ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
1
Весело греет солнышко, кидает горстями золотые и алые искры на сугробы, на заметенные снегом кровли, на ряды сосулек. Почуяв весну, вздыхает под снежным покровом земля. Кое-где снег уже не выдержал, истончился. Ноздреватые сугробы покрылись налетом, лезет из-под снега всякий сор - конский волос, песья шерсть, старое воронье перо, щепа, катышки навоза, просыпавшееся и не склеванное воробьями зерно, соринки и спекшаяся куча пыли, выметенная расторопной хозяйкой из избы наружу. В иных местах на улицах снег уже протоптан до земли, там брызгает под ногой оттаявшая на припеке грязь. Близка Масленая неделя, за которой Велик пост, а там Пасха, Ярилин день да Троица.
В веселый день, когда уже верится, что весна не за горами, выезжал на ловы князь Владимирко Володаревич Галицкий. Ехал пышно - пущай все видят, что не абы какой, не удельный князь, не ставленник - едет самовластный князь всей Червонной Руси . Невысокий ростом, коренастый, округлившийся от сладких вин и обильных кушаний, восседал он на сером в яблоках жеребце. Конь был уже стар, но Владимирко любил его за ровный мягкий ход, за высокий рост и всегдашнее желание быть впереди. В седле такого коня невеликий рост князя как-то не замечался, да и важность, с которой ступал серый, была истинно княжеская.
Подле ехали сын Ярослав да ближние бояре - кормилец княжичев Степан Кудеярыч, воевода Иван Халдеевич, Хотян Иванкович с сыном Щепаном, думный боярин Серослав да Витан Избигневич. Иные еще отцу, Володарю Ростиславичу, служили, иных Владимирко сам к себе приблизил. Пропустив князя и бояр вперед, с отроками смешались выжлятники и сокольники. Далеко позади растянулся обоз - везли шатры, мягкую теплую рухлядь, съестной припас. Для княжича утвердили в возок кованый ларец с книгами - охоч был до чтения книжного юный Ярослав. Владимирко всячески охоту сыновнюю поощрял - на окраине стоит Червонная Русь, со всех сторон ее окружают вороги: где византийцы, где болгары, где угры, где ляхи, а где свои, русичи. Силой не ото всякого ворога отобьешься, а глядишь - разум поможет. Ярославу после Владимирки править - пущай малец книжной премудрости набирается.
Сам себе Владимирко вез не книги - верные отроки денно и нощно стерегли неприметный возок, где под рухлядью были составлены ларцы и сундуки с княжьей казной. Хоть богат и славен Галич, а береженого Бог бережет. Не верил князь своему стольному городу.
Еще недавно сидел в Галиче Иван Василькович, Владимирков брат двухродный. Пока правили Червонной Русью братья Володарь и Василько Ростиславичи, жилось всем тихо и мирно, а как прибрал их Господь, сподобив в один год преставиться, так и разделилась земля на четыре волости. Два сына было у Володаря, двое - у Василька. Ныне остался один, Владимирко Володаревич, меньшой сын Володарев - старшего, Ростислава, тоже не стало. После того, как помер Иван Василькович - злые языки говорят, помогли князю-то помереть! - переехал Владимирко из своего Перемышля в Галич, сделал его стольным градом Червонной Руси. Только мало воды утекло с тех пор. Не прямой дорожкой шел к нынешнему самовластному княжению Владимирко-князь, помнил за собой грешки и потому подозревал горожан в неверности. Вступив в Галич, роты с ним не заключал - дескать, сами должны понимать, что и так велика честь - Галич стал стольным градом Червонной Руси.
Сев на золотой стол, Владимирко сделался мнителен. Всюду искал врагов, ежеденно ждал нападения. Потому и с великим князем Киевским, Всеволодом Ольжичем, рассорился - почудилось, что не зря послал тот на Волынь княжить сына своего Святослава. Мечтает будто бы Всеволод Ольжич через сыновние руки прибрать его земли, изгнать племя Ростиславичей вон с Руси. Потому и была распря, и война, когда двинул Киевский князь на Галич несметные полчища… Но про то другая повесть, долгая и не успевшая еще порасти быльем. Не истерлись еще воспоминания в памяти - потому-то и сорвался на ловы князь галицкий, взяв с собой сына и весь двор.
Ехал подбоченясь, шапку соболью на затылок сдвинул, плетью поигрывал, на солнце прищурившись. В мыслях уже туры и олени, что ждут не дождутся в борах за Тисмяницей. И не замечал косых взглядов, нет-нет, да и мелькающих за прикрытыми оконцами и от калиток.
Привычно сдергивали шапки, поясно кланялись ремесленники и купцы, простой городской люд и судьбой занесенные в город крестьяне. Иные крестились, глядя на княжий поезд. Но были и такие, кто, сгибая спину, бросал исподтишка непокорный взгляд и, крестясь, тут же складывал пальцы в кукиш.
Далеко позади остались боярские хоромы - всяк боярин норовит выстроить терем поближе к княжескому, чтобы всем было видать, какова ему честь. На окраине теснились домишки мастеровых - улица кожевников, улица ковачей, улица швецов, горшечников, клобучников, мостников. Здесь народа было больше, тут кланялись ниже, не разгибали спину дольше. Князь свысока смотрел на людей, не видя лиц. Мелькни сейчас знакомец - и то бы не признал. Да и не было у Владимирки Володаревича знакомцев в Галиче, окромя бояр. Да и тех большая часть была своя, из Перемышля приведенная.
Недолюбливал князь галицкое боярство - все ждал подвоха мнительный князь. Помнил, как струсили этой зимой галичане, как отказались биться за своего князя, требовали, чтобы с Голых Гор повернул Владимирко восвояси, а то и вовсе заключил с Ольжичами мир. И не только бояре - горожане-ополченцы тоже уперлись: «Мы тут стоим, а тамо кияне жен наших возьмут!» И ведь уломали - пошел Владимирко на мировую. Хорошо еще, Игорь Ольжич вступился перед братом Всеволодом. А то бы несдобровать галицкому князю. Правда, взяли кияне большой откуп - 1200 гривен серебром.
Едва не всем миром собирали дань. Владимирко отговорился тем, что порастряс свою мошну, когда войско собирал, вот и приговорил собрать половину выкупа с галицкого боярства - дескать, побежали добро спасать, вот сами и откупайтесь. Откуп собрали, Игорю Ольжичу отдали, а тот помирил Владимирка со Всеволодом. Только с той поры потерял галицкий князь веру в Галич.
Но и Галич не имел той веры, которая всегда была в русских городах своим князьям. Не так горько было для галичан, что князь пришел издалека - сидел он в Перемышле, городе старейшем, а тут пересел в Галич, знать, быть ему богатой столицей. Горше было другое - пришел князь, как самовластный владыка, роты с городом не заключал, с боярством местным речей не вел, войну затеял да чуть ее не проиграл. И откуп в шесть сотен гривен, что, как дань, наложил на галичан, тяжким бременем легла на бояр. Добро, у кого мошна туга, да кто резоимством балуется - призвали должников да вытрясли из них гривны! - а иные ногаты считают и пересчитывают. Прежний князь часто бояр на пиры свои звал, службы требовал, но за службу и одаривал - кого золотой гривной на шею, кого деревенькой, а кого и шапкой золота. А как Владимирко привел с собой пришлых бояр, как начал их чужими землями оделять - так и не поймешь ныне, кто гость, а кто хозяин.
Вот и сейчас сидели в терему у Молибога Петриловича все рядком - хозяин среди гостей, только и отличный, что кричал слугам, чтоб меды-яства подносили. Только не лились в горло меды, жареные гуси и куры казались жестки и непрожарены. И не было в том вины поваров и чашников - когда думы горьки, и мед уксусом кажется.
- Чего приуныли-то, гостюшки дорогие? - потчевал бояр Молибог Петрилыч. - Аль не потрафил чем? Аль гусятина приелась? Так я велю поросенка забить - свининки постной, пока пост не начался, отведаем…
- Да всем хороши твои угощения, - ответствовал боярин Судислав Давидич, запуская пальцы в блюдо с жареной гусятиной.
- А токмо не на княжьем пиру сидим, так что неча чиниться, - брякнул сосед его, боярин Скородум.
Негромкий говорок, что шел на дальнем конце стола, при этих словах вовсе стих. Бояре переглядывались, насупясь. Скородум жевал, ровно ничего не случилось - глодал курицу, словно дома у него шаром покати. Не сразу поняв, что сказал, остановился, оглядел сотрапезников.
- А чего я? Правду ведь… - проворчал он с набитым ртом.
- Оно и верно, - кивнул Судислав Давидич, - не на пиру сидим, не у князя Владимирки в палатах. Не с чего веселиться.
- Да, - подхватил, словно давно ждал того, боярин Избигнев, - не то стало житье в славном Галиче…
Эти слова словно прорвали плотину. Толкаясь, наваливаясь локтями на стол и иной раз от души хватив чарой по столешнице так, что плескалось через край вино, разом заговорили бояре, поминая обиды:
- Стольный град Галич?… Тьфу, одно название! Тщились первым городом Червонной Руси стать, а стали посмешищем!
- Почто князь с нами так? Али мы не именитое боярство? Али места наши не в думной палате? Аль при прежнем князе мы дале крыльца и ходить не смели? Почто ныне все переменилось?
- Не люб князю Галич! Вона, чуть киянам наши животы не отдал! Увел ко Звенигороду, там ратиться решил. А стольный град на поток и разграбление!
- Ему чего? Он казну свою сберег, а нам отдуваться!
- А почто озлился? Аль есть кто, кому живот свой недорог, кто гривны на ветер бросает? Известно ведь - курочка по зернышку клюет, вот и мы - резану к резане , ногату к ногате: глядишь - гривну и собрали! Да смерды с холопами так и норовят добро твое извести!…
- Истинно - не стало в холопах прежнего радения… Последние времена наступают…
- Уже наступили! С эдаким-то князем недолго ждать осталось…
- Кшить вы! - пристукнул кулаком, усмиряя болтунов, боярин Молибог. - О чем заговорили?
Бояре примолкли, озираясь. Эдак до всякого договориться можно, а своя голова дорога. Крут нравом князь Владимирко, а бояре его, с Перемышля которые, только и ждут, как бы покатились головы местных людей, чтоб прибрать их земли к рукам. Один Степан Кудеярыч, княжичев кормилец, чего стоит! Померла Владимиркова княгиня, разрешившись от бремени малым Ярославом, он и отдал дите жене ближнего боярина. У той как раз свой сынок, Владислав, народился. Вот двоих-то и вскормила. А Серослава вспомнить, а Ивана Халдеевича… У всех руки загребущие, глаза завидущие.
- Истинно реку, - боярин Избигнев покачал седой лохматой головой. Был он зверообразен видом, могуч, ростом велик, за столом сидел, что твой медведь. - Вот ишшо узрите, бояре, более прежнего унизит Галич наш князь. Роты не заключал, въехал, будто на копье нас взял. После в войне чуть не бросил, да за мир нас же заставил платить. И ныне - куда князь отъехал? Не на ловища ли?
- На ловы, на ловы, - закивали остальные.
- А куды?
- К Тисмянице, - бойко ответил Скородум. - Оленей и туров в тамошних лесах видимо-невидимо.
- То-то и оно, - покивал Избигнев. - Но будто в наших лесах нет туров, будто у нас повывелись олени? Почто не близ Галича князь охоту устраивает? Пото, что не по нраву у нас князю-то!
- Эва, куда хватил! - фыркнул, едва не оплевав свою бороду, боярин Давид Ивачевич. - Да кабы князю Галич не по нраву пришелся, рази ж сидел бы он тута? Отъехал бы в Перемышль иль еще куда!
- А может, и поехал бы князюшка-то, да некуда? - усмехнулся Избигнев.
- Да ты чего такое говоришь-то! - Молибог Петрилыч, как хозяин дома, даже руками на гостя замахал. - Почто князя без дела лаешь?
- А чего? - прищурился Избигнев. - Мало ли городов на Червонной Руси?
- Городов-то немало, да где мы князя возьмем? Не у Владимирки же Ярослава просить? Что волк, что волчонок - из одной стаи звери.
- Князя-то, - Избигнев навалился локтями на стол, и все прочие бояре тоже придвинулись ближе, разевая рты, - князя, коли промыслим, сыскать можно. Иное реку, бояре. Хотим ли мы иного князя?
- Ино-ого, - все враз отвалились от стола. Одни крестились, другие чесали затылки. Скородум забыл, как жевать. - Иного-то можно, да кабы не прогадать!… Придет не зван - так уйдет не желан!
- А Избигнев дело сказал! - вдруг тонким, почти петушиным, голосом воскликнул Хотян Зеремеевич, сидевший на дальнем конце стола.
- Сами посудите, бояре! Владимирко роты с Галичем не заключал - так знать, Галич перед ним не в долгу и держать его у себя не намерен. Люба ему Тисмяница - пущай там и остается, а нет - так в Перемышль ворочается. Нам такой князь надобен, чтоб Галичу был мил, чтоб боярство слушался и в воле нашей ходил!
Несмотря на тонкий слабый голос, несмотря на то, что на многих пирах сидел далее всех, к Хотяну Зеремеевичу прислушивались - был он летами немолод, многое на своем веку повидал. Служить начинал еще Ивану Васильковичу, а отец его ходил под рукой Василька Теребовльского. Пусть родом не вышел и богатства не нажил, однако князей многих перевидал и толк в них знал.
- Да город встанет ли, когда начнем князя гнать? - засомневался Судислав.
- Встанет! - уверенно качнул головой Избигнев. - Ударим в вечевое било, созовем мужей галицких ко ступени да волю им и объявим. Супротив нас никто не будет - ни Владимирки, ни доброхотов его в Галиче сейчас нету. А нам не впервой галичанами вертеть. Крикнем нужных людишек - и вся недолга!
- Господь нам в подмогу, - вставил не умеющий долго молчать Скородум. - Да кого звать-то? Не к Киеву же на поклон идти?
Всеволод Ольжич, несомненно, дал бы князя - посадил в Галиче своего сына или одного из меньших братьев. Но уж больно обидно было вспоминать, как ратились этой осенью, как унижались перед киянами, прося мира, и как собирали им дорогой откуп. Да и неохота что-то гнуть гордую выю. Примет Галич князя из рук Всеволода Киевского - и станет не стольным градом Червонной Руси, а подручником Киева. Да и роту не князь будет давать Галичу, а Галич князю.
- Эх, был бы сынок у Ивана Васильевича, - вздохнул боярин Судислав. - Вот кому бы в ножки поклонились… Ему Галичем владеть по отцову наследию…
Пригорюнились бояре - бездетен был Иван Василькович. У брата его, Григория, дочь была да два сынка. Но мальцы во младенчестве померли, а дочь замуж отдали за одного из полоцких княжичей. Не полочан же звать? Эх, до чего ж невезуч род Ростиславичей! С самого предка, Владимира Ярославича, умершего при жизни отца, Ярослава Мудрого, преследуют его беды. И сейчас - и века не минуло, а иссяк корень. (Владимир Ярославич, родоначальник Ростиславичей, умер в 1052 году, оставив малолетнего сына Ростислава. Действие романа начинается в 1144 году. - Прим. авт.)
- А ежели Ростиславича звать? - вдруг встрепенулся Молибог Петрилыч, что сидел, подперев бороду кулаком. - Со Звенигорода? Он Владимирке сыновец.
- Истинно! Ростиславича звать! - подал тонкий голос Хотян Зеремеевич. - Отец его, Ростислав, у Володаря Ростиславича старший сын был, да помер рано. И сам Ростиславич в юности много обид от стрыя своего претерпел. Встанет он за нас, придет в Галич, ежели позовем!
Бояре враз приободрились. Многие помнили, как наезжал в Галич Ростислав Володаревич вскоре после смерти отца своего. Стал он старшим среди потомства Ростиславова, заменил отца брату Владимирке, сестрице Ирине и двухродным братьям Васильевичам. Милостиво Ростислав Володаревич правил - уж ежели клялся городу в чем, то от роты не отступал и крестного целования вовек не рушил. Привозил однажды и сынка своего Ивана на погляд. Мальчонка тогда был еще совсем мал - держал его на луке седла боярин-пестун. Хотян Зеремеевич тогда набольшим боярином, при Иване Васильевиче состоял, самолично гостей высоких встречал и сейчас пустился расписывать, как был хорош в детстве Иван Ростиславич.
Но боярам хватило - не дослушав Хотяна Зеремеевича, они тут же порешили, что завтра же ударят в вечевой колокол и объявят галичанам свою волю.
2
Над заледеневшей рекой гулял ветер, гнул и трепал ветви деревьев, ерошил кусты, шуршал тростниками. На высоком взлобье далеко видать окрест, а в зарослях с десяти шагов только и заметна темно-бурая кабанья туша.
Звонко брешут псы - учуяли и гонят кабана. Слышен уже хруст снега, а вот и показался зверь - велик ростом, плечист, мастью почти черен. В густой шерсти набилось снега, и кажется, что секач седой.
У молодого всадника, что стоял на тропе, даже на миг дрогнула рука, сжимающая короткую сулицу. Виданное ли дело - нападать на старого да убогого! Не лучше ли пустить доживать свой век на свободе? Мало ли молодняка бродит в Боброкских плавнях?
Секач словно что-то почуял: прежде чем выскочить на открытое место и дать себя разглядеть всаднику, замер, поводя носом. В крошечных глазках отсюда не разглядишь разума, но уж слишком несвиным было поведение зверя. Казалось, он раздумывал, куда бежать.
Заливаясь лаем, вылетели к кабану псы, закружили вокруг, кидаясь наперерез. И сразу стало ясно, что не старика гонят на смерть. Приостановившись, кабан зло хоркнул, шевельнув пятачком и вдруг без разбега метнулся навстречу самому ярому псу. Налетел, ударил - и с коротким отчаянным визгом пес отлетел в сторону, кровавя снег.
Сразу два пса повисли на кабаньих широких плечах, другие зашлись отчаянным лаем. Раненый пес скулил, отползая в камыши, а секач с визгом ринулся добить упавшего. Напрасно взрывали снег вцепившиеся в него псы - волочил их кабан на себе, как норовистый конь пустой возок. Догнал собаку, прошелся еще раз клыками и копытами, потом крутнулся всем мощным телом - и разлетелись псы в разные стороны. А секач метнулся на очередную жертву. И опять - визг и кровь на снегу.
Белый конь под всадником беспокойно прядал ушами, фыркал, кося лиловым глазом, но держался. Сам всадник медлил, следя за схваткой. Кипела в нем молодая кровь, любил он поиграть мечами на широком дворе, вызывая на бой кого-нибудь из дружинников, и сердился, ежели поддавались ему. Снились боевые походы, мечталось о дальних городах и о девице Златогорке-богатырке, про которую сказывала в детстве мамка. Что может быть лучше, чем лихая сеча! Потому и медлил всадник, глядя на бой секача, потому и не спешил метнуть сулицу.
И, как знать, не раскидал бы всю свору кабан, не ушел бы впрямь в плавни доживать свой век, да тут наехали загонщики. Почуяв подмогу, уцелевшие псы отбросили осторожность, стали наскакивать яростнее, а секач попятился, широким задом влезая в кустарник и прижимаясь к раките - со спины не подойдешь, а спереди клыки и копыта. На них уже алела песья кровь, кровь была и на взрытом снегу.
- Княже! Княже! Чего ж ты? - послышалось сразу несколько голосов, и всадник словно стряхнул сонную одурь. На снегу разметались, суча лапами, несколько псов. Для двоих охота кончилась навсегда, иные были еще живы.
Всадники - числом полдесятка - держались вокруг, уступая своему князю право ударить зверя первым. И пока тот медлил, глядя на секача, тот вдруг подобрался, бросил мощное тело вперед - и с отчаянным воплем взвился в воздух, как подброшенный, крупный черный кобель с рыжими подпалинами.
- Волчок, - тихо ахнул князь. Пес был любимцем - пять лет назад принесла его старая сука, которая в молодые годы была самой ярой в своре покойного отца. Выбрал бы себе кабан иную жертву - как знать, может, и велел бы пустить его молодой князь восвояси, и так много уже набили дичины, а день к вечеру и все устали. Но за Волчка не мог не посчитаться. Гикнул, подражая половцам, всадил каблуки в конские бока, подскакал, примериваясь сулицей.
Кабан со злой радостью развернулся навстречу новому врагу. Глаза в глаза взглянули на человека маленькие глазки, полные тупой звериной ярости: «Кто бы ты ни был, а и тебя завалю!» Захрапел, целясь клыками в конское брюхо, но князь, свесившись с пляшущего коня, без замаха, как упираясь в скалу, выставил копье. И секач со всего маха напоролся на острие.
Рывок толстого бурого тела был так силен, что сулица вырвалась из руки. Конь скакнул по-заячьи, вставая на задние ноги. Всадник едва усидел в седле, а кабан сделал еще несколько шагов прежде, чем встал.
Псы отхлынули в стороны, визжа и поджимая хвосты - ранение Волчка напугало свору больше, чем все прочие потери. Свернул с дороги всадник, освобождая путь в плавни. Там, в зарослях тростника и ракитника, ждет стадо - кабанихи с подросшими детьми. Тревожатся, пробуют влажными пятачками воздух. Промчаться по изрытой конскими копытами поляне, с треском вломиться в заросли - и поминай, как звали. Но вдруг слишком далеко оказались спасительные заросли. Рванулся к ним секач, да зацепилось за что-то неровно вошедшее в грудь копье, и рухнул он на снег, отчаянно суча копытами и стараясь встать. Глаза неотрывно смотрели вперед - в кусты. Вот сейчас он встанет, сейчас… сейчас…
Сразу три человека скатились с коней, подбегая к поверженному зверю. Удивленный и злой, кабан еще пытался привстать - заметил, что опередили его двуногие враги, пытаются отрезать от зарослей. Но с двух сторон навалились на бьющуюся тушу, и острый нож вошел в горло, вспарывая толстую шкуру и выпуская горячую кровь на снег.
В последнем рывке секач все же выпрямился, стряхивая с себя людей, все-таки сделал неверный шаг, но в глазах неожиданно потемнело, и он осел в снег, продолжая месить его копытами. Ему еще казалось, что он бежит, но не в плавни, к кабанихам, а к матери, чтобы, снова став маленьким полосатым поросенком, прижаться к теплому боку и забыться покойным сном…
Трое людей выпрямились над затихшим зверем, у двоих были окровавлены ножи. Из оставшихся в седлах один спешился, поймал белого коня, что со страху забился в ракитник. Второй подъехал ближе, сверху вниз глянул на охотников.
- Меток у тебя глаз, княже, - похвалил, - в самое сердце зверю попал.
- За Волчка я… - князь перевел глаза на верного пса. К нему тотчас бросились отроки, бережно прикоснулись к ране на боку. Пес тихо скулил, глядя больными глазами.
- Ничо, княже! - тот, что помоложе, сверкнул улыбкой из-под усов. - Оклемается, ишшо побегает!
Князь наклонился, черпанул горстью снег, отер разгоряченное лицо. Потом сунул нож в кожаные ножны на поясе.
- Снесите в обоз, - сказал негромко. - Ты, Разумник, головой за него отвечаешь.
- Не сумлевайся, княже. Выхожу. Аль впервой! - Разумник бережно поднял пса на руки. Парень, державший в поводу княжьего коня, второй рукой достал на поясе рог, протрубил призыв.
Через малое время донесся ответ. Подскакали еще трое верховых, помогли увязать кабанью тушу на срубленную лесину и повезли к обозу. Подлизавшие кабанью кровь уцелевшие псы бежали рядом с конями, раненых везли на санях.
Князь Иван Ростиславич ворочался с охоты. С рассвета гонялся он в плавнях по берегу Боброка, низинной реки, на которой стоял Звенигород. Чуть ниже по течению, в лесах, водились знатные бобры. Про то знали все - почитай, все боярство в бобровых шапках ходило. За бобровые ловища едва не дрались бояре - ценный мех, мускус купцы в иноземные страны отвозят, а мясо целебное.
Берега Боброка густо поросли лесами - осинником, рябинником, березняком. Но княжеская охота скоро выехала на открытое пространство, и Иван пустил коня вскачь. Он сорвал с головы шапку, и встречный ветер бил его по щекам, едва тронутым первой бородой.
Молод был князь Иван Ростиславич, молод и горяч. Потому и охоту любил сверх меры - было, где удаль показать, - потому и баловался на мечах и копьях с дружинниками на широком княжеском дворе. Учивший грамоте поп большой охотник был до сказаний и повестей и давал юному княжичу читать не только Святое Писание, но и сказания про Александра Македонского, и «Хождение игумена Даниила», и даже греческих языческих авторов - связанный с Византией крепкими узами, дед Володарь Ростиславич, как и меньшой брат Василько, много редких книг насобирали. Часть попала к стрыю Владимирке галицкому, часть отошла в монастырь после смерти Василька Ростиславича, а на прочем возрос юный Иван Ростиславич.
Сызмальства знал он, что мир велик. Читал, морща детский лоб, сказание об ослеплении Василька Теребовльского, что помер в год его рождения. О великом мечтал родич-страдалец - пойти войной на соседей, раздвинуть русские пределы по завещанию Святослава Игоревича до Дуная. И загоралось юное сердце - дойти туда, куда не успел родич, свершить им задуманное.
Сперва казалось, что так и будет. Потом умер отец. Умер внезапно, ничем не болея. Прибрал Господь и сыновей ослепленного Василька - напуганы они были в детстве страшной карой, постигшей отца. «Бог карает меня за мое высокомыслие, - со слов князя записал поп Василий. - Возомнил я о себе сверх меры…» Каялся ослепленный князь, что носил дерзкие замыслы и внушал сынам осторожность. Вот и прожили жизнь Васильевичи, всякий день молясь, чтобы миновала их страшная отцова чаша. Прожили - и канули, не оставив следа. Птица, пролетевшая по небу, больший след оставляет.
«Но я не Василькович, - размышлял взрослеющий Иван. - Дед мой сумел Червонную Русь удержать. Тетка византийского императора родня. А стрый…»
Стрый-батюшка, Владимирко Володаревич, что еще при жизни отца пытался взять над ним верх, борясь за власть в Червонной Руси, оставшись самовластием, сурово обошелся с сыновцем. Выслал его в захолустный Звенигород, на окраину и забыл. Переехав в Галич из Перемышля, ни на пир ни разу не позвал, ни в гости. Словно и нет у него другой родни, окромя сестры, императрицы Ирины и сына Ярослава. Гонцов Ивановых заворачивал с порога, а своих и подавно не слал. Это ожесточило сердце Ивана, не видевшего просвета. Только и оставалось, что жить и ждать. А чего ждать? Молодость, она ждать не любит. Ей день перетерпеть - уже много!
Ехавший впереди княжьего поезда боярин Ян Мокеич смотрел на прямую спину князя и тихо покачивал головой. Служил он еще отцу его, после с молодым княжичем подался в Звенигород, благо, деревенька была недалече, осталась от жены-покойницы. Он да пестун Улан - на их глазах, почитай, вырос Иван Ростиславич. Кому, как не боярину Яну, знать его нрав.
«Горяч князюшка, - думал боярин, качаясь в седле. - Тесно ему в Звенигороде. Ни славы добыть, ни горе избыть. А каков витязь получился! Вот бы мне такого сынка…»
Словно отвечая мыслям боярина, вырвался, догоняя князя, из дружинников еще один всадник. Даже не всматриваясь, узнал его Ян Мокеич и досадливо поморщился. Мирон, зятюшка ненаглядный…
Одна-единая у боярина Яна дочка выросла - шустрая и красивая, бедовая девка. Приглядой звать. Еще в младенчестве не было с нею сладу, и хотя крестили ее Ириной, крестильное имя никто, окромя попа, не ведал. Так Приглядой-вертушкой и кликали. Любил ее боярин, да и мать-покойница, пока жива была, пылинки сдувала. Когда боярыня померла, шибко тосковал по ней Ян Мокеич, потому-то так легко и последовал за Иваном в Звенигород. И дочь с собой перевез. Думал, жениха ей сыскать среди местных-то. А жених подле ходил.
Был Мирон сыном княжьего дружинника, сам сызмальства при дружине - сперва за конями ходил, потом с другими детскими меч получил. Князь молодой - и дружина у него почти вся молодая. Часто ездил Мирон с князем Иваном - то на охоты, то на пиры. И как-то, по делу наведавшись к боярину Мокею, заприметил его дочь Пригляду.
Недоглядел боярин за дочкой. Опомнились, когда стало боярышне дурно в божьем храме и бабка-знахарка поведала Яну Мокеичу, что тяжела Пригляда. Дознаться, кто виновник, труда не составило…
Осерчал тогда боярин, пошел к князю с жалобой. А Иван Ростиславич, выслушав своего думца, велел кликнуть Мирона и спросил, желает ли он взять Пригляду Яновну в жены. Тот возьми и согласись. И пришлось боярину играть свадебку.
Не по нраву пришелся Яну Мокеичу зять. Выделил дочери приданое, отселил молодых и забыл про них. Вспомнил лишь, когда дедом стал - родила Пригляда сынков, сразу двоих. Старшенького назвали Яном, второго - Мокеем. Только тогда оттаял старый боярин, но на зятя до сей поры косился. Кабы не князева заступа, сгноил бы!
… А Мирон скакал рядом с Иваном Ростиславичей и думать не думал, какие тучи ходят над его головой.
Так вместе въехали в тесовые ворота Звенигорода. Вместе и придержали коней, поджидая остальных, вместе подъехали к княжьему двору.
- Глянь-ка, княже, - кивнул Мирон, - чего это суета такая?
Издалека углядев возвращающегося князя, навстречу выскочил дворский Перенег.
- Княже Иван Ростиславич, поспешай, - склонился в поклоне и тут же выпрямился, хватаясь за узду белого коня. - Гости у нас. Послы из Галича!
- Из Галича? - Иван оглянулся на подъехавшего боярина Яна. - Неужто?
- Истинный крест! Только приехали. Матушка же хотела слать гонцов, чтоб тебя отыскали! Поспешай! - и Перенег потянул княжеского коня за узду распахнутые ворота. На подворье впрямь было людно. Суетились холопы, выводя утомленных скачкой коней, растаскивали озки, носили в терем сундуки и ларцы. На всходе толпились бояре. Иван, спешившись у крыльца и взбегая по ступеням, узнал своих думцев Василия Степаныча и Юрия Петровича, и старого пестуна Улана.
- С возвращением, княже, - загомонили бояре. - С доброй вестью тебя! Заждались уже!
Ян Мокеич присоединился к Ивану и, оставив Мирона в сенях, молодой князь прошел в терем.
В большой палате на стольце сидела мать, полячка Аглая. От нее унаследовал Иван влажные глаза, на которые уже с четырнадцати его годов заглядывались девки и боярышни. Рано овдовев, княгиня Аглая подурнела, но сейчас улыбалась, как в молодые годы, когда еще был жив любимый муж и младенец только бился под сердцем. Подле нее стояло трое незнакомых бояр.
- Сын, - княгиня заблестела глазами, - радость у нас. Пришли послы из Галича, со словом к тебе.
Иван еще в передних сенях соросил опашень и шапку, сейчас только тряхнул волосами, проходя к стольцу рядом с матерью:
- Будьте здравы, мужи галицкие. Что привело вас в Звенигород? Есть ли вести от стрыя моего, князя Владимирки Володаревича?
Стоявший впереди боярин, великий ростом, плечистый, зверообразный ликом, кашлянул и важно прогудел - словно вечевой колокол прозвонил:
- Прибыли мы к тебе от города Галича, стольного града Червонной Руси. А слово наше к тебе такое - хочет видеть тебя Галич на своем столе князем. На том кланяемся и просим - иди к нам и княжь у нас по всей роте!
Иван переглянулся с матерью.
- Неужто так? Зовет меня Галич?
- Истинно реку, - боярин Избигнев размашисто перекрестился, - весь Галич за тебя встал.
- А князь ваш? Князь Владимирко галицкий что же? Он… жив?
- Жив князь, да только Галичу он не надобен. Ты - наш князь. Тебя хочет Галич.
Теснившиеся вдоль стены бояре зашушукались, выжидательно поглядывая на молодого князя. Были среди них те, кого радовал его взлет, были такие, кто хотел дождаться его отъезда, а были и те, кому не в радость была такая весть. Самому Ивану было и сладко, и страшно. Вот и сбылись мечты. Открылись перед ним дороги. Стольный Галич, первый город Червонной Руси! Ему ли мечтать о таком при жизни стрыя?
До вечера не находил Иван себе места. Закатил в честь дорогих гостей пир горой, где подавали жареную кабанятину - того самого секача, что порвал Волчка, - и прочую дичину. Пил меды, опрокидывая чашу за чашей, слушал гусляров и хвалебные речи бояр, сам кричал что-то в хмельном угаре, а в голове стучало одно: «Галич… Галич… Галич…» - будто конские копыта выбивали дробь по пыльной дороге. Тут же клялся галицким боярам, обещал все, что ни попросят. А не грех и раздавать обещания! Они ему вон какой подарок сделали!
Наконец вывалился из душных сеней, где вперемешку с боярами пировала дружина. Зимняя ночь вызвездила небо, подморозило. Где-то далеко постукивала колотушка сторожа. Забрехала собака за забором. Ощупью, хватаясь за резные балясины, Иван побрел вдоль гульбища, толкнул маленькую дверцу, шагнул, как провалился, во тьму подклети.
Вот знакомая клетушка. На нетерпеливый стук послышался испуганный полусонный шепот:
- Кого еще нечистый несет?
- Я это, Милена.
- Ой, лишенько!
Ключница распахнула дверь, и Иван чуть не упал на подставленные руки. Женщина втащила его к себе, торопливо затеплила в светце лучину. Иван сидел на ее постели, откинувшись, и жадно дышал. Запалив огонь, ключница встала над ним - простоволосая, в длинной белой сорочке, под которой просматривались налитые груди и широкие бедра.
- Почто сейчас-то? - молвила она, когда Иван, часто задышав, сгреб ее в охапку, прижимаясь лицом к ее животу. - Ночь-полночь… - а сама уже запустила пальцы в темно-русые волосы князя.
- Уезжаю я, Милена, - поднял голову Иван. - В Галич, княжить.
- Согласился? - ахнула ключница.
- А чего нет? Судьба это моя. Весь век не просидишь на одном-то месте.
- Сокол… Улетишь - не воротишься, - Милена взяла лицо Ивана в ладони, наклонилась, и он жадно поцеловал ее. Потом рванул на себя, усаживая на колени, полез, не прерывая поцелуя, ей за пазуху, нащупывая теплую мягкую грудь. Милена вдруг застонала, чуть отстранившись.
- Ты чего?
Но ключница лишь блеснула в темноте слезинками на ресницах:
- Соколик мой… на кого ж ты меня бросишь-то?
- Ничо, - с напускной суровостью ответил Иван. - Бог даст, еще будем вместе-то…
- Не будем, - всхлипнула Милена и обняла князя за плечи, привлекая к себе на ложе. - Ты - князь, а я раба твоей матушки.
- Ну, будя, будя! Я к ней с радостью, а она - слезы лить…
- Да я радуюсь, радуюсь, - торопливо соглашалась Милена, а Иван уже тянул подол ее сорочки, открывая белое женское тело. - Только забудешь ты меня в чужой-то стороне!
А сама послушно разводила ноги, подставляла его поцелуям губы, шею и плечи и старалась не думать о том, что ей-то уже никогда не забыть своего князя. И что никогда она уже не скажет ему о той радости, которую пока знала только она одна…
И стояла потом, прячась за высоким крыльцом, утирая слезы концом платка, и любовалась напоследок на своего любимого, как гарцевал он на прощанье по двору, как склонил голову под руку благословившей его матери и как ускакал в распахнутые ворота. И все загадывала - коли обернется, увидимся мы с ним.
Но Иван Ростиславич не обернулся. Перед ним лежала широкая дорога, ждали его стольный Галич, честь и слава. И когда несколько дней спустя стоял на вечевой ступени, слушал крики толпы, перезвон колоколов на Успенском Соборе и целовал крест Галичу, скрепляя роту клятвой, пело и ликовало все в его душе. И на глаза наворачивались непривычные слезы радости.
3
Знатной охотой потешил Витан Судилич князя Владимирку. Загнали в роще над рекой Туров - добыли двух коров и быка. Княжич Ярослав меткой стрелой подбил молодого оленя, нежданно-негаданно выскочившего на загонщиков. Тот вовремя заметил меж деревьев всадников, сдержал бег, поворачивая вспять, но Ярослав был проворнее - каленая стрела вошла оленю в бок, а потом добить раненого зверя ничего не стоило.
Сейчас душистая оленина, с пряностями и дымком, стояла на столе, исходя соком. Рекою лились меды, мокрые от пота чашники метались, угощая князя и его приближенных. Бояре ели и пили в три горла - чай, чужое, не свое. Многие привыкли за счет князя пировать - иной нарочно дома не велит от скупости печь топить и тесто творить - знает, что вечером у князя пир. И морит себя голодом с раннего утра, перебиваясь с хлеба на квас, зато на переднем месте за праздничным столом чуть в рукава долгой шубы не накладывает пироги да куски жареного мяса.
Владимирко Володаревич сидел во главе стола, сын Ярослав с молочным братом Владиславом - по правую руку, боярин Витан Судилич - по левую. Рядом с боярином его собственный сын, тоже Владислав, но этот еще молод, усы только-только пробиваются, а глаз уже остер. Нацелился на княжича, подмигивает через стол - мол, не робей, я тебе помогу.
Сыновнюю переглядку давно заметил боярин Витан - он-то и велел бояричу показывать себя. И, улучив миг, наклонился к князю:
- Дивлюсь я на сына твово, княже! Уж до чего ладен, до чего леи! Орел! Знатный помощник и наследник делам твоим!
- Да уж, - подобрев от выпитого и забыв всегдашнюю мнительность, покивал князь. - Ярослав мой - не иным чета. И начитан зело, и силен…
- И воин, и охотник какой! Любо-дорого поглядеть! - умилился боярин. - Да за такого князя живота не пожалеешь! За князя! За князя и молодого княжича!
- За князя! За княжича! - заорали первыми Серослав и Степан Кудеярыч. За ними остальные принялись орать здравицу, силясь перекричать друг друга. Князь встал, под общие крики выпил ответную чару.
- Да тебе-то, боярин, грех жалиться, - ответил он. - У тебя самого сын подрастает. Красавец! Ничуть не хуже!
Владислав чуть не зарделся девкой от княжьей похвалы.
- Да уж, всем боярич хорош, - поспешил его отец, - пора к делу приставлять. Гляжу я на твоего-то сына и думаю: вот бы и моего сынка обогрело твое солнышко, княже. Все мы дети твои, все от щедрот твоих питаемся, никого ты лаской не обделяешь, не оставляешь обиженным. Всем при тебе хорошо и привольно. До самой смерти служить тебе рады, а придет пора - княжичу послужим верой и правдой. А мы не доживем - так сыны наши служить будут, потому как без князя нам не можно!
- Никак не можно!… Куды без князя-то! - загалдели снова бояре. - Эй! За князя!
И снова лились меды и вина. Снова вздымались полные чаши, и чашники еле успевали поворачиваться, обнося бояр и князя.
Ярославу скучно было на пиру. Хвалил его отец на людях, любил, когда хвалят другие, а иной раз сердито хмурился. Хоть и шел Ярославу двадцатый год, а не привык княжич сидеть на пирах. Чем больше вливал в себя медов, тем угрюмее делался. Вот и сейчас - слушая боярские речи, ждал, когда можно будет улизнуть с пира и продышаться. Кружилась голова от выпитого. Хотелось на воздух. И ведь никто не обращал на него внимания! Брат молочный, Владислав, ел и пил за двоих, отцовы бояре - так те и вовсе позабыли, что не у себя дома. И только хозяйский сын не сводил глаз. Вот опять встретился взглядом, подмигнул и указал на дверь. «Выйдем, что ли?» - читалось в желто-карих глазах.
А отчего б не выйти! Нешто его держат здесь? Ярослав привстал.
- Владислав, - толкнул молочного брата. - Пошли?
- А? - тот оторвался от пирога. - Ну, пошли!
Юноши росли вместе, в раннем детстве вовсе не делая различий, кто княжьего рода, а кто боярского. С одинаковыми царапинами и ссадинами прибегали со двора, вместе играли в бабки и лапту, бегали на речку купаться, иногда, умаявшись, засыпали под одной полстью. Один и тот же пестун опекал их, один и тот же дьячок обучал грамоте. Всего различий - один княжич, а другой - кормилич.
У порога их догнал Владислав Витанович. Был на полголовы ниже, но дерясался уверенно - Ярослав и его молочный брат здесь в гостях, а он - хозяин:
- Пошли, что ли?
Все трое затопали с крыльца.
Боярская усадьба еще не спала. Уснешь тут, когда в сенях пир горой! В поварне пекли и жарили, на конюшне холопы ждали, не придется ли на ночь глядя выводить коней. Боярские отроки веселились на дворе. Места всем в тереме не нашлось, и они пировали кто на высоком крыльце, кто на подворье. Здесь тоже жарко горели костры, слышались разудалые песни, смех и гомон.
Возле угла шмыгнула тень. Попала в светлый круг костра, заметалась, как испуганная птица, дворовая девка. Сразу несколько жадных рук вцепились в локти и плечи, подтаскивая к огню.
- Ого-го, какая пташка залетела! - заговорили разом. - А ну-ка, сядь поближе! Да не боись! Поцелуй!… Эй, дайте-ка я!
Девка рванулась отчаянно, укусила кого-то. Дружинник завопил, ругнулся по-черному, но девка уже бросилась бежать, торопясь скрыться за угол.
- Держи! - Владислав Витанович первым метнулся впереймы. Ярослав и Владислав Кормилич подоспели, когда он уже поймал беглянку за косу:
- Куда спешишь?
- Ой! - только и ахнула она, оказавшись в окружении новых молодцев. В том, что держал ее, узнала хозяйского сына и задрожала.
Подбежали дружинники, остановились, углядев бояричей и княжича.
- Упустили пташку, охотники, - бросил им Витанович. - Наша добыча! Себе других ловите, а эта с нами пойдет!
- Ой! - вскрикнула девка. - Ой, пустите! Ой, лишенько мне! Ой, мамонька…
Ее никто не слушал. Держа ее за локти, бояричи втолкнули девку в подклеть и повалили на мешки. Ярослав не отставал. В темноте, толкаясь и спеша, вместе с приятелями шарил руками по извивающемуся на мешках девичьему телу, а потом первым, как княжич, распустил пояс и утвердился на ней. Закричала бы девка, кабы не рука, зажимающая ей рот…
С утра всегда болит голова и хочется рассолу. Князь Владимирко с трудом оторвался от изголовья:
- Плешка…
Верный холоп появился тотчас. Согнулся в поклоне, ожидая приказаний.
- Чего вылупился, дурень? - напустился на него Владимирко. - Пить!
- Счас-счас, батюшка, - Плешка исчез, но тут же появился с братиной, полной свежего меда. - Испей! Медок на травках настоян. Всю хворь враз как рукой сымет.
- Опять? - капризно поморщился Владимирко.
- Пей, княже, не сумлевайся! - стоял на своем Плешка.
Внутренне содрогаясь, князь приник к братине. Пил маленькими глотками - не любил боярских застолий, но не потому, что наутро болит голова - просто боялся, что на пиру подсунут яд. Самому ему сестрица Ирина как-то прислала из Византии перстенек с секретом - на всякий случай. Случай тот представился вскорости, но с тех пор не каждого допускал на свои пиры Владимирко.
Мысль о пирах напомнила о вчерашней гульбе, и князь тихо застонал. Неужто и сейчас придется опять сидеть за столом, пить, есть и улыбаться! Он устал, хотелось отдохнуть в тишине.
Медок, однако, немного помог. Возвернув братину Плешке, Владимирко бросил:
- Одеваться!
- Счас-счас, - засуетился холоп.
- И дворского кликни. Пущай собирается в дорогу.
- Куды это?
- На кудыкину гору, холоп! - рявкнул князь. - Домой едем! Сей же час!
Как вожжа попала под хвост Владимирке - вмиг на ноги терем поднял, всех переполошил. Напрасно боярин Витан хлопотал, уговаривал князюшку погостить еще, обещая новую охоту, напрасно поварчивали и сокрушенно качали головами и бояре - собравшись и наскоро отобедав, князь вместе с двором, казной и сыном отбыл в Галич.
Путь от Тисмяницы до Галича невелик, да обоз с добром и казной тащится медленно. Вот так и случилось, что обогнала его худая весть, встретила на полдороге, когда уже показались впереди стены стольного города, окруженные посадом. С последнего поворота послал князь вперед себя дружинника - упредить, чтоб готовили терем, топили бани, накрывали на стол. Малое время прошло, а дружинник уже назад поворотил.
- Ну? Как службу справил? - князь Владимирко приготовился сердиться на гонца за то, что торчит на дороге.
- Не казни, а прежде вели миловать! - вой поклонился в седле, сдергивая шапку. - А токмо закрыл перед тобой Галич ворота!
- Что? - вытаращил глаза князь. Уже потянулся за плетью, чтоб выпороть нерадивого слугу, но тот замотал головой:
- Пока ты на охоте тешился, ударили галичане в вечевое било, да и порешили всем миром, что ты им не надобен, а промыслили они себе иного князя. А тебе велели уходить, хоть в Перемышль, хоть в Звенигород.
- Да как ты смеешь такое говорить? Мне!… Я им не надобен! Холопы! Быдло! - разошелся князь. - Вот я их ужо! Поговори у меня!
Он замахнулся плетью на дружинника, тот вскинул руку - удар пришелся по локтю.
- Истинный крест, княже! - выкрикнул, подавшись назад. - Пошли кого из бояр под стену, коль мне не веришь!
- Степан Кудеярыч! - крикнул князь. - Ступай, вызнай - правду сей холоп молвит иль брешет!
Боярин коротко кивнул, махнул рукой двум своим отрокам и поскакал по обочине дороги к Галичу. Княжеский обоз остановился, поджидая. Дружинник, принесший дурную весть, отъехал в сторонку, но совсем не убрался - вины за собой не чувствовал и прятаться не желал.
Князь Владимирко с сыном держались впереди. Князь смотрел на галицкие стены, запрокинув голову. Он видел, как, уменьшившись в малое пятнышко, подскакал к воротам боярин Степан, как о чем-то заговорил с воротником, а после проехал внутрь.
- Не может такого быть, - проворчал себе под нос. - Не может Галич меня кинуть…
- Гонец баял, вече собиралось, - осторожно молвил сын Ярослав. - Ежели всем миром приговорили…
- Молод ишшо отца-то учить, - огрызнулся Владимирко. - Что вече? Крику много, а толку мало!
- Вот они с малым толком нас и скинули, - возразил Ярослав.
- Цыц ты! - осадил сына князь, но примолк. А ну, как правда? И в Перемышле, случалось, созывал народ на площадь колокол. Был он один на весь город, и по его звону все и вершилось. А ну как тут также? Есть же Новгород - там вовсе князь только на золотом стольце сидит да военную службу служит, а делами управляют боярский совет и вече. И в самом Киеве тоже…
В это время на дороге показался боярин Степан, и Владимирко подался вперед - какие-то вести привезет кормилец его сына?
Степан Кудеярыч осадил коня, сдергивая шапку. Полуседые волосы прилипли к вискам и вспотевшему лбу. Лицо дергалось.
- Истинно так, как сказывал дружинник твой, княже, - промолвил он дрогнувшим голосом. - закрыл Галич для тебя ворота.
лнягиню твою с дочерью в Перемышль выслали. А заместо тебя нового князя выбрали.
- И кого же на мое место прочили? - прищурился Владимирко.
- Сыновца твово, Ивана Ростиславича звенигородского, - ответил боярин. - Сел он, бают, в городе по Правде, городу роту давал и крест на том целовал.
Как ни раздосадован был Владимирко, зафыркал в усы. Эва, куда хватил! Роту городу дал! Будто это ему поможет!
- Ничо, - прошипел он, скрипя зубами от сдерживаемой злобы. - Они ишшо поплачут! Они меня ишшо попомнят! И Иванко с ними заодно! Кровавыми слезами заплачут!… Гей-гей! Чего встали? - встал на стременах, махнул рукой с зажатой в ней плетью. - Поворачивай коней! В Перемышль!
4
Не бросал слов на ветер Владимирко Володаревич - двух седмиц не прошло, как встала под стенами Галича рать. Всю Масленую неделю собирал князь со всей Червонной Руси полки, и в начале Великого поста обложил стольный град со всех сторон.
Напуганные предстоящим разором - зима хлеб и жито подъела, а тут еще и война! - бежали в Галич из окрестных деревень смерды. В самом Галиче день и ночь бухало вечевое било и выводили тревожный перезвон недавно, еще при Владимирке ставленные на звоннице Успенского собора колокола.
Бояре толклись на вечевой ступени, звали народ всем миром отстоять своего князя. Выходил и сам Иван Ростиславич, видел людское море, слышал призывные крики: «Ты - наш князь! Умрем за тебя!»
Радовался люд галицкий злой радостью - не принимали они Владимирка Володаревича, пришел он самочинно, нарушив древнее вечевое право города самому выбирать себе главу. Ивана Ростиславича принимали со всей ротой, он обещал ходить в воле Боярского Совета, и Галичу было выгодно держать у себя «своего» князя. Такой и вольности их не ущемит, и от врага защитит. А враг - вот он, у ворот стоит!
Упрежденные бежавшими под защиту городских стен поселянами, галичане спешно вооружались. Кузнецы отложили орала и лопаты, спешно ковали мечи и топоры. Бронники клепали кольчуги и шлемы, щитники делали щиты. Бояре из кожи вон лезли, стараясь перещеголять один другого - у кого отроки одеты справнее, у кого брони новее да мечи острее.
У самого Ивана дружина была невелика - часть воев оставил он в Звенигороде, защищать мать. Хотел было по весне перевезти княгиню в Галич, да война помешала. С пятью десятками воев прибыл, но полсотни мечей - не войско. У иного боярина столько же отроков.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Хоть и малое время просидел Иван на столе, а успели заметить и полюбить его горожане. Потому как княжий суд он судил по Правде , и уже передавалась из уст в уста байка о крестьянине, что приехал на боярское подворье, привез дань из деревеньки. Замешкался на дворе, пришлось заночевать тут же, в людской. А за ночь кобыла ожеребилась во дворе, вот и надумал боярин отобрать жеребенка - дескать, все, что на моем дворе, то мое. Еще и кобылу надумал взять - негоже, мол, дитяте без матери. Кто-то надоумил мужика пасть в ноги князю, а Иван и рассудил: чья кобыла ожеребилась, того и жеребенок. Правда то или нет, а только с той поры пошла про Ивана молва, что не дает он в обиду простой люд. Вот и потянулись в его дружину молодцы - иные сбегали, не спросясь отцова благословения. Молодой князь принимал всех - воевать намеревался всерьез, ради победы и Галицкого стола готов был поступиться родовым обычаем.
В соборе заканчивалась служба. Крестясь, последний раз подходили к кресту бояре, за ними теснились тиуны, воеводы и старшие мужи. Простой люд стоял поодаль, почтительно расступался и кланялся, когда знатные мужи проходили мимо. Вышли уже почти все, задержался только Иван Ростиславич и несколько его ближних мужей. Среди них был Мирон, оставивший в Звенигороде молодую жену и малых сыновей. Он держался по левую руку от князя.
Отец Онуфрий, незлобивый и тихий нравом человек, вздыхал, раздумчиво осеняя себя крестным знамением.
- Ох, грехи наши тяжкие, - поварчивал, - и за что насылает Господь такое испытание? Чем мы прогневали Его? В такие дни душа должна о вечном заботиться, а ныне что зрю в людях? Не о спасении души, не о Боге их помыслы - о войне и душегубстве! И за что такая напасть?
Иван помалкивал, слушая воркотню попа. Нынешний молебен был посвящен скорой победе над врагами.
- Из-за меня копья ломаются, - сказал он наконец. - Осерчал Владимирко Володаревич, как стола его лишили.
- Сам! - воздел отец Онуфрий палец. - Сам себя стола лишил, ибо непотребствовал много и грехи его велики были суть! А и Галич тоже супротив Божьего промысла пошел - ибо всякая власть от Бога. Господь суров, но и милосерд. Карает он нас за наши грехи, но и воздает каждому по справедливости.
- Что же выходит, отче? Владимирко Володаревич Галичу за грехи был послан?
- За грехи наши тяжкие. Ибо заслужили мы такого князя и должны были, не ропща, нести крест свой. Мы же возроптали, и за то разгневался на нас Господь, привел супостата на наши села и нивы! А и сам князь Владимирко тоже супротив Божьего промысла восстает - ибо неисповедимы пути Господни и одною рукой дарует он, а другой отнимает. И в горе, и в радости надо быть одинаково твердым.
Мирон за спиной Ивана чуть слышно зафыркал - бывший боярский отрок имел на все свое мнение. Отец Онуфрий недовольно зыркнул в его сторону.
- Ты бы помолился, отче, чтобы Господь даровал нам победу, - попросил Иван.
- Молюсь, сын мой. Денно и нощно молюсь, дабы уменьшилось беззаконие на нашей земле, чтобы не лилась зря кровь, не гибли люди христианские. Ведь от людей своего языка страдаем!… Нет, грешен и аз есмь, ибо не зрю Божьего промысла в том, что совершается. Не дает мне Господь узреть истину!
Поп отвернулся к иконам, истово осенил себя размашистым крестом. Иван тоже перекрестился, дружинники последовали его примеру.
На улице встречал яркий весенний свет. Солнце с синего неба брызгало огнем, крытые золотом купола весело блестели, во всю глотку орали воробьи. Отрок подвел Ивану коня. Вскочив в седло, князь поехал улицей, справа и слева толпился народ. Люди, которым в соборе место было самое последнее, тут ухитрились пробиться в первые ряды и созерцали своего князя. Бояре с ближними отроками пристраивались позади, толкали друг друга конями, выясняя, кто более достоин ехать рядом с Ростиславичей.
Легко и весело было Ивану. Веселый яркий свет, тепло и пестрота людской толпы сами собой вызывали Улыбку на лице. Но слишком часто мелькали в толпе люди в бронях - кто в стеганом кожухе, кто в кольчужке, кто с топором и рогатиной. Да его молодцы с утра парятся в кольчугах и при оружии.
Три недели уже бились галичане с войском Владимирки Володаревича. Чуть ли не ежедневно были приступы, люди спали вполглаза. Женки и матери бегали на стену, носили родным поесть. В иных домах уже успели оплакать убитых - среди ярких женских и девичьих уборов нет-нет, да и мелькал черный вдовий плат.
Не завернув к терему, Иван поехал к стене. Там сейчас постоянно теснились ополченцы. Горожане смешались с посадскими. Кое-где виднелись боярские отроки - обороной руководил Молибог Петрилыч с воеводой Никифором и тысяцким Вышатой Давидичем.
Издалека заметив боярина Молибога, Иван сразу направился к нему на стену. Боярин стоял у зубца и смотрел вниз.
Посады были частью сожжены, частью разобраны. Уцелели только те избы, которые были заняты княжьими и боярскими людьми. До самого берега реки раскинулся стан - стояли возы, уперев оглобли в небо, ходили люди. Где-то суетились и кричали - готовился новый приступ. Покамест под стеной разъезжали самые нетерпеливые, перебрасывались с защитниками стрелами.
- Ты бы, княже, поосторожнее! - остерег Молибог Петрилыч Ивана. - Не ровен час, шальная стрела долетит! Береженого Бог бережет!
- Ничо, - уверенно откликнулся Иван. - Мне на роду написано в бою уцелеть.
- Так то еще не бой. Бой впереди. Вот-вот пойдут на приступ.
Замечая приготовления, галичане подтягивались к стене. Кто-то уже проверял стрелы, примеривался стрелять в ответ. Меткий выстрел сбил с коня одного.
Другой схватился за простреленное плечо, поскакал, клонясь в седле, прочь. Но тут стали подтягиваться к стенам Галича рати.
Ополченцы на стене хмурились, лишний раз проверяли луки и рогатины, озирали толпу внизу.
- Эка силищи-то нагнано, - раздавались негромкие голоса. - И откуда столько народа!
- Небось со всех городов князь Владимирко-то народ согнал…
- Крепко он за нас взялся!
- А пущай крепко - скорее руки отсохнут…
- Выстоим!
- Чего - «выстоим»! Тамо вона какая сила!
- А за нас Бог. И князь наш!
Выкрикнувший запальчивые слова молодой еще ополченец - юнец, усы только-только пробиваются, - оглянулся на Ивана Ростиславича: слышал ли тот. Князь и ухом не повел - только пристальнее вгляделся в людей внизу. Согнанные в ополчение мужики бежали под стены неохотно. Галичане ночью обильно полили стену водой, теперь она вся покрылась толстой коркой льда, так что ни зажечь, ни вскарабкаться не удавалось. А сверху из-под заборол летели стрелы, и то один, то другой мужик падал. Снизу начали стрелять в ответ.
Бой постепенно разгорался. Ивана мягко оттер в сторонку Молибог Петрилыч:
- Ты бы, княже, пересидел где в сторонке. Тута и без тебя управимся, а тебе под стрелы подставляться зазорно. Еще подстрелят.
Дружинники окружили князя. Мирон, низко надвинув на глаза шлем, скалился в злой горячей усмешке:
- Сейчас бы в чисто поле выйти, да попытать силу силой! А то сидим, аки крысы, и ждем, пока нас выкурят.
Иван так и загорелся. С начала осады он втайне мечтал о настоящей сече - в Звенигороде сказывал пестун, как ходил в молодые годы с дедом Володарем в бой, как совсем безусым отроком ратился и с погаными, и с ляхами, и даже со своим братом-русичем, когда была на Волыни замятия из-за Ярославца Святополчича. Недавно помер старый пестун, а рассказы его живы до сих пор и будоражат кровь. Не пришлось отцу Ростиславу как следует показать свою удаль. Так неужто сыну судьба отказала в воинском счастье?
- А верно ты молвил, Мирон, - кивнул Иван. - Кабы выйти из-за стен, да кабы ударить по стану стрыеву!…
- Выйти-то можно, - в Ивановой дружине большинство было молодо-зелено, разговор подхватили с лету. - Да маловато нас!
- Удальцов кликнем. Нешто нет в Галиче добрых рубак?
Чуть откатили вспять волны ополченцев, подхватывая своих убитых и раненых, а по улицам Галича поскакали вершники - звать добровольцев на княжий двор. О вылазке говорили тайно, боясь перебежчиков и боярских наушников - а вдруг как начнут отговаривать князя? - но все равно большинство как-то проведало о том, что ночью Иван ведет дружину во вражий стан.
В числе добровольцев оказались и боярские отроки, а от них проведали и сами бояре. Чуть не полным числом явились на княжий двор. Иван в просторных сенях примерял бронь.
- Чего удумал, княже? - петушиным, дрожащим больше обычного голосом вопрошал Хотян Зеремеевич. - Виданное ли дело…
- А чего мне - за вашими спинами хорониться? - запальчиво ответил Иван. - Не для того я ставлея Галицким князем, чтоб заместо меня другие город обороняли! Я отец вам - вот и надлежит мне о детях своих печься! А идут со мной только те, кто сам охочь идти!
У боярина Хотяна сын, без году неделя в княжеской дружине, тоже собирался и сманил с собой почти половину отроков.
- А ну, как убьют тебя? Чего тогда делать? - всплеснул руками боярин Скородум. - Владимирке вдругорядь не поклонишься!
- Убьют - знать, судьба моя такая. А как после быть - сейчас загадывать негоже. Бог даст, все образуется.
Бояре переглянулись. В глазах и на лицах многих тревога мешалась с гордостью - вот, мол, каков наш князь! Не прогадали - выбрали себе добра молодца!
Всего набралось три с малым сотни воев - половина княжеские да боярские отроки, а остальные - вольные галичане. Из города выбирались тайно, дождавшись полной темени. Заледеневшие ворота пришлось раскалывать ломами, чтобы выпустить конников. Без огней, чтоб во вражьем стане не догадались, со стены следили за дружиной дозорные. Половина ополчения не спали, готовые по первому зову броситься на подмогу князю и его воям.
Владимирковы дозоры успели поднять тревогу - не скроешь коней. Но уж больно быстро налетели галичане, сбившись в плотный строй, принялись рубить всякого, кто попадался на пути. Четверти часа не прошло, как уже весь стан был поднят по тревоге. Люди вскакивали, иные начинали бестолково метаться, ища бронь и оружие, а среди них скакали верховые и рубили сплеча конного и пешего.
Но слишком много было согнано под стены Галича ратной силы - разогнавшись и далеко проскочив в глубь стана, скоро увязла дружина, как муха в паутине. Всюду, куда ни сунься, стеной вставали вой. Порубив полусонных ополченцев, галичане оказались лицом к лицу с княжескими дружинами. Те спали, держа мечи под рукой, иные броню не снимали и встретили смельчаков сомкнутым строем.
Иван ничего не замечал. Им владело упоение боем. Наконец-то настоящая сеча! Он вломится во вражий стан, налетит, как сокол на стаю уток, разобьет, расстроит их ряды, и, напуганные нежданной вылазкой, дрогнут враги, растекутся во все стороны, и, оставшись без ратной помочи, вынужден будет сложить оружие Владимирко Володаревич. Прошло его время! Наступили иные времена! А Ивана будут чествовать, как героя. Галичане его любят, а после этого боя будут любить еще сильнее!
Пело в груди Ивана сердце. Чалый конь его - взял ради неприметности коня темной масти - стлался над землей, вытягивая шею. Впереди, обгоняя своих отроков, мчался молодой князь. Не боялся ни копий, ни мечей, ни огня. Совсем близко должна быть изба, где встал на постой князь Владимирко. Иван прорывался туда. Что может быть лучше, чем поединок двух князей? Дивно ли, что муж падет в битве? И лучшие в бою погибали, и никто его не осудит, если снимет он в горячке боя голову с родного стрыя, а то и двухродного брата.
Конь храпел, мотая мордой, рвался вперед, едва не грудью прыгая на выставленные копья. Каким-то чудом они всякий раз уходили с его пути, и уже казалось, что близка цель, но тут другой конь темной массой вырвался вперед.
- Княже! Князь Иван! - звал словно издалека знакомый голос.
- Уйди! - Иван отмахнулся, еле успев перевернуть меч плоской стороной, чтоб не снести голову своему. - Зарублю!
- Очнись, княже! - Мирон выставил щит, заслоняя князю обзор. - Глянь вокруг!
Иван рванул повод, спеша объехать вороного Миронова коня с другой стороны, но там подоспел другой всадник. Они зажали княжьего коня с боков, яростно рубились с кем-то по обе стороны.
- Поглянь по сторонам, княже! - надсаживаясь, орал Мирон. - Враги кругом!
Иван запрокинул голову, озираясь - и радость боя померкла, вместо нее начал заползать в сердце страх. Они были втроем среди десятков чужих всадников, и их теснили, вынуждая опустить оружие.
- Уходить надо, княже! - кричал едва ли не в ухо Мирон. - К городу прорываться!
- Не успеем.
Весь стан Владимирки Володаревича был уже на ногах. Теснили со всех сторон, добивая остатки дружины. Кто мог, бежал под защиту городских стен. Но таких было мало.
- Уходим, - Мирон дернул повод княжеского коня.
- Как - уже? - Иван опустил меч.
- Уже! Это конец!
- Нет! - взъярился Ростиславич. - Лучше в бою голову сложить!
Но Мирон уже кричал:
- Галич! Галич! Князь!
- Добро же! - Иван зло бросил меч в ножны. - Но я еще ворочусь! Галич мой! Не отдам своего!
Откуда-то вынырнуло еще несколько верховых, окружили князя, увлекая прочь. Полсотни дружинников Владимирки попытались броситься впереймы. Пришлось принимать отчаянный бой. Теряя людей, маленький отряд с кровью пробился через заслоны и стал уходить в ночные холмы, оставляя за спиной и Галич, и взбудораженный стан, где еще добивали немногих отставших.
В город не вернулся никто.
