Глава седьмая

Под мостом было холодно, и сверху, из тьмы под его сводами, прямо на голову сочилась вода. Тонзура моя уже почти заросла, так что было странно ощущать, как капли падают на волосы, а не на голую кожу. В сумке, сброшенной Адриком, я обнаружил серебряный флорин, полдюжины сморщенных яблок, кусок ветчины и фляжку из высушенной тыквы, наполненную пивом и завернутую в грубые шерстяные штаны, льняную рубашку и монашескую сутану. Моя собственная уже превратилась в жуткую рванину, всю в дырах и клочьях, перемазанных грязью, так что я с радостью ее сбросил. Развязав полоски материи, которыми была примотана реликвия, я обнаружил на груди полосу стертой до крови кожи. Я прямо в сандалиях зашел в воду и сел на гладкие гранитные булыжники, позволив ледяной воде обмывать меня, пока мог выдержать. Потом взял горсть грубого речного песка и принялся оттирать грязь, затем окунулся, чтобы все смыть, и выскочил обратно на берег. Кожа горела от ледяного холода. Но, несмотря на это, в душе зародилась надежда. Я снова примотал ковчежец к груди, натянул штаны и рубашку, а потом сутану, свободно спадавшую с плеч. Теперь я вновь походил на монаха из аббатства, по крайней мере еще на какое-то время. Я сел и поел ветчины, бормоча слова благодарности в адрес старого кабана из свинарника аббатства, съел два яблока, сморщенных и ватных после зимы, проведенной в подвале, и почувствовал себя готовым к дальнейшему путешествию.

Уже почти наступило полнолуние, так что было нетрудно продвигаться вдоль реки. Река Дарт течет здесь быстро, струясь по камням между Бакфестом и Ставертоном, так что в течение первого часа меня сопровождало ее веселое журчание. Было не холодно, и хотя ноги промокли после перехода вброд маленьких ручьев, что пересекали мне путь, я был впервые счастлив с тех пор, как покинул Бейлстер. Я остановился всего раз, чтобы связать в узел старую сутану и заткнуть ее в чью-то глубокую нору под обрывом. Впереди показался каменный мост Ставертона, и я нырнул под один из его пролетов. Я знал, что тут, в темной глубине, водятся жирные сельди — мы их называли «лопаты». Я частенько сидел, свесившись с моста, и наблюдал, как они, сопротивляясь течению, стоят в воде, изредка лениво пошевеливая хвостами.

Ниже моста протянулись заливные луга Худа, а по ту его сторону — леса Дартингтона. Я пошел по хорошо утоптанной дорожке, перелез через высокую изгородь, огораживавшую олений парк лорда Дартингтона, и двинулся вдоль реки, глубокие воды которой теперь текли тихо и спокойно. Еще через час я оказался на Кингз-Медоуз, и впереди в лунном свете завиднелась громада замка в Тотнисе. Я держался берега реки, обошел мельницу и пробрался под мостом Тотниса. Мне везло: даже в такую светлую ночь здесь не было ни единого рыбака, проверявшего верши на угрей или незаконно ставившего сети на «лопат». Мне не хотелось вспугнуть какого-нибудь браконьера. Но луга были безлюдны, хотя я слышал, как прыгает и плещет крупная рыба, а по серебристой воде разбегаются мерцающие круги. Вода в реке стояла высоко — был прилив, — и в воздухе ощущался солоноватый привкус. Я довольно быстро добрался до холма Шарпэм и, обойдя его, направился в сторону от моря. Утоптанная дорога вела на юго-запад, и я с радостью пошел по ней — шагать по плотной земле гораздо приятнее, чем по мокрой от росы траве.

Как я и надеялся, дорога вывела меня к небольшому горбатому мостику, нависшему над речкой Харбурн в деревушке Такенхэй. Дарт, как и другие реки западных графств, разливается длинным и широким устьем, разбиваясь на множество проток, текущих между холмов. Эти протоки сами по себе образуют достаточно глубокие, заросшие лесом устья, и сейчас я оказался возле одного из них, там, где Харбурн, небольшая речушка, протекающая довольно близко от моего родного дома, впадает в основной поток. Ниже по течению Дарт расширяется и начинает петлять, так что путь вдоль берега займет слишком много времени. Мне следовало идти, удаляясь от моря, и искать более короткую дорогу к порту. Значит, через поля, холмы и овраги. Скоро ведь проснутся крестьяне, а я вовсе не желал с кем-то встретиться.

Адрик советовал мне перебраться по мосту на ту сторону и уйти с дороги, направляясь на юго-восток. Так что мой путь лежал через водораздел к Кэптону, а потом к Дартмуту. Адрик хорошо знал здешние места — любил шататься, совать нос во все щели, во все церквушки, даже самые отдаленные, собирая осколки разнообразной эзотерической информации, которой потом делился со мной. Как я теперь вспомнил, впереди, вверх по течению располагалась Харбертонфордская церковь, в которой имелась резная каменная купель в византийском стиле, хотя Адрик сомневался, что у нас в Девоне действительно работали греческие камнерезы. На побережье имелись также старые могильные курганы, а библиотекаря всегда неудержимо влекло к подобным древностям. У него была прекрасная память, и он отлично ориентировался на местности, так что я не сомневался, что составленный им маршрут, пусть грубый и приблизительный, совершенно надежен. Да и в любом случае в этих местах выросла моя мать — дом, где она провела детство, находился всего в четырех милях от этого моста, так что края знакомые. Я был в Южном Хэмсе с его тайнами, темными оврагами и древними дорогами. Придется пробираться сквозь леса на возвышенности, где располагались пастбища, прежде чем я доберусь до пологих склонов, спускавшихся к Дартмуту. На это уйдет по меньшей мере день. Я съел еще одно яблоко, подтянул мокрые ремни своих сандалий и снова пустился в путь.

Когда я проходил мимо крошечного скопления крытых тростником лачуг, что составляли селение Такенхэй, меня облаяла пара собак, но их хозяева все еще спали. Дорога пошла на подъем, потом свернула вправо, но я взобрался на склон по ее левую сторону, топча желтые примулы, растущие здесь в изобилии, и нырнул в лес, начинавшийся сразу за ним. Земля между могучими дубами была вытоптана кормившимися здесь кабанами, так что шагалось легко. Луна уже садилась, но сквозь ветки над головой еще пробивался ее слабый свет. Подъем был трудный, однако я вскоре добрался до вершины холма, и передо мной открылся его обратный склон. Ноги гудели от усталости, но через несколько минут пришлось снова карабкаться вверх. Местность тут вся состояла из сплошных холмов и оврагов, скрытых зеленью деревьев, так что постоянные подъемы и спуски были весьма изнурительны. Местные кабаны, видимо, придерживались того же мнения, поскольку следов их обитания было немного. Кусты ежевики и терновника уже пустили новые побеги, и к тому времени, когда начала заниматься заря, я был уже весь в царапинах и страшно вымотался.

Но все равно, как я считал, мне удалось пройти немалое расстояние, так что можно было и передохнуть. Я продирался через подрост, высматривая какую-нибудь полянку, пригодную для сна, или хотя бы дерево с достаточно удобной развилкой, чтобы не свалиться. И должно быть, почти час так бродил, когда ежевика вдруг расступилась и я увидел, что стою на краю невысокого обрыва. Уже почти рассвело, и я разглядел внизу гладкие камни. Я наткнулся на старую каменоломню, давно заброшенную, судя по густым зарослям бузины, заполнившим ее всю. Отличное место, чтобы укрыться на несколько часов. Я обошел яму по краю и нашел удобный спуск. Темно-серый камень стал влажным от росы и довольно скользким, за него трудно было хвататься, перебираясь с уступа на уступ. До дна каменоломни оставалось всего несколько футов, однако вывихнуть сейчас ногу означало для меня конец, так что я двигался как старец, медленно и неуверенно, и в конце концов спустился на поросшее мхом дно. Заросли бузины были низкие, но густые. Я пробрался в самую их гущу, где, как и ожидал, нашел свободное пространство между старыми деревцами; тут я и разлегся, вытянувшись во весь рост. Сухую землю сплошь покрывала известь — это были отходы от когда-то пережженного и размолотого известняка, затянутые тонким слоем мха, но крапивы, к счастью, не оказалось. К острому, кисловатому запаху бузины примешивалась мускусная вонь, оставленная лисой или барсуком. Некоторое время я тихо лежал, глядя на ближайший ствол и следя за черно-белым пауком, охотившимся в складках коры.

Когда я проснулся, день уже клонился к вечеру. К счастью, солнце еще не село, и его последние лучи подсказали мне, где запад. Я встал, отряхнулся и, жуя яблоко и потягивая выдохшееся пиво, пробрался сквозь кусты в каменоломню. Как я и думал, она была вырублена в поверхности холма, а выход из нее располагался ниже по склону, в южной стороне. Древние каменотесы протоптали широкую тропинку, она и теперь была хорошо заметна и вилась в нужном мне направлении. И я, насвистывая, устремился по ней.

Сначала все шло хорошо. Дорожка была прямая и удобная. Свет уже угасал, но я надеялся, что скоро выйду на открытое место. Небо, видневшееся сквозь деревья, было поразительного розового цвета, и ветви дубов с молодыми листьями выглядели на его фоне черными и четко очерченными. Вот засверкало несколько ранних звезд. Где-то слева от меня шумно устраивался на ночь птичий табор, а пичуги, припозднившиеся к своему гнездовью, вились надо мной. На небо поднималась луна, и я уже предвкушал еще один хороший ночной переход, когда лунный свет в одно мгновение погас. Небо заволокли тучи, и через минуту стало совершенно темно. Не зная, что делать дальше, я сел на землю прямо на тропе и услышал, как, стуча по листьям, приближается дождь. Я ничего не видел, но стук капель по листве и веткам постепенно переходил в настоящий рев, и вот гроза уже гремит надо мной и потоки воды больно бьют по телу, даже через одежду. Я съежился. Но гроза прошла так же быстро, как и началась, — мимолетный шквал, налетевший с моря и иссякший, как я себе представил, выпустив всю свою ярость на первое же попавшееся ему живое существо, то есть на меня. Снова появилась луна, залив мир жидким серебром. Деревья сияли, а тропинка вилась потоком белого огня. Но вся эта красота исчезла, как только земля впитала воду, и я почувствовал укол горького сожаления. Я был один в этом диком лесу, и все, даже небо, восстало против меня.

Прохладный ночной воздух студил влажную сутану, и скоро я уже дрожал от холода. Мокрые сандалии хлюпали. Дорожка превратилась в болото и еще через милю уткнулась в заросли терновника. Я попытался найти обходной путь, но заросли казались бесконечными, так что пришлось двинуться напролом. Ветки, вооруженные сотнями острых шипов длиной в дюйм, были упругими, как сталь, и в конце концов вынудили меня повернуть назад и пробиваться обратно. А шипы кололи и царапали спину, капюшон и, что хуже всего, голые лодыжки. Подаренная Адриком сумка безнадежно запуталась в ветках, и я в полной панике кое-как освободился от нее, бросив последнее яблоко и остатки пива. Я уже плакал от боли и отчаяния, когда выдрался из последних запутанных веток и упал на землю, освещенную луной, на заросшем лугу, полном сухих папоротников. Впереди виднелась каменная стена, и я потащился к ней, пробиваясь сквозь шуршащие сухие стебли и листья. Взобравшись на стену, я огляделся.

Это была вершина холма. Слева темно-синей полосой виднелось море. Справа к востоку уходили холмы и овраги Южного Хэмса, туда, где далеко-далеко впереди вставала темная стена вересковых пустошей и высилась громада холма Угборо-Бикон, украшенного на вершине, как хохолком, кучей камней, — он резко выделялся на фоне еще более отдаленных и высоких холмов. Под этим холмом был мой дом. Там на кладбище покоились мои мать и отец. Мне тут же представилось, как у нас в камине горит огонь, распадаясь на тысячи ярких, словно драгоценные камни, угольков, — видение было столь явственным, что я почти ощутил на лице жар. Но это была всего лишь иллюзия, заставившая меня еще сильнее почувствовать холод мокрой, ледяной сутаны и одиночество. Тут я вспомнил слова Адрика и немного приободрился, по крайней мере чуть-чуть согрелся и был готов к тому, что мне предстояло. А предстоял мне нелегкий путь без малейшей надежды на безопасность и чье-то гостеприимство.

И вот я отвернулся от пустошей и больше не оглядывался назад, хотя и чувствовал их за своей спиной. Я потихоньку продвигался вперед, выбирая дорогу между папоротниками и кустами можжевельника. Луна уже стояла низко. Где-то посредине пути моя только что возникшая уверенность в себе вдруг сменилась жутким страхом; уши буквально встали торчком, ловя малейший звук. Конечно, я был здесь не один. Вокруг сновали и другие существа. Над головой носились летучие мыши. Кто-то шуршал в папоротниках. Потом мне послышались голоса — и я увидел невдалеке, на возвышении, крестьянский дом. Под низким навесом горел огонь — кто-то там не спал, занятый какой-то ночной работой, и громко проклинал ее. Я обошел этот дом стороной, оставив его далеко позади, как вдруг передо мной раздался ужасающий пронзительный вскрик. Тонкий, высокий, он секунду еще дрожал в воздухе, прежде чем смолкнуть, но лишь для того, чтобы раздаться снова, напоминая жуткое рыдающее завывание. Я бросился ничком на землю. Позади, возле дома, залаяли собаки. Уткнувшись лицом в траву, я сообразил, что звук этот означал вовсе не убийство или насилие и даже не появление вампира-кровопийцы — кричали лисы, у которых начался гон. Эти вопли я часто слышал, когда был мальчишкой. Снова поднявшись на ноги, я чуть не рассмеялся, подумав, что стал совершенно городским жителем, если сразу не распознал ночную песню лиса. Однако то был голос живого существа, почти человеческий, и он насмехался надо мной, пока я шел дальше в сторону моря.

Шагал я тяжело, все еще охваченный страхом. Но страх гонит человека вперед ничуть не хуже надежды, и вскоре я пересек дорогу, ведущую из Кэптона в Даунтон, — по крайней мере надеялся, что это именно кэптонская церковь виднеется справа. Теперь я шел через пастбище, и овцы разбегались передо мной подобно белым облачкам на небе. Уже почти занималась заря, когда я добрался до пологого склона, уходившего вниз, к городу. Дорожка исчезла во тьме. Воздух был неподвижен, а весь мир, казалось, собирался с силами, готовясь к восходу солнца и дрожа от нетерпения. Небо надо мной и впереди стало глубокого темно-синего цвета. Мое небо. Утренняя звезда — проблеск бледного янтаря над горизонтом — каждый день моего детства желала мне доброго утра. Воздух был напоен густым сладковатым ароматом вересковых пустошей. Потом над головой прошуршала летучая мышь, попискивая как заблудшая душа, которой и рассвет не несет никакого облегчения. И я ступил наконец на дартмутскую дорогу.

Это было замечательное место, сущее гнездо пиратов, жуликов и мошенников. Вдоль одного берега реки далеко тянулись верфи и причалы, а на широкое устье выходили фасадами красивые дома, глядя в сторону небольшой деревушки Кингсвиар — тесно сбившихся в кучу мазанок на другом, дальнем берегу. Были тут и замок, охранявший устье реки, и богатая церковь, в которой и воры, и рыбаки могли спасать свои души и облегчать совесть. Я был здесь один раз по поручению аббата, сопровождая нашего казначея Айво, когда тот получал присланные нам из Кимпера настенные гобелены. Тогда я успел побродить вокруг гавани, наблюдая, как с кораблей и лодок выгружают рыбу, разные сундуки и мешки. А потом стоял, впитывая звуки и виды, когда какой-то рыбак вдруг заорал и швырнул к моим ногам что-то толстое и блестящее. Я глянул вниз и уставился в морду настоящей горгульи: огромный рот, похожий скорее на узкую щель, полную зазубренных зубов, вытаращенные глаза, куча рогов и шипов.

— С этим демоном можно поиграть, молодой хозяин! — захохотал рыбак, и я посмотрел еще раз, более внимательно. Да это ж рыба, просто рыба! Чудовищная рыба, несомненно, но рыба. — Это морской черт, мальчик! Похабный на вид, сущий урод, но мясо вкусное!.. — И он причмокнул губами, изобразив непристойный поцелуй. Взбешенный, я так пнул эту гнусную рыбину ногой, что она взлетела в воздух и врезала рыбаку по темечку, сбив прямо в трюм его суденышка. С других судов послышались хохот и ругательства, а Айво в этот самый момент поволок меня к нашему фургону, выкрутив мне ухо своими тонкими пальцами, привыкшими пересчитывать монеты.

А сейчас я прокрался мимо спящего у ворот стражника и нырнул в путаницу переулков, круто спускавшихся к воде. Заметили меня только жирные коты с причалов. Справа нависала громада церкви. Я поднял взгляд на колокольню, и голова закружилась. Привалившись к стене, окружавшей церковный двор, полумертвый от усталости и голодный до обморока, я осознал, что будет, если меня поймают: потащат в тюрьму и закуют в колодки как бродягу. Горожанам это доставит массу удовольствия, а потом сэр Хьюг перережет мне глотку.

О еде оставалось только мечтать, так что придется довольствоваться одним сном. Я сумел кое-как перелезть через церковную стену, ободрав ладони, и мешком свалился по другую ее сторону. Пробрался сквозь густую траву и крапиву к темной купе тисов, образующих беседку свисающими до земли ветвями. Разворошив пахучие листья, я пролез внутрь, рухнул на покрывающие землю молодые побеги и мох и в тот же миг заснул.

Когда я проснулся, был уже день. Солнце пыталось пробиться сквозь завесу моросящего дождя. Капли воды с ветки надо мной падали мне на сутану. На груди уже образовалось здоровенное мокрое пятно. Я хорошо отдохнул. Интересно, сколько же я проспал? Судя по всему, продрых весь день и всю ночь. Я просунул голову между ветвями тиса и тут же дернулся назад. В двух ярдах от моего убежища стояли двое мужчин и, когда я выглянул, как раз сняли с плеч лопаты и начали копать землю. Я выругался про себя, оказавшись в ловушке неизвестно на какое время. Между тем я подыхал от голода, а здоровенный глиняный кувшин и кожаная сумка, которую эти могильщики положили на землю рядом с собой, еще больше ухудшали мое положение. Я попытался представить, что они принесли. Пиво и солонину? Овсяные лепешки? Может, мясной пирог? Нет, это было просто невыносимо! Живот забурчал, потом взвыл. Я сунул в рот край промокшей сутаны и принялся его жевать.

Могильщики копали весьма усердно, а земля, видимо, была мягкая, так что их работа продвигалась быстро. Они уже здорово углубились, выкапывая яму посреди других могильных холмиков. И я сообразил, что надо предпринять. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем они наконец погрузились так глубоко, что, когда в очередной раз нагибались, совершенно скрывались из виду. И я благословил покойника, для которого они рыли могилу. Он, видимо, был человеком важным, иначе могила для него не была бы столь глубока: могильщики уже ушли в землю футов на шесть. И теперь я видел лишь лезвия лопат, мелькавшие над краем могилы, когда они выкидывали вынутую землю. Мое время настало. Я выскочил из-под тисов, сцапал кувшин с сумкой и быстро перебрался через стену.

В тот день судьба явно благоволила к дуракам. Приземлившись на мокрый булыжник мостовой, я осознал, что прыгнул, даже не посмотрев, куда меня несет. И оказался в узком и темном переулке. Вокруг не было ни души. Из-за стены доносились слабые звуки скребущих землю лопат — значит, кражу еще не заметили. Но скоро заметят. Я убрал кувшин в сумку и засунул ее под сутану. Наплечный кожаный ремень вытянул через ворот и обвязал петлей вокруг шеи. И, как бы выхваляясь огромным пивным брюхом, двинулся к выходу из переулка.

Я осторожно выглянул на широкую улицу, что круто спускалась к реке. Там были люди, но дождь заставил их низко опустить головы. Я решил рискнуть — в таком грязном, небритом и голодном виде меня вряд ли можно было опознать — и поспешил к подножию холма, потом свернул направо. Оказавшись в оживленном сквозном проезде, тянувшемся параллельно реке, я опустил пониже капюшон и пошел дальше.

Наконец и эта улица закончилась. Я вышел за город. Невдалеке чинили сети рыбаки, промокшие и совершенно несчастные. Они не обратили на меня внимания, когда я проходил мимо, и скоро я уже достиг скал с подветренной стороны от замка. Был отлив, и река узкой лептой извивалась среди бугристых песчаных пляжей. Я нашел торчащий из песка обломок скалы и спрятался за ним, чуть выше линии прилива. Припасы могильщиков, как оказалось, состояли из здоровенного куска желтого сыра, цветом напоминавшего пятки у стариков, но вкусного и чрезвычайно твердого, двух луковиц и двух ломтей черного хлеба с куском соленого свиного сала между ними. В бутыли был крепкий сидр, свежий и отличный на вкус, хотя и кислый, как сама смерть. Я откусил от луковицы, потом от куска сыра, глотнул сидра и начал с наслаждением жевать. Потом повторил все сначала. Прикончил луковицу и большую часть сыра, выпил достаточно сидра, чтобы почувствовать его действие. Потом засунул остатки пищи обратно в сумку, подложил ее себе под голову вместо подушки и уснул спокойным сном без сновидений. Разбудили меня крики чаек. Солнце сияло вовсю. Было, наверное, часа три пополудни. Вода уже стояла высоко, и на ней приплясывали лодки. К причалам приближалась пара больших морских кораблей, а целая флотилия маленьких рыбацких суденышек выходила в море. В нескольких ярдах от берега болталась на якоре гребная лодчонка, а сидевший в ней человек водил по воде леску удочки-закидушки. Потом он поднял взгляд и заметил, что я слежу за ним. Поняв, что стою совершенно открыто, я помахал ему рукой, не зная, что еще предпринять. Рыбак помахал мне в ответ и снова стал подергивать свою леску. Видно, я не представлял для него ничего интересного. И это было хорошо, так что я отпил еще сидру и съел кусок хлеба с салом. Придется подождать до темноты, прежде чем возвращаться в город и разыскивать француза, про которого говорил Адрик. Я уселся, прислонившись к теплому утесу, зажав бутыль между ног, и стал смотреть на чаек, круживших над головой.

На темных улицах было уже почти безлюдно, но на причалах все еще царило оживление. Рыбачьи лодки приставали к берегу и уходили в море. Улов выгружали и осматривали при свете фонарей. С больших кораблей на берег сходили матросы. Интересно, который из них принадлежит сьёру де Солю? Я пробрался в город, как только наступили сумерки, не желая, чтобы меня схватила стража. Было еще слишком рано разыскивать нужную мне таверну, так что я снова отправился к церкви и пробрался на кладбище. Свежую могилу уже закопали и усыпали цветами. Над холмиком я заметил деревянную дощечку, но не смог разобрать, что за имя на ней написано. И еще раз возблагодарил неизвестного мне покойника, который, сам того не желая, снабдил меня едой, и вернулся в свое логово под тисовым деревом.

Там я сидел и ждал. В моем убежище под сенью густой листвы царила темень, хоть глаз выколи, но я был слишком возбужден, чтобы заснуть. Вместо этого я перебирал события, произошедшие в последние дни, оживляя их в своей памяти: встреча и расставание с Адриком; река Дарт в лунном свете; лисий гон. Удивительно, как быстро человеческий дух привыкает к переменам: я уже не ощущал боли от того, что пришлось расстаться с прежней жизнью. Душевные раны, подобные этой, вероятно, никогда не заживают окончательно — мне была невыносима даже мимолетная мысль о смерти Билла, потому что тогда боль вернулась бы снова, как прижатое к коже раскаленное железо, — но сейчас они понемногу затягивались, и я даже смог улыбнуться, вспомнив выпущенного из загона кабана, негодование в его свинячьих глазках, а потом страх. Сердце снова упало при мысли об Адрике, который сейчас, вполне вероятно, испытывает на себе гнев сэра Хьюго. Но я хорошо знал характер моего друга, твердый, неуступчивый и добрый, — никакому сьёру де Кервези никогда и ни за что не одолеть его, да и не понять. Я почему-то был твердо уверен, что нынешним летом брат Адрик снова отправился верхом на своем пони отыскивать новые чудеса и редкости, дабы утолить вечно снедающий его интеллектуальный голод, и всякие грязные и страшные древние артефакты, всегда пугавшие его братьев-монахов. Я выпил сидру за его здоровье и немного успокоился. Где-то высоко надо мной на дерево села сова и тихонько заухала. Еще немного погодя я услыхал, как стражник прокричал десять часов вечера. Пора было отправляться на поиски таверны «Белый лебедь».

Но сначала я прикончил сидр — следовало укрепить свое мужество и, кроме того, не хотелось таскать с собой почти пустую бутыль. Потом стащил с себя сутану и заткнул ее в дупло дерева. Теперь я выглядел как обычный деревенский парень, пока никто не присмотрится повнимательнее к моему темечку. Бутыль я оставил на свежем могильном холмике в качестве загадки для могильщиков и выбрался на улицу. Не имея понятия о тавернах Дартмута, но опасаясь привлечь к себе излишнее внимание, я не хотел никого расспрашивать и решил просто обследовать город, причем быстро. Пока что этот «Белый лебедь» мне не попадался, так что две большие улицы можно было исключить из поисков. Первым делом я решил осмотреть район причалов.

На берегу было по-прежнему оживленно, и никто не обращал на меня внимания. Дартмут тянется вдоль реки, так что мне потребовалось некоторое время, чтобы пройти вдоль доков и причалов. Здесь таверны «Белый лебедь» не оказалось, хотя было немало других шумных заведений того же рода, и у меня не раз возникало искушение зайти выпить пива и с кем-нибудь поболтать. В итоге я снова вышел на окраину города и повернул назад. Придется, видимо, сначала изучить переулки, что тянутся от реки, а потом перейти к более отдаленным улицам. Я пробрался через пару пустых дворов. Третий, как выяснилось, служил пристанищем какому-то матросу и его шлюхе, занятым своим делом, прислонившись к стене старого дома. Я выбрался оттуда, прежде чем они меня заметили, но стоны женщины и сидр, все еще согревавший мне кишки, подействовали на меня, запалив внутри огонь, неподобающий клирику. Я почувствовал, как забурлила кровь, и ощутил себя скорее лисой, за которой охотятся, но уж никак не будущим ужином этой лисы.

Четвертый по счету переулок, куда я сунулся, вдруг резко свернул вправо. Я пошел по нему, и дома сближались так тесно, что образовывали нечто вроде тоннеля. Еще один поворот, и я оказался в небольшом дворе. Его дальний конец перегораживал высокий дом, из которого на улицу просачивался свет и доносились звуки лютни. Фасад дома был оштукатурен, но бокам выступали деревянные балки, украшенные резьбой в виде смеющихся рож и животных, бегущих между дубовыми листьями, а на торчащем из стены брусе висело вырезанное из жести изображение здоровенного лебедя с короной на голове, окрашенное белой краской. Я оглянулся, но в переулке царила сплошная тьма. Что ж, настало время ступить на новый путь, каким бы долгим или коротким он ни оказался. Лучше идти вперед и покончить наконец со всем этим раз и навсегда.