Глава 12. На походе
Недель уж пять прошло с тех пор, как воеводы московские в поход на Казань выступили. Вот и зима в половине – тринадцатое января настало, а гонцов от них нет. Иван Васильевич стал нетерпеливей и тревожней ждать вестей из Черемисы от князя Семена Романовича Стародубского. Как-то у матери своей, княгини Марьи Ярославны, за завтраком молвил он брату Юрию:
– Без тобя, Юрьюшка, воеводы наши мало борзости кажут.
Скорометливости воинской у них не хватает…
– Вельми уж ты прыток, Иванушка, – заметила старая княгиня, – сам ведаешь, как бездорожно там, в лесных дебрях, да и зима-то ныне вельми вьюжна и студена…
– Истинно сие, матушка, – заметил Юрий, – все же мыслю яз, будь Федор Василич Басёнок али Касим-царевич, прытче дела-то пошли бы. Уметь надобно воям силы прибавить. На Николу ведь от Галича пошел князь-то Семен Романыч…
– А вон вижу в окно, – перебила его Марья Ярославна, – вестник на двор пригнал. К хоромам его Ефим Ефремыч ведет. Глянь, сыночек.
Князь Юрий поспешно подошел к окну.
– Верно, вестник, – сказал он, – токмо не русский, а татарин…
– Ордынский? – спросила княгиня с тревогой.
– Нет, – разглядывая гонца, продолжал Юрий, – по обличью будто из наших татар, а все же неведом мне…
– Не от Касима ли? – заволновался Иван Васильевич.
Прошло несколько времени. В трапезную торопливо вошел дворецкий Данила Константинович.
– Вестник, государь и государыня. От Даниар-царевича. Как прикажете?..
– Можно, государыня, в твои покои позвать? – спросил Иван Васильевич.
– Веди сюда, Данилушка, веди, – молвила старая княгиня.
Иван Васильевич, взглянув на сидящего за столом сына, тихо сказал брату:
– Молодше Ванюшеньки моего, Юрий, мы с тобой были, когда впервой Касима в Ярославле встретили…
Он замолчал, видя прошлое, словно вчера оно было. Обрадовался тогда царевичу слепой отец, говорил с ним по-татарски, и слезы текли у него по щекам, слезы были на глазах и у царевичей…
– Помнишь, Юрий, – снова обратился великий князь к брату, – как похож был тогда Касим на Юшку Драницу?..
Отворилась дверь, и вестник-татарин пал ниц перед государями, касаясь пола своим подбородком.
– Живите тьму лет, государь и государыня, – заговорил он довольно чисто по-русски.
– Встань, – молвил Иван Васильевич, – сказывай.
– Слушаю и повинуюсь, – проговорил вестник почтительно и, встав перед государем, продолжал: – Царевич Даниар, да будет к нему милостив аллах, повестует: «Целую руку твою, государь мой, да пошлет господь тобе многи лета. Сердце мое в тоске, и душа моя в печали – умер отец мой, царевич Касим, да возьмет его аллах многомилостивый в сады Джанят…»
Иван Васильевич в горести закрыл лицо руками. Успокоившись, он набожно перекрестился.
– Хошь и татарин он был, а много добра христианам на Руси содеял, – сказал он с волнением и, снова крестясь, добавил: – Помилуй его, господи, прости его заблуждения…
Повернувшись лицом к вестнику, государь сказал:
– Повестуй царевичу: «Скорблю яз о верном друге моем Касиме. Тобя ж, Даниар, жалую вотчиной Касима, служи нам честно, как отец твой…»
Недели через две после смерти Касима-царевича прибыли и от князя Семена Романовича Стародубского первые гонцы. Воевода Стародубский доводил до государя, что рать его в самое крещение пришла в землю черемисскую и много зла учинила земле той: множество людей убили, а иных в плен увели.
Много сожгли сел и деревень, скот весь забрали, коней и всякую животину.
Что же взять не могли, на мясо перерезали. Так и с имуществом поступали: что могли – брали, остальное жгли…
– Испустошили так, – закончили вестники, – всю землю черемисскую, до Казани не дойдя токмо на един день пути…
Пришли вести и от Мурома и от Новгорода Нижнего, что русские воины и вольные дружины, идя вдоль Волги, повоевали по обе стороны реки все земли казанские.
Рад был этим вестям великий князь и сказал дьяку своему Курицыну:
– Бить татар надо и зорить еще боле, не давать им отдыху, дабы не могли оправиться. Юрий Василич о сем сам знает и меры принимает. Ты ж, Федор Василич, со всеми удельными сносись: пусть народ подымают на вольные дружины, где сопредельны с Казанью-то. Зорят пусть, что могут, и жгут, а купцов казанских грабят и бьют на всех путях…
Иван Васильевич ходил по покою своему крупным шагом, как обычно, когда волновался.
– «Казан», – продолжал он, – по-ихнему «котел» значит. Пусть кипит весь, а казанцы в нем варятся. Мы же, пока кипенье сие бурлит, новую рать посильней против них соберем. Яз сам в сей рати великой с полками поеду…
– А нужно ль тобе, государь, самому идти? – возразил дьяк Курицын. – Сам ты верно говоришь, что государю подобает более государствовать, а не на коне скакать. Видеть все с высоты своей и токмо повелевать боярами, воеводами и дьяками, что надобно им творить…
– Верно, Федор Василич, – усмехаясь, перебил его государь, – но бывает, что надобно и самому государю лик свой пред воями показать. В некоторых случаях и ратное дело в государствование входит, а пошто – сам, чай, разумеешь…
Иван Васильевич опять молча стал ходить вдоль покоя своего и, вдруг обернувшись к дьяку, заговорил оживленно:
– Землю всю русскую против Казани поднять надобно! Сирот и черных людей поднять наиглавно… Токмо бы еще Новгород Великий сломить да Ганзу немецкую и князя тверского к рукам прибрать, а там и Большую Орду скинем…
Иван Васильевич подошел к окну и стал глядеть на ясное зимнее небо сквозь верхние незамерзшие листочки слюды.
Вспомнился Ивану покойный митрополит Иона, заветы его о Москве – Третьем Риме, и брови его резко сдвинулись, образовав глубокую складку на лбу.
– Будет Русь вольной державой! – громко и твердо произнес он.
– Аминь! – воскликнул Курицын. – Истинно так…
Наступило молчание.
– Государь, ходят по Москве слухи промеж наших гостей, а особливо средь иноземных, – заговорил Курицын и вдруг смолк в нерешительности.
– Какие слухи? – спросил государь, не оборачиваясь. – Коль начал, доканчивай…
– Бают фрязины, которые с Рымом сносятся, будто папа и кардиналы невесту тобе ищут…
– Пошто ж у их такая гребта о сем? – насмешливо спросил Иван Васильевич.
– Неведомо. Токмо мыслю яз, не зря сие деют, прибытка собе ищут. В Польше и Литве о сем тоже слух есть…
Государь, вспомнив свою нежную, ласковую Дарьюшку, весело улыбнулся и шутливо молвил:
– Пусть их ищут, а нам спешить некуда. Наследник у нас есть, растет, а даст бог, и вырастет! Нам же ныне первей всего надобно Казань смирить.
Буду с Юрьем новый поход готовить, а ты, Федор Василич, с господы новгородской глаз не спущай. Яз те в помочь отмолю у старой государыни дьяка Бородатого…
Той же зимой Иван Васильевич, за три недели до великого заговения, пошел ко Владимиру, взяв с собой братьев, князя Юрия и князя Бориса, сына своего Ванюшеньку, десятилетнего княжича, да еще взял князя верейского, Василия Михайловича, и придворных их со всеми людьми. На Москве же великий князь оставил вместо себя двух других братьев своих – Андрея большого и Андрея меньшого…
Время было уже к концу зимы, февраля третьего, когда сироты летнюю сбрую чинить начинают и для езды и для пахоты, когда и дни уж заметно прибавляются да как будто и теплей становится.
Вчера вот валил густо снег, сырой и липкий, а сегодня ясно, безоблачно, но сосны и ели все стоят еще под белыми лохматыми шапками. В полдень шапки эти, где солнце грело сильнее, съехали уж набекрень, а местами просто попадали вниз, засыпав кусты подлеска возле опушки дороги.
Порой среди лесной тишины раздается резкий треск, и вдруг огромная ветвь хрупкой сосны, ломаясь под тяжестью снега, шумя хвоей и глухо ударяясь, падает в сугроб.
Снова все затихает в вековом бору, и слышится только где-то далеко раскатистое сорочье стрекотанье. Теплой влагой тянет уже в воздухе, но все же поляны лесные да просеки, как зимой, белы от сугробов снега, и кажется, они никогда не растают, да и дороги совсем еще крепкие…
Иван Васильевич едет позади своего полка верхом, задумчивый и молчаливый. Дорога эта знакома ему с детства и с тех пор запомнилась крепко. Рядом с ним молодцевато рысит на добром татарском бегуне Ванюшенька. Иван Васильевич весело поглядывает на возбужденного, сияющего от радости сына и невольно вспоминает, как восемнадцать лет тому назад, таким же вот мальцом, ехал он тут сам в первый поход, но не с отцом своим, а только со старым Илейкой да с грозным воеводой князем Стригой-Оболенским. Понятно ему, что на душе у Ванюшеньки светло и радостно, но отцовское довольство его меркнет, когда в памяти встают безлюдные деревни и села, мерещится, будто вчера только тянулись здесь убогие обозы бегущих сирот…
– Впервой таким вот, как Ванюшенька, шел яз по сим местам против казанских татар, – с горечью говорил он брату Юрию, – а казанцы-то и ныне все еще горе и страх творят христианству.
– Недолго ждать, Иване, – бодро воскликнул Юрий, – ежели все сбудется по твоему замыслу, то вборзе разорим сие проклятое гнездо!
– Ежели до Ахмата поспеем, – проговорил Иван Васильевич, – ежели токмо поспеем…
– Упредим и Ахмата и Казимира! – уверенно воскликнул князь Юрий.
Государь усмехнулся.
– Дай бог, Юрьюшка, дай бог, – сказал он и, обратясь к сыну, спросил ласково: – Видишь ли, Ванюшенька, вот там, над самым лесом, кресты? То уж храмы божьи видать во Владимере…
Во Владимире остановился государь в старинных великокняжих хоромах вместе с братьями и со всем двором своим. Тут же была и ставка воеводы, а посему во всех сенцах княжих хором, в подклетях и даже во дворе – день и ночь толчея и суета несусветная от ратных людей. Среди толчеи этой ходят наряды княжой стражи и то и дело мелькают гонцы и вестники из разных мест.
Град Владимир назначен по повелению великого князя главным сборным местом для всех московских и удельных войск. Военный совет непрерывно заседает в передней государя во главе с князем Юрием Васильевичем.
Ванюшенька, по желанию отца, бывает на военных советах, но теряется во многолюдстве и робко держится все время вблизи отца. Иван Васильевич недоволен его поведением.
– Сын-то не в отца, – услышал он случайно чьи-то слова, и с тех пор горечь вошла в его сердце.
Он как-то хочет помочь сыну, поучить, но ратные дела увлекают мысли его в другую сторону. Часто забывает он совсем о Ванюшеньке, а тот скучает о Москве и бабке Марье Ярославне, к которой больше привязан, чем к отцу; в ратных же делах и беседах бояр и воевод ничего он не разумеет…
К концу первой недели великого поста, когда было большое совещание у государя, прибыли из Москвы гонцы от Андрея большого с вестью, что на самое заговенье приехал на Москву к великому князю посол от короля Казимира – Якуб-писарь.
– «Зачем ты ему, государь, нужен, – заканчивалась грамота князя Андрея, – нам не сказывает, в тайне доржит. А где ты, мы ему тоже не сказываем, а Яков-то пытает, где ты и как к тобе ехать. Отпиши нам, как с послом нам быть…»
Иван Васильевич заволновался и повелел призвать дьяка Василия Беду, который вместе со двором государя во Владимир поехал.
– Слушайте, бояре и воеводы, – сказал Иван Васильевич, – видать, мне не избыть встречи с послом. Да надобно нам скрыть от литовцев и ляхов ратные наши сборы на Казань. Посему оставлю тут князя Юрия, а сам поеду в Переяславль Залесский…
В это время вошел дьяк Василий Беда и, поклонившись государю, поспешно достал бумагу и чернильницу.
– Пиши, – молвил государь и, помолчав, продолжал: – «Любезные братья!
Посла того Якова вдали от всех дел наших доржите, а пуще от рати казанской. Сказывайте ему, князь-де великий во граде Переяславле Залесском с сыном своим отдыхает от дел своих. Узнав же о прибытии посла от круля, государь допустит его пред очи свои во граде Переяславльском. Пусть дьяк Федор Курицын провожает его ко мне с почетом, но под крепкой стражей. Утре сам еду в Переяславль».
Когда дьяк Беда кончил писать, Иван Васильевич подписал грамоту и обратился ко всем:
– Видать, пронюхали ляхи про наши рати казанские. Шлет круль соглядатая. Зная о сем, будьте на страже, ибо могут и тут лазутчики быть разные: и казанские, и ордынские, и новгородские, сиречь ляшские слуги…
Иван Васильевич поклонился всем и добавил:
– Князя Юрья Василича оставляю тут собя вместо, а вборзе, кончив все дела с послом Казимировым, сам сюды ворочусь…
Показались Ивану Васильевичу в Переяславле Залесском хоромы великокняжеские малыми и тесными, а сад совсем бедным: торчали только из-под снега кусты малины да смородины, вдоль заборов по-прежнему буйно росла рябина и стала еще выше и гуще. Когда же вышел он с Ванюшенькой из сада на черный двор и увидел там ощетинившиеся над снегом кусты бурьяна, сердце его сжалось от приятной грусти.
– Здесь же вот, Ванюшенька, – молвил он сыну, – снегирей, щеглов было видимо-невидимо. Мы с Данилой Костянтинычем тогда совсем еще мальцами были и много же тут ловили птиц и сетями и петлями…
Иван Васильевич задумался, весь уйдя в прошлое и не слушая, что говорит ему Ванюшенька. Он вздрогнул от неожиданности, когда быстро подошел к нему дьяк Курицын и радостно воскликнул:
– Будь здрав, государь, на многие лета! Сейчас привез яз посла королевского и к воеводе в хоромы его на постой поставил.
– Будь здрав и ты, Федор Василич, – приветливо молвил великий князь, – яз тут уж третий день жду.
– Прости, государь, – с живостью заговорил дьяк, – не спешил яз, мысля лучше поздней приехать, чем ране тобя…
– Добре, добре. Право ты мыслишь, – сказал Иван Васильевич, – а пошто Яков-то к нам присунулся?
– Вьюном, государь, он вьется, круг дела ходит, а про дело не говорит.
– А почетно примали его в Москве-то?
– Чего боле. Будто наиверного друга своего…
Курицын тихо, из уважения к государю, рассмеялся и добавил:
– Вызнать, мыслю, хочет что-либо для круля…
Иван Васильевич ходил взад и вперед по протоптанной в снегу дорожке и спокойно беседовал: ни души не было на черном дворе.
– Не без того, – проговорил он с усмешкой, – а нам главное – отослать его борзо ко крулю назад, дабы о рати нашей и о полках много не вызнал. Да спешить надобно к войску.
– Когда ж, государь, ему предстать пред тобой повелишь?
– Утре, пред обедом. Яз его на обед оставлю. После того на постой отвезешь к воеводе… – Иван Васильевич рассмеялся. – Так угостить надобно медами крепкими да водками, дабы один-то он домой никак не дошел. На другой же день, перед завтраком, на прощанье ко мне приведешь, и в тот же день отъехать ему, а проводи его до рубежей наших. Разумеет он по-русски?
Умен ли?
– Хитер и умен, видать, и по-латыньски разумеет добре. Разумеет и по-русски, токмо таит сие. Ласков вельми…
– Так и мы с ним будем, – смеясь, продолжал Иван Васильевич, – токмо до рубежей самых крепко доржи его за стражей, дабы ни от него, ни к нему лазутчикам ходу не было. А теперь иди, не оставляй его одного да вели обед нарядить на утре, как на сей случай подобает. Яз же еще тут по снежку поброжу с сыночком…
Великий князь Иван Васильевич, окруженный немногими боярами, воеводами и дьяками двора своего, принял посольство короля Казимира с Якубом-писарем во главе.
Якуб был впервые на Руси, где все не так, как в Польше, но очень во многом схоже с Литвой. Это особенно бросилось ему в глаза за время пребывания в Москве.
– Теперь мне ясно! – еще дорогой в Переяславль говорил он своему духовнику, отцу Витольду. – Ясно, почему Литва тянет к Москве: Similis simili gaudet. Все же за поездку я многое узнал, хотя москали хитры и скрытны.
– Fxperientia est optima rerum magistra, – вздохнув, подтвердил ксендз Витольд. – Так еще говорили древние римляне.
Якуб самодовольно покрутил длинные седеющие усы и добавил:
– Найдется у меня кое-что к докладу его величеству…
И теперь вот, представ пред великим князем московским со всей свитой и духовником, он силился разгадать молодого государя. Его поразили огромный рост и могучее сложение Ивана Васильевича, его длинная курчавая борода, а главное – глаза. Встретившись раза два со взором государя, он сразу перестал изучать и наблюдать, а только старался скрыть свои мысли и чувства от пронизывающего взгляда этих странных и страшных глаз…
Ивану Васильевичу, в свою очередь, показался посол Казимира необычайным по обличью, поведению и по одежде своей. На Якубе был легкий польский кафтан с оторочкой из собольего меха, без воротника и пуговиц, лишь с застежкой у горла из самоцветных камней. Сняв бархатную шапку с собольей опушкой и с пышным белым пером, он низко поклонился великому князю.
Посол, уже немолодой, был сановит и учтив. Все его повадки отличались большей ловкостью в сравнении с повадками татарских и русских послов, а его нарядная, но простая одежда была красивее, чем у немецких купцов.
Подойдя ближе к государю, Якуб еще раз поклонился, встав на одно колено. За ним также преклонилась и вся свита его, кроме ксендза. Затем, легко поднявшись, посол вручил письмо от короля Казимира, писанное по-латыни. Приветствие же от короля и от себя сказал он по-польски.
Когда весь порядок взаимных приветствий закончился, Иван Васильевич милостиво спросил Якуба:
– Поздорову ли доехал?
Получив почтительный ответ с благодарностями и добрыми пожеланиями в переводе дьяка Курицына, великий князь приказал прочесть письмо короля.
Курицын, отметив, что письмо писано без умаления княжого достоинства, перевел следующее:
– «Пишем мы, Казимир, король Польский и великий князь Литовский, Вашей светлости, Великому князю Володимерьскому и Московскому и иных земель, приятельски и ласково. Посылаем до твоей светлости посла нашего Якова-писаря, слугу своего верного, с нашими речами. Что будет от нас сказывати, твоя светлость ему пусть верит, ибо речи сии суть наши…»
Далее следовали подпись, титулы короля и государственная печать. Иван Васильевич помолчал некоторое время и, обратясь к послу, молвил:
– Ну сказывай речи государя своего.
Якуб-писарь стал на одно колено, а великий князь поднялся со своего места.
– Его величество, – переводил слова Якуба дьяк Курицын, – узнав недавно о кончине твоей благоверной супруги, великой княгини Марии Борисовны, огорчен зело и шлет тобе свое соболезнование и молит господа о царствии ей небесном…
Иван Васильевич омрачился при воспоминании о княгине своей и тихим голосом ответствовал:
– Скажи, Федор Василич, что яз благодарю короля и брата моего за сие внимание к моей горести. Дай бог ему боле счастия в делах семейных, нежели мне, грешному.
Иван Васильевич поклонился и сел, а посол встал с колен, но, видимо, желал еще что-то сказать. Государь заметил это и, кивнув дьяку Курицыну, молвил:
– Пусть говорит.
Посол заволновался и начал нерешительно:
– Сказав все, – переводил опять дьяк, – что надобно экс-оффицио, по должности своей яз прошу разрешить сказать мне нечто моту проприо, своей охотой…
– Пусть говорит, – молвил Иван Васильевич и насторожился.
Великий князь понял, что вся суть дела именно в том, о чем хочет посол сказать «своей охотой»…
Якуб воодушевился и много говорил о падении Царьграда, о захвате турками гроба господня в Иерусалиме, о Третьем Риме и о будущем величии Москвы в деле защиты христианской веры от басурман.
Слушая это, Иван Васильевич усмехнулся и вспомнил о тайном союзе Казимира с ханом Ахматом против Москвы.
Воодушевляясь своим красноречием, пан посол заговорил горячо о его святейшестве папе Павле, при дворе которого живет молодая деспина, дочь деспота морейского Фомы Палеолога, родного брата императора Константина…
Иван Васильевич значительно переглянулся с дьяком Курицыным.
– Деспина красива, – продолжал переводить дьяк речи Якуба-писаря, – правда, она дебела немного, но на Руси любят полных женщин. Умна она зело. Его святейшество папа римский, как о сем известно вашему архиепископу в Кракове, хочет ее выдать замуж, ибо девица давно уже в поре…
– Мы чтим святого отца и молитвенника за всех нас, грешных, – прервал посла Иван Васильевич, – да ниспошлет господь успех его деяниям, ежели такая гребта у него о сей девице есть. Мы же, пан посол, покончив дела наши, лучше за столом побаим о всяких вестях и баснях. Прошу тя нашего хлеба-соли откушать.
Иван Васильевич встал и направился к своему месту за главным столом в красном углу передней, где было собрано к обеду и блестело все серебром и золотом чарок, кубков, солониц, перечниц и горчичниц. Около мисок лежали серебряные ложки, а кругом скамей стояли в нарядных кафтанах дворские слуги великого князя.
Якуб-писарь, оправившись от мгновенного смущения и поняв, что его выступление «своей охотой» успеха не имеет, ловко поклонившись, пошел к княжому столу вместе с ксендзом и русским толмачом, на сей случай к нему приставленным. Свиту его рассадил за другими столами дьяк Курицын, сообразно достоинству каждого из них.
Было уж в полпира, и пьяно все кругом становилось, много уж было съедено разных кушаний и более того выпито водок, вин и медов всяких, когда подали послу серебряный вызолоченный кубок с дорогим фряжским вином.
– Государь тобя жалует, – быстро сказал ему толмач по-польски, – встань, пей за его здравие.
Якуб тотчас же вскочил на ноги, хотя был уже пьян. Взяв кубок, он с глубоким поклоном поблагодарил государя за честь и, пожелав ему здравствовать многие лета, выпил все за единый дух. Потом, держа еще пред собой кубок, весело подмигнул и добавил:
– Гаудэамус игитур, ювенэс дум сумус!
Все поляки из его свиты почтительно заулыбались, не позволяя себе смеяться в присутствии сурового государя. Но Иван Васильевич сам с улыбкой спросил у Курицына:
– Что он сказал таково складно?
– Стих по-латыни, – ответил дьяк, – из школьной песни, сие значит:
«Будем мы веселиться, пока еще юны!»
Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла.
Смеясь, он молвил:
– Жалую тя сим кубком!
Достаточно уж подвыпивший посол забыл о своем непонимании русского языка и, не дожидаясь перевода, воскликнул, прижав кубок к сердцу:
– Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя!
Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.
Великий князь переглянулся с Курицыным, усмехнувшись одними глазами.
Снова все зашумело кругом разговорами, звоном чарок и достаканов.
Иван Васильевич знаком подозвал к себе Курицына и сказал вполголоса:
– Утре наряди все, как тобе сказывал, к отъезду посла. Приведи его до завтраку проститься и отъезжай с богом. Да гляди, а зачем, сам ведаешь. Яз пойду на малое время отдохнуть к собе, а ты еще пои их да слушай, что бают…
Встав из-за стола, улыбнулся он и шепнул дьяку:
– А папа-то рукой Казимира нас щупает…
Из Переяславля Залесского выехал Якуб-писарь в возке, в котором были с ним только духовник его да двое слуг. Курицын ехал отдельно, следом за посольским возком. Дальше тянулся поезд свиты посольской, окруженный русской стражей.
Посол Якуб и ксендз Витольд долгое время ехали молча. Якуб был совсем трезв и мрачен и от времени до времени посасывал из походной фляги дорогое заморское вино – подарок московского князя на дорогу. Он вспоминал все, что было, что слышал от других, что знал и видел сам, и, медленно обдумывая, подводил итоги своего посольства.
– Умен князь московский, – заговорил он, наконец, со своим духовником, – и силен духом. Многих знал я государей и послов, вертел ими, как мне надо было. А этот зараз непонятным образом меня самого в руки взял, словно на коня узду надел. Н-да!
Якуб досадливо крякнул и, потянув из фляги, добавил:
– Oleum et operam perdidi. Впрочем, одно узнал: князь жениться на деспине не хочет, а сие значит, что папа не будет навязывать нам дружбу с Москвой…
– Обращая мысли свои к богу, могу на сие сказать только словами молитвы господней: Fiat voluntas tua, – проговорил ксендз и набожно перекрестился.
Наступило долгое молчание, и, только закусив дорожными снедями, снова заговорил ксендз Витольд.
– Опасаюсь лишь я, – начал он, – бородатого кардинала, грека Виссариона, и упрямства папы насчет крестового похода против турок.
Виссарион же, служа папе и радея об освобождении родной земли, сможет уговорить князя Ивана на брак…
Якуб вдруг весело засмеялся:
– Ты, отец, мыслишь, что и тут «симилис симили гаудэт» – и борода бороду убедит!..
Ксендз слегка обиделся и сказал сухо:
– Пан забыл, что обе сии бороды у таких умных голов, каких и среди безбородых очень мало…
В тот же день после обеда выехал Иван Васильевич с сыном во Владимир.
На этот раз ехал он в теплом возке вместе с Ванюшей, но сына будто не видел и отвечал ему только на его вопросы, а всю дорогу молчал и много думал о нежданном посольстве короля Казимира. Казалось ему посольство это двойным: папа римский, может быть, хотел узнать через Польшу о возможности заключения брака его с цареградской царевной, а Казимир этим воспользовался. Он подослал соглядатая, дабы узнать, как с турками дела у Москвы, а значит, и с крымским ханом Менглы-Гиреем, которого турки хотят в ханы поставить.
«У папы корысть в том, – думал он, – дабы, приманив родством с царями грецкими, ополчить нас на турок. Желая сего, он Польшу и Литву в мире с нами доржать будет…»
Иван Васильевич усмехнулся и продолжал свои мысли:
«Сих-то, может, он и удоржит, а кто Ахмата удоржит? Боле того, раз война за веру пойдет, тем самым всех татар папа супротив Руси подымет. Поляки же токмо с виду покорятся папе и будут с нами в мире, а тайно не престанут смуту сеять в Новомгороде Великом против нас и с Ганзой будут в союзе…»
– Тату, – перебил его мысли Ванюшенька, – мы в Москву с тобой едем?
– Нет, сынок, во Владимир, – ответил он с легкой досадой.
– Лучше в Москву поедем…
Иван Васильевич больше не слушал, но напоминание о Москве изменило ход его размышлений.
«Может, папа-то, – неожиданно мелькнуло в его мыслях, – ничего и не наказывал Казимиру насчет сватовства? Может, он сам послов в Москву пришлет? Турки же не сей день, то завтра Крым захватят. В Москву мне спешить надобно, опору крепить против Ахмата, а все сии дела заморские – пока только журавли в небе. С Казанью же брат мой Юрьюшка милый и без меня управится…»
На другой день по прибытии во Владимир приказал великий князь собраться всем князьям своим, боярам и воеводам у себя в передней, чтобы думу думать о всех делах ратных и государственных. Но, прежде чем пойти на думу, задержался Иван Васильевич у себя в покое с братом Юрием один на один.
Одевали его тут и Ванюшеньку в шубы дорожные стремянный его Саввушка да престарелый Илейка, который при княжиче дядькой был, пока еще сил хватало.
– Трудные времена, Юрьюшка, – молвил государь брату. – Посольство Казимирово на многое мне глаза открыло. Кончать нам с Казанью скорей надобно, Польша хочет нас с Крымом и с турками поссорить, а тут еще Новгород Великий мутит и с Ганзой заодно. Ахмат же нож на нас непрестанно точит, а удельные не разумеют дел моих, токмо об уделах своих пекутся, о государстве же и не мыслят. Бают еще у нас фрязины, и посол о сем баил, будто папа рымский царевну цареградскую за меня сватать хочет. О сем ты молчи, тобе токмо пока сказываю. Посольство может в Москву быть…
– Какая царевна цареградская? – спросил с удивлением Юрий Васильевич.
– Родная племянница последнего царя грецкого.
– Важно сие, – сказал Юрий, – тетка наша царицей грецкой была, а ежели и ты женишься на царевне грецкой, то сие вельми на пользу роду нашему.
– Верно, – проговорил медленно Иван Васильевич и задумался, но потом, прервав свои мысли, сказал брату: – О сем после. Так вот, разумеешь ты ныне, пошто в Москву мне надобно. Ты тут останешься. Ну идем к боярам. Им сие все по-иному баить буду. Умолчу, о чем им знать не надобно, а после – прямо в сани…
Братья замолчали и быстро пошли к передней великого князя.
Иван Васильевич задумчиво шел по длинным сенцам, чувствуя, как сердце его почему-то усиленно бьется, а потом вдруг Москва вспомнилась и все, что в Москве есть…
– Дарьюшка, – беззвучно прошептал он.
Дрогнул весь – испугался, что слова его Юрий услышал. Тайну сию крепко берег Иван Васильевич, но как только понял он чувства свои, словно плотина в груди его прорвалась, и заторопился он, заметался душой.
– Да, в Москву, непременно сей же день ехать надобно, – сказал он вслух.
– Спеши, Иванушка, спеши, – молвил Юрий Васильевич, – без тобя там никто ничего не сделает. А яз тут смирю Ибрагима, верь мне, Иванушка. Яз уже о воде некое вызнал и придумал, как ее у града отнять. О сем никто из воевод не ведает. Токмо бы нам Казань осадой обложить…
Когда великий князь с братом вошел в переднюю, смолк сразу шум разговоров, и все встали, приветствуя государя.
– Князья, бояре, воеводы, – отдав поклон, заговорил Иван Васильевич, – принимая посла Казимирова, вызнал яз, что король хочет вражду посеять у нас с турками и крымцами. Ради освобождения Царьграда на войну подымает нас против султана. Сам же, как мне ведомо, заодно с Ахматом поход на нас готовит. Турок тоже мутит. Стравить хочет нас с султаном, а сам потом с запада, а Орда с востока на нас ударят. Хитры вельми, а и мы на Москве не лыком шиты. Повисла вот токмо у нас на кафтане казанская собака – первей отогнать ее надобно да прибить так, чтобы не смела потом в пятки нас укусить сзади…
Помните токмо, как ни мала Казань пред Большой Ордой и Польшей, но руки и ноги нам связывает. На сей день потому наиглавно Казань Так смирить, дабы пикнуть не смела, когда другие вороги на нас пойдут. Сие князь Юрий Василич сумеет учинить. Мне ж надобно на Москве быть, с Менглы-Гиреем и султаном турецким немедля сноситься, дабы козни Казимировы пресечь. Собя вместо брата моего Юрья вам оставляю. Приказываю слушать его в ратных делах, как меня. Еду яз сей часец, и кони ждут меня у крыльца.
На миг оборвалась речь государя: увидев среди бояр воевод Ивана Горбатова и Григория Перхушкова, вспомнил он об измене их. Брови великого князя сурово сдвинулись. Глаза его остановились на воеводах, и все, следя за взглядом государя, стали смотреть на Горбатова и Перхушкова, помертвевших от страха.
– Слушать князь Юрья Васильевича, – четко повторил государь, – как меня! За ослушание же, а пуще того, ежели кто, как при отце моем бывало…
Великий князь опять смолк на один миг, гневно поглядев на тех же воевод.
– Ежели кто, – продолжал он медленно, особым своим хриплым голосом, не менее страшным, чем глаза его, – ежели кто норовить ворогам за посулы будет, всем тем едина казнь – головы сымать с плеч велю без милости!..
Последние слова государь сказал громко, почти выкрикнул, и смолк сразу, как отрубил.
Тишина мертвая стала в передней, будто окаменели все от ужаса. Слышно даже, как дышат кругом громко от страха и волнения.
Иван Васильевич обвел всех грозным взглядом и, не сказав ни слова, вышел из передней.
Опамятовавшись от страха, князья и бояре засуетились вдруг и робкой толпой двинулись к красному крыльцу провожать государя.
