Пьетро с глухим стуком шмякнул на стол книгу, лизнул палец и пролистал ее до нужной страницы.

— Термины «дьявол» и «демон» появились через триста лет после Рождества Христова в греческом переводе Библии, так называемой «Септуагинте», — сказал он. — Некий египтянин, псевдо-Аристей, поведал нам эту историю в письме, адресованном его брату Филадельфу, желающему обогатить свою библиотеку иудейским законом. Этот самый брат написал иудейскому первосвященнику Елеазару с просьбой прислать ему исправных переводчиков. И для осуществления этой миссии были отобраны семьдесят два иудея. Первосвященник отправил их в Грецию, каждый вез с собой по экземпляру Торы, написанной золотыми буквами. Вплоть до завершения работы — семьдесят два дня — они жили отшельниками на острове Фарос. Согласно легенде, сидели в разных кельях, и тем не менее их переводы оказались идентичными… Предполагается, что их рукой водил сам Всевышний… Демон, великий подстрекатель, знаток всего, вроде голоса звучавшего в голове у Сократа, постоянно дает пищу трудам по теологии и эзотерике. Апокрифическая литература тоже не оставила его без внимания, и ее авторы присвоили себе имена древних патриархов, чтобы их лучше слышали: Енох, Авраам, Соломон, Моисей. Многие ученые разрабатывали иерархию традиционной демонологии. Самая древняя принадлежит Михаилу Пселлу, в 1050 году разделившему демонов на шесть категорий в соответствии с местом, где они предположительно обретались. Другие изобрели огромное царство Дьявола, дав имена и прозвища семидесяти двум князьям и семи миллионам ста пятидесяти тысячам девятистам двадцати шести бесам, разделенным на легионы по шестьсот шестьдесят шесть, исходя из пророчества об Апокалипсисе.

Дож округлившимися глазами поглядел на Пьетро. Тот развернул книгу так, чтобы его светлости удобнее было смотреть:

— Вот имена, которые я услышал. Дьявол черпает вдохновение не только из «Божественной комедии». Он развлекается тем, что заимствует из книги «Силы зла» Разиэля. Это трактат по демонологии, довольно популярный в Средние века… Девять легионов ангелов ада, готовящие последнюю бойню, решающие эсхатологическую участь человечества. Вот они, посмотрите…

Дож наклонился ближе.

Между впечатляющими гравюрами готическими буквами были написаны имена вперемешку с какими-то заклинаниями на непонятных языках.

— Серафимы, херувимы и престолы ада, — продолжил Пьетро. — Господства, силы и власти, начала, архангелы и ангелы, во главе каждого отдельная сущность, прямое воплощение Дьявола: Вельзевул, Питон-Лусбел, Велиал, Сатана, Асмодей, Аббадона, Меририм, Астарот, Люцифер. И все они в Судный день выступят против небесных легионов.

Франческо Лоредано побелел. Пьетро резко захлопнул книгу, и дож вздрогнул.

— Мы явно имеем дело с ненормальными, ваша светлость, в особенности q одним, который возомнил себя самим дьяволом и развлекается игрой по-крупному. Считаю, что он представляет собой не просто реальную угрозу, но и самую опасную из тех, с которыми нам доводилось доселе сталкиваться. У него много прозвищ, и одно из них — Химера — говорит о свойственной ему иронии. Он с удовольствием пользуется цепочкой метафор, чтобы нас поймать и втянуть в хитросплетения своих маленьких загадок. Самая важная из них проста: Венеция должна пройти все девять кругов, а затем на нее обрушатся девять легионов и подвергнут очищению, прежде чем наступит золотой век. Включая и ваше уничтожение, поскольку теперь нам точно известно, что вы лично являетесь мишенью. Стриги хотят вас убить и посадить во дворце новую власть. Апокалипсис для Венеции. То, что я видел, — не что иное, как крещение легионов, которые наш Люцифер готовит для государственного переворота. У него уже сложилась своя иерархия, и он прикидывает будущие властные структуры. И вот еще что…

Пьетро прошелся по залу и остановился.

— Он знал, что я там нахожусь.

— Сколько у нас осталось времени? — переменился в лице Лоредано.

— Мы у круга третьего, ваша светлость.

Дож медленно поднял взгляд. Лицо его посуровело, из глаз летели молнии.

— Имена, Виравольта. Слышите? Мне нужны имена!

Пьетро переглянулся с Виндикати. В зале повисла тишина.

— Пусть Совет десяти и Уголовный суд бросят на это дело все свои силы, — продолжил Лоредано. — Но найдите их!

Дож встал, пурпурная мантия зашуршала.

— Считайте, что мы объявили войну.

Эмилио пришлось набирать надежных агентов. Семьдесят два человека. И каждый предстал перед ним и Пьетро в одной из секретных комнат Пьомби, в двух шагах от тюрьмы, там, где обычно допрашивали приговоренных.

Пьетро собирался воспользоваться этой возможностью, чтобы узнать, как дела у Джакомо. Но у входа к камерам, в одной из которых он не так давно прозябал, стоял этот громила, Лоренцо Басадонна. Тюремщик, подняв фонарь, одарил Пьетро улыбкой, демонстрируя гнилые зубы:

— Что, не терпится сюда вернуться?

И не пустил Виравольту дальше, нагло позвякивая висящей на объемистом брюхе связкой ключей.

— Но поговорить-то с ним я хотя бы могу?

— Если хочешь, — довольно хохотнул Лоренцо.

— Джакомо! — Пьетро возвысил голос, чтобы Казанова его услышал. — Джакомо, это я, Пьетро! Слышишь меня?

Он подождал, пока узник ему ответит. Так они переговаривались несколько минут через голову Басадонны, наслаждавшегося своей ничтожной властью. Впрочем, даже если бы Пьетро и прошел дальше по темному коридору, то разглядел бы лишь глаз Джакомо в слуховом окошке и часть его лица… Их беседу периодически нарушали вопли и мольбы других узников, но Пьетро все же успокоился насчет состояния здоровья старого друга. Конечно, он ни слова не сказал о своем расследовании, но тем не менее рад был узнать, что с Джакомо все в порядке. Пьетро даже попытался уговорить Виндикати привлечь к их делу Казанову, но тот, как глава Уголовного суда, и слышать об этом не хотел.

Должно быть, посчитал, что сейчас не время принимать новых членов.

— А дамы? — поинтересовался Джакомо. — Пьетро, как там, на воле, поживают дамы?

— Скучают по тебе, Джакомо! — пошутил Виравольта.

— Передавай им от меня привет. Скажи-ка… Ты видел Сантамарию?

Пьетро замялся, изучая носки своих пыльных сапог.

— Дело в том, что… э-э… Да, точнее, нет. Я…

— Пьетро! — недовольно воскликнул Джакомо. — Сделай одолжение: найди ее и увези из этого города навсегда!

Пьетро улыбнулся.

«Я подумаю об этом, Джакомо.

Да, подумаю».

— Ну а ты? Продержишься?

— Продержусь! — Голос Казановы звучал уверенно.

Вербовка агентов продолжалась. Ни одна самая мельчайшая подробность их жизни не ускользнула от внимания Пьетро и Виндикати. Коль уж Тень собирает свои легионы, то самое время предпринять контратаку. Каждый из шпионов гарантировал своей жизнью, своим имуществом и семьей верность присяге, которую снова давал перед Виндикати.

Совет десяти полным составом принимал участие в этом процессе.

Государственная измена, в чем бы она ни заключалась, влечет за собой мгновенную казнь одного или нескольких. В отсутствие известного виновника Совет десяти будет бить наугад, и смерть обрушится молниеносно, произвольно разя припертых к стенке противников. За три дня была сформирована и развернута по всей Венеции еще одна тайная армия. Патриции, горожане, ремесленники, актеры, девицы легкого поведения — все были задействованы. И рассредоточились от площади Сан-Марко до Риальто, от прокураций до Мерчерии, от Канареджо до Санта-Кроче, от Джудекки до Бурано. И перед всеми была поставлена задача получить информацию, используя все доступные средства. Особое право Совета десяти включилось на всю мощь и без всякой жалости. Исключительные обстоятельства требуют исключительных мер. Дож находился под круглосуточной охраной десяти вооруженных телохранителей, количество которых в случае необходимости возрастало до пятидесяти. Изначальную панику сменила жесткая организованность. У Тени были престолы, власти и архангелы, а у республики имелись свои небесные армии, свои легионы: Рафаил, Михаил, Гавриил, Зидекиил и прочие. На вилле Мора провели тотальный обыск и ничего не нашли, естественно. Ни алтаря, ни книги на пюпитре, ни картин на стенах. И уж конечно, никаких людей.

Скрытую в развалинах лестницу, ведущую в зал, замуровали.

На третий день, вечером, Пьетро, совершенно вымотавшийся, стоял вместе с Ландретто на мосту Риальто. Все эти дни жизнь в Венеции текла своим чередом, будто ничего и не происходило. Риальто. Пьетро со слугой добрались сюда по улочкам, выложенным истрийским камнем, недавно выщербленным, чтобы по нему не скользили. Девяностофутовый выгнутый аркой мост, приютивший на себе восемьдесят магазинчиков и домов со свинцовыми крышами, пересекал Гранд-канал, возвышаясь над вечной круговертью гондол и прочих судов и лодок. В Венецию после хмурых, вернее, грозовых дней снова вернулось солнце. На базаре вовсю шла торговля. С барок непрерывно сгружали овощи, мясо, фрукты, рыбу, цветы. Тут можно было найти все что угодно. Торговцы пряностями во всю глотку нахваливали свой товар, ювелиры примеряли дамам украшения. Продавцы вина, масла, кожи, одежды, снастей и корзин, служащие, удравшие из соседних контор, судьи, нотариусы и страховщики — кого тут только не было. И с трех выходивших к белоснежному мосту улиц лился непрерывный поток зевак, офицеров и лавочников. Венеция жила! И гондольеры пели по-прежнему «Да здравствует Венеция, что направляет нас на путь мира и любви…»

— Ох, мой милый Ландретто, — проговорил Пьетро, устало массируя виски. — Я начинаю задаваться вопросом, не соскучился ли по тюрьме.

— Не болтайте ерунды. Вам куда полезней действовать, чем гнить в камере. По крайней мере вы вольны в своих действиях.

— Ну да, волен бежать как можно быстрей, чтобы удрать от рычащей своры. Это верно…

Он повернулся к слуге и выдавил улыбку.

— Это верно, я мог бы нынче же вечером собрать вещички, Ландретто. Возможно, Джакомо и прав… Быть может, мне следует найти Анну… Возьмем трех отличных лошадей и сбежим отсюда искать приключений где-нибудь в другом месте…

В глазах его мелькнуло мечтательное выражение. Он представил, как убегает с Анной Сантамарией сперва в укромный уголок на венецианских землях, потом в Тоскану, а потом еще дальше. Во Францию, к примеру.

— Но Эмилио прав в одном: я слишком завяз в этом деле, чтобы сбежать сейчас. Я так много знаю, что меня запросто можно обвинить в заговоре против государства, а это все же чересчур.

Пьетро отвернулся и, облокотившись на парапет, уставился на воды Гранд-канала. Стоявшие вдоль него виллы в закатном свете приобрели роскошный розовато-оранжевый оттенок. Венеция, предавшись своим иллюзиям, наслаждалась бесконечными радостями жизни. Радостями, которые Пьетро мечтал вкусить вновь. Ему хотелось дать себе волю, погрузиться в спокойное созерцание, вернуть городу его прекрасный облик, его величественное прозвание: Светлейшая.

— Знаешь, что покончит с человечеством, Ландретто?

— Нет, но догадываюсь, что вы собираетесь сказать.

— Глянь на эти виллы, эти дворцы, на эту великолепную лагуну. Посмотри на эти богатства, послушай этот смех и эти песни. Человечество прикончит не нищета.

— Нет?

— Нет. Потому что не она вызывает вожделение… — Скривившись, он потянулся. — …а изобилие.

Они еще довольно долго оставались на мосту, озирая окрестности. И вдруг Виравольта стиснул плечо Ландретто.

Она появилась вновь в последних лучах заходящего светила.

Она улыбалась теплому закатному солнцу, льющему бледно-желтые лучи на фасады домов и воды канала. Анна Сантамария улыбалась. Она шла внизу по набережной, среди базарных рядов и магазинчиков. И Пьетро снова поверил в волшебство. Он любовался ее светлыми волосами, грациозностью движений, изяществом пальцев. Она шла перед ним, прекрасная и живая, и Черную Орхидею окатила горячая волна желания. Казалось, будто Анна возникла из ниоткуда, из некоего рая, в который вскоре вернется. Она оказалась тут вдруг, без предупреждения, и на сей раз не видела Виравольту, незаметного в толпе на мосту.

Но вскоре Пьетро помрачнел. Богиня сенатора Оттавио была для него недосягаема. Тот догнал ее и взял под руку.

Оттавио с его приплюснутым носом, жирными, изрытыми оспой щеками и лбом, блестящим между двумя дурацкими клочками белых волос. Важный Оттавио, тщеславный и жестокий Оттавио, бывший некогда покровителем Черной Орхидеи. Он надменно выступал в своем черном облачении, как всегда напыщенный, с нелепыми золотыми медальонами, висящими на шее, словно награды, и с таким же, как у его коллеги сенатора Кампьони, беретом на голове. Значит, он тоже здесь. Пьетро его не любил.

И что же, Анна снова исчезнет? Даст ли он ей уйти?

Случай уж больно удобный.

Казанова. Она, здесь и сейчас.

Знаки судьбы.

«Во всяком случае, надеюсь».

Виравольта повернулся к Ландретто, и слуга изумился напряженности его взгляда.

— Хозяин, нет…

Пьетро чуть поколебался, затем открыл приколотую к груди орхидею.

— Этого я и боялся, — покачал головой Ландретто.

— Выкручивайся как хочешь, — протянул ему цветок Пьетро, — но передай ей вот это… И узнай, где она живет.

Мужчины обменялись долгим взглядом. Затем Ландретто, вздохнув, взял орхидею.

— Ладно.

И собрался уходить.

— Ландретто? — окликнул его Пьетро.

Слуга остановился.

— Спасибо! — улыбнулся Виравольта.

Ландретто поправил шляпу на голове.

«Ладно. Хорошо, — сказал он себе. — Но… как же я? Когда обо мне-то позаботятся наконец хоть немного?»

В тот вечер где-то в Венеции некая дама по имени Анна Сантамария при зажженной свече тайком наслаждалась ароматом черной орхидеи. И улыбалась, мечтая о тысячах ночей, на которые теперь снова начала надеяться. И казалось, сама луна спустилась с неба в ее глаза, чтобы увлажнить их слезами счастья.

Федерико Спадетти, старший мастер Гильдии стеклодувов Мурано, сидел в одиночестве в огромном цехе своей мастерской. В одиночестве ли? Он не был в этом уверен. Он знал, что за ним следят агенты Десяти. Он и так уже чуть «было не очутился в Пьомби. И его Окончательная участь еще далеко не решена. Но у Федерико Спадетти имелась голова на плечах. Он был человеком предприимчивым и храбрым. И в гильдии это хорошо знали и поручились за него, включая и хозяев мастерских-конкурентов. Разборки и соперничество между членами гильдии — это одно, но наезд на одного из них со стороны властей — совсем иное.

И тем не менее Федерико находился в весьма скверном положении.

Обычно он любил оставаться здесь в одиночестве, когда все затихало. Отдыхали горны Вулкана наконец. Засыпали печи. Рабочие и ученики расходились по домам. Ни криков, ни звуков плавящегося металла, ни стука, ни шороха. Спадетти любил эту гостеприимную темноту, тишину, в которую погружался цех. Нынче вечером тут царил полумрак. Спадетти, неподвижно сидя в своей империи, смотрел во тьму, пытаясь собраться с мыслями. На миг его взгляд упал на стеклянное платье. Творение Таццио, вдохновленного любовью. Унизанное жемчугом и сотканное из опаловых стеклянных полос, с бриллиантовым поясом. Даже ночью оно сверкало. Сын закончил его сегодня. Федерико улыбнулся. Через несколько недель начнется карнавал. По правде сказать, он в Венеции практически не прекращался на протяжении шести месяцев. Но самый пик приходился на Вознесение. Федерико вздохнул. Пройдет ли все так, как ему хотелось? Может ли он еще надеяться? Они с Таццио покажут платье дожу… За подобную смелость выиграют конкурс в гильдии — разве все уже не прочат их в победители? Франческо Лоредано одарит их благосклонным взглядом. Поздравит, освободит Федерико от наказания, вручит лавровые венки, которые они заслужили. Затем Таццио отправится к своей прекрасной Северине. Спадетти завидовал сыну, думая о тех счастливых мгновениях, что предстоят юноше! Северина сходит по нему с ума. Носит покрывало, чтобы сохранить бархатистость кожи, и готовится к незабываемым впечатлениям: она наденет это стеклянное платье и засверкает миллионом огней, сияя румянцем и красотой юности. Они будут любить друг друга. И он, Федерико Спадетти, благословит их союз. Он присмотрит за ними. И, глядя на них, будет вспоминать свою жену, ушедшую так рано. И тысяча, две тысячи работников гильдии станут петь им дифирамбы.

Федерико коснулся грязным пальцем уголка губ. «Да… Если все пройдет хорошо». От этих мыслей на глаза навернулись слезы. У него, Спадетти! Гражданин, сын сына стеклодува поддался эмоциям! Наверное, сейчас Таццио поет серенады под балконом своей возлюбленной, в надежде сорвать поцелуй на террасе. «Как тебе повезло, сынок! И как я рад твоему счастью!» Эх, его молодость! А теперь… что с ним станется? Лицо Спадетти помрачнело.

На допросе, учиненном агентами Совета десяти и Уголовного суда, он неплохо защищался. В конце концов, в чем его вина?

«Ты отлично знаешь в чем, Федерико».

Профессиональный проступок. Проступок, да… Ради денег. Ради мастерской. Ради Таццио и платья из стекла. Проступок, который на тот момент не казался серьезным. Речь же не шла о продаже сведений иностранцам, контрабанде или о чем-то в этом роде! Он всего лишь выполнил работу — изготовил стеклянные линзы. А если заказчик пожелал сохранить анонимность, так он в своем праве, в конце концов! Тогда откуда это чувство вины?.. Быть может, потому что этот Минос не пожелал фигурировать в бухгалтерских книгах, вынудив Федерико подделать бланк заказа… А у стеклодува в тот самый момент, когда он согласился, возникло ощущение, смутное, но настойчивое, будто его покупают. Но перспектива получить двенадцать тысяч дукатов пересилила подозрительность. Двенадцать тысяч дукатов. Это несправедливо: во грехах всегда винят тех, кто больше всех трудится!

«Нет, — сжал кулаки Федерико. — Этому не бывать!»

Он пока еще достаточно энергичен. И будет драться. И если понадобится, расскажет, кто такой Минос. Конечно, он взял на себя определенные обязательства, но тогда и речи не было о том, что Совет десяти сунет нос в его дела! Почему так случилось? Что они ищут? У Мин оса на совести тоже что-то есть… и наверняка серьезное. Это совершенно очевидно… Ясно, как стекло. Федерико больше не мог тянуть с признанием. Чем дольше он ждет, тем больше рискует оказаться в немилости у властей. А иногда немилость могла обернуться крупными неприятностями — от конфискации имущества до пожизненного заключения, а то и смертного приговора. Совершенно очевидно, что совет пока ни в чем не уверен. И поэтому с Федерико обошлись мягко. Допросы были не слишком жесткими. Но это долго не продлится… А Федерико отлично знал, на что способен Совет десяти. Значит, завтра… Завтра он отправится туда и выпутается из этой ситуации. И наплевать, что придется сознаваться в собственном легкомыслии, а главное, в своем слишком большом аппетите касательно полновесных звонких дукатов. Он постарается объяснить Таццио, что произошло. И сын поймет: отец так поступил ради него, чтобы…

«Ого, кажется, что-то происходит…»

Почувствовав, что больше не один, Федерико поднял глаза.

Кто-то стоял сзади и смотрел на него.

И одна из печей зажглась.

— Кто здесь?

Федерико всмотрелся в темноту и различил мужской силуэт. Но лица не увидел. Один из этих, агентов совета? Или…

— Это я, — прозвучал мрачный голос.

Федерико удивленно вскрикнул, но быстро овладел собой.

Он предвидел возможность такого поворота событий. И дал себе слово, что не дрогнет.

— Кто «я»? — решительно спросил стеклодув.

Несколько секунд он слышал лишь дыхание пришедшего, затем раздался ответ:

— Минос.

Но Спадетти не испугался. Быстро посмотрел на стоящий рядом верстак, но не двинулся с места. Возле верстака стояла еще не остывшая кочерга. Стеклодув посмотрел на пылавшую неподалеку печь. За обгорелой маленькой заслонкой сверкали раскаленные угли.

— Минос, значит… Ясно. Ну и что вам тут надо?

Мужчина откашлялся и спросил:

— Недавно вас навестили представители Десяти и Уголовного суда, не так ли, Федерико? Скажите, если я ошибаюсь.

— Не ошибаетесь, — ответил Спадетти.

— А известно ли вам, что человек, рывшийся в ваших учетных книгах, не кто иной, как Черная Орхидея, один из самых опасных агентов республики?

Спадетти прищурился. Судя по всему, мужчина был один.

Они беседовали в огромном пустом цехе.

— И Тайные забирали вас на допрос во дворец…

Минос замолчал, потом вздохнул, медленно взял стул и уселся рядом с баком, куда обычно складывали куски горячего стекла.

— Что вы им сказали, Федерико?

— Ничего. Совсем ничего.

— Они обнаружили… мой маленький заказ, не так ли?

— В этом они обошлись без меня. И вообще, Совет десяти мог найти его еще раньше. Просто один из агентов оказался более сообразительным, только и всего.

— Только и всего… Да, конечно.

Мужчина положил ногу на ногу. Федерико немного помолчал, потом продолжил:

— Эти линзы… тысячи стеклянных линз… Совету десяти известно об этом не больше, чем мне, мессир. Для чего они вам?

— Боюсь, что это не ваше дело, Федерико. Однако я велел вам позаботиться, чтобы не осталось ни малейших следов этого заказа.

— Они собирались допросить моих учеников, которые отлично знают каждую вещь, над которой трудились. Таким образом я рисковал оказаться в тяжелом положении. Я не могу уничтожить как по волшебству бухгалтерские записи, мессир. Мою бухгалтерию отслеживают, как и всю бухгалтерию гильдии. Мне нет необходимости напоминать вам условия нашего контракта: я его не нарушил. Просто сделал так, чтобы они не смогли добраться до вас, как мы и договорились. И они не могут… пока что.

Минос рассмеялся. Практически неприкрытая угроза не ускользнула от его внимания. Прерывистый глухой смех, словно мужчина прикрывал рот рукой. И тут впервые за время разговора Спадетти почувствовал беспокойство.

— Это с вашей точки зрения, Федерико. А вот я считаю, что, желая себя защитить, вы, как хороший торговец, уберегли и капусту, и козла. Но видите ли, какая штука… Дьявол изрыгает безразличных, мессир Спадетти.

— Послушайте, дьявол, Люцифер и прочие глупости меня не впечатляют.

— Да? А зря, мессир Спадетти. Очень зря… — Мужчина подался вперед, и его голос стал глухим и резким. — Имя Минос еще фигурировало в учетной книге, верно?

— И что? Это имя никому ни о чем не говорит.

— Вы действительно считаете, что имя судии ада ни о чем не говорит, Спадетти? Тогда почему приняли наш заказ, если не способны соблюдать взятые на себя обязательства? Я вам скажу почему… Потому что вы слишком прожорливы, мой друг. Скверный недостаток и один из смертных грехов. Принимая этот заказ, вы думали лишь об увеличении своих капиталов… Но почему? Чтобы ваш сын смог вовремя закончить… вот это платье из стекла, быть может? Ради него, Спадетти? О, не волнуйтесь, у меня нет претензий к гильдии. Вы ничем не отличаетесь от всех прочих ее членов. Как и те, кто некогда продал честь республики, позволив себя соблазнить французским агентам и клике Кольбера… Готовы продать все государственные тайны за пригоршню золота, манящую вас в конце пути… Вы такие же, как добрая половина подкупных корпораций этого города, готовых продаться иностранцам. Но в конце пути вас ждет вовсе не золото, Спадетти. Не золото…

Минос поднялся. Спадетти напрягся и снова покосился на кочергу.

— Я вам сказал, что у меня претензии не к стеклянному платью, о нет…

Спадетти впервые увидел улыбку мужчины. Сияющую, как и его глаза.

— А к вам!

Федерико с воплем ринулся к верстаку за кочергой.

Но не успел.

Мужчина тоже метнулся к стеклодуву и с силой вогнал клинок ему в живот. И несколько раз провернул, пока стеклодув, закатив перепуганные глаза и изрыгая потоки крови, медленно оседал. Наконец мужчина вытащил клинок и поднес к глазам Федерико.

— Смотрите, Спадетти, и оцените иронию: с помощью собственного стеклянного стилета с перламутровой рукояткой, украшенной змеей и черепом, вы отправитесь в царство теней. В конце концов, не в том ли справедливость, чтобы грешник принял смерть от предмета, изготовленного его ничтожными ручонками? Вы из тех, кому место в круге третьем, Спадетти. Вы не понимаете, но это не страшно. Знайте лишь, что это будет вашим последним и единственным почетным званием.

Федерико еще раз содрогнулся и рухнул на пол, а мужчина тем временем закончил:

— В конце пути, Спадетти, ждет ад.

Затем повернулся к печи и уставился на раскаленные угли.

Час спустя, закончив дело, Минос довольно улыбнулся:

— Вы меня определенно утомили, Федерико Спадетти.

Андреа Викарио, член Большого совета, известный своей уникальной библиотекой, дьявольской библиотекой, находившейся в самом сердце Венеции, отвернулся, налюбовавшись напоследок своим творением.

А затем ушел. Его шаги эхом разносились в тишине огромного цеха.

Окровавленный стеклянный стилет со звоном упал на пол.