Глава 11. Зло казанское
Летом тысяча четыреста шестьдесят седьмого года умер бездетным хан казанский Халиль, старший сын Мангутека. Среди карачиев, биков и мурз начались разногласия при выборе нового хана. Одни хотели младшего брата Халиля, хитрого и ловкого Ибрагима; другие, с карачием Абдул-Мумином во главе, хотели царевича Касима, женатого на молодой еще Нур-Султан, вдове брата его Мангутека, матери Ибрагима.
Сеид же, боясь Москвы, склонил ухо к сторонникам Ибрагима и провозгласил его ханом казанским. Так обстояло дело, но Абдул-Мумин не сдавался. Мог он бороться и с самим сеидом. Богаче всех он в Казани, и все купцы и вся знать чтут его, как старшего, а уланы глядят ему в руку, получая хороший бакшиш за всякие услуги.
Чтимее Абдул-Мумина только один сеид. Сеиду сам царь выходит навстречу из хором своих, преклоняет пред ним главу и, стоя, касается почтительно руки его, когда тот еще сидит на коне своем у красного крыльца. Но Абдул-Мумин глядит не на Большую Орду хана Ахмата, а на Москву надеется, поддержку которой обещает ему царевич Касим, любимец великого князя Ивана Васильевича. Союз с богатой Московией считает он более выгодным для торговой Казани, чем союз с Ахматом…
Как будто тишина в Казани, а за тишиной этой смута затаилась во всех углах: идет борьба за престол внутри Казани, а со стороны к ней тянется железная и цепкая рука молодого, но уже грозного князя московского. Из всех карачиев один лишь Абдул-Мумин через друга своего, Касима-царевича, знает истинную цену тому, что делает и замышляет Иван Васильевич, и каких сил ратных, казны и богатств накопила Москва.
Но все духовенство, из ненависти к хяурам и по указке сеида, сеет страх среди правоверных, пугая их вмешательством Москвы.
– Нам страшней всего, – проповедуют одни из них, – Москва-хяур! Пусти змею за пазуху – она ужалит тебя в сердце.
– Если мир у нас будет с Русью, – внушают другие, – где мы полоны брать будем, где рабов достанем для всяких работ, для рукоделия всякого: крестьянского, кузнечного, плотничьего, для литья разного, для дела тележного и санного…
– Где девок красных полонить будем, дабы торговать ими с прибылью высокою на базарах шемахинских, персидских, сарайских, индийских и турецких? – говорят третьи.
Разжигают они жадность и алчность у всех, призывая к набегам на земли хяуров, соблазняя грабежами и захватом полона…
– Бойтесь московского князя! – восклицают они. – Ибо он опасней, чем был лжепророк Мосейлима, погубивший шестьсот асхабов пророка, да святится имя его! Москва же погубит и Казань и всех правоверных!..
Но сторонники Абдул-Мумина действуют незаметно и тайно. Осторожно сносятся они с Касимом-царевичем, рассчитывая более всего на него и на помощь ему от Москвы, и на вопросы Касима-царевича: «Готово ли все для моего воцаренья?» – отвечают уклончиво пословицей:
– Ат тармаса, арба бармас.
В лето тысяча четыреста шестьдесят восьмое, сентября двенадцатого, когда змеи в лесах в норы под корнями дерев уже залегать начинают, приехал в Москву к великому князю царевич Касим со всей своей конницей татарской.
Как всегда, Иван Васильевич принял царевича с почетом и лаской. За беседой говорил царевич государю своему:
– Слуга твой челом бьет – дай Казан мне брать. Отец мой, хан Улу-Махмет, первый хан Казан был. Челом бью, государь, помоги отцов стол брать…
– А все ли у них удумано, – спросил Иван Васильевич, – нет ли огрешек в разумении дел? Может, дела-то не доспели еще?
– Все удумано, государь, – горячо отвечал царевич Касим. – Повестил меня Абдул-Мумин, все есть готово. Арба готов, товар весь в арба. Нада тащить арба, конь нада. Сам иду Казан с конники. Не ведат о сем Ибрагим-то, ворог мой…
– А лести не будет? Гляди, изолгут тя, Касим!..
– Йок, йок, государь, – так же горячо продолжал царевич, – ведам свой татар, знай – якши карош Абдул-Мумин! Карачий он. Был отцу слуга верный Абдул…
Иван Васильевич задумался и вдруг неожиданно спросил:
– А скажи мне, царевич, кто татар казанских кормит?
Касим не понял вопроса, а присутствующий при беседе Федор Васильевич Курицын с недоумением поглядел на Ивана Васильевича.
Великий князь нетерпеливо повел бровями и пояснил свой вопрос:
– У нас на Руси сироты наши всех кормят. Дают они хлеб, мясо, мед, масло, рыбу и все, что для пропитания нужно. А в Казанской земле кто татар кормит?
Касим понял, оживился и ответил поспешно:
– В Казан кормит татар сабанчи разные: булгар, башкир, чуваш, мордва, вотяк. Больше всех хлеб, мясо черемис дает. Князь черемисски Казан кормит…
Федор Васильевич насторожился. Из ответов царевича он начинал понимать тайный ход мыслей своего государя.
– Черемис, – продолжал Касим, – большой дань Казан дает…
Иван Васильевич усмехнулся, кинул быстрый взгляд на дьяка Курицына и, обращаясь к Касиму, сказал:
– Служил ты нам, царевич, верой и правдой всегда, послужу ныне и яз тобе. Дам тобе двух воевод в помочь: князь Иван Юрьича Патрикеева и князь Иван Васильевича Стригу-Оболенского. Утре будут они думу думать с тобой, а сей часец иди в покои свои, отдыхай…
Касим быстро вскочил на ноги, поцеловал протянутую руку великого князя и, поклонившись ему в пояс, произнес радостно:
– Слушаю и повинуюсь, государь!
Поклонясь еще раз князю, вышел царевич с дьяком Курицыным, провожавшим Касима с почетом до отведенных ему покоев.
Когда Курицын вернулся, Иван Васильевич весело встретил его словами:
– Слышал? Уразумел?
– Слышал, государь, – улыбаясь, ответил дьяк, – и все уразумел.
– Казань для нас такая же язва, – заговорил оживленно государь, – что и Новгород Великий, а то и хуже. С корнем выжигать их надобно, а для сего надоть Казань, как и Новгород, изнутри и снаружи терзать, по их трещинам разрывать…
– Истинно, государь, – согласился Федор Васильевич, – у них нет своего хлеба и всякого иного пропитания…
– Чужими руками кормятся, – вставил Иван, – от сабанчей иноплеменных, а меж собой у них споры за власть и богатство: и сами грызутся и сирот да черных людей грызут… Про Черемису-то уразумел? Ведаешь ныне, пошто яз о Черемисе и прочих спрашивал? Случай будет, так отрывать, отсекать сии корни надобно от древа казанского, дабы иссохло оно…
Иван Васильевич прошелся в волнении несколько раз вдоль своего покоя и сказал:
– Не мыслю яз, дабы татары казанские Касима хотели, из Москвы, царевича служилого. Как твое разумение, Федор Васильевич?
– Возможно сие, – ответил Курицын. – Может, татары-то, ведая, что мы их бить хотим, западню нам строят. Может, у них сговор есть с Ахматом и Казимиром…
– Может, Абдул-Мумин и против Ибрагима, – прерывая дьяка, продолжал государь, – а без нашего войска ни он, ни Касим со своими конниками ничего не могут против карачиев, биков и мурз. Разумеют те, что миру у Казани с Москвой никогда не быть…
– Сеид их против Москвы, – заметил Курицын.
– Не в сеиде суть, – перебил снова государь дьяка, – суть в том, что Казань без грабежа и полона жить не может. Казани иноплеменные рабы и сабанчи нужны…
Иван Васильевич замолчал и прикрыл глаза рукой. Он думал о том, что поход на Казань надобен. В случае успеха Касима удастся ослабить Казань ныне же, а при неудаче надобно будет все вокруг Казани разорить, дабы некому было кормить татар…
– Слушай, Федор Василич, – сказал он, обращаясь к дьяку, – дело ратное хорошо или плохо деется не токмо от уменья, но бывает и от случая.
После обеда позови ко мне обоих воевод: и Патрикеева и Стригу. Поход-то походом, а первей всего надобно нам заставы усилить и воем добрых послать в Муром, и в Новгород Нижний, и на Кострому, и в Галич, дабы им крепко в осаде сидеть и от Казани стеречься.
Сдвинув брови, он добавил:
– На все воля божья. Может, придется не Казань полонить, а свои грады оборонять…
На праздник воздвиженья, на четвертый день после беседы с государем, пошел царевич Касим на Казань, а с ним великого князя воеводы Патрикеев и Стрига-Оболенский со многой силой.
Думал Касим внезапно явиться под стены казанские вместе с воеводами московскими, да осень непомерно ненастная перепутала все расчеты и замыслы. Дни и ночи лили дожди студеные, и среди дремучих лесов тонули полки в разлившихся болотах и топях, а гати и переправы везде были размыты. Но терпели все это воины русские и татарские, мысля о добыче великой в граде Казани.
Когда же русские полки вместе с касимовскими конниками после многих мук и трудов достигли берегов Волги и, став у широкого раздолья могучей реки, начали спешно искать бродов и перевозов, дабы скорей перейти на тот берег, то везде уже встречали их засады царя Ибрагима. Неведомо кем, но был хан вовремя упрежден и стоял на противной стороне Волги крепко с великою ратью.
Ратники же московские и кони их были совсем истомлены бездорожьем лесным и голодом. Много коней их вьючных, со снаряжением разным и харчем воинским, увязая в грязи, не могли ни туда, ни сюда двинуться и отстали в пути. Всё же татары не смели напасть на русских, и несколько дней простояли оба войска, не решаясь начать военных действий. Наконец воевода Оболенский позвал на думу Патрикеева и Касима-царевича.
– Как и что нам, воеводы, деять? – обратился он к своим товарищам. – Вьючные кони наши по дороге в болотах завязли. Токмо малая часть их сюда дошла. Нет у нас вдосталь харча для воев, а коням и вовсе кормов нет.
Истомлены люди грязью, холодом и голодом. Татары же во всей бодрости и силе, да и стоят у себя под Казанью, а мы среди топей лесных, в чужой земле…
Долго молчали все трое после речи этой, а потом молвил с печалью князь Патрикиеев, Иван Юрьевич:
– Мыслю, надобно ворочаться, токмо не ведаю, какой дорогой, дабы татары в обход нам не ударили…
– Мне йок кысмет, – еще печальней сказал Касим. – Назад нада. Верно.
Токмо иди нада старый дорога. Круг лес нет обход. В тыл не пойдет Ибрагим.
Грабить ему нет тут, а грязь много, кони губить не захочет…
– Истинно, – проговорил князь Оболенский, – но как прозорлив и разумен государь наш, повелевши градам в осаде сидеть, заставы их укрепивши загодя…
Снова замолчали воеводы, понимая ясно, что дело их проиграно.
– Да простит нас господь бог и государь наш Иван Васильевич, – крестясь, проговорил Оболенский, – а яз велю вам ныне же ночью, в саму темень, пойти с полками назад…
Когда забрезжил серый осенний рассвет, с трудом проникая сквозь дождливые тучи, полки московские далеко уж отошли от Волги. Вновь они ехали той же дорогой, разъезженной ими самими донельзя. Отощавшие от голода кони еле-еле вытаскивали ноги из липкой глинистой грязи, а иные из них покорно вязли и беспомощно клали головы на грязь. Ни крики, ни побои не могли их поднять.
То и дело попадались в пути московским полкам обглоданные волками костяки вьючных коней, завязших ранее, когда еще шли они на Казань.
Тревожно и жутко было в осеннем лесу. Как только темнело, кони начинали храпеть и вздрагивать, чуя крадущихся за кустами волков. Люди же, усталые, истомленные, еще засветло, свалив десятка два берез и сосен, всю ночь подбрасывали сырую щепу и сучья в костры и ближе сбивались друг к другу.
Харчей уже давно не было, и ратники, несмотря на постные дни, каждый ночлег резали совсем ослабевших коней и варили в котлах конину, пожирая мясо полусырым, без хлеба и соли.
Почти треть всего войска, кинув доспехи, шла пешком, а коней становилось все меньше и меньше. После каждого ночлега, покинутого войском, оставались вокруг костров кости и шкуры от зарезанных коней и трупы издохших от голода. Воины, стараясь спасти хотя бы верховых лошадей, напрасно собирали для них опавшие листья и резали веники из тонких ветвей березняка: измученные животные плохо ели эту грубую пищу и не были от нее сыты. Голод, холод, почти бессонные ночи и отчаяние терзали души воинов.
Но, чем ближе подходили они к Московской земле, силы, их, казалось, возрастали.
– Спас господь, – говорили кругом радостно, – довел до родной земли!
Даст бог, и по семьям своим разойдемся живы и здравы!
Когда Иван Васильевич кончал вечернюю трапезу в покоях у матери, с которой теперь жил осиротевший Ванюшенька, Данила Константинович доложил о прибытии воевод из-под Казани.
– Как глядят-то они, Данилушка? – спросил государь, хмуря брови. – Что-то не жду добра…
– Темны и хмуры лицом, – отвечал печально дворецкий. – Видать, прямо с походу, сапоги у них и кафтаны в грязи…
– А Касим с ними?
– И он, государь, с ними…
– Проведи их в покои, что Касиму отводим. Пусть оботрутся от грязи, да коли прямо с коня, накорми, напои перед беседой-то. После-то некогда будет… Проведешь потом ко мне в переднюю, а яз тут пока с государыней-матушкой да сыночком побуду…
– Слушаю, государь. Борзо все нарядим.
Дворецкий вышел, а Иван Васильевич молвил старой государыне:
– Зла будет война с Казанью. Надоть, пока Ахмат в стороне, Казань смирить на всю волю нашу…
– А как Казимир? – заметила Марья Ярославна. – Как бы и он к Казани не пристал?
– Не посмеет.
– Пошто не посмеет-то, сыночек?
– Веры в Крым у него ныне нет, матунька. Распря в Крыму-то, и неведомо королю, друзьями аль врагами ему Гиреи будут. Ежели победят те, что с турками заодно, – враги, а с Ахматом – друзья Казимиру. Успеем мы Казань смирить…
– Дай бог, – молвила Марья Ярославна, – ты сам в поход-то пойдешь?
– Видать там будет, – ответил Иван Васильевич и весело добавил: – Ежели сам пойду, и Ванюшеньку с собой возьму!
Мальчик просиял и, обняв отца, радостно воскликнул:
– И доспехи мне дашь, тату?
– Свои детские велю тобе приспособить. В твои-то годы яз много крупней тя был…
– Воеводы, государь, – сказал Данила Константинович, – ждут в передней…
– Идем, Данилушка, – молвил Иван Васильевич и, вспомнив о сыне, живо добавил: – Вели-ка ты утре старые детские мои доспехи на Ванюшеньку уменьшить. Пусть приучается носить их. В поход со мной пойдет…
Государь вдруг оборвал речь и, сурово сдвинув брови, вышел в сенцы.
При входе Ивана Васильевича в приемную воеводы быстро встали и поклонились государю, желая здравия и благодаря за внимание и ласку.
Великий князь отдал им поклоны и молча сел на свой престол. Прием был строгий, без теплоты, холодный прием. Взглянув на воевод огромными черными глазами, он сухо молвил:
– Вижу все, разумею. Что яз тобе, царевич, баил? Где твой Абдул-Мумин?..
Касим схватил себя за полы кафтана и горестно воскликнул:
– Изолгали меня, государь! Изолгали татары!
Зажав лицо руками и затем быстро открыв его, Касим поклонился до земли великому князю и глухо произнес:
– По смерть мой я твой слуга…
– Будь все по-старому, – сказал Иван Васильевич, протягивая руку Касиму. – Садитесь, воеводы…
Касим горячо поцеловал руку государя и сел, по татарскому обычаю, на ковер у его ног.
– Сказывайте, – кратко молвил великий князь и снова нахмурился.
Воеводы заробели, но старший из них, князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский, встал пред государем.
– Все виновати мы, государь, – проговорил он. – Касим-царевич на неготовую Казань ехал, а Казань-то нас неготовыми встретила. Упрежден Ибрагим во всем был. На всех бродах и переправах у него уже засады были крепкие…
– Где же отряды ваши были? Казанские-то лазутчики, мыслю, по всему лесу прятались да вас высматривали…
– Может, и были лазутчики, государь, – ответил князь Стрига, – да мы-то двинуться никуды не могли. Непогода все гати размыла, болота да топи разлились по всем дорогам. Кони по брюхо вязли, еле двигались. Вьючные-то совсем топли, а многие так в топях и остались, волкам на растерзанье…
Шаг за шагом описывал воевода все бедствия и муки полков московских и касимовых, а бедствия их с каждым днем увеличивались, становились тяжелей…
– Что же вы не вернулись? – грозно сверкнув глазами, спросил Иван Васильевич.
Воеводы побелели лицом, а Оболенский хриплым голосом проговорил:
– Волю твою, государь, исполнить хотели, дабы…
– Волю мою? – сердито воскликнул великий князь. – Волю мою ко времю и к месту исполнять надобно, а не зря ума! Не переть на рожон. Три головы вас там было!..
Воеводы все поднялись на ноги и замерли в страхе, но государь взял себя в руки и особенно страшным, глуховатым своим голосом тихо спросил:
– А людей сколь погубили?
Воеводы вдруг ожили и радостно все заговорили сразу:
– Миловал бог нас…
– Многие доспехи метали от глада и с истомы, но живы…
– Как могли, о воях пеклись…
– Все здоровы пришли, кажный восвояси…
Иван Васильевич успокоился и, перекрестившись, молвил с облегчением:
– Слава богу. Добро и то, что воев своих сохранили от смерти и полона. Помните, воеводы, вои наши – наиглавное для нас, воев берегите, как самих собя…
Государь опустил голову, но, будто стряхнув с себя тяжкие думы, стал расспрашивать подробно о походе, дорогах, обо всем, что с полками было в пути туда и обратно.
– На всякой беде учиться нам надобно, – сказал он, отпуская воевод. – Будет и сей поход нам на пользу…
На пятый день после возвращения Касима-царевича из-под Казани государь вместе с княгиней Марьей Ярославной, с братьями, которые в Москве были, и с двором своим осматривал церковь Вознесения, обновленную старой государыней и ныне освящаемую митрополитом.
Церковь эта заложена была еще великою княгинею Евдокией, супругой Димитрия Донского. Много лет ее достраивала потом бабка Ивана Васильевича – Софья Витовтовна, но, стены возведя, сводов свести она так и не успела. Храм закончила уж мать государя, княгиня Марья Ярославна.
Сначала она, видя, что после многих пожаров московских церковь эта вся обгорела, а своды ее грозят обвалом, повелела все разобрать и построить новую церковь из того же камня и кирпича. Узнав об этом, зодчий Василий, Димитрия Ермолина сын, домыслил вместе с каменщиками своими церкви всей не рушить, а только обломить на церковном подворье обгорелый камень и своды шатающиеся разобрать.
Внутри же церкви все твердо было, и зодчий Василий, рассчитав, как и чем укрепить обгорелый храм, не руша его, упросил государыню обновить церковь эту по расчетам его…
Иван Васильевич, осматривая обновленную церковь, дивился и радовался уменью и знаниям русского зодчего.
– Матушка-государыня, – говорил он с гордостью, – много слыхал яз, что иноземцы зело искусны в строении сводов, а наши зодчие на сие неумелы.
Василий же так искусно, мудро и красно все изделал, что иноземцы-то не все так могут. Дивно сие строение!..
Государь, восхищенный искусством русского зодчего, слушал со вниманием его объяснения и расчеты.
– Как же ты за сие взялся с толикой смелостью? – спросил он Василия. – Ведь могли своды-то упасть и народ загубить?..
– Государь, – отвечал зодчий, – исчислить для сего было надобно тяжесть сводов сих точно и домыслить точно же, какую опору в стенах им содеять и как для опоры сей стены укрепить. Стены я с каменщиками моими укрепил, как видишь, крупным белым камнем новым и кирпичом, твердо ожиганным пожарами, а от сего и твердость опоры сводам. Будут они без железных тяг и оковок век стоять!..
За это пожаловал государь строителю и каменщикам в награду целую деньгу золотую и молвил милостиво:
– Ты, Василий, отныне с каменщиками своими служи и мне, но не токмо в церковном, а и в крепостном строительстве. Брат вот мой, князь Юрий Василич, укажет тобе, что надобно…
В это время Иван Васильевич заметил, что стремянный его Саввушка доложить ему о чем-то хочет.
– Сказывай, Саввушка, – приказал он.
– Государь, – волнуясь, ответил стремянный, – прислал Данила Костянтиныч брата моего Сергея; гонцы, баит, прискакали из Галича…
Иван Васильевич, круто повернувшись к Марье Ярославне, молвил:
– Прости мя, государыня, уеду яз, не дождавшись молебной и освящения храма: гонцы из Галича…
В покоях государя собрались воеводы московских полков, были среди них знатнейшие: князь Иван Юрьевич Патрикеев, князь Семен Романович Стародубский, князь Иван Васильевич Стрига-Оболенский, князь Данил Димитриевич Холмский и другие из князей служилых, из бояр и детей боярских.
Думу приказано было думать в княжой передней, куда все и собрались.
Государь вошел быстрыми шагами в сопровождении брата Юрия и, ответив на приветствия вставших ему навстречу воевод и бояр, сел на великокняжий стол и тотчас же приказал позвать гонцов из Галича.
Перекрестившись на иконы, поклонившись государю, а потом всем остальным на две стороны, гонцы молвили:
– Здравствуй, государь, на многие лета! Везли вести мы на Москву денно-нощно.
– Здравствуйте и вы, – прервал их Иван Васильевич. – Сказывайте вести.
– Государь, наместник и воевода твой галицкий, – продолжали вестники, – повестует: «Великий государь, да хранит тя бог на многие лета. Татары казанские, лишь токмо ушли воеводы твои из Казани, изгоном бросились к Галичу. Взяша полону совсем мало. Граду же и волостям повредить не могли и ушли восвояси ни с чем, ибо все люди были в осаде во граде, как ты нам повелел…»
Иван Васильевич улыбнулся и, знаком отпуская гонцов, сказал воеводам:
– Разумейте, как сугуба осторожность во спасение служит…
– Истинно, государь, так! – воскликнул князь Иван Юрьевич Патрикеев. – Мы с князь Иван Стригой и с болящим ныне Касимом-царевичем о твоей прозорливости еще под Казанью баили.
Иван Васильевич улыбнулся и бросил колкие слова:
– Лучше бы о сем вы до Казани баили.
Помолчав, он продолжал:
– Ну да то уж прошло, того не воротишь, а Казань смирить надобно.
Окинув всех суровым взглядом, государь продолжал:
– Посему повелеваю, – сказал он, обращаясь к князю Стародубскому, – наиперво тобе, Семен Романыч. Иди с полками нашими на Черемису. Жечь и зорить сию землю и полон брать. Из Черемисы татарам идет весь корм: хлеб и скот. Оттуда ж белки, бобры и прочее. Пусть всяк добычу, какую может, берет, дабы корни Казани подрубить. Полки свои собирай у Галича с тем, дабы в начале декабря, до Миколы-чудотворца, на Черемису пасть нечаянно-негаданно, яко рысь с дерева…
Великий князь замолчал.
– Да будет так, государь, – горячо отозвался воевода князь Семен Романович, – блазнить сие будет воев, не убоятся они ни холода, ни леса дремучего! Пойдем мы без пути по дебрям лесным, по снегам глубоким, падем на поганых с огнем и мечом! Труден сей поход, государь, но, мыслю, дойдем мы до Черемисы от Галича за один месяц, не боле…
– Добре, – молвил государь и, обратясь к воеводе, князю Стриге-Оболенскому, продолжал: – А ты, Иван Василич, в Кострому иди с полками своими, гони басурман с христианской земли, пустоши земли казанские, бей поганых с другой стороны.
– А мне, государь, – молвил князь Данила Холмский, – повели на Волгу и Оку иттить. Яз поведу свои полки, да и нижегородцев и муромцев подыму.
Глаза Ивана Васильевича блеснули.
– Добре! – воскликнул он. – Право удумал Данила Димитрич! Клич кликни, дабы, кто похощет, своей волей в дружины вольные сбирались, пустошили бы с атаманами земли казанские, купцов бы татарских били и грабили. Народ-то наивелику пользу на войне приносит. Без бога, бают, ни до порога, так и без народа никуда не денешься.
Иван Васильевич встал со своего места и, поклонившись всем, добавил:
– Иду яз, а вы, воеводы и бояре, подумайте здесь о походах с братом моим, князем Юрием Василичем. Вельми искусен он в ратных делах, а мне он потом все доложит.
После совещания с Юрием за вечерней трапезой ушел Иван Васильевич один в покои свои. Только Данила Константинович провожал его со свечой по сенцам хором.
У дверей в покой свой великий князь, склонясь к дворецкому, молвил вполголоса:
– На рассвете, Данилушка, пока спят все, постучи нам в опочивальню…
– Не бойсь, Иванушка, как и в те разы…
Как только затворил за собой дверь Иван Васильевич, ласковые руки обвили его шею.
– Милый ты мой, – шептала ему Дарьюшка, – будто век тя не видела! Ненасытно к тобе сердце мое…
Иван Васильевич жадно прижал ее к груди своей и, целуя, заговорил прерывисто и вполголоса:
– Как один яз с тобой, Дарьюшка, так от мира всего ухожу. Будто и нету у меня государствования, будто нет у меня никаких забот и горестей.
Будто яз да ты одни токмо во всем свете!.. В душе ангелы божьи в радости крылами трепещут, а в сердце токмо радость любовная…
Когда Дарьюшка села на пристенную лавку, лег он вдоль стены, положив голову на колени своей возлюбленной. Чувствует он, как перебирает она теплыми пальцами его густые кудри, смотрит снизу на милое лицо ее. Сладко ему от ее нежного тела и от особой, словно материнской ласки. Видит он красиво закругленный подбородок и пушистые ресницы вокруг сияющих глаз.
Склонилась над ним та самая Дарьюшка, что ведома ему с тех пор, как только он помнит себя, с самого раннего детства… Думая о Дарьюшке, думает он иногда и о делах государственных, но эти думы его идут, как два потока, рядом, то соединяясь в один, то опять разделяясь надвое.
– Ныне вот, Дарьюшка, – говорит он, ласково обнимая гибкий и податливый стан ее, – будем мы бить казанцев, удар за ударом, пока совсем не разорим гнездо сие поганое, разбойничье.
– Помоги тобе господь, Иванушка, в сих трудах великих. Добром тя все христианство помянет. Особливо сироты и все черные люди. Народ-то боле всех страдает от поганых. Ведь князи, бояре, купцы и даже монахи святых обителей теснят и зорят их, а опричь того, и от татар им наигорше всех. Ежели от богатого отнять, то ведь токмо избыток умалить, а у бедного отнять, все едино что шкуру с живого содрать…
– Верно, Дарьюшка, – воскликнул Иван Васильевич, – верно, родимушка моя! Душа твоя чистая да жалость сердечная легко правду постигают.
Иван приподнялся и, обняв ее, поцеловал долгим поцелуем.
– Вот и яз, люба моя, – заговорил он тихо и задушевно, – хочу с отроческих лет моих первее всего иго татарское с Руси снять, а там уж всем легче жить будет…
Иван вдруг замолчал и взволнованно стал ходить вдоль покоя. Дарьюшка с восторженной улыбкой на разгоревшемся лице следила за ним блестящими глазами.
– Дай бог, дай бог, – говорила она радостно.
– Послал яз, Дарьюшка, – продолжал государь, – послал воевод, дабы бить по Казанскому царству. Удумано мною, Дарьюшка, как, откуда и чем бить Казань! Не люблю яз войны, Дарьюшка, но сие неминуемо. Вот князь Семен Романыч бить будет и пустошить уделы казанские, особливо же Черемису, дабы отнять у казанцев все, для пропитания им нужное, а Холмский да Стрига, нижегородцы да муромцы с земель своих гнать будут разбойников, бить и в полон брать. Крепко почнем шатать мы поганых!..
– Вот хорошо-то! – воскликнула Дарьюшка и, улыбаясь, добавила: – Помню я, Иване, как в детские еще годы наши Илейка кол на дворе от колеса для катанья на санках по весне из земли вымал.
Иван ласково улыбнулся и спросил:
– Не от тех ли санок, на которых катал яз тобя?
– От них самых, – улыбаясь, продолжала Дарьюшка. – Снег-то, помню, уж весь сошел, а земля в глубине еще мерзлая была. Вот Илейка снял колесо-то с кола да как по нему другим колом хватит изо всей силы с одной стороны. Обошел да ударил с другой, а потом с третьей и четвертой стороны. Земля круг кола отошла, а Илейка ухватил кол, качнул его из стороны в сторону и сразу, как репку, из земли выхватил…
Иван Васильевич рассмеялся веселым смехом.
– Так и яз, Дарьюшка, – воскликнул он, – расшатаю вот и враз вырву с корнем все зло казанское!..
Дарьюшка всем телом приникла к нему и зашептала:
– Иванушка, солнышко мое! Помоги те бог в добрых делах…
– Радость моя сладкая, – так же тихо и взволнованно шептал ей в ответ Иван, – первая и последняя любовь моя…
