Глава 13. Рать казанская
Приехал Иван Васильевич в Москву на страстной неделе, апреля пятнадцатого, в самую великую пятницу вечером, и поспел в Архангельский собор к торжественному выносу плащаницы из алтаря на середину храма.
Стоя вблизи плащаницы вместе с Ванюшенькой, Иван Васильевич увидел нечаянно с правой стороны среди молящихся женщин Дарьюшку. Он угадал ее сразу по стану и движениям. Сердце его забилось толчками, а встретившись с ней взглядом, когда она украдкой покосилась на него, загорелся пьянящей радостью, но тотчас же сдержал себя. Помнил он, что в пятницу и субботу нельзя думать ни о любе, ни о жене своей, особенно же в страстную неделю.
Через силу стал слушать он чтение «царских часов», читать которые положено в этот день. Если же терял смысл молитв, то старался думать о делах казанских. Все это отвлекало его, и забыл он как будто о Дарьюшке.
Выходя же с матерью из собора, он совсем смирил в себе греховные волнения и мысли.
За ужином в трапезной у матери он был кроток и ласков, исполненный особого семейно-радостного чувства, которое с детства испытывал в дни великого праздника. Жаль ему было только, что нет с ним брата Юрия, друга детских дней. Вспоминались и отец и Марьюшка, и от всего этого становилось на душе непонятным образом и печальней и чище.
Встретившись глазами с матерью, он понял по взгляду ее и улыбке, что и она чувствует то же, и сам улыбнулся в ответ ей печально и ласково.
Марья Ярославна вздохнула и тихо проговорила:
– А тут без тобя, сыночек, опять Москве горюшко было великое.
Половина посада, почитай, выгорела да товару разного много. Две церкви сгорели. Видал, чай, когда подъезжал-то? Теперь строить надоть.
– Видал, – мрачно ответил Иван Васильевич и досадливо добавил: – Деревянное-то сколь ни строй, красный петух все склюет! Вот, матунька, бог даст, Казань да Новгород одолеем да Орду согоним, из камня на Москве все строить будем…
– Дорого станет, чай, каменное-то?
– Дешевле, матунька, будет один-то раз каменное построить, – резко заметил Иван Васильевич. – Ведь деревянное-то чуть не кажный год заново строим. А что строим? Костры токмо!
– А не зябко в покоях-то каменных? – уж не совсем уверенно спросила сына Марья Ярославна.
– Живут люди, – ласково усмехнулся тот, – бают, тепло, а топят не боле, чем в рубленых. У митрополита пот в каменных хоромах жарче мыльни бывает. Париться можно. Любит старик тепло…
– Яз и сама люблю. Пар костей не ломит. А скажи, сыночек, с Казанью-то как?
– За казанские дела яз покоен: Юрий там. Яз велел ему послать токмо малую дружину на Кичменгу. Казанцы там села грабят и жгут. Хватит и сего, дабы отогнать поганых. Татарове, матушка, токмо в чужие земли впадать привычны, своей же земли боронить не горазды.
– А дале-то как будет? – спросила старая государыня.
– Не ведаю еще, матушка, – вставая из-за трапезы и крестясь, тихо молвил Иван Васильевич. – После вот пасхи помыслю о сем и с воеводами подумаю.
На третий день пасхи, апреля двадцатого, государь созвал думу в своих покоях. Он в этот день особенно хорошо себя чувствовал. Вешнее веселое солнышко и скорое свидание с Дарьюшкой после долгой, казалось ему, разлуки радовали душу его.
Чуял он в себе силу и здоровье, а мысли у него стали вдруг острые и так ясны, что все сразу понимал, о чем бы ни подумал…
Когда собрались все нужные Ивану Васильевичу бояре и воеводы, он заговорил легко и просто, словно читал по карте и видел будто даже очертания на ней земель русских и татарских.
Выслушав потом указания, мнения и вопросы воевод, он безо всякого труда тут же нашел решения всех ратных дел и нарядил, кому из воевод откуда и куда идти с полками.
– Надобно нам, – сказал он, – первой всего непрестанно татар со всех сторон пугать и мутить, изгоном в разных местах нападать, дабы неверные не ведали, куды им метнуться, где наиглавный урон собе ждать! Везде охочих людей подымать, чтобы от них полкам нашим подмога была, а татарским – страх! Князь-то Юрий Василич с войском своим против Казани в лоб идет, а вам, опричь того, Казань со всех сторон теребить надобно: грады и села жечь и зорить во всех местах. Купцов же казанских бейте, суда их на Волге и Каме полоните и в Москву с товарами шлите.
Государь помолчал, как всегда это делал, и через малое время строго приказал:
– Воеводе Руно утре же идти к Галичу с детьми боярскими и казаками.
Из Галича же взять с собой Семеновых детей: Филимонова Глеба, Ивана Шуста и Василия Губу, с воями их. Затем к вологжанам идти, а от Вологды с ними к Устюгу с приказом моим, дабы князь устюжский Иван Звенец шел со своими устюжанами. Ивану же Игнатичу Глухому от городка Кичменги идти с кичменжанами, как и всем, на Вятку-реку, и там, соединясь, почните все вместе пустошить грады, деревни и села по всей казанской земле…
Закончив речь свою, великий князь пригласил всех к обеденной трапезе за праздничный стол.
Ужинал этот вечер великий князь у матери своей, государыни Марьи Ярославны. Плохо слушал он всех, молчал больше, а сердце трепетало и сладко и тревожно и вдруг сжималось от боли, когда вспоминал он о, слухах из Рима.
– Дарьюшка моя, – беззвучно шевелились его губы, – Дарьюшка…
Чуял он, что опять переломится жизнь его, и пил больше крепкого меда стоялого и заморских вин, а в мыслях само собой слагалось: «Перехожу яз за новую межу. Оставлю, пожалуй, за межой сей все радости жизни. Пришли последние деньки моего счастья…»
Казалось ему, что трапеза тянется бесконечно долго, и не хватало уж у него терпения. Наконец все вставать из-за стола начали и креститься, и государь, простившись с матерью и Ванюшенькой, с трудом сдерживая быстроту шагов своих, вышел в сенцы, и дыханье у него захватило и от тоски и от радости.
Видит он Данилушку, который ждет его, а слова вымолвить не может, и руки у него дрожат…
Пошли они молча. Остановился на миг Иван Васильевич у покоев своих – ноги будто отнялись и отяжелели, но вдруг рванул дверь и вошел к себе.
Данилушка торопливо подбежал к распахнутой настежь двери и плотно притворил ее.
Все сразу забыл Иван Васильевич, как увидел сияющие глаза Дарьюшки.
Подбежал к ней и, подняв на руки, стал носить ее, как малое дитя, по покоям своим, целуя в уста и в глаза. А она молчала, но лицо ее все светилось как-то изнутри несказанным счастьем.
До рассвета не спали они среди ласк и объятий и почти не говорили, а называли только друг друга нежными именами…
В пятом часу чуть светать стало. И вдруг среди радостей всех тоска снова холодом охватила сердце Ивана Васильевича.
«Сказать ей аль нет? – мелькало в его мыслях. – А пошто радость ей отравлять, голубке моей? Да и будет ли так? Приедут ли послы-то? А ежели приедут?»
Иван Васильевич перестал думать, – он знал, что и он и все вокруг него решат против его счастья, в пользу Московского княжества. Замер в неподвижности и без мыслей и без чувств всяких смотрел на светлеющие от рассвета окна.
Дарьюшка сразу душой учуяла страшное и горькое сердцу своему. Глядя на Ивана, лежащего рядом с открытыми, будто ослепшими глазами, вдруг побелела лицом и сникла, как обмершая. Потом тихим, покорным голосом промолвила:
– Иване мой, ежели ты оставишь меня, и то не возропщу. Ведаю, не твоя будет в сем воля, Иване, а государева…
– Ничего не ведаю, Дарьюшка, – глухо ответил он и с болью добавил: – Может, минует меня горечь сия, а может, яз сам из собя сердце и душу выну, погашу свое солнце навеки. Он обнял ее крепко, и замерли оба в тоске, как в предсмертный час.
Не прошло и недели после пожара московского, как сгорел посад возле Николо-Угрешского монастыря, что в пятнадцати верстах от Москвы. Основан был монастырь этот знаменитым прадедом Ивана Васильевича – Димитрием Донским по возвращении с Куликовой битвы. Памятуя об этом, игумен монастыря просил помощи у великого князя, говоря в челобитной: «Горело круг самых стен монастырских, и огонь таково велик бысть, что вельми истомно было даже внутри двора монастырского. Много раз и соборный храм загорался, но божиим заступничеством обережен и токмо истлел в некоих местах. Будь милостив, государь, помоги обновити собор, прадедом твоим воздвигнутый…»
Далее говорилось в челобитной подробно о повреждениях храма и исчислялось все, что надобно для его обновления.
Иван Васильевич принимал монастырского вестника в трапезной своей за ранним завтраком. День стоит погожий и теплый, и от садов уж весенней свежей зеленью веет, в покое все окна отворены настежь. Взглянул великий князь на синее небо, по которому только два-три облака белоснежных тянется, и захотелось ему вдруг поскакать на коне под этим небом по зеленым лугам и полям, жаворонков звонких послушать…
– Скажи игумну, – обернулся он к молодому монаху, привезшему челобитную из монастыря, – сего же дня приеду к нему на обед. Поспеши посему обратно, дабы к моему приезду игумен-то все успел. Пусть соберет точно все исчисления по обновлению храма.
Иван Васильевич метнул взглядом на монаха и добавил:
– Есть среди братии строители, рубленики, каменщики и прочие?
– Есть, государь, – отдавая по-монастырски низкий поклон, живо ответил монах.
– Как приехал-то?
– Верхом, государь.
– Пусть игумен и строителей своих соберет. Погляжу на них да побаю и с ними.
Государь усмехнулся и молвил:
– Ну, с богом! Гони в монастырь, а яз к обеду буду…
Монах вышел, а великий князь, обратясь к Даниле Константиновичу, сказал весело:
– Хочу вешним духом подышать, да и самому у них увидать все. Вели-ка Саввушке снарядить коней да взять у Ефим Ефремыча стражи, сколь надобно…
У монастырских стен Ивана Васильевича встретили со звоном колокольным. В воротах ждали его, с игумном и архимандритом во главе, весь клир и вся братия монастырская с хоругвями, крестом и святой водой.
После краткой молитвы и пенья «Христос воскресе», как в пасхальные дни полагается, игумен предложил государю оказать честь разделить с ним монастырскую трапезу.
Иван Васильевич, поцеловав крест и приняв благословение, ответил:
– После сие, отче. Сей часец вот храм оглядим со строителями. Жди меня в покоях своих…
Великий князь быстро пошел к собору, окруженный монахами и спешившейся стражей. Храм был сильно поврежден: прогоревший купол его осел, оголившийся крест покривился и торчал на железном шесте, а у подножия его вздыбились покоробившиеся листы железа. Обгорела кое-где и крыша, особенно на южном приделе.
Строители монастырские оживленно говорили между собой, вперебой указывали государю разные повреждения от огня, и хотя все были в рясах, но теперь совсем не походили на монахов ни голосами, ни повадками.
– Нам, государь, – говорил один из монахов, крепкий мужик с седеющей бородой, – нам не только дерево и камень понадобятся. Нам гвоздей надобно, железа плющеного, рам свинцовых для окон и, ежели твоя милость будет, слюды светлой, большим листом…
– А коли и мелка будет и не очень светла, – словно испугавшись слишком большого запроса, прервал говорившего седобородый монах, – то нам и сие добро, хоша бы токмо храм-то малость посветлить…
– Еще, государь, – скромно обратился к великому князю молоденький монашек с умным, светлым лицом, – огнем-то роспись сожгло и дымом зачернило. Надоть нам краски купить, ништо же есть у нас красильного-то…
Иван Васильевич всех выслушал и осмотрел все. Заходил он и во храм: и внутри было много попорчено росписи от копоти и жара огненного.
– Краски-то, государь, – скромно, но настойчиво твердил юный монах, – вельми трудно купить. Их ведь из Кафы купцы привозят, а продают токмо за серебряные рубли…
В конце трапезы у игумна подали сладкого грецкого вина в серебряной сулее. Из этой же сулеи, наполнив ранее золотую чарку государя, налили себе и святые отцы – игумен и архимандрит. Выпили за здравие Ивана Васильевича, продолжая потом беседу насчет обновления храма и денежных средств монастыря. Игумен пригласил для этой беседы и келаря и казначея.
– Пошто, – шутливо спросил великий князь, – милости моей просите?
Мало ли у вас угодий монастырских, да и серебреца, поди, достаточно?..
Игумен покачал головой и молвил:
– И… и, государь, кто теперича не вступается в наши волости и селы монастырские! Нам ныне же много землицы надобно, дабы больше холопов на пашню сажать; дабы они как сироты были, дабы из них поболе стало в селах полных людей, сиречь страдников. Сии хлеб нам дают не токмо для прокорма, а и на продажу ради денег серебряных…
Иван Васильевич усмехнулся и молвил:
– Вот, отче, из сих денег и возьмите на обновленье-то. Тут вот, у собора, инок один все на краски молил…
– Иде же деньги у нас, государь, – воскликнул отец казначей, – иде же деньги? Нет, почитай, у нас серебряников. Сребро мы добрым людям ссужаем, а сребром-то и они не все рост платят!..
– Норовят они серебрецо-то боле у собя доржать, – вмешался отец келарь, – нам же норовят токмо церкви наряжати, монастырь и двор тыном обносить, хоромы ставить, пахать, сады оплетать плетнем, на невод ходити, пруды прудити, на бобры в осеннее время идти да бортничать…
– А пешеходцам что у вас деять положено? – спросил он, забавляясь жадным стяжанием людей божиих.
– От сих, почитай, нету прибытка совсем, – загорячился отец келарь. – Токмо к празднику рожь мелют и хлебы пекут, пиво варят и на семя рожь молотят, а лен даст игумен в селы, и они сети плетут и неводы наряжают, таково и все их изделие!..
Великий князь перестал смеяться и сурово поглядел на монахов.
– Жаднущи вы, отцы святые, – сказал он, – с одного вола две шкуры драть хотите. Мало вам, что хлебом берете – и в поле стоячим и в житницах, баранами, гусями и курами, яйцами, сырами да маслом и рыбою всякой! Вы и оброк еще берете, помногу рублей серебро монастырское в рост даете. Куда вам денег столь?
Иван Васильевич помолчал и добавил:
– Поперек пути государству стаёте. Все токмо в свои руки взять хотите, а у государства есть и вольные слуги: ратные люди княжие и боярские и дети боярские. Не разумеете того, что татары еще ходят круг Руси, как волки круг стада. Побьют они нас, и храмы божии и святые обители на дым пустят. Митрополит Иона, богом от нас призванный, разумел сие…
За столом все замолчали. Государь медленно пил заморское вино, и было на душе его беспокойно. Не все было так просто, как сам он думал. Монахи переглянулись между собой, и это заметил Иван Васильевич и понял, что они будут обороняться.
– Государь, – заговорил тихо и покорно игумен, но глаза его хитро сверкнули, – прав ты в добром своем помысле. Токмо аз, грешный, скажу: вотчинники и набольшие – князи и бояре, и наимелкие – дети боярские, боле нас берут. Одни хлебом и прочим берут наполовину, а другую половину – сребром. Иные же берут токмо оброки со всех сирот и токмо деньгами…
– Истинно так, истинно, – дружно подхватили отцы духовные.
Иван Васильевич ничего не сказал, на это, только глаза его поочередно остановились на каждом из собеседников, сразу смутившихся и оробевших.
– О сем яз думать буду, – проговорил он глухо, – и содею потом, как надобно.
Резко поднялся он из-за стола и, перекрестившись, сказал:
– Пришлю вам своего зодчего Василия, Димитрия Ермолина сына, с нужным припасом, которого у вас нет. Дивно возобновил он по воле матери моей церковь, что заложена княгиней прадеда моего, князя Димитрия…
Всю дорогу от Николо-Угрешского монастыря до самой Москвы думал Иван Васильевич о разговоре, случайно возникшем за столом у игумна. Впервые так ясно почуял он, как много противоречий между людьми разных сословий. Это ошеломило его и лишило ясности мысли.
Близ самой Москвы увидел Иван Васильевич небольшое село подмосковное и, подозвав стремянного своего Саввушку, спросил:
– Чья сия вотчина?
– Бают, государь, Трофим Гаврилыча Леваша-Некрасова, из боярских детей…
– Гони во двор, извести, что князь великий едет к нему…
Ивану Васильевичу не терпелось самому увидеть, как мелкие вотчинники живут, каково у них сиротам и прочим черным людям.
Когда он подъехал ко двору, у ворот стоял уж дворский со всеми людьми дворовыми. Все были без шапок и земно кланялись.
– Кой из вас дворской? – спросил государь, нахмурив брови.
– Я, государь. Пров, сын Семенов…
– Где ж господин твой? Как его звать и как он смел не почтить государя своего?..
Оробев совсем, кинулся Пров Семенов на колени.
– Не гневись, государь, – заговорил он. – Господин наш, Трофим Гаврилыч Леваш-Некрасов, на рати казанской с конниками своими.
– Встаньте, – сказал Иван Васильевич.
Дворский и все слуги встали.
– Ну, сказывай, Пров, – продолжал государь, – какая у вас вотчина и как живете.
Дворский нерешительно оглянулся на прочих слуг, но, ободрившись, отвечал великому князю:
– Вотчина господина нашего не велика, государь. Сие село Никольцы, иде вот хоромы его и двор, да две деревеньки недалече отсель: Старая Глинна да Новая Глинна. Я же у господина моего слугами ведаю и поселением, что за двором его числим. Опричь того, и крестьянами ведаю в деревнях. Там есть у меня помощники – ключники и тивуны…
– Сколь всего четей-то в вотчине? – перебил дворского Иван Васильевич.
– Всего, государь, двадцать восемь четей с половиной. Из них девятнадцать четей – за крестьянами, шесть – за слугами, а три чети – хозяйские…
– Кто пашни-то пашет?
– Свои люди, государь, господские…
– Оброк платят!..
– Всякое, государь, и работу иную деют, а боле оброк, ибо ныне без денег-то ништо купить не можно. Господин же наш, слуга твой, как с Казанью вот рать зачалась, воев нарядил. Без серебра-то и нарядить нельзя было бы…
– И серебро в рост даете?
– Добрые люди берут и рост платят, как и в твоих вотчинах, государь…
Иван Васильевич потемнел лицом и, махнув рукой, молча поехал вон со двора.
Невеселые думы он думал, вспоминая непрерывные тяжбы меж монастырями, вотчинниками и сиротами. Все ныне друг с другом грызутся на Руси.
– Как же с татарами биться и прочими ворогами? – шептал он беззвучно. – На кого более опереться можно?
Вечереть уж начинало, когда прибыл Иван Васильевич в хоромы свои и хотел было идти к матери, но встретил в сенцах дьяка Курицына. Обрадовался ему государь и воскликнул:
– Будь здрав, Федор Васильевич! Когда прибыл?
– Живи многи лета, государь, – ответил Курицын. – Вборзе прибыл яз после того, как отъехал ты в монастырь Угрешский…
– Иди скажи Данилушке, что яз у собя с тобой буду ужинать, в своей трапезной…
Сидя за ужином, Иван Васильевич, проголодавшись от прогулки, ел молча, слушая донесения дьяка.
– Посол-то Яков, – говорил, посмеиваясь, Курицын, – ехал в возке своем, яко в тесном заключении. Не то чтоб неволей, а пил все, под конец уж и ксендз его стал с ним пить. Не беспокоил их яз. Мыслю токмо, прав ты, государь, – про татарские дела Казимир вызнать хотел. Не для папы посла-то слал, а для хана Ахмата…
– Может, и так, – усмехнулся великий князь, – токмо все же у папы, видать, есть помысел сватовство начать. Сие и Казимира и Ахмата тревожит.
Пождем, но чую, послов к нам и папа пришлет…
Великий князь задумался и, вспомнив разговоры свои с игумном и с дворским Леваша-Некрасова, заговорил с досадой:
– А яз тут новые дела узнал нечаянно. О том, о чем мы доселе и подумать не удосужились!..
Иван Васильевич рассказал дьяку о новых переменах в вотчинах монастырских, боярских и прочих, о тяжбах за землю, о том, что хлеб ныне не столь на кормленье идет, сколь на продажу за деньги, про денежные оброки и про выдачу на тяжелых условиях денежных ссуд крестьянам ростовщиками-земледельцами.
– Вишь, как круг нас сталось, а мы на сие сквозь пальцы смотрели! – воскликнул государь. – Без нас сие идет, мимо государства идет, будто река меж берегов сама по собе…
– Так оно и есть, государь, – сказал Курицын, – все по воле божьей деется…
Иван Васильевич усмехнулся и резко промолвил:
– Река-то течет по воле божьей, о том спору нету, а люди-то, где нужно, могут чрез нее мост построить, а где плотиной запрудить, рукава отвести, дабы не брега зорила, а зерно на мельницах молола…
Федор Васильевич с изумлением взглянул на великого князя и радостно воскликнул:
– Как ты, государь, мудро обо всем мыслишь!
– На сей же вот часец, – хмуро отозвался Иван Васильевич, – не нахожу яз пути правого. Ведаю, нельзя реку на ее токмо волю пущать, а что содеяти, не ведаю. Монастыри без меры тягчат сирот, а сами чернецы токмо чревоугодием и пьянством живут. Много захватили монахи земли-то и токмо сами корыстятся, а какая от сего польза государству? Вотчинники все вот – крупные и мелкие – тоже за землю друг друга грызут, яко волки лютые, а какие грамоты измыслить – не ведаю. Надобно же такие уложить правила, дабы богатые и сильные не сожрали друг друга из-за корысти своей, а из сирот и черных людей коней бы токмо пашенных не изделали!..
Государь злобно усмехнулся и добавил:
– Эдак они и от государя своего всех людишек под свою руку возьмут и воев мне не оставят, обессилят государство-то не хуже удельных. Можно ли им волю такую дать?
Государь замолчал, молчал и Курицын. Волнение Ивана Васильевича постепенно улеглось, и молвил он раздумчиво:
– Ежели грамоты судные собрать все и княжие грамоты? Может, там на сие разрешение есть? Может, и уставные грамоты к наместникам помогут нам…
– Верно, государь, – обрадовался опять Курицын. – Ты вот токмо что сказывал об уложенье правил. Вот и мыслю яз, повели дьякам нужные тобе правила сыскать в грамотах, о которых ты поминал. Добре же было поставить над ними дьяка Андрея Ивановича Жука: человек сей сметлив и хитер в разумении грамот…
Государь развеселился и сказал:
– Верно сне! Как решено нами, так и сотвори от моего имени. Дело сие долгое, но государству без сего быти нельзя…
Обернувшись к вошедшему дворецкому, он, смеясь, добавил:
– Дай-кось нам, Данилушка, фряжского малость, за дело доброе с Федор Василичем выпить надобно…
Когда Данила Константинович вышел, великий князь сказал дьяку вполголоса:
– Опричь того, есть у меня дело, которое немедля сотворить надобно.
Утре же найди человека верного и пошли к Даниару-царевичу, дабы ссылался царевич с Менглы-Гиреем от твоего имени, но токмо устно, без грамот. Пусть обещает ему помочь от нас против братьев, которые с Ахматом. Ежели бог не даст удачи ему, приму к собе, как брата, а ежели бог даст ему на отчий стол сесть, то и тогда ему помочь наша против Ахмата надобна будет.
Сотворим союз вечный, а все вороги его – наши вороги, а наши вороги – его вороги, и други наши едины…
Вошел Данила Константинович с двумя кубками заморского вина.
– За благополучие дел наших! – сказал Иван Васильевич, чокаясь с дьяком.
– За здравие государя моего, – ответил тот.
К концу уж приблизился май, когда дошли до Москвы первые вести о войске московском – от воеводы Ивана Руно. Обедал в этот день государь у матери своей. Все были весьма рады вестнику, сопровождавшему с воинами караван торговых судов, захваченных у купцов татарских. Суда эти стояли уж на Москве-реке возле Кремля, у самых Чушковых ворот.
– Как тя именем величать? – спросил государь боярского сына, когда тот отмолился и сказал здравицы государю и государыне.
– Зовут мя, слугу твоего, Трофимом, а по прозвищу – Леваш-Некрасов…
Иван Васильевич лукаво усмехнулся и молвил:
– Ведаю о тобе, Трофим Гаврилыч…
Леваш изумился и проговорил растерянно:
– Истинно, государь, Гаврилычем величают по батюшке-то…
– Ну сказывай, Гаврилыч, сказывай, что воевода-то повестует, – ласково молвил великий князь.
– Повестует он так: «Будь здрав, государь, на многие лета! Право ты сказывал, не умеет татарин землю свою оборонять. Везде татар мы бьем. Мы все, сойдясь вместе под градом Котельничем, повоевали всю черемису по Вятке-реке. Пошли засим по Каме-реке на низ да там воевали до Тамлуги и много гостей татарских побили, товару у них великое множество взяли и суда их со всем добром тобе шлем на Москву с боярским сыном Трофимом Левашом.
До перевозу татарского ходили мы по Каме и вверх воротились подобру-поздорову. И в Белу Воложку ходили и там вызнали: были тут казанские татары, двести конников, да, коней пометав возле Воложки у черемис, пошли они на судах вверх по Каме-реке. Тут воеводы, подумав, набрали из своих людей семь насадов и отпустили с ними меня, Ивана Руно.
Догнали мы поганых, а те, увидевши нас, выметались на брег. Яз же повелел своим и на суше их гнать. Забежали поганые за речку некую малую. Засев у речки, стали с нами биться. Одолели мы их и тоже, забежав за речку ту, перебили всех, поймали живыми токмо воеводу их Иш-Тулазия, сына князя Тархана, да другого бердышника. А наших на том бою поганые убили токмо двух человек, а раненых у нас шестьдесят, и милостью божьей все живы.
Оттоль пошли на Великую Пермь, ныне же идем к Устюгу. Полон татарский ведем тобе, государь, в обход Казани, а Леваш-то ранее меня придет на Москву…»
– Ну слава богу, – весело сказал Иван Васильевич и добавил: – Садись-ка за стол с нами, Трофим Гаврилыч, выпей вот чарку водки двойной да закуси.
– Данилушка, – молвила старая государыня, обращаясь к дворецкому, – налей-ка гостю-то дорогому, а ты кушай во здравие да скажи, какие товары на судах у тобя?
– За здравие государя моего и государыни, – вставая со скамьи, провозгласил Леваш и выпил стоя.
Затем снова сел на кончик лавки и заговорил:
– Всякие товары есть, государыня, ковры шемахинские и кизилбашские.
– Да ты закуси ране, Гаврилыч, – перебила его Марья Ярославна, а дворецкий по ее указанию подал гостю на малом блюде кусок жирной буженины копченой и хлеба.
Леваш съел предложенное ему очень быстро, чтоб не заставлять государыню долго ожидать рассказа. Встал, перекрестился и, поблагодарив государей, продолжал говорить стоя.
– Опричь ковров, государыня, – рассказывал он, – есть сабли дамасские с золотыми насечками, каменья самоцветные, шелка китайские, а из ганзейских товаров: сукна цветные и бархаты разные, посуда всякая – золотая, серебряная, кубки и чаши хрустальные. Серьги с самоцветами, золотой и серебряной казны много. Ножи есть, топоры, серпы, иголки, гвозди, слюды много оконной…
– Сие мне надобно для церкви в Угрешской обители, – перебил его Иван Васильевич и спросил: – А краски есть?
– Есть, государь, и еще много всего, не упомнишь сразу-то.
Старая государыня весело улыбнулась и молвила:
– Пойдем, сыночек, поглядим суда татарские?
– Пойдем, – ответил государь. – А ты, Данилушка, собери кого надобно, дабы товары сии принимать, опись всему добру изделать и в казне нашей схоронить. Да стражу нашу кремлевскую у лодок поставь, скажи о сем Ефим Ефремычу…
Вот и двадцать седьмое мая, когда, говорят, последние цветы весенние в садах доцветают, а вскоре и рожь начнет колоситься. С этих дней все по-летнему: хоть и цвету еще много, да уж дух в полях и лугах не тот – свежести вешней не чуется, солнце сухим жаром печет. Но звонко еще бьют на зорях перепела, во ржах скрипят коростели, а с болот и речных камышовых крепей бугай-птица ревет низким голосом, словно бык в стаде. По ночам и земля в зное томится, словно пьянясь буйным своим плодородием.
Веселые, добрые дни стоят, лучшее время в году, но нерадостно на Руси – продолжается рать казанская. В тоске и тревоге душа у великого князя. Сидя в покоях своих, на любимом месте у открытого окна, думает он, как развязать все узлы, как разрешить неразрешимое. Словно кольцом, опоясана Русь вражьими силами: на западе – литовцы, ливонцы, поляки, немцы, а с северо-востока, с востока и юга – татары казанские, сибирские, ногайские, Большой Орды и прочие и еще народы языческие разные – черемисы, мордва, башкиры и другие…
– И не токмо иноверцы грозят, а и свои православные, – шепчет он задумчиво, – и Новгород Великий, да Псков, и Тверь, а Вятка вот и к Казани пристала. Ганза же немецкая корни давно пустила в Новомгороде и в Казани. Многие из православных ради корысти своей, как Иуда, продадут Русь за тридцать сребреников… Думает он об удельных вотчинниках, о князьях и боярах, и у него веры нет им. Думает о монастырских вотчинах, и духовным не совсем верит. Усмехнулся, вспомнив юродивого из Чудова монастыря, которого бабка велела батогами бить. Вспомнил и слова бабки: «Богу молись, а попам не верь…»
Вспомнил и возразил покойной княгине вслух:
– Нет, бабунька, попам яз в одном верю. Они русскую землю иноверцам не отдадут. Сии не Иуды, а токмо жаднущие, но и сим погубить могут.
Обратят сирот всех в своих коней пашенных!..
Иван Васильевич порывисто встал со скамьи и заходил вдоль покоя своего, бормоча в гневе:
– У кого ж мне опору сыскать? У кого?!
Думал он о судных грамотах, о законах…
– Сие – долга песня!
Вдруг в мыслях его просветлело, будто огонек среди тьмы замигал.
– Токмо на детей боярских и на воев надо опираться, – воскликнул он, – токмо ими державу свою крепить!
И ясно ему стало, как это сделать…
В дверь постучал и вошел Федор Васильевич Курицын, веселый и радостный.
– Какие вести? – быстро спросил его Иван Васильевич.
– Князь Федор Хрипун-Ряполовский ходил от Нижнего до Казани, где возле Звенича бора побил он наголову царский двор. Полон захватил, а среди полонян воевода их, наиславный князь казанский Хозюм Бердей. Хочешь, государь, князя сего зреть? Токмо что привели его с полоном…
– Утре, – отмахнулся великий князь. – Пусть отдохнет. Заложником будет. Ты с ним после поговори, а потом и мне скажешь. Сей же часец передай полон Ефим Ефремычу и укажи по чину, кого и где в затворе доржать.
Да кто полон-то привел?
– Емельян Парфенов, сын боярский, из дружины московской князя Федора…
– Пусть утре, после завтрака, у меня будет. Благодарить буду воеводу и дружин его. А сам воротись, скажу тобе кое-что…
Когда дьяк Курицын вышел, Иван Васильевич грустно поглядел на Данилу Константиновича и, положив руку на плечо его, тихо промолвил:
– Скорбь ко мне подступает, Данилушка. Нет власти мне над счастьем своим и в горечи своей хочу видети ныне Дарьюшку мою кроткую и так же, как и яз сам, злополучливую… Голос его задрожал, и отошел он к окну, а дворецкий, опустив голову и уходя, глухо промолвил:
– На все воля божия и твоя, государь…
– Токмо не моя! – горестно воскликнул великий князь. – Не моя воля, Данилушка…
Не оборачиваясь, он сжал руками подоконник и смотрел в окно широко открытыми глазами, но ничего не видел и ни о чем не мог думать…
Так застал его и возвратившийся Курицын.
– Государь, – сказал дьяк громко, – исполнил яз волю твою.
Иван Васильевич вздохнул и обернулся, Лицо его было спокойно и даже сурово. Медленно отойдя от окна, сел он на скамью. Помолчав некоторое время, сказал глухо:
– Садись, Федор Василич, и слушай. Вникай глубже в речи мои. Ведаю, что уразумеешь все. Последнее, что яз тобе сказывал о вотчинах и что мы решили об уложении правил из судных грамот, будем о сем говорить. Токмо на сей часец нам сие подспорья не даст. Надо еще и другое. Надо род московских князей, род Ивана Калиты и Димитрия Донского еще выше на Руси поставить над всеми не токмо удельными, но и над великими князьями. Тетка моя родная царицей была цареградской. Яз могу быть по родной племяннице последнего царя грецкого к царскому роду сему причастен, также и дети мои… Разумеешь?
– Разумею, государь, – ответил дьяк.
– Сие важно и для-ради сговора с прочими государями христианскими, – продолжал Иван Васильевич. – Легче будет нам сноситься с ними и слободней торговать с их земляками, а может, и докончания иметь против татар… И во многом от сего польза государству. Но наиглавно-то что?
– Москва-то будет Третьим Рымом…
Великий князь досадливо махнул рукой.
– Наиглавное, Федор Василич, что для всей Руси православной станет великий князь московский единодержавным государем русским. Все сироты пойдут за Москвой тогда еще более, а мы, силой их укрепясь, татар скинем.
Князей же всех под нози своя покорим! И в государстве нашем всем легче жить будет…
Великий князь, слегка побледнев и помолчав немного, сказал тихо:
– Иди, Федор Василич, притомился яз…
