5
CLOACA MAXIMA
— Ну? — спросил Марко.
Люций поравнялся с ним.
— Он ушел.
Марко кивнул.
— Я так и думал.
— Выбили что-нибудь из пленников?
— Полководец Гераклиан приказал нам отпустить их. Сказал, они не стоят того, чтобы рисковать головой.
— В самом деле?
— Да. Но одно мы все-таки выяснили: они хорошо говорят на латыни. Просто отлично говорят.
Люций нахмурился.
— А почему бы и нет?
— Видишь ли, они готы.
Люций резко осадил лошадь.
— Они что?
— Отряд готов.
Люций уставился в пространство между дергающихся ушей Туга Бин. Бессмыслица какая-то.
— А где Гераклиан сейчас?
Марко хмыкнул.
— Он и все палатинцы посадили остальных заложников верхом на коней и отправились вперед. По сути, они уже далеко. А мы по непонятной причине остались здесь, с каретами.
— А жирный евнух?
— Тоже с ними.
— Что, верхом? Да как?..
— И не спрашивай. Не самое приятное зрелище.
— Но они пока считают, что Аттила с нами?
— Пока да.
Люций пришпорил лошадь, и они какое-то время ехали в задумчивом молчании.
Потом Марко сказал;
— Можно спросить?
Люций кивнул.
— Тебе не кажется, что кто-то очень не хочет, чтобы мы добрались до Равенны?
Люций тряхнул головой.
— Я уже не понимаю, что мне кажется. Я не понимаю, что за чертовщина здесь происходит, но точно знаю одно: я очень рад, что я простой тупоголовый солдат, а не паршивый политик.
Центурион ухмыльнулся.
Когда стало совершенно очевидно, что палатинскую гвардию им уже не догнать, Люций послал двух солдат вперед за подкреплением. Они должны были как можно скорее домчаться до основной дороги и императорской cursus станции, и оттуда потребовать подкрепления. Если потребуется — из Равенны.
— Думаешь, на нас опять нападут? — спокойно поинтересовался Марко.
— Не думаю, а знаю. И ты тоже, — ответил Люций, оглядывая уменьшившуюся колонну: сорок кавалеристов, несколько раненых и две громоздкие либернианские кареты. — По правде говоря, мы попали в серьезную беду. — Он повернулся к Марко. — Но держи это у себя под шлемом.
Они проехали еще с полчаса, и тут колонна дернулась и остановилась. На большой ветке, перекинутой поперек дороги, были повешены оба кавалериста. Их раздели догола и содрали с них кожу. Одному отрубили правую кисть и засунули ему в рот, непристойно распластав пальцы по освежеванному окровавленному лицу. Второму в рот запихнули его же собственные гениталии.
— Снимите их, — негромко приказал Люций.
Обоих завернули в одеяла и похоронили у дороги.
Люций обратился к охваченным ужасом людям, стараясь изо всех сил, чтобы голос и глаза не выдавали его собственный ужас. Он сказал, что они оказались в глубочайшем дерьме. Он сказал, что они по самые глаза окунулись в Cloaka Maxima — в великую помойку. Он сказал, что у него нет ни единой догадки о происходящем, сказал, что они могут вовсе не выжить, а не то что добраться до Равенны. Но они должны держаться вместе — только тогда у них остается какой-то шанс.
— Не бежать! — сказал он. — Мы бывали и в худших переделках.
Люди хорошо знали своего командира. Они сделали суровые лица, подняли щиты, приготовили копья, и колонна с обновленной решимостью тронулась в путь.
Аттила уже украл мула.
Он пробрался на небольшую ферму, и утки подняли отчаянный шум. Но никто не вышел. Дряхлый, облепленный мухами мул угрюмо стоял в тени каменного амбара, привязанный к забору. Аттила отвязал старую истлевшую веревку и повел животное со двора так тихо, как мог. Булыжники были густо усыпаны соломой, поэтому мальчика и мула было почти не слышно.
В амбаре было небольшое окошко, изнутри раздавались какие-то звуки. Несмотря на риск, Аттила поддался искушению, поставил мула у стены амбара и взобрался ему на спину, чтобы заглянуть в окошко. Вливавшееся в открытую дверь амбара солнце освещало происходившее внутри.
В сене дергался вверх-вниз пожилой мужчина в одной рубашке, а под ним на спине лежала молодая девушка, тоже раздетая. Должно быть, между ними было лет тридцать разницы в возрасте. Может, отец и дочь. В тех отдаленных сельских местах подобное было обычным, как солнечный свет — надо же как-то проводить долгие и ленивые летние дни. Похоже, девушке нравилось то, чем они занимаются, если судить по тому, как она дергалась под мужчиной, по тому, как подгибались кончики ее пальцев ног, по лицу, залитому потом и по ее негромкому аханью. Мальчик ощущал под ногами тепло мула, а по его животу и еще ниже разливалось жаркое томление. С пересохшими губами, недоумевая, он соскользнул с дряхлого и ко всему равнодушного мула и тихо повел его прочь со двора. Вместо поводьев он обмотал холку мула истлевшей веревкой, взгромоздился на его колючую, грязную спину, встав на забор и поехал прочь.
Он спустился в долину, проехал по широкой пустоши, по лугам, заросшим высокой травой и пестрым от последних цветов этого года — ромашек, маргариток, золотытячника, тысячелистника и пиретрума.
Он должен был их почувствовать; он должен был хотя бы обратить внимание на то, что подсказывали ему чувства. Но он был далеко от колонны и наконец свободен, и ничто больше не разделяло его и далекую, любимую родину — так казалось Аттиле. И он сделался беспечным, беззаботным, безрассудным. Он даже посвистывал. Он должен был заметить, как прядает ушами его угрюмый мул. Он должен был услышать, как приглушенно гремят котелки и сковородки, должен был учуять дым и безошибочный запах лагеря, полного людей и лошадей. Но Аттила ехал через луг, болтая ногами, едва придерживая веревку и насвистывая, как мальчишка — каковым он, в сущности, и был. И только добравшись до опушки рощи, он увидел прямо перед собой лагерь — и человек двести солдат. Палатки, костры, кони, привязанные к колышкам. А между ними лежало не больше сотни ярдов.
Один из солдат поднял голову от костра и замер. Он поднялся на ноги и всмотрелся внимательнее. Потом повернулся к приятелям, отдыхавшим у палатки.
— Эй, гляньте-ка туда!
Они глянули и увидели на дальнем краю луга взъерошенного мальчишку с характерными раскосыми глазами и синими шрамами и татуировками на щеках. Все моментально вскочили на ноги.
— Ягненочек идет прямо в пасть льву!
Они ухмылялись.
Потом увидели, что мальчик повернул своего дряхлого мула и нахлестывает его, заставляя бежать так быстро, как только возможно, и мигом вскочили в седла.
Далеко он не уйдет. Но потерять его второй раз они не хотели.
Люций тревожился все сильнее с каждой пройденной лигой, хотя не показывал этого своим людям. Солнце садилось, а они все еще не разбили лагерь.
Местность была неподходящей. Они пробрались сквозь густой лес и вышли на плоское, но каменистое плато, с трех сторон окруженное темным лесом, а с четвертой круто обрывавшееся в долину. Неподходящее место для безопасного лагеря, но иначе придется возвращаться в лес.
Быстро темнело, а люди совершенно выбились из сил. Впрочем, сам Люций тоже.
Пройдя половину плато, он поднял руку, призывая всех остановиться, потому что взгляд его зацепился за что-то за деревьями, может, в полмиле от них. Марко остановился рядом.
— Видишь что-нибудь?
— Нет.
Они поглядели еще немного и уже собрались двигаться дальше, как вдруг из тени деревьев появилась довольно странная фигура и затрусила к ним. Не очень быстро, но видно было, что всадник торопился, как мог. Верхом на дряхлом, грязном муле сидел мальчик, вцепившись в костлявую спину животного и болтаясь, как тряпичная кукла. Он держался за мула с остервенелой решимостью и безостановочно колотил его пятками в тощие бока.
— Даже если очень захотеть, этого малого с мула не стряхнешь, — проворчал за спиной у Люция Опс. — Все равно что сирийский триппер, вот что.
Мальчик приближался, и теперь они различали страх в его глазах. Наконец он добрался до них и, задыхаясь, остановился. Мул под ним тяжело дышал, словно собирался испустить дух прямо на месте. Мальчик резко обернулся и посмотрел на деревья, но ничего не увидел. Тогда он неуклюже съехал с мула на землю.
— Так быстро вернулся? — спросил Люций. — Что случилось?
Мальчик выпрямился. Лицо его было потным и грязным.
— Они идут сюда.
— Кто?
Аттила покачал головой.
— Не знаю. Только им нужен я.
— Ты?
— Не знаю, зачем.
— Я тоже, — проворчал Опс.
— Заткнись, декурион, — велел Марко. — Руку-то тебе уже зашили?
Опс заерзал в седле.
— Скоро зашьют, командир.
Марко покачал головой. В центурии постоянно шутили, что Опс, готовый с радостью встретиться лицом к лицу с целой шеренгой воющих пиктов и даже не моргнуть при этом, ужасно боится иголок.
Марко опять повернулся к Аттиле.
Прикрывая рукой глаза от лучей заходящего солнца, мальчик смотрел в мрачные лица римских офицеров в высоких шлемах с алыми плюмажами.
— Я думал, что смогу перегнать их, но…
Люций покачал головой, улыбнувшись такому предположению. Этот мул не смог бы перегнать даже хромую черепаху.
— Никаких шансов. В любом случае они бы тебя выследили.
Мальчик опустил взгляд.
— Прошу прощения, — прошептал он.
Ответил ему Марко, наклонившись к мальчику и едва ли не впервые в жизни смягчив свой медвежий рык:
— За что, парень? Мы за тебя отвечаем, и любая шайка мародерских варваров, извини, конечно, желающая наложить на тебя свои лапы, должна будет явиться сюда и забрать тебя. Причем без нашего позволения. Это понятно?
Мальчик кивнул.
— Понятно.
Марко распрямился.
— Так. Сколько их?
Мальчик, наконец-то, перевел дыхание.
— Две сотни? А коней, причем свеженьких, пожалуй, в два раза больше.
И опять Люций восхитился военной смекалкой мальчика. Но положение казалось безнадежным. Готам потребуется всего несколько минут, чтобы вскочить в седла, нацепить доспехи и пуститься в погоню. Он повернулся к Марко.
— Знаю, знаю, — тут же сказал центурион.
Люций обернулся и взревел:
— Центурия, спешиться! Ранцы снять, лопаты вынуть, кирки приготовить! Есть работа.
Даже после восьми лет службы он не переставал восхищаться скоростью и выносливостью своих людей. Они очень быстро выкопали кольцевую траншею, достаточно глубокую, чтобы спрятать в ней коня и всадника, и соорудили крепостной вал из земли и камней. Оставили только один узкий проход, рассчитанный на одинокого всадника. Измученные, вспотевшие, покрытые коркой грязи, с горящими от усталости мышцами, они лопатами плашмя прихлопывали вал, чтобы он держался крепче, и устанавливали наверху грубый, но действенный частокол. Никто не жаловался. Никто не сбавил темп. Никто не сделал ни глотка воды прежде, чем работа была окончена. Даже Опс со своей раненой рукой и все еще бледным от потери крови лицом трудился так же старательно, как и остальные. Даже тощий юнец Сальций работал с желанием. И Марко. Люций смотрел на них и думал о двух сотнях готов, скачущих к ним. И теперь всем придется пожертвовать жизнью ради этого непостижимого мальчишки. Но у них есть дело, и ни один из них не будет уклоняться от его выполнения. Он знал их так хорошо. И не променял бы свою центурию — то, что от нее осталось — ни на какой отряд в мире.
Люций то и дело смотрел на лес, но нападающих все не было. Что их так задержало?
— Используйте и кареты, — произнес рядом чей-то голос.
Люций обернулся. Мальчик.
Люций нахмурился.
— Обычно я не прислушиваюсь к тактическим советам от двенадцатилетних мальчишек, но…
— Четырнадцатилетних.
— Какая разница!
Люций задумался, а потом распорядился втащить обе кареты в оборонительный круг.
Мальчик снова вмешался.
— Набок. Переверни их.
Люций зарычал:
— Ты испытываешь мое терпение, мальчишка.
Но Аттила был невозмутим.
— Оставь их так, как есть, и врагу нет ничего проще, как подобраться к ним под прикрытием, накинуть аркан, прицепить его к паре лошадок и вытащить кареты на их же собственных колесах. И твое кольцо разорвано. Поверни их набок, и тогда никто не стронет их с места.
Люций фыркнул:
— Это не по-римски.
Мальчик ухмыльнулся.
— Конечно, это способ гуннов. А, да, когда будешь переворачивать, не забудь повернуть колеса внутрь круга, чтобы по ним не смогли взобраться наверх!
И Люций, рявкая, отдал еще несколько приказов, так что скоро обе огромные позолоченные кареты привязали к лошадям. Со скрипом, ругательствами и проклятиями, а потом — жутким грохотом, их перевернули, и они рухнули в пыль. Люцию пришлось признать, что из них получился очень подходящий дополнительный барьер на целую треть кольца. А поскольку для защиты периметра у них оставалось всего сорок человек, любая дополнительная подмога была кстати. Коней и украденного мальчиком рахитичного мула ввели с круг сквозь оставленный проход и привязали в центре, а потом закрыли проход кольями. Люций что-то прошептал на ухо Туга Бин, и она опустила голову и заснула.
В оборонительном круге воцарилась тишина.
Они собрали достаточно хвороста, чтобы разжечь два небольших костерка, и сели вокруг них, скрестив ноги, глядя на оранжевые языки пламени, жуя сухари и запивая их экономными глотками воды. Совсем немного еды, но это все, что у них осталось. Никому не хотелось покидать круг, чтобы немного поохотиться в сумерках. Солнце уже почти закатилось за горизонт, и темнота быстро заливала мир. Маленькие летние птички в лесу уснули, и скот внизу, в долине, тоже замолкал.
Люций и Марко стояли бок о бок на земляном валу, пытаясь рассмотреть что-нибудь в лесу.
— Вот они, — тихо произнес Марко.
— Ты их видишь?
— Увидел какую-то вспышку. Они наблюдают и выжидают.
— Почему они не напали раньше? Просто сидели и смотрели, как мы строим заграждение.
Марко буркнул:
— Вот такие они.
— Так что, ждать ночного нападения?
— Обычно темнота помогают обороняющимся, и сумерки тоже. Может, потому они и выжидают?
— Значит, атакуют на заре?
— Мне так кажется.
И тут кровь в жилах Люция похолодела. Последние солнечные лучи косо падали на каменистое плато, а лес в гаснущем свете казался черным. И из этого леса выезжали всадники-готы. Но это еще не нападение. Это парламентеры.
Их было трое. Они ехали на высоких, горячих конях, каждый держал в правой руке длинное копье, на котором сразу за наконечником трепыхался стяг. У них не было щитов, но отполированные стальные нагрудные пластины отражали последние солнечные лучи, а высокие конические шлемы с плюмажем из конских хвостов делали их еще выше.
Оба офицера подумали: против двух сотен вот таких? У нас нет шансов. Но оба тактично промолчали.
Трое всадников бесстрашно подъехали к оборонительному кольцу, и один из них кивнул Люцию:
— Ты командир?
— Да, — бесстрастно ответил Люций.
Конь предводителя, сухопарый мускулистый вороной жеребец, весело приплясывал, ретивый и полный огня. Повадка выдавала в нем испанские или берберийские крови, хотя обычно готы использовали косматых, выносливых равнинных лошадей. Военный предводитель снова заговорил на отличной латыни:
— Отдайте нам мальчика-гунна, и все остальные могут спокойно уходить. Начнете сопротивляться — ни один из вас не доживет до завтрашнего заката.
Люций повернулся к Марко. Марко подозвал Опса, и тот, шаркая, отошел от костра.
— Слышал, декурион?
— Слышал.
— Что говорят солдаты?
Крейтс, крепкий невысокий грек, лекарь центурии, сидевший, скрестив ноги, у костра и точивший кинжал об оселок, ответил за всех:
— Скажи, чтоб катился ко всем чертям.
Люций ухмыльнулся и повернулся к готу:
— Ответ такой: катитесь ко всем чертям.
Всадник остался невозмутимым и спокойно произнес:
— Вы об этом пожалеете.
Люций не отрывал взгляда от глаз врага.
— Может быть. А может быть, и нет.
Трое высоких всадников повернули коней и направились к лесу.
Люций подсел к своим людям. Аттила сидел рядом.
Грек Крейтс что-то рисовал кинжалом в пыли. Он заговорил, и его обычно язвительный голос был полон недоумения:
— Готы не сдирают с живых людей кожу. Из всех варварских народов у них самое высокое понятие о чести. Они не вырезают деревни под корень и не приносят человеческих жертвоприношений. — Он тряхнул головой.
Люций взглянул на Аттилу, но тот сидел молча, с непроницаемым взглядом.
Марко, служивший раньше на Дунае и неплохо знавший готов, согласно кивнул.
— Один из наших парней, когда я служил с Legio X Gemina в Норике… Помнится, тогда высокие, красавцы-всадники с длинными светлыми волосами вышибли из нас семь разных видов дерьма…
Остальные громко захохотали.
— В общем, один из наших парней попал в лапы к готам, когда охотился за рекой. И вернулся обратно живым. Но знаете, что случилось?
Все с интересом придвинулись поближе, временно позабыв о завтрашней угрозе. Марко умел рассказывать.
— У этого парня, молодого optio, вообще не было здравого смысла. Зато он прочитал полно книжек, и даже сидя в лагере у реки, он вечно толковал о поэзии и философии и всяком таком. Остальные пока набивали брюхо чечевичной похлебкой да пердели на него время от времени, а он знай себе болтает. Ну и вот, пошел он в одиночку на охоту, уточку ему захотелось, потому что чечевица на его кишки паршиво действовала, ну, его и готы и сцапали. И вот они встали вокруг него кольцом на свой манер и направили копья ему на глотку. А он нам как-то рассказывал, что читал про греческого философа, которому угрожал казнью какой-то тиран, не помню, как его звали. И вот этот греческий философ, в истинно философском стиле, давай насмехаться над тираном: «Как замечательно, должно быть, обладать такой же властью, как ядовитый паук».
Тиран, правда, его все равно казнил. Но надо признать, что философ отправился в ад с определенным шиком.
— Да, и вот эти готы окружили нашего парня, и стоит он там один-одинешенек. И предводитель говорит, что, дескать, он забрел в его королевство, и наказанием за это будет смерть. А этот книжный червь, весь из себя гордый, сидит верхом и давай вслед за философом: «Как замечательно, должно быть, обладать такой же властью, как ядовитый паук». Прямо им в глаза. Наступила мертвая тишина, все двадцать всадников вытаращились на этого нахала, так надерзившего вождю, а потом — будь я проклят! — как начнут хохотать! Они так хохотали, что чуть с коней не попадали. Потом вождь поднимает копье, и остальные тоже, и подъезжает к молодому полоумному optio, и хлопает его по спине, и требует, чтобы тот поехал к их палаткам и напился там с ними какого-то сомнительного готического меда. Что он должным образом и выполняет, потому что выбора большого у него все равно нет. На следующее утро ему кажется, что он всю ночь бился головой о стенку, но зато он и этот отряд стали на всю жизнь кровными братьями.
Марко помолчал, а потом добавил уже серьезно:
— Смысл в том, что вот такой народ эти готы. Они воины, и они придерживаются старинного германского героического кодекса. Понимаете? Они не сдирают с пленников живьем шкуру, как и сказал наш малыш-грек, и они не вырезают целые деревни женщин и детей. И я не говорю, что они не делают этого, потому что мягкосердечные. Просто они, как подобает воинам, обнажают мечи только против достойного противника — другими словами, против мужчины с мечом в руке. И вы никогда не услышите о зверствах готов, как это случается с другими племенами.
Наступило неловкое молчание. Солдаты старались не смотреть на Аттилу. Но он оставался бесстрастным и, глядя в оранжевые языки пламени, ловил каждое сказанное слово.
Люций поднялся.
— Ладно, дамочки. Хватит болтать. Пора немного поспать. Рассвет наступит через несколько часов, а день завтра будет долгим и трудным.
Марко и Люций еще немного постояли на земляном валу, вглядываясь в безмолвную тьму.
— Как по-твоему, центурион, у нас есть шансы?
Марко глубоко вздохнул, но ответил неожиданно уклончиво:
— Я знаю о готах еще кое-что. Когда они атакуют, то кричат: «Вперед к гибели и концу света!». Так кто сражается лучше — человек со здоровым страхом смерти или человек, который вовсе не боится смерти?
Люций задумался.
— Я даже знаю стихи готов, — добавил Марко.
— Ты никогда не перестанешь удивлять меня, центурион.
Марко немного подумал, а потом заговорил тихим гортанным голосом, произнося германские слова:
— Hige seed Ye bcardra, Heorte Ye cenre, Mod sceal Ye meara, pe uns mahteig lytlad.
— И что это значит?
— Это значит: «Сердце должно быть суровей, воля должна быть сильнее, битва должна быть свирепей, если силы наши ослабевают». Вот она, старинная героическая душа гота.
— Очень героическая, верно.
Марко выпрямился.
— Хотя посмотри на нас. Посмотри, с чем нам приходится сталкиваться — и сейчас, и в трудные грядущие годы. Может, ты хочешь мне сказать, что есть другой, более правильный способ относиться к миру? К тому миру, каким он стал?
Люций молчал долго, а потом ответил:
— Нет. Ты прав.
Оба смотрели в непроницаемую тьму и молчали. Им казалось, что все слова и стремления, любовь и преданность, доблесть и жертвы могут исчезнуть, их поглотит эта бездонная тьма, и из ее глубин не появится ничто, кроме еще более глубокой тьмы.
По их спинам пробежала дрожь — рядом с ними заговорил чей-то голос:
— Мать наша земля, там, на березе! Темно-янтарная бабочка, что дала нам жизнь! Когда мы поем над бескрайними равнинами, и скачем, унося наши жизни — тени в степи, она приходит, в плюмаже из белого конского хвоста, одетая для жертвоприношения, мать наша земля.
Люций обернулся, но он уже понял, кто это. Мальчик-гунн стоял у него за спиной, накинув на плечи одеяло, и его зубы сверкали в темноте.
— Но разумеется, — сказал мальчик, — у гуннов нет поэзии. Это общеизвестный факт. Они самые варварские из всех народов. Люди, что рождаются на дымящемся щите, люди, что выпускают стрелы в поисках богов.
Он еще немного посмотрел на них и молча удалился в середину лагеря, лег на землю и закрыл глаза.
Марко покачал головой, глядя на него.
— Этот мальчик…
— Знаю, — ответил Люций. — В нем что-то есть, правда? Что-то особенное.
Марко кивнул.
— Готы тоже это знают. Почему они выжидают? За что мы сражаемся? За кого мы сражаемся?
— Будь я проклят, если знаю. — Люций положил руку на плечо Марко. — Пошли, центурион. Нам тоже необходимо поспать.
Марко поморщился.
— Да уж. Завтра будет длинный день.
