момент там был кто-то еще, кроме Бьёрка, – сказал Хольмберг.

– А люстра…

– На люстре обнаружены отпечатки пальцев хозяина дома, который повесил ее два года назад, и самого Бьёрка.

– А откуда веревка?

– С флагштока на заднем дворе. Кто-то отмотал примерно метра два. На подоконнике, перед дверью на террасу, лежала «финка». Владелец дома утверждает, что это его нож и он обычно лежит в ящике для инструментов под мойкой. Отпечатки пальцев Бьёрка найдены на ручке, лезвии и на ящике с инструментами.

– Ну и дела, – произнесла Соня Мудиг.

– И что там были за узлы? – спросил Курт Свенссон.

– Простейшие бабьи узлы. Сама удавка завязана как простая петля. Возможно, это единственное, что немного настораживает. Бьёрк ходил под парусами и знал, как вяжутся настоящие узлы. Но кто может знать, насколько человека, который готовится к самоубийству, заботит форма узлов…

– Наркотики?

– Согласно результатам токсикологической экспертизы, в крови Бьёрка обнаружены следы сильных обезболивающих препаратов. Этот препарат выписывается только по рецепту, и он как раз из тех лекарств, которые выписывали Бьёрку. Найдены еще и следы алкоголя, но столь незначительные, что и говорить не о чем. Иными словами, он был относительно трезв.

– Патологоанатом отмечает, что у него есть ссадины.

– Трехсантиметровая ссадина на внешней стороне левого колена. Царапина. Я думал, как он мог оцарапаться, и понял, что есть дюжина разных вариантов – например, он мог стукнуться о край стула или что-нибудь в этом роде.

Соня Мудиг подняла фотографию, которая зафиксировала деформированное лицо Бьёрка. Петля врезалась так глубоко, что под складкой кожи самой веревки не было видно. Лицо выглядело отечным.

– Можно заключить, что, он, вероятно, провисел несколько часов, возможно, почти сутки, прежде чем сорвался с крюка. Вся кровь сконцентрирована отчасти в голове, поскольку удавка не давала ей разливаться по телу, отчасти в нижних конечностях. Когда крюк вырвался, тело ударилось о край стола грудной клеткой, и там появилась глубокая ссадина. Но эта рана появилась уже после наступления смерти.

– Что за отталкивающий вид, – сказал Курт Свенссон.

– Веревка была такой тонкой, что глубоко врезалась и остановила приток крови. Он, вероятно, потерял сознание за несколько секунд и умер через одну-две минуты.

Бублански с раздражением захлопнул отчет о предварительном расследовании. Залаченко и Бьёрк оба, похоже, умерли в один день, и это ему очень не нравилось. Одного застрелил параноик и борец с властями, а другой покончил с собой. Но, как ни крути, обследование места преступления ни в малейшей степени не подтверждало подозрения, будто кто-то помог Бьёрку отправиться на тот свет.

– Он испытал стресс, – сказал Бублански. – Он знал, что дело Залаченко вот-вот получит огласку и что он сам рискует попасть в тюрьму за нарушение закона о борьбе с сексуальными услугами и может оказаться в центре внимания СМИ. Не знаю, чего Бьёрк боялся больше. Он был нездоров, и довольно долгое время его донимали хронические боли… Просто не знаю. Я был бы признателен, если б он оставил письмо или что-нибудь в этом роде.

– Многие самоубийцы не оставляют никаких прощальных писем.

– Знаю… Ладно. Выбора у нас нет. Будем считать, что с Бьёрком мы разобрались.

Эрика Бергер не могла пересилить себя и сразу занять кресло Морандера в стеклянной клетке, отодвинув его личные вещи в сторону. Она договорилась с Гуннаром Магнуссоном о том, что тот свяжется с семьей Морандера и вдова подойдет, когда ей будет удобно, чтобы собрать принадлежащие ей вещи.

Вместо этого Эрика, предварительно высвободив себе пространство, уселась за центральный стол, прямо посреди редакторского корпуса, водрузила там свой ноутбук и приняла командование на себя. Поначалу по следам этого трагического события в журналистских и редакторских рядах царили смута и неразбериха. И тем не менее через три часа после того, как Эрика приступила к руководству газетой, титульная страница «Свенска моргонпостен» была сдана в печать. Гуннар Магнуссон написал четыре колонки о жизни и заслугах Хокана Морандера, в центре полосы поместили портрет покойного, его незаконченную передовицу – слева, а внизу дали серию фотографий.

Это противоречило законам дизайна, но с точки зрения эмоционального воздействия было как раз то, что надо.

Около шести часов вечера Эрика просматривала рубрики титульной полосы и обсуждала тексты с ведущим редактором. В это время к ней подошел Боргшё и тронул ее за плечо. Она подняла взгляд.

– Можно мне попросить вас на несколько слов?

Они прошли к кофейному автомату в комнате для ланча.

– Я только хочу сказать, что мне очень понравилось, как вы сегодня приступили к руководству. Думаю, вам удалось удивить всех нас.

– Мне кажется, у меня и выбора-то особенно не было. Но когда я освоюсь, все встанет на свои места.

– Мы это понимаем.

– Мы?

– Я имею в виду и команду редакции, и правление. Особенно правление. В частности, после того, что произошло сегодня, я больше чем когда-либо уверен: мы не ошиблись, остановив свой выбор на вас. Вы пришли сюда в очень сложный момент и были вынуждены принимать дела в условиях крайне деликатной ситуации.

Эрика покраснела – такого с ней не случалось с четырнадцати лет.

– Могу ли я дать вам добрый совет…

– Разумеется.

– Я слышал, что вы тут обменивались мнениями по поводу распределения материалов с Андерсом Хольмом, шефом отдела информации.

– У нас разные представления о том, где и как разместить статью о налоговых инициативах правительства. Он решил поставить статью на место, отведенное для новостей. А нам следует подавать информацию нейтрально. Комментарии можно раскрывать на титульной полосе. И раз уж мы затронули эту тему, – я буду время от времени писать передовицы, но я, как вы знаете, не принадлежу к какой-либо политической партии, поэтому нам надо решить вопрос о том, кто возглавит отдел, работающий над титульной полосой.

– Этим пока может заняться Магнуссон, – сказал Боргшё.

Эрика Бергер пожала плечами.

– Мне все равно, кого вы назначите. Лишь бы это был тот, кто полностью разделяет позицию газеты.

– Согласен. Могу лишь пожелать, чтобы вы предоставили Хольму некоторую свободу. Он давно работает в «Свенска моргонпостен» и уже пятнадцать лет возглавляет информационный отдел. Он классный профессионал. Хольм бывает упрям, но во многих аспектах ему нет равных.

– Я знаю. Морандер мне говорил. Но все же нам придется работать в команде. И новости тоже должны занять свое место. В конце концов, вы наняли меня, чтобы обновлять газету.

Боргшё рассеянно кивнул.

– О’кей. Будем решать проблемы по мере их возникновения.

Анника Джаннини чувствовала себя усталой и раздраженной, когда в среду вечером, возвращаясь в Стокгольм, садилась на Гётеборгском центральном вокзале в поезд Х2000. Ей казалось, что в последний месяц она буквально поселилась в этом поезде и вообще перестала видеться с семьей. Анника отправилась в вагон-ресторан за кофе, вернулась на свое место и открыла папку с записями последней беседы с Лисбет Саландер, которая также являлась еще одной причиной ее усталости и раздражения.

Она что-то скрывает, думала Джаннини. Эта дуреха не рассказывает мне правды. И Микке тоже что-то темнит… Одному Богу известно, что у них на уме.

Анника также констатировала, что, поскольку ее брат и клиентка не общаются друг с другом, заговор – если таковой существует – возник на почве молчаливого согласия. Они молчат о вещах, о которых им кажется естественным молчать. Толком неизвестно, в чем дело, но Микаэль считает необходимым что-то скрывать.

Анника боялась, что ее брат что-то скрывает, руководствуясь ложными соображениями этики и солидарности. Он считал себя другом Лисбет Саландер. Анника знала своего брата и его граничащую с фанатазимом лояльность по отношению к людям, которых он однажды причислил к своим друзьям. Даже если друг оказывался не на высоте и вовсе был не прав.

Она знала, что Микаэль мог бы смириться со множеством глупостей, но что существовала какая-то условная граница, преступать которую было нельзя. Где именно эта граница пролегала, зависело от конкретного персонажа, но Анника знала, что в некоторых случаях Микаэль полностью порывал отношения с близкими друзьями, если они совершали нечто, на его взгляд, аморальное и неприемлемое. Тогда он бывал неумолим, порывая с ними раз и навсегда, и это обсуждению не подлежало. Микаэль даже не отвечал на телефонные звонки, если бывший приятель звонил, чтобы смиренно попросить прощения.

Что происходило в голове брата, Анника еще могла бы понять. Но она не имела ни малейшего представления о том, что творилось в голове Лисбет Саландер. Временами ей казалось, что там пустота.

Микаэль предупреждал ее, что Лисбет бывает порой упрямой и неконтактной. До встречи с нею Анника думала, что так будет лишь на первом этапе, и весь вопрос в том, чтобы завоевать ее доверие. Однако после месяца встреч и бесед – правда, первые две недели прошли впустую, поскольку клиентка была не в силах общаться, – Анника констатировала, что их контакты по большей части являются односторонними.

Иногда ей также казалось, что Лисбет Саландер пребывает в глубокой депрессии и не проявляет ни малейшего интереса к своей жизни и к своему будущему. Она словно не понимал, или ее не волновало то, что Анника не сможет обеспечить ей полноценную защиту, если от нее утаить важные факты и события. Работать на ощупь Анника не могла.

Лисбет Саландер была мрачна и лаконична. Она делала долгие паузы, но если все же высказывалась, то четко формулировала свои мысли. Часто она вообще не отвечала, а иногда вдруг отвечала на вопрос, который Анника задавала ей несколько дней назад. Во время полицейских допросов Лисбет сидела в постели, безучастно молчала и равнодушно смотрела прямо перед собой. Лишь когда инспектор Маркус Эрландер спрашивал ее о том, что ей известно о Рональде Нидермане, она выходила из состояния оцепенения и по-деловому отвечала на его вопросы. Но стоило ему сменить тему беседы, как она снова надевала маску равнодушия и снова устремляла перед собою невидящий взгляд.

Анника была готова к тому, что Лисбет не скажет полиции ни слова. Из принципа она не общалась с представителями властей, что в данном случае можно было считать удачей. Хотя Анника чисто формально время от времени призывала свою клиентку отвечать на вопросы полиции, на самом деле полное молчание Саландер ее очень устраивало. Объяснялось все очень просто: молчание не содержало никакой лжи, в которой ее смогли бы уличить, и никаких противоречий, которые представили бы ее в невыгодном свете на судебном процессе.

Но тем не менее бескомпромиссность клиентки удивляла Аннику Джаннини. Однажды, оставшись один на один с Лисбет, она спросила, почему та чуть ли не демонстративно отказывается общаться с полицейскими.

– Они исказят мои слова и обернут их против меня.

– Но если ты отказываешься все объяснить, тебя осудят.

– Ну и пусть! Не я заварила всю эту кашу. А если им хочется меня осудить, то это не моя проблема.

Но постепенно Лисбет Саландер рассказала почти обо всем, что произошло в Сталлархольме; правда, слова из нее Аннике приходилось буквально вытягивать клещами. Она только не могла объяснить, откуда у Магге Лундина взялась пуля в ноге. Как Анника ни приставала к ней с этим вопросом, Лисбет только вызывающе смотрела на нее и усмехалась.

Она рассказала и о том, что случилось в Госсеберге, хотя и умолчала о том, по каким причинам выслеживала своего отца. Саландер явилась туда с целью убить его – как утверждал прокурор – или привести его в чувство? С юридической точки зрения разница была просто колоссальной.

Когда Анника вспомнила про ее бывшего опекуна, адвоката Нильса Бьюрмана, Лисбет и вовсе замкнулась. Она все время отвечала, что не убивала его и что ее пока никто в этом и не обвиняет.

А когда Анника перешла к ключевому моменту во всей истории – роли доктора Петера Телеборьяна в событиях 1991 года, – Лисбет вообще замолчала.

«Так не пойдет, – решила Анника. – Если Лисбет мне не доверяет, мы проиграем процесс. Мне придется поговорить с Микке».

Лисбет Саландер сидела на краю кровати и смотрела в окно. Она видела фасад по другую сторону парковки. После того как Анника Джаннини встала и в порыве гнева захлопнула за собой дверь, она просидела неподвижно уже больше часа. Ее снова беспокоила головная боль, хотя и не сильная и какая-то отдаленная, но чувствовала она себя неважно.

Анника раздражала ее. С практической точки зрения Лисбет было ясно, зачем адвокат постоянно копается в деталях ее прошлого. С рациональной точки зрения она понимала, для чего Аннике нужны абсолютно все факты. Но ей совершенно не хотелось делиться – ее чувства и ее поступки никого не касаются. Никто не должен лезть в ее жизнь. В том, что ее отец оказался патологическим садистом и убийцей, нет ее вины. И она не виновата также и в том, что ее брат – профессиональный убийца. К счастью, никто не знает, что он ее брат. Иначе рано или поздно ей это тоже припомнили бы во время психиатрического обследования, которое, конечно же, будет назначено. Она не убивала Дага Свенссона и Миа Бергман. И не она назначала себе опекуна, оказавшегося подонком и насильником.

Тем не менее именно ее жизнь сейчас стала предметом сплетен и пересудов, и ей приходится объясняться и просить прощения за то, что она защищала себя.

Ей хотелось, чтобы ее оставили в покое.

В конце концов, главное обрести внутреннее равновесие. Лисбет и не рассчитывала, что кто-нибудь станет ей другом. Анника Чертова Джаннини наверняка выступает на ее стороне, но ее дружба носит профессиональный характер, поскольку она – адвокат Лисбет. А еще где-то болтается Калле Чертов Блумквист… Анника довольно сдержанно высказывалась о брате, а Лисбет никогда о нем и не спрашивала. Она и не рассчитывала, что он будет ею интересоваться – после того, как будет раскрыто убийство Дага Свенссона и он получит долгожданный материал.

Ее интересовало, что о ней думает Драган Арманский, после всего того, что случилось.

Ей было бы любопытно узнать, как оценивает ситуацию Хольгер Пальмгрен.

Анника Джаннини уверяла, что они оба – на ее стороне, в ее углу ринга, но это ведь только слова. Они ничего не могут сделать, чтобы решить ее приватные проблемы.

Лисбет задумалась о том, какие чувства испытывает к ней Мириам By.

Задумалась она и том, как относится к себе самой, и пришла к выводу, что собственная жизнь ей в целом безразлична.

Внезапно к ней ворвались – охранник вставил ключ в замок и впустил к ней в палату доктора Андерса Юнассона.

– Добрый вечер, фрёкен Саландер. Как ваше самочувствие сегодня?

– О’кей, – ответила она.

Врач проверил ее журнал и убедился в том, что у нее нормальная температура. Лисбет привыкла к тому, что доктор навещает ее пару раз в неделю. Из всех людей, которые появлялись у нее и показывали на нее пальцем, только к нему она испытывала определенную долю доверия. Лисбет ни разу не заметила, чтобы он на нее подозрительно косился. Он заходил к ней в палату, перекидывался с ней парой фраз и проверял, как ее физическое самочувствие. Он не задавал никаких вопросов о Рональде Нидермане или Александре Залаченко, не спрашивал, все ли у нее в порядке с головой и почему полиция держит ее взаперти. Его, похоже, интересовало лишь, как функционируют ее мышцы, в каком состоянии находится ее рана и каково ее самочувствие в целом.

К тому же ему пришлось копаться у нее в мозгу в самом прямом, физическом смысле. А она считала, что человек, который копался в твоем мозгу, заслуживает уважения. К своему удивлению, она обнаружила, что воспринимает визиты Андерса Юнассона без неприязни, несмотря на то, что он ее щупал и анализировал графики ее температурных показателей.

– Не возражаешь, если я тебя осмотрю?

Он провел обычный осмотр – посмотрел ее зрачки, послушал дыхание, и измерил пульс. А потом взглянул на анализы крови и проверил показатели РОЭ.

– Как мои дела? – поинтересовалась Лисбет.

– Ты идешь на поправку, но надо больше внимания уделять гимнастике. И ты расчесываешь раны на голове. Прекращай!

Юнассон сделал паузу.

– Можно задать тебе личный вопрос?

Она покосилась на него.

Врач дождался, чтобы она кивнула.

– Эта татуировка с драконом… Я не видел ее целиком, но судя по всему, она огромная и покрывает бо́льшую часть спины. Зачем ты ее себе сделала?

– А ты ее не видел?

Он вдруг улыбнулся.

– Я видел ее, но только мельком. Когда ты находилась в моем обществе без одежды, мне некогда было на тебя смотреть – я останавливал кровотечение, извлекал из тебя пули и тому подобное.

– Но почему тебя это интересует?

– Из чистого любопытства.

Лисбет Саландер задумалась. В конце концов она посмотрела на него.

– Я сделала ее по личным соображениям, о которых мне не хотелось бы распространяться.

Андерс Юнассон задумчиво кивнул.

– О’кей. Извини, что спросил.

– Хочешь на нее посмотреть?

Он явно удивился.

– А почему бы и нет.

Лисбет повернулась к нему спиной и задрала рубашку на голову, при этом она встала так, чтобы свет от окна освещал ее спину. Андерс Юнассон убедился, что дракон располагается на правой стороне спины. Он начинался высоко на плече и заканчивался на бедре, куда закруглялась часть хвоста. Татуировка была эффектной и профессионально выполненной и выглядела как настоящее произведение искусства.

Через некоторое время Лисбет повернула голову.

– Ну и как? Теперь ты доволен?

– Очень красиво. Но должно быть, тебе пришлось выдержать адскую боль.

– Ну да, – призналась она. – Было больно.

Андерс Юнассон покидал палату Лисбет Саландер в некотором замешательстве. Ее физическое состояние его вполне устраивало, но он никак не мог понять эту чудаковатую девушку. Для того, чтобы прийти к выводу, что она пребывает в душевном кризисе, не требовалось сдавать магистерский экзамен по психологии. Разговаривала она с ним относительно любезно, но никакого доверия не испытывала. Андерс знал, что она ведет себя вежливо и по отношению к остальному персоналу, но наглухо замолкает, когда ее посещают полицейские. Саландер демонстрировала замкнутость и постоянно держалась от окружающих на расстоянии.

Полиция держала ее под прицелом, а прокурор намеревался предъявить ей обвинения в попытке убийства и нанесении тяжкого вреда здоровью. Андерс Юнассон просто никак не мог поверить в то, что такая хрупкая субтильная девушка обладала такой физической силой, чтобы предпринять действия, сопряженные с грубым насилием, да еще и по отношению к взрослому мужчине.

О драконе он спросил в основном для того, чтобы найти какую-нибудь личную тему для разговора. На самом деле его не слишком-то интересовало, зачем она себя так разукрасила, но он предполагал, что раз Лисбет решилась нанести на себя такую эпическую татуировку, то это имело для нее какое-то особое значение. Так что эта тема казалась вполне подходящей для того, чтобы завязать разговор.

Юнассон начал посещать ее два раза в неделю. Вообще-то он не обязан был это делать – ее лечащим врачом считалась доктор Хелена Эндрин. В то же время Андерс возглавлял отделение травматологии и чрезвычайно гордился своим успехом в ту ночь, когда Лисбет Саландер привезли в больницу. Он принял безошибочное решение, когда предпочел извлечь пулю, и, судя по всему, у Саландер после ранения не возникло никаких осложнений вроде провалов в памяти, ограничения физических функций и прочих признаков инвалидности. Если процесс ее выздоровления продолжится без всяких аномалий, то она покинет больницу с рубцом на голове, но без каких-либо тяжелых последствий. Но, конечно, о том, какие рубцы образовались у нее в душе, он судить не мог.

Подойдя к своему кабинету, врач обнаружил, что возле двери, прислонившись к стене, стоит мужчина в темном пиджаке, с всклокоченной шевелюрой и холеной бородой.

– Доктор Юнассон?

– Да.

– Здравствуйте, меня зовут Петер Телеборьян. Я главный врач психиатрической клиники Святого Стефана в Уппсале.

– Конечно, я вас знаю.

– Приятно слышать. Если у вас найдется время, я хотел бы с вами поговорить.

Андерс Юнассон открыл дверь в свой кабинет.

– Чем я могу быть вам полезен? – поинтересовался он.

– Речь идет об одной из ваших пациенток. О Лисбет Саландер. Мне нужно ее повидать.

– Вот как? В таком случае вам необходимо попросить разрешения у прокурора. Она находится под следствием, и посетители к ней не допускаются. Посещения надо также заранее согласовывать с адвокатом Лисбет Саландер…

– Да-да, я в курсе. Я подумал, что мы с вами сможем обойтись без бюрократических формальностей. Поскольку я врач, вы могли бы пропустить меня к ней по чисто медицинским показаниям.

– В принципе, такая мотивировка вполне уместна. И все же я не совсем понимаю, чем обязан вашему визиту.

– Когда Лисбет Саландер находилась на стационарном лечении в клинике Святого Стефана, я несколько лет был ее психиатром. Я наблюдал за ней до восемнадцати лет, когда по решению суда ее выпустили из интерната – правда, под присмотр опекуна. Следует заметить, что я, естественно, был против этого. С тех пор ей фактически предоставили полную свободу, и сегодня мы наблюдаем результат.

– Понимаю, – сказал Андерс Юнассон.

– Я по-прежнему считаю себя ответственным за нее и хотел бы иметь возможность сравнить, насколько ухудшилось ее состояние за последние десять лет.

– Ухудшилось?

– По сравнению с тем периодом, когда она получала квалифицированную помощь. Я полагал, что, как коллеги, мы всегда сможем договориться и прийти к согласию…

– Кстати, пока я не забыл… Возможно, как коллега коллеге, вы поможете мне разобраться в одном вопросе. Когда она поступила в Сальгренскую больницу, я решил полностью обследовать ее, чтобы составить исчерпывающую картину ее состояния здоровья. Один коллега запросил судебно-медицинское заключение по поводу Лисбет Саландер, написанное неким доктором Йеспером X. Лёдерманом.

– Совершенно верно. Йеспер писал докторскую диссертацию под моим научным руководством.

– Ясно. Но по-моему, судебно-медицинское заключение составлено очень расплывчато.

– Неужели?

– Оно не содержит никакого диагноза и производит впечатление академических выводов о состоянии пациента, который упорно молчит.

Петер Телеборьян засмеялся.

– Да, с нею нелегко. Как следует из заключения, она последовательно отказывалась разговаривать с Лёдерманом, в результате чему ему пришлось выражаться неопределенно. И это вполне оправданно.

– Согласен. Но, тем не менее, в заключении рекомендовалось поместить ее в интернат.

– Эта рекомендация опиралась на предшествующую историю Лисбет Саландер. Ведь за многие годы у нас накопился опыт наблюдений за ее болезненным состоянием.

– Вот этого-то я никак и не могу понять. Когда она к нам поступила, мы пытались получить из клиники Святого Стефана копию ее журнала, но до сих пор не получили.

– Сожалею, но по решению суда на документ наложен гриф секретности.

– Понимаю. Однако как же мы здесь можем обеспечить ей надлежащий уход, если нам не дают доступа к ее журналу? Ведь сейчас медицинскую ответственность за нее несем мы.

– Я занимался ею с тех пор, как ей исполнилось двенадцать лет, и думаю, во всей Швеции нет врача, который так исчерпывающе представляет себе картину ее болезни.

– И что же это за картина?

– Лисбет Саландер страдает серьезными психическими нарушениями. Как вам известно, психиатрия не является точной наукой. Я бы воздержался от окончательного диагноза, но у нее наблюдаются откровенно навязчивые идеи с явными чертами параноидальной шизофрении. Плюс на определенных этапах обостряются маниакально-депрессивные черты и отсутствие эмпатии.

Андерс Юнассон секунд десять смотрел на Телеборьяна, а потом развел руками.

– Никогда не рискнул бы спорить по поводу диагноза с доктором Телеборьяном… Но вам никогда не приходила в голову более примитивная причина ее проблем?

– То есть?

– Например, синдром Аспергера. Я, конечно, не проводил никакого психиатрического обследования Лисбет Саландер, но, на уровне предположения, остановился бы на какой-то форме аутизма. Во всяком случае, ее неприятие общих норм поведения можно объяснить аутизмом.

– Мне очень жаль, но пациенты с синдромом Аспергера обычно не поджигают своих родителей. У Лисбет Саландер ярко выраженная форма социопатии, поверьте мне.

– Я согласен, что она чересчур замкнута, но не рискнул бы причислить ее к параноидальным социопатам.

– Она исключительно манипулятивна, – сказал Петер Телеборьян. – Она демонстрирует то, что, на ее взгляд, вам хочется увидеть.

Юнассон нахмурился. Высказывания Петера Телеборьяна противоречили его собственной комплексной оценке Лисбет Саландер. Вот уж он ни за что не посчитал бы ее манипулятивной. Напротив, она твердо соблюдала дистанцию с окружающими и не демонстрировала абсолютно никаких эмоций. Андерс попытался совместить нарисованную Телеборьяном картину с собственным представлением о Лисбет Саландер.

– Вы ведь наблюдали ее в течение короткого периода, когда травмы и ранения вынудили ее вести пассивный образ жизни. А я видел дикие вспышки ярости и необъяснимой ненависти с ее стороны. Я много лет пытался помочь Лисбет Саландер. И поэтому я здесь. Я предлагаю сотрудничество между Сальгренской больницей и клиникой Святого Стефана.

– И в чем же, по-вашему, будет заключаться наше с вами сотрудничество?

– Вы будете решать ее физические проблемы, и я уверен, что никто лучше вас с этим не справится. Но меня очень тревожит ее психическое состояние, и я хотел бы подключиться к процессу исцеления на ранней стадии. Я готов предложить любую посильную помощь.

– Понимаю.

– Мне нужно навестить ее, чтобы для начала оценить ее состояние.

– Я понимаю. Но, к сожалению, ничем не могу вам помочь.

– Простите?..

– Как я уже сказал, она ограничена в правах. Если вы хотите назначить ей психиатрическое лечение, вам придется просить разрешения у прокурора Йервас, которая принимает решения по таким вопросам, и только при участии адвоката Анники Джаннини. Если речь идет о судебно-психиатрической экспертизе, то вы можете ее проводить только по поручению суда.

– Именно всех этих бюрократических препятствий я и хотел бы избежать.

– Да, но на данный момент я несу ответственность за Лисбет Саландер. И если ей вскоре придется предстать перед судом, то нам необходимо получить документальные обоснования всех принятых нами мер. Значит, мы вынуждены следовать всем бюрократическим процедурам.

– Я понимаю. Могу даже признаться, что я уже получил запрос от стокгольмского прокурора Рикарда Экстрёма по поводу судебно-психиатрической экспертизы. Она понадобится в связи с судебным процессом.

– Вот и хорошо. Тогда вы получите разрешение посещать Лисбет Саландер без всяких нарушений регламента с нашей стороны.

– Но боюсь, что пока мы станем заниматься бюрократической волокитой, ее состояние постепенно ухудшится. Меня интересует только ее здоровье.

– Меня тоже, – сказал Андерс Юнассон. – И честно говоря, лично я не вижу никаких признаков того, что Саландер психически больна. У нее серьезные ранения, и она загнана в очень тяжелую жизненную ситуацию. Но я совершенно не согласен с тем, что она шизофреничка или страдает от параноидальных навязчивых идей.

Доктор Петер Телеборьян еще довольно долгое время пытался уговорить Андерса Юнассона изменить свое решение. Но в конце концов он понял, что все бесполезно, резко встал и попрощался.

После этого Андерс Юнассон долго сидел, задумчиво разглядывая кресло, в котором сидел доктор Телеборьян. Случалось и раньше, что другие врачи контактировали с ним, делились своими соображениями и давали советы по поводу лечения тех или иных пациентов. Но одно дело, когда это делали врачи, уже работавшие с данными пациентами и отвечавшие за ту или иную форму проводимого лечения. И совсем другое дело, когда перед ним, словно летающая тарелка, возник психиатр и потребовал допустить его, в обход всех бюрократических процедур, к пациенту, которого он не видел на протяжении многих лет.

Через некоторое время Андерс Юнассон взглянул на часы и отметил, что уже почти семь часов вечера. Он поднял трубку и позвонил Мартине Карлгрен, психологу Сальгренской больницы, которую в случае необходимости приглашали в травматологическое отделение.

– Привет. У тебя, вероятно, уже закончился рабочий день… Я тебя от чего-нибудь отрываю?

– Ничего страшного. Я дома и ничем особенным не занята.

– А я тут сижу и размышляю. Ты ведь беседовала с нашей пациенткой Лисбет Саландер. Не могла бы ты поделиться со мной своими впечатлениями?

– Я трижды посещала ее и предлагала ей поговорить. Она вежливо, но решительно отказалась.

– Какое она произвела на тебя впечатление?

– Что ты имеешь в виду?

– Мартина, я знаю, что ты не психиатр, но ты вполне компетентный специалист. Какое у тебя создалось о ней впечатление?

Карлгрен задумалась.

– Даже не знаю, как лучше ответить на твой вопрос. Я дважды встречалась с ней, когда она относительно недавно поступила и чувствовала себя настолько плохо, что мне даже не удалось наладить с ней контакт. Потом я посетила ее примерно неделю назад по просьбе Хелены Эндрин.

– Почему Хелена просила тебя к ней зайти?

– Лисбет Саландер физически стало намного лучше, но она в основном лежит и смотрит в потолок. Доктор Эндрин хотела, чтобы я за ней понаблюдала.

– И ты понаблюдала?

– Я представилась, мы пару минут поговорили. Я спросила, как она себя чувствует и не нужно ли ей с кем-нибудь поговорить. Она ответила, что нет. Я спросила, не могу ли чем-нибудь ей помочь. Она попросила меня втайне от всех принести ей пачку сигарет.

– Она проявляла раздражение или враждебность?

Мартина ответила не сразу.

– Я бы не сказала. Она была нейтральна, но держалась на большой дистанции. То, что она попросила принести ей сигареты, я восприняла скорее как шутку, чем как серьезную просьбу. Я спросила, не хочется ли ей что-нибудь почитать и не принести ли ей книг. Она поначалу отказалась, но потом спросила, нет ли у меня каких-нибудь научных журналов, со статьями о генетике и исследованиях мозга.

– О чем?

– О генетике.

– О генетике?

– Да. Я ответила, что в нашей библиотеке есть кое-какие научно-популярные издания по этой теме. Это ее заинтересовало. Она сказала, что уже читала некоторые книги, и назвала несколько базовых работ, о которых я никогда не слышала. То есть ее больше интересовали академические исследования.

– Вот как? – изумился Андерс Юнассон.

– Я сказала, что в библиотеке для пациентов таких специальных изданий, вероятно, нет, у нас ведь там больше Филипа Марлоу, чем научной литературы. Но я обещала посмотреть, что мне удастся найти.

– И ты что-нибудь нашла?

– Я нашла в библиотеке несколько номеров журналов «Нью Ингленд джорнал оф медисин» и «Нейчэр». Она была очень довольна и поблагодарила меня за мои усилия.

– Но ведь это же научные журналы, в них публикуются в основном сугубо академические статьи.

– Она читает их с большим интересом.

Андерс Юнассон замолчал.

– Как ты оцениваешь ее психическое состояние?

– Она необщительна. И не стала обсуждать со мной никаких личных проблем.

– Как ты считаешь, она психически больна? Она страдает маниакально-депрессивными психозами или паранойей?

– Вовсе нет. Иначе я подняла бы тревогу. Саландер, безусловно, очень своеобразна, у нее серьезные проблемы, и она находится в состоянии стресса. Однако она спокойна, деловита и, похоже, справляется со своей ситуацией.

– О’кей.

– Но почему ты спрашиваешь? Что-нибудь случилось?

– Нет, ничего не случилось. Просто я так и не смог в ней разобраться.