Глава 23

Дел было невпроворот. Но пройдет еще много месяцев, прежде чем ему хватит сил взяться за них. А пока Грэшем, недовольно ворча, продолжал лежать в постели, ожидая, когда срастется сломанная нога. Что поделать, ведь от того, насколько точно он выполнит предписания врачей, зависит, будет ли он потом хромым или нет. Сэр Генри распорядился, чтобы ему принесли гири, и часами истязал себя упражнениями, стараясь сохранить силу мышц хотя бы в верхней части тела.

Рука его зажила наилучшим образом. Нет, конечно, на ней остался шрам. Скажем так, новый след составил компанию старым, которых на теле Грэшема хватало с лихвой, однако силы и ловкости рука не утратила, а это самое главное.

Всего во время гонки за каретой они потеряли пять человек, еще один на всю жизнь остался калекой. Кучер Джон отыскался, правда, в весьма плачевном виде, в каком-то закоулке. Кто-то раскроил ему череп. В принципе удар должен был его убить; судя по всему, так было и задумано. Двое слуг были на реке и у театра «Глобус», когда на них напали какие-то головорезы. Каждую смерть Грэшем ощущал почти как смерть своего брата. Раны затягиваются, но шрамы остаются. Люди умирают, и ничто их уже не вернет. Юный Том получил повышение до помощника кучера. Ни один генерал не обозревал свою армию с такой гордостью, с какой Том смотрел на карету, когда в одно прекрасное утро ему было доверено самому сесть на козлы. Экипаж был тяжел и неуклюж, но для Юного Тома не нашлось бы ничего прекраснее на целом свете. Каждый раз, когда карета выезжала за ворота дома, в сундучке на всякий случай лежали пистолеты и четыре заряженных обрезками гвоздей мушкетона. Уолтер Эндрюс и его матросы тоже перешли на службу к Грэшему.

В конце концов, отыскался и Николас. Марло… здесь Грэшем и Манион с горечью осознавали, что их самый главный враг залег на дно и до времени затаился. Как и все шпионы Уолсингема, он получил хорошую выучку. Николас же оказался обыкновенным предателем.

Он не стал отрицать свою вину и без каких-либо пыток рассказал все как на духу. Однажды, когда он сидел в таверне, к нему подошел странный незнакомец — исхудавшее лицо, руки в гнойных язвах — и предложил полный кошель золота.

Таких денег Николас не заработал бы за всю свою жизнь. Так он решился на предательство, тем самым перечеркнув всю свою предыдущую верную службу.

Случись этот разговор раньше, вопрос решили бы моментально. Грэшем не раздумывая собственной рукой убил бы предателя на месте. Увы, сейчас он лежал в постели и вынужден был лицезреть, как Николас, размазывая по лицу слезы, каялся в своем проступке. Джейн не спускала глаз с человека, предавшего ее и детей. С трудом верилось, что это он гнал карету по узким улочкам, что это он едва не обрек ее на позор, который был бы во сто крат хуже смерти. Ведь лишь по чистой случайности тогда их лодку конфисковали люди короля.

— Пусть себе ступает прочь, — тихо произнесла она, — и никогда даже близко не подходит к нашему дому.

Боже, сколько вокруг страданий, сколько крови! Одной смертью меньше, одной больше, невелика разница.

Но Манион был настроен решительно. Он выволок предателя к воротам и, поставив перед собой, смерил свирепым взглядом. Николас, уверенный в том, что его сейчас настигнет расплата, что-то лепетал в свое оправдание. «Эх, взять бы сейчас золото, которым тебе заплатили, приятель, — подумал Манион, — расплавить, пока не польется, как вода, и залить тебе в глотку…» Он еще раз хмуро посмотрел на жалкое существо, которое шмыгало носом и растирало по лицу слезы.

— Если тебя хоть раз застукают в Лондоне или Кембридже или ты появишься хотя бы на расстоянии сотни миль от моего хозяина или хозяйки, тебе не жить, — произнес он. — Попадешься мне на глаза — считай, что ты уже мертвец. Вообще-то я должен убить тебя на этом самом месте… — Манион на минуту умолк, а потом добавил: — Ты пришел в этот мир голым, голым ты сейчас отсюда уйдешь.

С этими словами он повернулся к стражникам, которые несли караул в привратницкой. Их не надо было приглашать дважды — в мгновение ока, заливаясь хохотом, они не оставили на предателе даже клочка ткани.

— Хозяйка сказала, чтобы я тебя не убивал, — сказал Манион. — И я не стану нарушать ее волю.

С этими словами он изо всех сил врезал Николасу пудовым кулачищем в лицо. Было слышно, как хрустнула кость. Физиономия предателя превратилась в кровавое месиво. Отплевываясь собственными зубами, Николас полетел на землю. Как ни странно, но он не потерял сознания, что было еще более унизительно. Пока Николас поднимался из пыли, у Маниона уже было готово раскаленное клеймо с буквой «П», которое он с видимым удовольствием припечатал ко лбу своей жертвы. Бывший помощник кучера взвыл и забился от боли.

— А теперь, мастер Николас, — нарочито учтивым тоном произнес Манион, — можете идти, пусть мир видит вас таким, каким вы сами предпочли стать. Это был ваш собственный выбор.

Четверо стражников схватили предателя за руки и за ноги и, раскачав, вышвырнули, словно мешок, на улицу, после чего захлопнули ворота.

Сначала Грэшем и Манион подумывали о том, а не похитить ли им Овербери. Они могли часами обсуждать этот вопрос, пока Джейн отлучалась от постели больного. Похитить и прикончить. С одной стороны, сделать это было несложно. Овербери — птица не столь высокого полета — он не лорд, на страже которого и верная охрана, и толстые стены дома, и тяжелые замки на воротах. Но все же и не простолюдин, о котором, случись ему сгинуть без следа, никто и не вспомнит. Подумаешь, очередное тело, всплывшее в Темзе, очередное исчезновение — был человек и вдруг исчез, как сквозь землю провалился. Роберт Карр наверняка поднимет шум, и даже король, насколько они могли судить, мог тоже поднять шум, пусть даже из симпатии к своему любовнику.

Но тут помогла судьба. Один человек из челяди Овербери — если точнее, его мажордом — выразил желание кое-что рассказать. По его словам, к хозяину ночью приходил человек. Мажордому случалось видеть его и раньше. Более того, он не раз впускал незнакомца в дом, когда бывали веселые вечеринки с вином, которые так любит устраивать хозяин. Странная фигура, с маленькой головой и бесформенным телом. А еще походка, словно он подпрыгивает при каждом шаге. Человек этот сказал, что у него якобы есть бумаги, за которые хозяин наверняка захочет заплатить огромные деньги. И хотя мажордом понимал, что наверняка совершает ошибку, он все-таки впустил этого человека из опасения навлечь на себя гнев хозяина. Увидев гостя, Овербери схватился за шпагу и прижал его к стене.

— Вор! — закричал он. — Предатель!

— Нет, — ответил человек на редкость спокойно, хотя к горлу его было приставлено острие шпаги. — Я лишь исполнитель твоей мести.

В какой-то момент мажордом испугался, что хозяин пронзит гостю шею. Но Овербери опустил шпагу и тоном, не допускающим возражений, велел мажордому выйти. Что ему оставалось? Он подчинился приказу, однако со всех ног поспешил в нишу, которую должны были заполнить кирпичом, когда строили дом, но потом почему-то забыли это сделать. Оттуда мажордом подслушал разговор хозяина с гостем. И вот что выяснилось. Сэра Томаса побил и унизил некто по имени Грэшем, не так ли? У гостя имелся безотказный план мести. Она ляжет на Грэшема черным пятном, которое ему никогда с себя не стереть. Память об этом унижении бессильны будут предать забвению даже воды Леты. А для того, чтобы осуществить этот план, нужно совсем немногое — подкупить слуг и нанять лодку. В качестве платы за услугу, помимо упоительной мести, он передаст ему бумаги. Бумаги, способные навредить королю, епископам и министрам! Бумаги, которые Овербери всегда сможет употребить с выгодой для себя. Бумаги — в обмен на украденные письма. И когда этот человек пронзительным голосом стал излагать подробности плана, рассказывать, как он надругается над женой этого самого Грэшема, мажордому вдруг сделалось страшно. Он сидел, дрожа, в своей нише и не мог пошевелиться, скованный по рукам и ногам неописуемым страхом. Ему был омерзителен его хозяин, омерзителен этот человек, появившийся словно из-под земли. И он решил рассказать то, что слышал.

Месть состоялась в другом месте. В апреле к Грэшему, сияя от уха до уха улыбкой, пришел Манион и доложил, что Овербери было предложено отправиться послом в Россию. А поскольку он отказался, то король заточил его в Тауэр и, судя по всему, не имеет намерения оттуда выпускать. Эта история вызвала у обоих мужчин приступ гомерического хохота, от которого еще долго сотрясались стены лондонского дома.

Сначала Грэшем склонялся к тому, чтобы рассказать королю про ночь на реке. Сидя в постели, обложенный со всех сторон подушками, держа перо в дрожащей руке, он уже собрался позвать секретаря, чтобы тот написал послание за него. Однако сэр Генри тотчас устыдился собственной слабости и решил писать сам. С великим трудом выведя всего четыре строчки, он скомкал бумагу и забросил ее в угол. И тотчас приготовился писать снова — взял чистый лист и обмакнул в чернила перо. Сэр Генри изложил все предельно просто: рассказал о похищении жены, о плане Марло, о том ужасном вечере, когда его величество покинул трибуну, ибо праздник не удался, в то время как на реке десятками гибли люди. Имени Овербери он даже не упомянул.

Грэшем даже не рассчитывал на получение ответа, он лишь объяснил причину своего бездействия — мол, со сломанной ногой прикован к постели. Каково же было его удивление, когда к нему явился посыльный от самого короля, и не как-нибудь, а торжественно, под звуки трубы! Но и это было не все. Посыльный рассыпался перед ним в самых льстивых выражениях, пояснив, что шкатулка предназначается леди Грэшем. Сэр Генри и Джейн открыли подарок вместе. Внутри оказался огромный рубин, вставленный, чтобы еще больше оттенить красоту камня, в простое золотое кольцо.

— Такой стоит целую… тысячу, да нет же, две тысячи! — ахнула Джейн. К подарку прилагалась записка на дорогой тонкой бумаге. «За ваши страдания». И королевские инициалы.

— М-да… — скептически протянул Грэшем.

— Какая прелесть! — воскликнула Джейн и надела кольцо на палец.

Вскоре сэр Генри впервые за долгое время встал на ноги. Врачи сняли с его бледной, ставшей какой-то усохшей ноги лангет. После нескольких месяцев, проведенных в постели, было непривычно вновь набрать полную грудь воздуха. Грэшем сел на кровати и попытался свесить ногу вниз. Увы, та отказывалась его слушаться. Тогда он строго велел ей подчиняться. Нога нехотя ему подчинилась.

Джейн не спускала с него глаз. Манион не спускал с него глаз. И даже доктор Напьер, полный долготерпения, педантичный, непревзойденный доктор Напьер, тоже не спускал с него глаз.

Грэшем поднялся — нет, не резко, конечно, а предельно медленно, щадя больную конечность. И все-таки он стоял на обеих ногах — стоял минуту, другую, третью…

Все трое дружно принялись ему хлопать, а он стоял и счастливо улыбался в ответ.

Все прекрасно. Но куда подевался Шекспир? Марло тоже затаился и не дает о себе знать. Всякий раз, вспоминая его, Джейн словно заново испытывала пережитый тогда ужас. Меры безопасности, как в доме, так и вокруг, начинали тяготить ее. Сказывались и бесконечные бдения у постели больного мужа. Иногда ей хотелось кричать от усталости и отчаяния.

Возможно, именно эта усталость и это отчаяние и стали тем ключиком к загадке, которую Джейн подсознательно пыталась разгадать все последнее время.

Теперь Грэшем спал днем гораздо меньше. Правда, в качестве компенсации за то, что он часами истязал себя физическими упражнениями, доктор Напьер прописал ему послеобеденный сон. Джейн сидела у окна, читая поэму Шекспира «Венера и Адонис».

— Ах, как прекрасно! — вздохнула она. — Жаль, что ему никогда не давали писать свои собственные пьесы…

И тут ее озарило. Как будто она смотрела на себя в зеркало в тот момент, когда кто-то одним ударом разбил стекло и мир куда-то исчез. Зато теперь Джейн смотрела в глаза правде.

— Быстрей! Быстрей!.. — Она вскочила на ноги и поспешно схватила Грэшема за руку. — Помнишь бумаги, которые ты забрал у Марло? Те самые рукописи, что были вместе с письмами короля? Где они? Они мне нужны. Срочно!

— Ты с ума сошла? — нахмурился Грэшем. — Куски пьесы, к тому же, написанные разными почерками, которые мы даже не можем распознать. Вот и все. Больше там ничего нет.

— Ну, как ты не понимаешь? Они важны, коль скоро Марло положил их в сумку. Отдай их мне, прошу тебя!

Грэшем свесил ноги с кровати, с радостью отметив про себя прибывшие во всем теле силы. Когда несколько минут спустя он вернулся, Джейн уже успела побывать в библиотеке и теперь сжимала в руках запыленный томик.

— Тебе повезло, — сказал он. — Большая часть моих бумаг по-прежнему спрятана в другом месте, где им не страшен никакой обыск. Я принес назад лишь некоторые из них, самые безобидные. Вот они, если ты так настаиваешь.

С этими словами сэр Генри протянул жене листки бумаги. Джейн села в кресло и принялась пожирать глазами испещренные затейливым почерком листы. Потом она порылась в книге, которую принесла с собой, нашла нужную страницу, а затем и нужные строки.

— Вот! — торжествующе воскликнула Джейн. — Как ты этого не заметил?

— Не заметил чего? — искренне удивился Грэшем.

— Помнишь «Гамлета»? Мы с тобой смотрели его несколько раз, здесь и в Кембридже. Неужели не помнишь?

— Как не помнить! Мы не раз обсуждали его с тобой.

Строчки из «Гамлета» буквально звенели в его сознании.

— А ты помнишь строки, посвященные смерти?

— Разумеется. «Безвестный край, откуда нет возврата земным скитальцам».

— Тогда взгляни вот на это.

Волнение Джейн было столь велико, что она едва не выронила книгу, которую дала в руки мужу. Называлась книга «Гамлет», и на титуле утверждалось, что сия пьеса шла на подмостках Оксфорда и Кембриджа.

— Вот! — указала она пальцем в нужные строчки. — Читай!

И сэр Генри начал читать:

Грэшем едва не расхохотался.

— Связать себя навеки! Но ведь это полная чушь! Это совсем не тот монолог, что мы с тобой слушали.

— Читай дальше! — велела ему Джейн.

Грэшем нехотя подчинился:

— И что это за книга? — спросил он, с отвращением глядя на пыльный том.

— Вышла в свет в 1603 году, — ответила Джейн. — А теперь взгляни вот на это.

И она сунула ему в руки бумаги Марло. Монолог, тот самый монолог, написанный причудливым, размашистым почерком.

— А теперь читай! — Джейн сунула мужу в руки оставшуюся часть бумаг. — Вот здесь. Читай вслух.

И Грэшем начал читать:

— Восхитительно! — выдохнул Грэшем. Строчки эхом отдавались в его мозгу, еще более сильные, чем тогда, когда он слышал их из уст Бербеджа. Он перевел взгляд ниже, на нужные ему строки.

Сэр Генри задумался. Интересно, бывал ли тот, кто написал эти строки, там, где побывал он сам? Неужели автор, как и Грэшем, едва не пересек заповедную черту между жизнью и смертью? Кто бы ни написал это, он побывал везде, где только могут побывать люди, побывал в далеких краях, о которых другие могут только мечтать.

— Ну, как же ты не видишь?! — в отчаянии воскликнула Джейн. — Мы привыкли считать, что Бэкон, Марло, Оксфорд и прочие посылали Шекспиру свои пьесы, а он лишь слегка обрабатывал их произведения, чтобы те лучше смотрелись на сцене, после чего давал им свое имя. А вдруг все эти рукописи, которые они присылали ему, полная чушь, бездарные вирши, совершенно ни на что не годные? Что, если этот самый Шекспир наделен талантом? Что, если у него есть дар взять чью-то посредственную пьеску и превратить ее в нечто удивительное, в нечто прекрасное и возвышенное?

Грэшем сидел как громом пораженный.

— Так, может быть, все эти пьесы и впрямь обязаны гению Шекспира?..

И все тотчас встало на свои места, словно нашелся недостающий фрагмент мозаики.

— Ты хочешь сказать, что деревенский парень из Стратфорда, именем которого прикрывалась добрая половина наших аристократов и который сам не в состоянии написать ни строчки, однако способен создавать шедевры, если ему подбросить чужие мысли… Что он наделен удивительным даром языка, который и сам в себе не осознавал, пока на его стол не легли рукописи, вышедшие из-под пера других людей… Что он просто начал добавлять свое, улучшая тем самым оригинал, поначалу — небольшие куски, порой, словно вопреки самому себе, а потом, видя, что зрителям это нравится, все больше и больше, и постепенно вошел во вкус и…

— И аристократы ничего не могут с этим поделать, потому что сказать правду — значит разоблачить самих себя. Все узнают, что они написали более чем посредственные вещи. Или же эти бездари станут притворяться друг перед другом, будто они и есть настоящие авторы, ведь они явно не прочь искупаться в лучах славы…

— Боже, какая неразбериха! Честное слово, и смех и грех… и главное, как все запутано! — воскликнул Грэшем, не зная, то ли ему смеяться, то ли плакать. — Так что это за бумаги?

— Думаю, что та, на которой настоящий монолог, принадлежит самому Шекспиру. А если тебя интересует мое мнение, то убогая версия вышла из-под пера графа Оксфорда.

— Почему именно его?

— Помнишь, как ты вышел, чтобы принести вина и еды, когда мы были дома у Шекспира? Я только и делала, что расспрашивала его про пьесы, а он отделывался отговорками или молчанием. Но стоило мне спросить его о «Гамлете», потому что на тот момент это была твоя самая любимая пьеса, как он сказал, что граф Оксфорд терпеть не может ее постановку. После этого Шекспир и дальше уклонялся от любых расспросов, и это показалось мне странным, ведь он только и делал, что увиливал от ответа. Готова поспорить: строчки на второй бумаге принадлежат Оксфорду и это его собственная рука. Кстати, книжку, которая лежит на кровати, наверняка напечатал все тот же Оксфорд.

— Это почему же?

— Насколько ты помнишь, умер он в 1604 году, а до того долго хворал. Говорили, что под конец жизни Оксфорд стал странным, едва ли не помешался. Наверное, он вообразил, будто его версия — настоящая и лучшая. Вот Оксфорд и решил ее напечатать, тем более что чувствовал приближение смерти.

— Хочешь сказать, что это своего рода его завещание? — спросил Грэшем. — Но если он рассчитывал войти с этими строчками в вечность, то просто обезумел.

— Возможно, это отчасти и свело его в могилу, — задумчиво произнесла Джейн. — Книга полностью провалилась в продаже. Иначе почему, по-твоему, я приобрела ее у книготорговцев за сущие гроши? Думаю, Оксфорд рассчитывал, что его творение начнут превозносить как шедевр, но, узнав, что над ней потешаются в книжных рядах, умер от позора.

— Оксфорд умер от чумы, — поправил жену Грэшем. — В Хэкни. Или ты забыла? По этому поводу еще разразился громкий скандал. Судя по всему, он не оставил никакого завещания, и его сын забыл поставить ему надгробный памятник.

— Значит, если бы он оставил завещание, отписав все рукописи…

— Завещание пропало, — сказал Грэшем. — Наследник закопал его, потому что не хотел иметь с ним ничего общего. Просто потрясающая версия. А чтобы ее подтвердить, нам нужно найти хотя бы одну бумагу, о которой точно известно, что она написана самим Шекспиром.

Правда, нашлось кое-что получше.

Раздался стук в дверь. На пороге возник Манион и что-то швырнул к их ногам. Это оказался Шекспир — весь мокрый продрогший до костей. Одет он был в женское платье, усы и борода сбриты, однако на верхней губе уже отросла щетина, производившая странное впечатление на фоне кружевного воротника и пышной юбки.

— Вы только посмотрите, какую кралю я откопал! — гордо заявил Манион. — Решил пройтись прогуляться, а заодно поговорить с нашим человеком, который дежурит рядом с «Глобусом». Он парень зоркий, вдруг чего-нибудь углядит. И что я вижу? Откуда-то из театра выплывает вот эта самая бабешка. Ей-ей, отродясь не встречал баб с такой походкой. Вот я и решил к ней подвалить и проверить поближе — чисто из любопытства, а все остальное видите сами. Эх, знали бы вы, как он смотрелся в своем чепчике! Да не повезло, снесло ветром, когда мы ехали в лодке через реку.

— Ты, жирный, безмозглый идиот! — Такого Шекспира им еще не доводилось видеть. Выпрямившись во весь рост, он смотрел в глаза Маниону, готовый лопнуть от злости. Впервые в жизни Грэшем видел человека, которого в буквальном смысле слова трясло от гнева. — Я шел на встречу с твоим хозяином!

Даже Манион, и тот притих, видя, как разгневан человек в дурацком женском наряде. «Да, интересная фигура Уильям наш Шекспир», — подумал Грэшем. Судя по всему, драматург сдерживался всю дорогу от театра до дома на Стрэнде, однако стоило ему переступить порог, как он тотчас выплеснул все, что накопилось в его душе. Такое впечатление, будто этот человек запасает чувства, как иные запасаются на зиму провизией, чтобы потом по мере надобности извлекать ее из кладовой.

— Все кончено! — воскликнул Шекспир, поворачиваясь к Грэшему.

Его гнев явно пошел на убыль — как камень, сорвавшись с обрыва, сначала катится на полной скорости, но стоит ему достичь ровной поверхности, и он замедляет ход, останавливаясь.

— Что кончено? — не понял его Грэшем, чувствуя, как в нем самом начинает закипать гнев. Будь этот чертов лицедей либо великим артистом, либо великим мошенником — одно из двух, — сколько жизней удалось бы спасти, сколько человеческих страданий предотвратить! Так нет же. Он одновременно и великий артист, и мошенник, что только усложняет дело.

— Марло. Ваш друг Марло.

Грэшем скорее почувствовал, нежели увидел, как Джейн вся сжалась, как при упоминании этого имени ее буквально передернуло от омерзения.

— Он пришел к Бербеджу, Хеммингу и Конделу. Глупец, и я еще считал этих подлецов друзьями! Стоило им услышать звон монет, стоило им увидеть рукописи, как они предали меня…

По щекам драматурга катились слезы — нет, не жалости к самому себе. Слезы бессилия и гнева. Грэшем предложил ему сесть, Манион побежал за вином. Шекспир посмотрел на предложенный стул, сел и тотчас весь поник, словно проткнутый пузырь, из которого вышел воздух.

— Как они могли вас предать? — негромко спросил Грэшем.

— Они сказали ему, где я храню рукописи. Оригинальные рукописи. Те, что написаны рукой короля, Эндрюса, Бэкона, Оксфорда, Дерби, Рутленда, Рейли, — при перечислении имен у Грэшема зажглись глаза, — графини Пембрукской — да что там, всей этой компании! — и, конечно, Кристофера Марло. Все трое знали об их существовании. Знали с самого начала. Более того, это они уговорили меня принять участие в обмане…

— А было ли им известно, что большинство рукописей претерпели значительные изменения, причем в лучшую сторону, после того как вы приложили к ним руку? Было ли им известно, что хотя идеи вы черпали у других, гениальными эти пьесы становились лишь благодаря вам, мастер Шекспир? Было ли им известно, что любая их этих пьес давно бы сошла с подмостков и о ней забыли бы уже на следующий день, не вложи вы в нее всю свою душу?

В голосе Грэшема звенела сталь.

Вернулся Манион с кувшином вина и налил Шекспиру. Тот принял кубок, однако не сделал даже и глотка. На глаза его навернулись слезы и в следующий миг, прочерчивая по пыльным щекам две светлые полосы, устремились вниз.

— Они знали… и были готовы меня предать. Мои друзья, друзья всей моей жизни! Они заключили с ним сделку. Марло получит все до единой рукописи. Бербедж, Хемминг и Кондел — круглую сумму каждый. Будет дан спектакль, грандиозный спектакль. И тут появится Марло. Надеюсь, вам понятно, что именно об этом он и мечтал. Это был бы самый драматичный момент всей его жизни. Кристофер Марло, великий Кристофер Марло, крестный отец английского театра, мастер белого стиха… жив! Вот он, во плоти, стоит на сцене! Ибо его главного врага — Сесила — в живых уже больше нет.

В это мгновение в голову Грэшема пришла леденящая душу мысль, вернее, пронеслась сквозь его сознание, как сани, которые летят со снежной горы — беззвучно, но стремительно.

— И после того как он появится на сцене, словно чертик из шкатулки, зрители ахнут и откроют от изумления рты, — продолжил он за Шекспира, — Марло сделает заявление. Дескать, пока поклонники его таланта считали его мертвым, он был мертв для них лишь на бумаге. На самом деле он продолжал творить вплоть до этого самого дня. Известны ли им пьесы Шекспира? Неужели они и впрямь столь доверчивы, что считают, будто их мог написать неотесанный деревенский парень, не получивший образования? Конечно же, нет! Это он, Кристофер Марло, находясь в ссылке, лишь прикрывался именем Шекспира — точно так же как другие благородные умы тысячу лет назад прикрывались именем Теренция.

Грэшем вскочил со стула. Встав посреди комнаты, он раскинул руки на манер великого Бербеджа и заговорил тоном трагического героя:

— Я — Марло, и я жив! Я — Шекспир, и на протяжении двадцати лет я жил рядом с вами в этом театре — жил как Шекспир! Мои враги мертвы! Властитель театра вернулся к вам!

В комнате воцарилось молчание.

— Боже милостивый! — воскликнул Манион. — Неужели этот ублюдок и впрямь произнес бы такие слова? Упивался бы ими?

Джейн изо всех сил пыталась побороть в себе отвращение, убедить себя, что не утратила способности мыслить разумно и взвешенно при упоминании его имени.

— А разве другие авторы не пожаловались бы? Не стали бы отстаивать свое авторство?

— Как вы не понимаете?! — воскликнул Шекспир. — Он умнее всех нас, вместе взятых! Многие из авторов не хотели бы выдавать себя. И потому предпочтут промолчать. Представляете, каким посмешищем выставила бы себя при дворе графиня Пембрукская, возьмись она утверждать, что пишет пьесы! Да и кто ей поверит! В лучшем случае ее заявление сочтут неуместной шуткой. Потому что в противном случае это означало бы, что придется навсегда пересмотреть взгляды на женщину, на ее ум, на ее таланты! Имея на руках рукописи, тем более что половина их авторов уже в могиле, Марло может торжествовать, его никто не разоблачит. И если Бербедж, Хемминг и Кондел предадут меня — а они готовы это сделать, — ему ничего не стоит заявить, что он и есть автор всех этих пьес. Он совершит это с той же легкостью, с какой ястреб ловит кролика!

— А вы уверены в том, что они готовы вас предать? — спросил Грэшем и, поднявшись со стула, налил своему бывшему врагу полный кубок вина.

— Уверен. Последнее время они держатся со мной как-то странно, но даже не в этом дело. Они заключили с Марло в «Глобусе» сделку, пока обедали, и так увлеклись, что совершенно забыли о слуге, который подавал им на стол, и потому говорили свободно, не задумываясь, что их могут услышать. Слуга насторожился и пришел ко мне. «Простите меня, мастер Шекспир, — сказал он, — но, похоже, мастер Бербедж, мастер Хемминг и мастер Кондел собираются передать права на авторство всех ваших пьес какому-то человеку. По-моему, это неправильно…» О, этот честный человечек! — воскликнул Шекспир с горькой усмешкой. — То, что он услышал, стоя за дверью, оскорбило в нем чувство справедливости, задело до глубины души. Слава Богу, он не знал, что это Марло.

— А что, слуги часто с вами разговаривают? — спросил Грэшем, вспомнив хмурого старика в доминиканском монастыре.

— Все время, — задумчиво ответил Шекспир. — Сам не знаю почему. Но так было всегда. Помните строки в «Короле Лире» о тех несчастных, что вынуждены сносить любую непогоду?

Грэшем кивнул.

— Их я позаимствовал у того самого человека, который предупредил меня о предательстве Бербеджа. Как-то раз, придя ко мне промокшим до нитки, он пожаловался, что таким беднягам, как он, ничего другого не остается, как терпеливо сносить непогоду.

— И вы вставили его слова в свою пьесу?

Шекспир поначалу не понял его вопроса и даже растерялся.

— То есть?.. Ах да, конечно! В некотором смысле он придумал эти строчки вместо меня. Вы это хотите сказать?

— Отнюдь, — ответил Грэшем, глядя на Шекспира новыми глазами. — Он лишь подал вам идею. Сырой материал. Необработанный. Поэзией же вас одарил Бог — если он, конечно, существует, в чем лично я сильно сомневаюсь.

В комнате воцарилось молчание.

— Ладно, сейчас не об этом. — Шекспира вновь стало не узнать. Теперь перед Грэшемом сидел торговец зерном из Стратфорда, которому не терпится поговорить о деле, потому что время не ждет. — Думаю, когда Марло произнесет со сцены свою патетическую речь, в которой присвоит себе все мои произведения, то он оставит меня в покое. Действительно. Кто станет слушать Уильяма Шекспира, необразованного Уильяма Шекспира?! — С этими словами он повернулся к Джейн. — Как, по-вашему, мои сонеты он тоже припишет себе? А мою «Венеру и Адониса»? А «Похищение Лукреции»? Что ему мешает это сделать? Ведь у него на руках все остальное…

Не договорив, Шекспир разразился рыданиями. Он всхлипывал и сотрясался всем телом, отчего казалось, будто в него одна за другой впиваются острые стрелы. Джейн бросилась к нему, чтобы утешить. Грэшем не стал останавливать ее. Она обхватила несчастного драматурга за плечи и, прижав к себе, словно ребенка, принялась покачиваться, словно баюкая. Кому, как не ей, было знать, как это больно, когда творение вашей фантазии присваивает кто-то другой. Джейн нравился Бен Джонсон, она даже по-своему любила его. Но каково было знать, что большая часть его «Вольпоне» принадлежит ей самой…

— По-моему, если кому-то и следует воздать должное за ваши творения, мастер Шекспир, то это только вам самому. — Голос Грэшема прозвучал как гром среди ясного неба. — И я сделаю все для того, чтобы так и было.

Шекспир поднял на него глаза и едва не расхохотался, но что-то остановило его. Что-то такое, что вселяло в него ужас.

— Где хранятся рукописи? — негромко спросил Грэшем.

Загнанный в тупик, Шекспир не стал уходить от ответа:

— Под крышей Галереи лордов. Я перепрятал их туда после того, как Марло обшарил кладовку. Подумал, ему и в голову не придет, что рукописи вновь оказались в «Глобусе».

— Надеюсь, у вас имеются копии всех пьес? А еще лучше — оригиналы, которые вы храните в более надежном месте. Я хочу сказать, не в «Глобусе», а где-то еще.

— Да, все до единой…

— И когда же состоится тот спектакль, на котором Марло должен заявить о себе?

— Через два дня. Постановка «Все верно», — ответил Шекспир. — Актеры называют эту пьесу «Генрих Восьмой». Впрочем, какая разница… Главное, что она написана королем. И она ужасна. Зато в ней немало пышных сцен, ярких костюмов, грандиозных массовок. Мои актеры решили, что народ повалит на этот спектакль толпами.

— Скажите, вы готовы поверить, что я верну вам то, что другие, в том числе Марло, пытаются отнять? Ваше имя, ваше право называться истинным автором этих творений?

Шекспир посмотрел на Грэшема. Неужели перед ним тот самый человек, который еще недавно был его заклятым врагом и мучителем? И вот теперь он почему-то готов протянуть ему руку помощи.

— Откровенно говоря, нет, — честно ответил Уильям Шекспир. — Скажу больше. Я сильно сомневаюсь, что такое по силам даже самому дьяволу.

Сэр Томас Овербери с унылым видом сидел на своей постели в лондонском Тауэре. Другой заключенный сидел напротив — на стуле, который по распоряжению Овербери был доставлен сюда из его апартаментов. Этот второй заключенный являл собой жалкое зрелище. Такое ничтожество еще несколько недель назад сэр Томас даже не удостоил бы своим вниманием.

— Я был прав, когда отказал королю! — обиженно воскликнул Овербери. Его сокамерник хлебнул прокисшего вина — ничего другого заполучить в камеру Овербери не удалось — и кивнул. — Подумать только! Меня собирались отправить послом в какую-то забытую Богом дыру! Можно подумать, я не понимаю, что у них на уме. Да их замысел понятен как божий день! Убрать с глаз подальше, а когда меня с моими мозгами рядом не будет, избавиться от Роберта Карра.

Пошатываясь, Овербери поднялся на ноги, чтобы тоже сделать глоток вина.

— Стоит мне уехать, как мой милый друг Карр не протянет и недели в этом… отхожем месте под названием «королевский двор»!

— Вам была предложена должность посла? Самим королем? — переспросил Овербери его товарищ по тюремной камере, который проклял короля, ни разу его не увидев. Возможно, ему предстояло встретить смерть, так и не повидавшись с проклинаемым. Он не знал, то ли ему смеяться над Овербери, то ли склонить перед ним голову.

— И я отказался! Конечно же! Кто такой этот король, чтобы указывать, что мне делать?

Услышав такие слова, второй пленник побелел как полотно. Уж он-то знал, кто такой король. Начать с того, что его арестовали именем короля. Судя по всему, тем же именем будут пытать, или отправят на виселицу, или же оставят гнить в этом сыром каменном мешке. И ему сделалось страшно. Кто он, этот сэр Томас Овербери, что сидит перед ним? И стоит ли вместе с ним пить?

— Меня не продержат здесь долго! Увидите сами. Королю ничего другого не останется, как выпустить меня. Карр его уговорит! Да ради меня он будет рассыпаться перед Яковом мелким бисером! — Овербери принялся нервно расхаживать по тесной камере. — И тогда я отомщу всем моим врагам! Всем тем, по чьей вине я сейчас обязан гнить в этой вонючей развалине! Я нужен Карру! Я нужен самому королю!

«Нет, этот человек безумец», — подумал второй заключенный. Он поставил стакан и боком начал пробираться к двери.

— К дьяволу заключение! — кричал тем временем Овербери, уже не замечая своего собеседника. Двор был средоточием интриг, туда стекались последние новости, а он вынужден прозябать здесь, за высокими стенами, словно корабль, севший на мель. Бездействие терпеть было невозможно!

А в нескольких милях от него сэр Генри Грэшем не скрывал своей радости по поводу того, как ловко ему удалось обезвредить Овербери. Однако даже он не понимал, что стоило ему упрятать своего врага в клетку, как тотчас нашлись другие, кто был готов нанести пленнику смертельный удар.