Книга: От Крыма до Рима(Во славу земли русской)
Назад: К ЧЕРНОМУ МОРЮ С ДВУХ СТОРОН
Дальше: КАПИТАН ПОУЧАЕТ АДМИРАЛОВ

В МОРЕ МЕДИТЕРАНСКОЕ — СРЕДИЗЕМНОЕ

За день до весеннего солнцестояния Екатерина II подписала манифест в связи с разменом ратификационными грамотами Кючук-Кайнарджийского мира. Манифест возвестил «для всерадостного торжествования мира с Оттоманской Портой по всей Российской империи был назначен десятый день июля месяца 1775 года».
Празднование должно было состояться в первопрестольной белокаменной Москве. К торжеству готовились долго и тщательно, предусматривая пышность и помпезность каждого события. Они должны были стереть из памяти московского люда недавние зрелища, когда 10 января на Лобном месте покатилась с плахи голова мужицкого царя Емельки Пугачева и его четырех товарищей…
Лейб-гвардия готовилась маршировать в древнюю столицу на праздники, а пехотные, заурядные полки, отдохнув и оправившись после битвы с турками, ожидали тепла. Когда весеннее солнышко подсушит землю, приступят армейцы к обычным рутинным занятиям в мирное время. Минувшая война еще более возвысила авторитет генерал-фельдмаршала Петра Румянцева. На армейском поприще засветилась звезда Александра Суворова.
Праздничные торжества в Москве тянулись две недели и устроены были с невиданным размахом. Московский люд, падкий на дармовое, поили, кормили и увеселяли, будто задумали утопить в хмельном, загульном угаре воспоминания о шести тяжких военных годинах. На площади и улицы выкатывали бочонки с вином и водкой, на вертелах, над кострами переворачивались дымящиеся туши быков, кричали на каждом углу сбитенщики, зазывали торговцы разнообразной снедью.
Граф Петр Шереметев удостоился чести принимать императрицу в своем загородном имении Кусково. На устроенный им с баснословной роскошью маскарад съехалась вся именитая Москва. От Таганского холма до Кусково Старая рязанская дорога освещалась иллюминацией, повсюду горели масляные фонари.
Каждый вечер по улицам, среди пьющего и вопящего народа, в дворцовой карете разъезжал наконец-то основательно «вошедший в случай с императрицей» генерал-адъютант Григорий Потемкин. Развалясь на сиденье, он горстями бросал в толпу серебряные и медные монеты.
Вечерами же небо расцвечивалось фейерверками. На Ходынке Михаил Казаков соорудил огромную ярмарку, где нескончаемо гудели толпы обывателей. Впечатляли москвичей и грандиозные представления на Москве-реке. Сражались военные корабли, палили пушки, по речной глади раскатывалось громкое «ура!», ниспадали алые турецкие флаги с белым полумесяцем. Над ними на флагштоках взвивался Андреевский стяг…
В декабре в Пречистенском дворце состоялась церемония «отпуска» на родину турецкого посла Абдул-Керима. Теперь Григорий Потемкин, уже вице-президент Военной коллегии, в единственном числе стоял рядом с троном императрицы…
Речь посла была многословной.
— Нынешний глава престола султанской столицы, освятитель короны великолепного престола, государь двух земель и морей, хранитель двух священных храмов, светлейший и величайший государь, достоинством царь царей, прибежище света, султан Абдул-Хамид, сын султана Ахмеда, просит позволения его послу удалиться из пределов Российской империи.
В ответном слове императрицы, которое зачитал вице-канцлер Остерман, она обязывалась «утверждать счастливо восстановленное между империями тесное согласие на основании священных обязательств блаженного мира».
Возвратившись в Петербург, на Масленицу, Екатерина одним из первых принимала в своих апартаментах графа Чернышева.
— В ваше отсутствие, ваше величество, депеша получена от Сенявина. Три фрегата прибыли в Керчь из Аузы с колонистами. Успели-таки до заморозков проскочить. Видимо, в Константинополе их не задерживали. Не стоит ли испробовать проливами фрегаты военные отправить?
Екатерина приподняла брови, с легкой улыбкой бросила взгляд на Чернышева:
— Весть ты, Иван Григорьевич, принес добрую от Алексей Наумыча. А по части фрегатов не думаю, что турки настолько глупы. Для них каждый военный корабль в Черном море ножик острый. Сама удивляюсь, коим образом они пустили через проливы фрегаты с поселенцами.
Чернышев, с присущей ему изысканностью, согласился:
— Ваше величество сие верно заметили.
— Тут, Иван Григорьевич, другое дело я надумала, — продолжала Екатерина, вспомнив о чем-то. — Давеча мне Никита Иванович поведал новости из Константинополя и, между прочим, сообщил, что там купецкие люди наши объявились. Желают основать у турок товарищество для торговли с Левантом и далее с Италианскими местами.
Императрица на минуту остановилась, словно собираясь с мыслями.
— На моей памяти, как-то от азовского губернатора были сведения о тех же прошениях купца Сиднева. Торговля, сам ведаешь, для державы дело прибыльное, одначе у тех купцов товар не на чем возить. Помочь им надобно судами морскими.
Чернышев виновато улыбнулся:
— У нас, ваше величество, на Черном море ни единого судна не числится купецкого. Военных фрегатов, кроме пришлых из Архипелага, и в помине нет, сооруженных по конструкции корабельного морского строения, кроме «новоманерных», азовских. Те к морю не
пригодны.
Излагая свое мнение, Чернышев с досадой подумал: «Вновь канцлер государыне новости объявляет, а мне о том ни слова».
Маска добродушия постепенно исчезала с лица Екатерины. Не любила она прерывать задуманное на полпути. Пухлые губы ее сомкнулись жесткой полоской, теряя обычную привлекательность.
—    Как же нам быть, что предложишь?
—    Возможно, ваше величество, сподобить на сии цели военные фрегаты.
—    Коим образом?
—    Пушки убрать, станки для оных тоже. Порты орудийные закрыть и досками обшить. Флаги российские, купецкие поднять, и вся недолга.
Краешки губ императрицы приподнялись в улыбке.
— В самом деле ты недурно придумал.
— Токмо, ваше величество, фрегаты у нас старческие…
Екатерина поморщилась. Видимо, это слово ей пришлось не по вкусу.
Заметив недовольную мину, Чернышев поправился:
—    Имею в виду обветшали, ваше величество. Последние годы все, что со стапелей спускалось, в Архипелаг отсылали. А там штормы да всякая морская тварь корпуса точит. Но сколь потребно, четыре-пяток сыщем исправных. Дорога-то дальняя.
—    Ну ты поразмысли, Иван Григорьевич, на коллегии когда решите, указ мне доложишь. Сие безотлагательно предпринять надобно.
В Адмиралтейств-коллегий перебирали все суда в Кронштадте и Ревеле, потом посылали инженеров с верфей определить их состояние, посылая депеши командирам портов. Остановились на фрегатах «Северный Орел», «Павел», «Наталия», «Григорий». Потом вспомнили, что в Ливорно остались на зимовку два фрегата, «Святой Павел» и «Констанция». Решили включить в отряд дополнительно эти два фрегата. Командиром отряда определили капитана 2-го ранга Тимофея Козлянинова. Он же назначался и командиром «Северного Орла». Командиров фрегатов в Ливорно надо было менять.
Генерал-казначей Адмиралтейств-коллегий Алексей Сенявин предложил назначить командиром на «Святой Павел» капитан-лейтенанта Ушакова.
— Офицер исправный, дело знает основательно, не лежебока. За штатом в Корабельном экипаже состоит. Командующим «Констанции» рекомендую лейтенанта Ржевского. Тож офицер бывалый, ныне при мне генеральс-адъютантом состоит. Томится, в плаванье просится…
Возражений не было. Никто из адмиралтейцев, кроме Сенявина, последние четыре-пять кампаний в море не бывал и корабельный состав не знал.

 

После пасхальных праздников Чернышев докладывал императрице указ о снаряжении и отправке экспедиции.
Прежде чем подписать указ, Екатерина поинтересовалась:
— Козлянинову-то сие по плечу? Не он ли при Чесме отличился?
Чернышев иногда удивлялся памяти императрицы.
— Он самый, ваше величество. Места те знает отменно. Три кампании в Архипелаге отплавал.
Подписав указ, Екатерина спросила:
—   Когда отправятся в плаванье?
—   Не прежде чем середины июня, ваше величество. Ледоход нынче запаздывает. Переделок множество предстоит, других забот немало.
Чернышев собрался уходить, но Екатерина его остановила и кивком пригласила сесть в кресло. Взяв с соседнего ломберного столика сложенный серенький листок, с осьмушку величиной, помахала им, лукаво усмехаясь.
— Небось читывал, Иван Григорьевич, какие проказницы аглицкие? Ты-то должен знать о тех заморских шалостях более моего.
Не разжимая губ, граф растянул рот в улыбке.
Все последние дни петербургская публика на всех званных и случайных вечеринках только и занималась пересудами сообщения из Англии, помещенного в «Санкт-Петербургских Ведомостях» 23 апреля. Граф знал об этом событии еще раньше, так как выписывал газеты из Лондона. Он помнил его слово в слово. «Вчера кончился суд над герцогинею Кингстон. Она говорила в защищение себя речь, продолжавшуюся целый час, и по окончании оной была поражена обмороком. После того судьи разсуждали, следует ли освобождать ее от наложения клейма, так как от такого наказания освобождены духовные и благородные. Напоследок она удостоена сего преимущества, однако ж с тою оговоркою, что ежели она впредь то же самое преступление сделает, то право сие не послужит ей в защиту. После того лорд-канцлер объявил ей, что ей не будет учинено никакого телесного наказания, но что, как он думает, изобличение собственной совести заменит жестокость того наказания, и что она отныне будет называться графинею Бристольскою. В заключение лорд-канцлер переломил свой белый жезл в знак уничтожения брачного союза между мисс Елизаветою Чедлей17 и герцогом Кингстон».
Мысленно перебирая в памяти содержание заметки, граф незаметно переводил взгляд на императрицу. Ей давно уже за сорок, но она сохраняет прежнюю бодрость и привлекательность. Как всегда, зачесанные кверху каштановые, с темным отливом волосы открывают широкий и высокий лоб. Темные брови, венчавшие живые карие глаза, смотревшие в этот раз благожелательно на графа, украшали необычайно свежее лицо Екатерины.
«То-то тебя до сих пор влекут амурные страсти, — подумал Чернышев, — но надо же поразвлечь государыню».
— История Елизаветы Чедлей мне знакома досконально, хотя мне оная нисколько не симпатична.
Екатерина, не переставая улыбаться, взяла с ломберного столика вязанье. Не любила попусту сидеть без дела.
—    Сделай милость, Иван Григорьевич, поведай, что знаешь, кроме тебя меня некому потешить сими известиями.
—    В молодости сия девица, дочь полковника, состояла фрейлиною принцессы Валлийской. Весьма красивой и привлекательной наружности, флиртовала, ею увлекся герцог Гамильтон, якобы обещал жениться, но естественно сие не случилось.
Императрица, не прерывая занятия, то и дело вскидывала глаза на графа. Продолжая рассказ, зная характер императрицы, граф излагал события без деталей, по подробно, то, что он почерпнул из публикаций, дотошных до сенсаций, английских газет.
Очередной жертвой Елизаветы Чедлей оказался капитан Гарвей, младший брат графа Бристольского. Чары Елизаветы настолько завлекли, что он предложил ей свою руку и сердце. Родственники капитана категорически возражали, и капитан обвенчался с Чедлей тайным образом. Как часто бывает, вскоре выявилась противоположность характеров. Они часто ссорились, и жена укатила в путешествие по Европе. Всюду за молодой, красивой женщиной волочились мужчины. Даже король Фридрих II был очарован ею настолько, что впоследствии несколько лет переписывался с ней. Возвратившись в Англию, жена Гарвея продолжала увлекать мужчин, и вскоре ее прелести обольстили престарелого герцога Кингстона. Он сделал ей предложение. Герцог был несметно богат, но так как капитан Гарвей развода не давал, жена решилась на обман.
Вместе с приятельницей она наведалась в церковь, где венчалась с Гарвеем. Она попросила у нового, молодого пастора книгу регистрации, а ее подруга начала занимать пастора пустой болтовней. В это время Чедлей выдрала из книги лист с записью о регистрации ее брака с Гарвеем, и была такова… Вскоре герцог скончался, а Гарвей сделался графом Бристольским.
— Герцог завещал свое богатство супруге, — заканчивал свой рассказ Чернышев, — а родственники герцога судились с ней, но суд признал законное право дюкесы. Насколько мне известно, оная нынче слывет богатейшей женщиной в Англии.
При последних словах граф приподнялся, а Екатерина, протянув ему руку для поцелуя, отложила в сторону вязанье.
— Ну и потешил ты меня, Иван Григорьевич, развеял скуку.
Вставая, императрица, стараясь незаметно потянуться, спрятала улыбку.
— Не позабудь уведомить Никиту Ивановича о затеваемом вояже.

 

* * *
Обычно кто-нибудь из офицеров, проживавших в казарме Петербургской Корабельной команды, приносил в комнату свежие «Санкт-Петербургские Ведомости». Там тоже судачили о похождениях английской дюкесы.
—   Аи да проныра!
—   Водила за нос мужское сословие!
—   В России подобную красотку быстро раскусили бы!
—   Не скажи, и у нас простофилей меж нашего брата вдоволь!
Старшие возрастом и более рассудительные высказывались по-иному:
— Нашенские девицы к таким непристойностям не приучены!
Ушаков поначалу в споры не вступал, отмалчивался, но потом ответил.
Сослуживцы подшучивали, зная непростой характер своего товарища.
— От бабы обществу вред один. От них все беды, а то и зло. Касаемо дюкесы, в Библии сказано, сладострастная заживо умерла.
Офицеры смеялись:
—    Не будь баб, и ты бы на свет не появился.
Ушаков не смутился:
—    Сие иная стать. На то воля Божия…
— Погоди, тебя припрет, петухом закукарекаешь…
Все пересуды забывались на следующий день. Весеннее солнышко припекало все сильней. Капитан 2-го ранга Козлянинов подгонял командиров фрегатов, отправляющихся в поход.
— Орудья поживей со станков снимайте. В интрюм прячьте, замест балласта. Станки разбирайте. Пушки по три штуки на борт оставьте. Трюма чистите, драйте с песком. Товар принимать по описи.
С Ушаковым и Ржевским разговоо у Козлянинова был отдельный.
— Фрегаты вас в Ливорно дожидаются. Команды заменять будете полностью, всех служителей, матросов. Посему надлежит в Корабельной команде отобрать полный штат. Известно, здесь самые худые матросы. Отменных на эскадру в Кронштадт давно забрали.
Но и здесь посреди рекрутов отыскать надобно, кто поздоровей. Путь долгий, успеете вышколить.
Козлянинов ткнул пальцем в Ушакова:
— Ты, Федор Федорович, пойдешь со мной, на «Северном Орле». А ты, — он перевел взгляд на Ржевского, — на «Павле», у Скуратова. Экипажи свои настропалите. Служителям вахту нести исправно, для выучки. Адмиралтейств-коллегия предписала вояж сей пользовать для практики офицеров. Баклуши не бить. Море Средиземное познать наиполно. Глядишь, выпадет вновь с кем схватиться. Мы-то к Чесме добирались ощупью.
15 июня 1776 года отряд Козлянинова снялся с якорей и покинул Кронштадтский рейд. Следующее рандеву было назначено на первой стоянке в Копенгагене.

 

* * *
После замирения Порта не спешила очистить Крым от своих янычар. Под видом всякого торгового люда оставляла их в татарских селениях, надеясь там удержаться надолго.
Русский посол в Константинополе, князь Николай Репнин, каждую неделю навещал рейс-эфенди, настоятельно требовал «немедленно и без изъятия выехать из всей Крымской области всем оставшимся там турецким военным людям». Репнин не хотел оставлять эту обузу своему преемнику. Канцлер, Никита Иванович Панин, тоже не оставлял посла в покое. «По приближающемуся Вашему скорому из Царьграда, — сообщал он, — обратному в отечество отъезду мы за нужно признали, что по постановлению 5-го артикула последнего вечно мирного трактата министр наш второго ранга, при Вас еще при Порте Оттоманской себя аккредитовав, прямо в дела вступить мог, к чему мы назначили бывшего доныне в Швеции резидентом нашего статского советника Александра Стахиева, в характере чрезвычайного посланника и полномочного министра. Который для наибольшего в пути поспешания в переезд свой чрез турецкие владения сказывать будет принадлежащим к Вашему посольству».
Стахиев появился в турецкой столице в те дни, когда из далекого Петербурга прибыл кабинет-курьер. События такого рода случались нечасто. И тогда размеренная прежде жизнь посольства нарушалась. Все его обитатели, от посла до последнего служащего, задерживались на службе дольше обычного. В довольно жаркий августовский день, в Буюкдере, престижном пригороде турецкой столицы, где располагался загородный посольский дом, царило необычное оживление. Срочно снимали копии с отправляемых в коллегию документов, шифровали секретные депеши, наводили различные справки. Посланник Александр Стахиев долго совещался с советником, греком-фанариотом, Александром Пинием. Пиний лучше всех в посольстве знал обстановку в Константинополе. Выходец из Фана-ры, квартала, где располагался греческий патриарх, Пиний три десятка лет верно служил интересам России. Вместе с ним Стахиев обсуждал, как лучше исполнить только что полученный из Петербурга высочайший рескрипт, который гласил: «Для учинения на деле начала и опыта беспосредственной торговли вИталию и турецкие области, признали мы за нужно отправить туда несколько судов с товарами, из коих четыре уже пошли в путь оный из Кронштадта, а два приказано от нас снарядить и нагрузить в Ливорне из оставшихся там судов нашего флота. В числе сих фрегатов пять снаряжены в образе и виде прямо купеческих судов, а шестой оставлен один в настоящей своей военной форме для прикрытия оных на походе от африканских морских разбойников».
— Для успешного исполнения надобно отрядить под видом консула служителя нашего, — посоветовал Пиний. — А самое подходящее послать драгомана нашего, Лошкарева Сергея Лазаревича, к Дарданеллам. Там он встретит сии суда и к нам сноситься будет.
Зачитав Лошкареву высочайший рескрипт, Стахиев объявил драгоману-переводчику, что он будет исполнять обязанности консула у входа в Дарданеллы.
Слушая Стахиева, Лошкарев в глубине души возмущался. «Сколь долго тяну здесь лямку драгомана, а всепо службе не удосуживаются повысить чином».
—   Ваше превосходительство, дело сие вновь для меня и не столь простое…
—   Да, весьма, но надобно постараться. Вы, Сергей Лазаревич, не раз бывали в Дарданеллах, насколько я успел узнать. Кроме вас, никто не справится.
—   Быть может, и так, но турецкие начальники привыкли трактовать с людьми рангом повыше моего.
—   Сергей Лазаревич, — понимающе произнес посланник, — вы же разумеете, что не в моей власти чины присваивать. Что я могу сделать, так это представить к очередному чину в коллегию. Но я вас вполне понимаю. Потому поедете к Дарданеллам в качестве вице-консула. Получите тысячу левков, на первые расходы, заведете книгу шнуровую для всех записей, в помощь возьмите нашего студента Ивана Равича для разных посылок. Надеюсь получить от вас доказательства вашей преданности и усердия. Поезжайте с Богом.
Перед отъездом посланник передал Лошкареву письмо для Козлянинова.
«Милостивый государь мой, Тимофей Гаврилович! Податель сего, находящийся при мне переводчик Сергей Лазаревич Лошкарев, посылается в Дарданеллы навстречу к вашему высокоблагородию и для провожания Вашего с всея Вашею свитою оттуда сюда, почему прошу удостоить его по своей полной доверенности. Опасаюсь, чтобы в Дарданеллах не воспоследствовало затруднений в пропуске сюда Вашего собственного военного фрегата, я с достаточным наставлением поручил ему об отвращении того всячески стараться».
Прибыв на место, исполнительный драгоман — вице-консул уведомляет посланника. «12 сентября благополучно прибыли в Дарданеллы. А на другой день был я на визите у здешних начальников, которые приняли меня весьма дружески. А здешний диздарь, т.е. комендант крепости, не очень уверился, что я прибыл на место консула, и говорит, что я конечно имею какую-либо другую комиссию, однако он как зная меня и в некоторых комиссиях уже опробовал меня, то и теперь уверен, что сей мой приезд ему ничем не подозрителен; тогда я ему отвечал, что окромя сего приезжал сюда два раза и по отъезде моего от двора их никакого нарекания не имели. А приехал только для единого порядку в проезде судов и купцов, за неимением здесь нашего консула».
Прочитав донесение Лошкарева, посланник несколько успокоился, но тут же пришла новая депеша от графа Панина, с пометой: «Апробавано ее императорским величеством 12 сентября 1766 года». Панин сообщал, отправленные суда находятся, по-видимому, на подходе к Средиземному морю. Но подчеркивал главную мысль, что необходимо принять все меры для пропуска судов через проливы. «Сие мое примечание, — излагал главное Панин, — имеет служить единственно к показанию Вам, что не в нашей уже воле остановить явление сих судов в Константинополе… Но в теперешнем вопросе весьма удалены мы от того, чтоб потворствовать прихотливым затеям министерства турецкого… Другим пособием представляется здесь ясное и откровенное изъяснение самого дела министерству турецкому, которое и поручает Вам государыня императрица учинить в дружелюбных, но тем не меньших твердых и точных выражениях».
Заканчивался первый осенний месяц, а Козлянинов и его подопечные не появлялись. Лошкарев нанял барку у местных рыбаков, отправил Ивана Равича к острову Тенедос.
— Сие место самое удобное для стоянки судов перед входом в Дарданеллы. Дожидайся там наших фрегатов. Передашь мое письмо их старшему, флота российского капитану Козлянинову.
Отправив Равича, Лошкарев разослал в ближайшие бухты и гавани своих людей, узнать у капитанов прибывающих туда иностранных судов, не встречали ли они на своем пути русские фрегаты. Нет, не попадались, отвечали все капитаны…
* * *
Наступила пора затяжных осенних штормов, в Ливорно уже готовились к переходу в Дарданеллы два первых фрегата, «Григорий» и «Наталия». Козлянинов решил отправить их, не дожидаясь остальных трех. На «Павле» обнаружилась течь. «Констанция» и «Святой Павел» только-только заканчивали переоборудование. Предстояла погрузка товаров, дело канительное. Козлянинов собрал всех командиров фрегатов, объявил регламент плавания, для всех обязательный:
« — Следуя из Ливорно быть всем неразлучно;
—   ни в какие порты без крайней нужды не заходить;
—   при разлучении за туманами, штормами и прочая быть в местах рандеву, мною указанным;
—   для салютаций и почестей морских поступать по правилам купецких кораблей;
—   купецких кораблей всех народов ни под каким видом не останавливать;
—   с морскими разбойниками в стычки не ввязываться;
—   в случае нужды в порты Средиземного моря христианских держав вы можете заходить без опаски, кроме французских, гишпанских и неаполитанских…
—   намерение сей экспедиции сверх перевоза товаров состоит в практике молодых офицеров, также и нижних служителей…
—   настоящая потребность в штурманах требует, чтоб за ними прилежнее наблюдали — брать обсервации, амплитуду и высоту солнца, исправление и высоту глаза, мест ширину и склонение компаса;
—   будучи в иностранных портах, служителей содержать во всяком порядке, чистоте и совершенной воинской дисциплине и крепко смотреть за ними, чтоб ни малейших непристойных поступков и побегов не чинили».
Зачитав скороговоркой основные пункты наставления, Козлянинов еще раз напомнил командирам:
— Сие все блюсти неукоснительно. Подробную инструкцию получите в свои канцелярии.
Первыми покинули рейд Ливорно фрегаты «Григорий» и «Наталия». Почти два месяца трепали их штормы, встречный ветер неделями заставлял лавировать. Иногда за сутки продвигались по курсу на две-три мили.
В первых числах декабря оба фрегата начали разгрузку товаров у причалов Константинополя.
29 декабря отдал якорь у острова Тенедос «Северный Орел». Из Ливорно Козлянинов повел остальные три фрегата к Мессинскому проливу. Пока не обогнули Апеннины, фрегаты держали строй. На траверзе Ионических островов ночью заштормило, поднялся ураганный встречный ветер, корабли раскидало в разные стороны. На первом рандеву, в Архипелаге, выяснилось, что все фрегаты потекли. Особенно пострадал «Павел». Козлянинов распорядился идти каждому по готовности, самостоятельно.
Спустя три недели после прихода «Северного орла» подоспели один за другим «Святой Павел» и «Констанция». Последним в Константинополе в начале февраля ошвартовался у причалов «Павел».
С появлением в Константинополе первых фрегатов Стахиев начал зондировать настроение турецких властей. Министр иностранных дел султана, рейс-эфенди, вначале уклонялся от прямого ответа, ссылался на необходимость согласования с капудан-пашой и таможенниками.
Пока «Григорий» и «Наталия» разгружались, из Петербурга пришла депеша: «Отдать отправленные на оных товары находящимся там комиссионерам и корреспондентам нашего придворного банкира барона Фредерикса, а по сдаче оных и по приемке в обратный путь грузов своих… отправить их обратно через Константинопольский пролив, яко суда нагруженные таможенными товарами прямо в Керченскую гавань. А за важную услугу от вас сочтем мы, когда предуспеете вы и прикрывающему военному фрегату исходатайствовать от Порты свободу пройти Константинопольским каналом в Черное море под равным предлогом конвоирования пришедших с ним торговых судов».
Читая депешу, посланник тяжко вздыхал: «Дай-то Бог суда с товарами пропустили бы нечестивцы».
Как раз в эти дни в Стамбуле сменилась власть, новым верховным визирем стал Мехмед-паша. Стахиев задумал произвести впечатление на склонных к пышным церемониям турок. Он попросил командиров фрегатов облачиться в парадные мундиры и сопровождать его к визирю.
— И прикажите вывести свои фрегаты в гавань при построении всех экипажей, дабы явить визирю ошеломление, — попросил Стахиев офицеров.
Получилось довольно неожиданно для турок, о чем сообщалось в записке, посланной в Петербург: «…с какою церемониею ее императорского величества чрезвычайный и полномочный министр Стахиев сделал свое первое посещение новому Верховному визирю — Посланник как из Перы в Царьград, так и обратно в Перу переправлялся в своей четырнадцативесельной барке, предваряем восемью шлюпками находящихся здесь четырех фрегатов российских, по четыре в ряд, а за ними следовали пять наемных турецких лодок. При мимошествии фрегатов матросы стоя там на реях кричали «Ура!».
Однако хотя картина получилась и впечатляющая, турки упорствовали и не соглашались пропускать фрегаты под купеческими флагами.
Рейс-эфенди ссылался на возражения капудан-паши.
—    Ваши фрегаты некоторые состояли в войне с нашим флотом в Архипелаге. Да и не только корабли, но и офицеры многие, на сих кораблях находящиеся.
—    Что было, то прошло, — ответил Стахиев, — не вечно же нам с вами враждовать.
Рейс-эфенди замотал головой, нахмурился:
—    Если ваши корабли покажутся у берегов Крыма, что подумают о высокочтимом султане наши крымские собратья?
—    Пусть ваш капудан-паша посмотрит наши фрегаты, что на них есть устрашающего, — настаивал посланник.
Спустя некоторое время на фрегаты наведались присланные капудан-пашой таможенники. Осмотрели все палубы, заглянули в крюйт-каморы. Везде пусто, никаких боевых припасов нет. По все равно визирь не давал разрешения судам идти в Черное море.
Стахиев слал депеши в Петербург, оттуда отвечали, настаивали на разрешении. Курьеры скакали две-три недели туда и столько же обратно. Экипажи томились на фрегатах, турки не разрешали сходить русским морякам на берег. Лошкарев донес из Дарданелл: «Здесь турки опять начали говорить о войне…»
Ушакову приелось монотонное, в жару, томление экипажа.
— Распорядитесь спустить шлюпки, — приказал он лейтенанту, — устроим гонки, пускай служители разомнутся.
Вместе с офицерами он спустился в одну из шлюпок, кивнул в сторону султанского дворца.
— Держать на ту лощину зеленую. Надобно на Босфор хотя бы издали взглянуть, там и наше родное море Черное…
Прогулка закончилась не совсем ладно. Пришлось объясняться с посланником.
«Покорнейший рапорт командующего фрегатом «Святой Павел» от 27 июня. В долговременную здесь в Константинополе с фрегатом бытность при нынешнем жарком времени летнем, находясь служители всегда на фрегате, не имея довольного моциона сего числа проезжая на шлюпке проливом в сторону Черного моря и подходя к месту, называемому Далма Бакчи, вблизи оного, против лощины, где нет никакого строения, я с бывшими на шлюпке офицерами сошли на берег, а шлюпка с семью человеками матроз при одном квартирмейстере осталась для обжидания нас близь берегу под парусами и, по несильному прохаживании возвра-тясь к тому месту, оной не нашли… Свидетели, местные жители сказали, что оная с гребцами взята под караул за то, якобы матрозы на оной песни пели…»
Видимо, в Петербурге в конце концов поняли, что упорство турок не сломить. Пробный камень не попал в цель. В последних числах сентября очередной кабинет-курьер доставил рескрипт императрицы.
«Усматривая из последних Ваших депешей от 24 июля, что министерство турецкое остается непреклонно в отношении пропуска наших фрегатов чрез Константинопольский пролив, признаем мы за нужное возвратить их сюда тем же путем, которым дошли они до места ныняшнего их пребывания».
22 октября «Святой Павел» с «Констанцией» выбрали якоря и последними покинули негостеприимный Стамбул. Еще месяц с лишним готовились к переходу в Ливорно фрегаты на рейде острова Тенедос.
Ураганные ветры крутили фрегаты на открытом рейде, якоря не держали. Ушаков получил предписание Козлянинова: «По худости здешнего рейда, как стоя на оном, ныне в зимнее время всегдашними крепкими ветрами суда с якорей, а особливо знаю порученный вашему высокоблагородию фрегат дрейфует, от чего и стояние здесь на якоре подвергается опасности. Соблаговолите ваше высокоблагородие, при первом способном ветре отправится отсель вместе с фрегатом «Григорий» в остров Зею… До моего прихода по способности тамошнего порта исправить фрегат сей следует, чтоб готов был к продолжению дальнего похода для надлежащей военной осторожности от барбарейских судов и от дульцениотов соблаговолите поставить, чтоб было у вас на фрегате по 10 пушек на стороне».
Прочитав предписание, Ушаков расправил плечи, вызвал лейтенанта, мичмана, констапеля.
— Порты расколотить! Пушки из трюма вызволить! Станки оборудовать!
Западные ветры задерживали выход эскадры. С якорей снялись за неделю до нового года.
Из шканечного журнала эскадры Козлянинова, в кампанию 1778 года.
« — 1 января. Эскадра лавирует у мыса Спартивенто.
—    11 января. Вошли в Мессинский пролив.
—    13 января. Стали на якорь в Мессинском заливе.
—    16 января. Снялись с якоря и пошли к N.
—    17 января. Стали на якорь на Ливорнском рейде.
—    29 января. С фрегата «Павел» выпалено 85 пушек.
—    5 февраля. Фрегаты «Святой Павел» и «Констанция» вошли в гавань.
—    9 апреля. Фрегаты «Павел» и «Констанция» вышли из гавани». Оба фрегата направились в африканский порт Танжер для отвозу посланника и производства описи города, порта и гавани.
«— 7 августа. Эскадра, фрегаты «Северный Орел», «Святой Павел», «Григорий», «Наталия», снялась с якоря и вышла в море под командой капитана 1 ранга Козлянинова. Новое звание ему присвоили еще в январе».
Эскадра направилась к Гибралтару, где было назначено рандеву с двумя фрегатами, которые прибыли спустя две недели. Эскадра была в полном сборе, но выяснилось, что на «Григории» и «Павле» открылась сильная течь. Козлянинов собрал на совет командиров. На «Григории» течь оказалась под самым днищем. В таком случае устранить неисправность можно было только на специальном оборудовании, на берегу, куда судно вытаскивали и наклоняли путем так называемого килевания. «…к продолжению похода к российским портам, — как доносил Козлянинов, — оказалось опасным, а особенно по столь позднему осеннему времени пуститься через океан, и как в Медитерании время для килевания еще позволяло, то с общего командующих согласия, положили: возвратиться для исправления фрегатов в тамошние порты, где и зимнее время препроводить. И отправясь из Гибралтара 13 сентября прибыл со своею эскадрою 29 числа на ливорнский рейд благополучно, где получил от вице-президента графа Чернышева ордер с прописанием высочайшего повеления, что зимовать ему эскадрою в италианских портах Ливорне или Ферао».

 

* * *
Не понапрасну Козлянинов предупреждал своих подчиненных о необходимости быть в готовности отразить возможные козни берберебийских пиратов из Ал-ясира и дульциниотов из Адриатики. Отправляя Ушакова из Константинополя в Ливорно, он предписывал: «По несогласию между Англией и американскими колониями, которые для поисков одних над другими имеют великое число арматорских судов на тех морях, которые мы проходить должны, то и должно иметь от них великую осторожность от внезапного нападения и как в числе последних бывают и французские корабли, тем более оная осторожность предписывается». Знал Козлянинов по прежней своей службе в английском флоте, что еще сотню лет назад, используя свое превосходство на море, «Владычица морей», на время войны, узаконила грабеж своими каперами-арматорами торговых судов нейтральных стран.
В теплом Медитеранском море готовилась переждать океанские штормы эскадра Козлянинова, а в ту же пору, на другом, противоположном конце Европы, у мыса Норд-Кап, американские и английские каперы потрошили торговые суда Голландии, Дании, Ганзы и россиян.
Об этом докладывал Екатерине первоприсутствующий Коллегии иностранных дел Никита Панин, которого за глаза величали «канцлером». По сути, он давно заслужил это звание, но императрица не удостаивала его своим вниманием за тесную связь с ее сыном, Павлом…
—    Ваше величество, посланники наши доносят из Европы, купцы терпят убытки великие на северных путях к Белому морю от разбоя каперов американских Да английских.
—    Сие прискорбно, не почитают державу нашу, — поморщилась императрица. — Приструнить их надобно. Обговори сие с графом Чернышевым.
При первом же появлении Чернышева в ее апартаментах она вспомнила доклад Панина и начала разговор без околичностей:
— Англичане с американцами не помирятся ни как, а нам в убыток их распря. Торговлю рушат нашу с европейцами.
«Не позабыла, — досадовал граф, — опять хлопот не оберешься. Послать-то в те края некого, флагманов достойных, раз-два, и обчелся».
— Англичане, ваше величество, по своим законам поступают. Прошлым столетием «Навигацкий акт»18 сочинили на свою пользу, прибыль немалую собирают с купцов. Нынче и нам следует свои интересы блюсти. О том мы с Никитой Иванычем соображение имеем.
Императрица впервые слышала о «Навигационном акте» англичан. Ее обычно раздражала неосведомленность, но сейчас она вида не подавала. Чернышев много лет провел в Англии и тамошние порядки знал лучше всех приближенных.
—   Теперь-то что предпримем, Иван Григорьевич?
—   Снарядим эскадру, ваше величество, пошлем по весне к Норд-Капу крейсировать. Урезоним арматоров.
—   Так-то по делу, — согласилась императрица, но графа не отпустила.
—   Помнится, Иван Григорьевич, ты мне запрошлым годом поведал о проделках герцогини Кингстон.
«Еще что», — не показывая виду, неприязненно подумал граф. На днях он получил письмо от англичанки. Она вдруг расщедрилась ни с того ни с сего и довольно назойливо просила его, графа Чернышева, принять от нее в дар полотна каких-то живописцев. Граф до сих пор был в недоумении, что ответить досужей дюкесе.
—   Как же, помню, ваше величество, — через силу улыбнулся граф, — довольно настырная особа.
—   Вот и я о том же толкую, — словно обрадовавшись, в тон Чернышеву ответила императрица. — Посол наш Симолин надоел мне письмами. Напрашивается сия персона в гости к нам. Якобы в Англии ее оскорбительно обижают. На днях посол переслал мне ее письмецо. Неизвестно по какой причине, вдруг предлагает принять от нее в дар несколько живописных картин.
Екатерина смолкла на мгновение. Список картин дюкеса сообщила, и императрица уже пометила желательные ей картины из галереи, доставшейся дюкесе по завещанию от мужа. Теперь Екатерине не терпелось не столько, чтобы поскорее познакомиться с герцогиней, сколько полюбоваться ее подношениями.
Как понял Чернышев, дело оставалось за малым, коим образом, без особой огласки, переправить подарки в Петербург.
—   У нас в Ливорно, ваше величество, эскадра Козлянинова зимует по вашему повелению. По весне оная прибудет в Кронштадт. Им как раз с руки, пойдут Английским каналом. Мыслю, для них сие не составит особых забот.
—   Вот и славно, Иван Григорьевич, распорядись об этом.
Гарновского императрица отправляла в Лондон с двумя поручениями.
— Явишься к послу, он сведет тебя с Чарлзом Фоксом. Оный наш дружок. Передашь ему мое письмо, — Екатерина протянула Гарновскому конверт. — Сей вельможа вхож в парламент. Пояснишь ему, что мы вскоре затеваем дело, дабы оградить нашу морскую торговлю от арматоров. В Лондоне наверняка об этом уже прознали. Посланник их Харрис, ты его знаешь, прохвоста, вне сомнения, повестил своего министра. Так ты обяжи Фокса, дабы он парламентариев своих от меня успокоил, что мы с Англией впредь Дружбу терять не станем.
Гарновский спрятал конверт, хотел встать, но Екатерина его остановила:
— Другое дело. Посол познакомит тебя с герцогиней Кингстон. Ты небось о ней наслышан. — Гарновский засмеялся. — Так вот тебе задача. Сию особу в Англии недолюбливают, житья не дают. Видимо, она куда перебраться желает. Поможешь ей во всем. Фоксу передашь, я его отблагодарю…
Гарновский в точности исполнил поручение императрицы. Фокс утихомирил разгоревшиеся было страсти парламентариев после сообщения министра иностранных дел. Герцогиня Кингстон в его сопровождении покинула Лондон и благополучно обосновалась на французском берегу в порту Кале, заодно, несмотря на преклонный возраст, страстно влюбилась в Гарновского.
* * *
Герцогство Тосканское по климату мало чем отличалось от своего южного соседа, Королевства Обеих Сицилии. И здесь и там времена года плавно, незаметно для глаза переходили из одного состояния в другое. Потому-то в первый весенний день на водной глади Ли-ворнской гавани яркие солнечные блики переливались точно так же, как и в предыдущий, последний февральский день. Русские моряки давно облюбовали эту уютную гавань в Тоскане, герцогстве, дружественном с Австрией, союзником России.
* * *
По бухте последние дни заметно оживилось движение шлюпок между берегом и кораблями русской эскадры. Корабли пополняли запасы провизии свежими овощами, наливались водой перед дальним переходом на Балтику. Предстоящая стоянка в Гибралтаре не бралась в расчет. Там предполагалось пробыть день-два.
Накануне выхода на борт «Северного Орла» поднялся курьер из Петербурга, доставил срочную депешу из Адмиралтейств-коллегий. Прочитав депешу, Козляни-нов долго вертел ее в руках, покашливая, поглаживал в недоумении бритый подбородок. Было от чего опешить. В этой бумаге ему предписывалось исполнить высочайшее повеление, и при том самым лучшим образом. Глядишь, и шею себе сломаешь, карьеру испортишь. Кого отрядить? Перебирал в уме всех командиров. Вроде бы, как на подбор, дело знают, служат исправно. Но задание-то было необычное, деликатное, связанное с женщиной. Как и всякий кронштадтский офицер помнил он, в свое время только и толковали промеж себя моряки об этой весьма авантюрной англичанке. А ну-ка шашни заведут по пути? Чем черт не шутит. Остановил свой выбор на Ушакове. Собой молодец, но един среди нас не падок до баб.
Вызвав Ушакова, досконально пояснил ему задачу, возможные нюансы.
— До Английского канала пойдем все вместе. Там по моему сигналу разделимся. Ты с «Констанцией» отправишься на рейд Кале. Отыщешь сию особу, перевезешь ее со всем скарбом на свой фрегат и присоединишься ко мне. На Доверском рейде буду вас поджидать. Там разберемся, что к чему. Подробную инструкцию получишь от меня на Гибралтарском рейде.
На следующий день эскадра Козлянинова снялась с якоря. На пристани толпились ливорнцы, махали руками, шляпами с лентами. Больше среди провожавших явно просматривалось женское сословие, дамы и девицы…
* * *
В Петербурге снег еще не сошел, Нева местами начала вздуваться. В Адмиралтейств-коллегий вице-президент и генерал по флоту Чернышев принимал контр-адмирала Хметевского. Опытный, пятидесятилетний моряк, герой Чесмы, бывший в том бою командиром Козлянинова, просился в отставку. У вице-президента намерения были совсем иные. Кроме Хметевского некому было возглавить экспедицию в предполагаемом дальнем вояже. Екатерина одобрила выбор Чернышева.
—   Болезни одолели, ваше сиятельство, поясницу часто ломит. Ногами слаб стал, ноют к непогоде, — виновато объяснял Хметевский, смущенно улыбаясь, — откровенно потянуло меня в последнее время к отчим местам в деревеньку на Переславщине…
—   Будет, Степан Петрович, — укоризненно ответил Чернышев, прохаживаясь по кабинету. — Деревенька потерпит годик-другой. Бери пример с начальника своего прежнего, Спиридова Григорья Андреича. Он тебя на полтора десятка годков старше, на палубах
кораблей, почитай, полсотни кампаний протопал, хворал частенько, ан в отставку запросился токмо три годика тому назад.
Хметевский смущенно опустил глаза, а Чернышев, меняя тон, продолжал:
— Ее императорское величество вручает тебе эскадру в пять вымпелов для пресечения каперских нападений на суда наши купецкие. В Северном море крейсировать предписывается от Норд-Капа до Кильдина и далее к осту. Эскадра твоя нынче в Ревеле зимует. — Чернышев добродушно ухмыльнулся. — Возвернешься, тогда и о деревеньке потолкуем, а быть может, и сам передумаешь.

 

* * *
Эскадра Козлянинова стала на якоря на рейде Гибралтара в день весеннего равноденствия. Вечером шлюпка доставила Ушакову ордер от капитана 1-го ранга Козлянинова. «21 марта 1779 года на Гибралтарском рейде, на якоре, — сообщал Козлянинов по всей форме. — Я, имея высочайшее повеление чрез его высокографское сиятельство графа Ивана Григорьевича Чернышева, чтобы обретающуюся в Кале госпожу дю-кес Кингстон, как оная оттуда изволит ехать в Россию морем, принять на врученную мне эскадру, того ради соблаговолите ваше высокоблагородие, с порученным вам фрегатом и с фрегатом «Констанциею» в продолжении нашего отсель путеплавания до Довера следовать вместе с эскадрою, а от Довера, или когда будет у меня на фрегате сигнал, на фор-брам-стеньге синий с красным в девяти штуках шахматный флаг, тогда следовать вам в Кале, а буде противные ветры идти вам к французским берегам не дозволяет, то имея вы лоцманов можете зайти в Доунс и там, проводя дурные погоды, следовать в Кале. Подходя к тому месту будут оттуда высланы к вам лоцманы, по прибытии ж вашем в Кале, явясь к госпоже дюкес с пристойною учтивостью донести, что вы приехали для нее, изъявив при том, что по неспособности тамошнего рейда, стоять весьма опасно и не должны вы пробыть там не более, как три дня, так как возвращение ваше к эскадре весьма нужно; ежели оная госпожа дюкес на ваши фрегаты изволит сесть, то принять ее со всяким почтением и учтивостью, а если на ваших фрегатах ехать не пожелаете, то испрося повеление, не мешкая следовать оттуда за мною; имеющихся у вас аглинских лоцманов ссадить по способности на аглинский берег с заплатою, сколько им следовать будет, я ж с эскадрою, пройдя Аглинский канал, буду вас поджидать, а ежели вы проходя Аглинский канал, меня около сих мест не найдете, то соблаговолите следовать в Ельсинор, где назначен генеральный рандеву всей эскадре, а ежели во время следования вашего до Довера в пути разлучимся, то соблаговолите для соединения со мной в прежде назначенный рандеву в Доуне, откуда вы имеете отправиться в Кале, о чем от меня господину командующему фрегата «Констанция» предписано».
Английский канал, как тогда именовали Ла-Манш, встретил эскадру Козлянинова неприветливо, встречным ветром и штормом. В середине апреля фрегаты отдали якоря у английских берегов, на рейде Дувра.
На «Северном Орле» затрепетал на ветру синий флаг с красными, в шахматном порядке, квадратами.
— Отрепетовать сигнал, — распорядился Ушаков и скомандовал тут же: — По местам стоять, с якоря сниматься! Паруса ставить!
Закрутился шпиль на баке, наматывая на барабан якорный канат. Забегали матросы, карабкаясь по вантам, расходясь проворно по реям, начали распускаться паруса.
—   Якорь встал! — донесся с бака зычный бас боцмана. Это означало, что якорь оторвался от грунта и теперь судно свободно держится на воде.
—   Лево на борт! — раздался голос командира. — На румб зюйд держать!
С правого, подветренного, борта выходила на ветер и заходила на корму «Святого Павла» «Констанция».
Пока переходили к Кале, море несколько успокоилось, шторм поутих. Отдав якорь, на «Святом Павле» спустили шлюпку. Принарядившись в парадный мундир, Ушаков отправился на берег. Затруднений в розыске дюкесы испытать не довелось. Знатную по роскоши и богатству англичанку знало полгорода. Да и сама дю-кеса, получив уведомление от графа Чернышева, не первый день прогуливалась неподалеку от пристани. Представившись, Ушаков доложил о прибытии, вежливо спросил о здоровье, и когда дюкеса пригласила к себе, галантно предложил руку.
По пути и беседуя в своем шикарном особняке, герцогиня без какого-либо стеснения, во все глаза, чуть ли не в упор разглядывала русского моряка. Любуясь его довольно привлекательной внешностью, дюкеса с разочарованием для себя отметила холодность командира фрегата и явное нежелание принимать какие-нибудь от нее знаки внимания и расположения. Казалось, что он пропускает мимо ушей все ее комплименты и с полным безразличием относится к ее персоне. Такое невнимание к себе дюкеса испытывала впервые.
Ушаков же только и расспрашивал герцогиню о ее планах, какой багаж предстоит принять на борт фрегата, какие есть просьбы.
Когда дюкеса сообщила, что не намерена отправляться в Петербург на фрегате, а только отошлет багаж, Ушаков обрадовался: «Слава тебе Господи! Баба с возу, кобыле легче».
Тут же она показала свою поклажу, несколько добротных ящиков, заколоченных наглухо. Дюкеса пояснила, что в них весьма ценное содержимое.
На следующий день не один рейс совершила шлюпка к пристани, пока не перевезли и не погрузили на фрегат несколько ящиков.
Из рапорта Козлянинова графу Чернышеву от 9 апреля 1779 года: «По отправлениям моем из Гибралтара прошедшего марта 22 числа со всею эскадрою прибыл я благополучно в Англию сего апреля 9 числа, и будучи близ Довера и в виду Кале, два малые фрегата «Св. Павел» и «Констанция» отправил для принятия дюкесы Кингстон, я ж с прочими фрегатами остановлюся у Довера для взятия лоцмана к прохождению банок в выходе канала и для обождания фрегатов «Павла» и «Констанции» по исполнении чего немедленно отправляюсь в путь».
Козлянинов внимательно просматривал в подзорную трубу дальний горизонт под французским берегом. На море вновь штормило, и Козлянинов снялся с якоря и перешел на видимость рейда Кале. Дальнейшие события он изложил в очередном рапорте Чернышеву: «По отправлении моем от Диля 21 числа апреля, подошед к Кале на вид онаго, я остановился на якоре для принятия дюкесы Кингстон, которая за продолжавшимися крепкими ветрами непрестанно, приехать на мой фрегат не могла. По утешении ж несколько сих ветров, она переехала на фрегат «Св. Павел» и с оным подошед к нам на близость, со всеми находящимися при нем грузами перешла на мой фрегат и ныне находится на оном. Имевшиеся некоторые вещи ее погрузив, как на мой фрегат, так и на фрегат «Св. Павел», немедленно в путь отправился, а сего мая 3 числа пришли в Копенгаген, на рейд, где соединилися с фрегатами «Григорий», «Наталия» и «Констанция», которые пришли сюда прошлого месяца 27 числа».
По пути в Кронштадт, на подходе «острова Борнхольма встретились с идущею для крейсерства нашею эскадрою под командою контр-адмирала Хметевско-го», — делился своими новостями Козлянинов в очередном донесении в Петербург. Обе эскадры подобрали паруса, легли в дрейф.
Нечасто выпадают такие встречи в безлюдном море. Пересеклись курсы боевых товарищей, сослуживцев. Десяток лет тому назад испытали огнем и водой, а потом и медными трубами братское единение Хметевскии и Козлянинов на одном корабле в Чесменском бою. Как не сойтись, не пропустить чарку-другую? Доведется ли свидеться еще раз? Море, стихия своенравная, сантименты для нее пустой звук…
13 мая эскадра Козлянинова завершила последний переход, и флагман рапортовал вице-президенту Адмиралтейств-коллегий: «Ныне же имею счастие донести B.C., что по окончании кампании нашей со всей врученной мне эскадрою пришел благополучно в Кронштадт; команда служителей на всех эскадры моей фрегатах, обстоит благополучно».
Зная, с каким нетерпением императрица ожидает прибытия фрегатов, Чернышев буквально на следующий день доложил об успешном окончании плавания и положил на стол «Всеподданнейший рапорт мая 15. Находившиеся в иностранных местах, отправленные в прошлом, 1776 году с товарами 3 фрегата и один для эскорту сего мая 13 числа под командою флота капитана 1 ранга Козлянинова прибыли к Кронштадтскому порту. С ними также прибыли оставшиеся после бывшей турецкой войны в Ливорне 2 малых фрегата «Павел» и «Констанция».
Взяв перо, Екатерина заученно наложила высочайшую резолюцию: «Разоружить». И тут же вопросительно подняла глаза на Чернышева.
— Все в полной сохранности, ваше величество. Весь присланный багаж доставлен в Зимний дворец…

 

* * *
А что же дюкеса? Едва фрегаты скрылись из виду, она поднялась на борт стоявшей здесь, у пристани, роскошной собственной яхты. На кормовом флагштоке яхты развевался французский флаг. Для поездки в Петербург герцогиня Кингстон за баснословную цену купила яхту. Зная, что между Англией и Северной Америкой война и американские каперы не тронут судно под флагом дружественной им Франции, она упросила морского министра Франции разрешить поднять на яхте французский флаг.
Солнечным майским днем яхта герцогини отдала якорь на Неве, неподалеку от Зимнего дворца. Не успела она сойти на берег, как ей любезно сообщили, что все посылки доставлены в полной сохранности и вручены согласно сопроводительным письмам императрице…
Первым делом дюкеса занялась своим обустройством и сняла один из роскошных особняков на Невском проспекте. Не жалея денег, она, не стесняясь, всюду старалась блеснуть своим богатством. Удостоенная высочайшего внимания, герцогиня Кингстон стала пользоваться среди знати и придворных особым вниманием, то и дело получая приглашения на званные вечера и встречи, посещая придворные балы. Одному из первых дюкеса отослала письмо графу Чернышеву и отправила с письмом в подарок несколько картин. Во всех салонах она блистала драгоценностями, бриллиантами были отделаны все ее нарядные платья.
На одном из вечеров она была представлена графу Чернышеву.
— Вы безмерно порадовали меня своим подарком, — признался граф, который был большим знатоком живописи. — Такие полотна Рафаэля, Клодта, Ло-реиля, поверьте мне, ценятся не менее десяти тысяч фунтов стерлингов.
Герцогиня была несколько обескуражена. Она до сих пор не знала истинной цены картин в галерее, оставленной ей мужем. Она пыталась исправить свою оплошность и стала распространять слухи, что якобы передала картины графу на сбережение, пока приводят в порядок ее особняк. Узнав об этом, граф показал дарственное письмо герцогини, и она прикусила язык. Вскоре выяснились и истинные намерения дюкесы в Петербурге. Она воспылала желанием обязательно получить звание статс-дамы при императрице. Придворные особы пояснили дюкесе, что для такого положения необходимо, по крайней мере, владеть какой-либо собственностью, недвижимостью в России. За чем дело стало? Прошло немного времени, и на имя герцогини Кингстон приобрели имение в Эстляндии с водочным заводом.
Надо сказать, что за время пребывания дюкесы в Петербурге лишь один человек сторонился ее и за глаза называл не иначе как графиня Бристольская, по званию, соответствующему ее первому законному браку. Джеймс Харрис, английский посол, строго соблюдал решение суда. По-видимому, императрица была осведомлена об этом, и когда узнала о замыслах дюкесы, велела объявить ей, что звание статс-дамы никогда не присваиваются иностранкам…
С тех пор дюкеса потеряла интерес к пребыванию в Петербурге, тем более что ее возлюбленный полковник Гарновский вдруг женился на балерине… Близилась осень, и яхта дюкесы без прежнего внимания покинула Неву. Дюкеса отбыла несолоно хлебавши. Как она предполагала и рассчитывала, в России простаков не оказалось.
В Кронштадтскую гавань один за другим втягивались корабли, располагаясь на бочках, разоружались. Отвязывали паруса, спускали реи и стеньги, выгружали пороховые заряды, готовились к зимней стоянке. Втянулся в гавань и «Георгий Победоносец» под командой нового командира, капитан-лейтенанта Федора Ушакова. Когда гавань сковало льдом, поступило предписание Адмиралтейств-коллегий откомандировать его в Петербургскую корабельную команду.
С Волги поступило тревожное сообщение: между Тверью и Рыбинском затерло льдами большую партию корабельного леса. Весной верфи станут. И опять вице-адмирал Сенявин указал на Ушакова, только он выручит…
* * *
Две недели шел снег. Его мягкие хлопья сплошь покрыли леса, холмы, перелески. Накануне Рождества ударил мороз, и на Московском тракте, где бойко сновали ямщики и шли частые обозы с товарами, уже на третий день установилась дорога. Ясным морозным утром из Ярославля в сторону Москвы выехали крестьянские розвальни, с пристяжной. В них, на охапке сена, укрытый тулупом, полулежа дремал офицер. После того как проехали Карабиху, дорогу обступили припорошенные снегом стройные, величавые ели, гуськом выстроившиеся у самой обочины.
Полной грудью втягивал обжигающий морозный воздух капитан-лейтенант Федор Ушаков, пребывая в прекрасном настроении. Вчера в такое же время он выехал из родной Бурнаковки в уездный городок Рома-ново, а ныне резвые кони уже мчали его к местам столь дорогим в далекие детские годы. Невольно перенесся он в Бурнаковку. Она осталась прежнею: тихой, с покосившимися черными избушками, занесенными по завалинку снегом, одной собакой на все семь дворов и неказистым, бревенчатым особняком, называемым усадьбой, где он вдруг объявился.
Нежданному гостю обрадовались, затопили баньку. Потчевали чем Бог послал. Брат, Степан, то и дело опрокидывал стакан, отец пил в меру. Федор с аппетитом уплетал щи, хрустел квашеной капустой, хвалил раз-носолье грибное. Отдохнув, к вечеру загрустил. Скука. На дворе морозно, не разгуляешься… Внезапно на память пришло то, о чем не раз вспоминал в море.
— Тятенька, надумал я в Переславль скатать, на Трубеж, где ты меня, несмышленыша, корабликами заманывал.
Отец задумался, почесал затылок.
— Далече, день пути. Одначе поезжай. Проветришься, когда еще случай выпадет. Бери розвальни, сенца постелем, пару тулупов. Возницу доброго сыщем.
…Вспомнилось ему босоногое детство в кругу таких же, как он, крестьянских малолеток. Летом пропадали они на песчаном берегу Волги. Разогнавшись, сигали с крутого яра, там, где было поглубже. Изредка на противоположном низменном берегу появлялась медленно бредущая вереница бурлаков. Снизу реки тянули баржи с разными товарами под монотонные звуки грустных песен. Еще реже видели они, как с верховьев спускался купеческий струг. Тогда долго бежали мальцы вслед за ним по берегу, чтобы подольше полюбоваться сказочными, трепетавшими, будто крылья, на ветру белыми парусами… Розвальни на поворотах кренились, слегка встряхивало…
Судьба неожиданно улыбнулась ему. Адмирал-тейств-коллегия срочно отослала его в Рыбинск наладить перевозку и отправку строевого корабельного леса. Вначале загрустил было. Несколько месяцев лишь минуло, как возвратился на «Святом Павле» из Средиземного моря, три года не видел Петербурга… А сейчас доволен страшно. Увидел наконец-то Россию-матуш-ку. С Кронштадтской стенки многое не обозришь… На прошлой неделе договорился с подрядчиком, оставил за себя толкового капрала и решил в рождественские праздники навестить отчие места. Благо мастеровых по лесному делу все равно на Рождество по домам распустили…
Теперь-то он несказанно радовался тому, что времени у него еще три дня и несется он навстречу детству, где еще мальцом впервые увидел он чудное диво — петровские корабли.
Как-то летом отец отправился на богомолье в Трои-це-Сергиеву лавру и взял с собой семилетнего Федо-рушку. В Переславль-Залесский приехали в полдень, остановились у сослуживца отца, капрала-преобра-женца. Тот и повел их на Трубеж. До позднего вечера ходили по берегу, лазили по кораблям. Матрос-инвалид рад был посетителям, с рвением растолковывал, что к чему. И был явно доволен, когда отец с товарищем распили с ним шкалик и дали ему двугривенный. В ту пору и разгорелась у маленького Федора затаенная охота…
Ушаков незаметно задремал. Разбудил его звон благовеста: въехали в Ростов. Он и возница одновременно перекрестились.
— Ваше благородие, дозвольте лошадей поглядеть? Да и вам размяться надобно.
Федор согласно кивнул.
Прохаживаясь по Сенной площади, разглядывал колокольни, крестьянские розвальни, заваленные снегом, приглядывался к народу. Подумал: «А ведь здесь и Батый был, и Сигизмундово войско…»
Пришли на ум недавно читанные стихи Хераскова:
Пою от варваров Россию
освобожденну,
Попрану власть татар и
гордость низложенну,
Движенье древних сил, труды,
кроваву брань,
России торжество, разрушенну
Казань.
Из круга сих времен спокойных
лет начало,
Как светлая заря в России
воссияла.
Отдохнувшие кони понеслись попроворнее. Высокое солнце, отражаясь от свежевыпавшего снега, больно слепило глаза.
—   А что, брат, долго ли до места?
—   Два часа пополудни доедем, ваше благородие.
Так и оказалось. Только лишь въехали в Переславль-Залесский и миновали Троицкий монастырь — солнце зависло над Гремячим.
— Езжай, брат, к бургомистру.
На соборной площади у дома бургомистра стояла кибитка. Едва Ушаков направился к дому, как дверь отворилась, и на пороге показалась фигура пожилого, с бакенбардами, человека в длинной черной шинели и — удивительно — флотской фуражке служителя. Он изумленно смотрел на Ушакова.
—    Вы, ваше благородие… — Фигура смущенно отодвинулась в сторону.
—    Ну, благородие, благородие, — шутливо ответил Ушаков. — Ты-то кто таков?
Мы их высокопревосходительства адмирала Спиридова Григория Андреевича, — начал было служитель, но Ушаков уже не слышал; быстро вошел в дом и поднялся к бургомистру. В небольшой комнате капитан-исправника сидели двое. При появлении офицера исправник поднялся, а Ушаков вытянулся перед Спиридовым.
— Ваше высокопревосходительство, честь имею, флота ее величества капитан-лейтенант Ушаков!
Спиридов приподнялся, радостно улыбаясь, встал, поклонился:
—    Каким ветром, господин капитан-лейтенант?
—    В недельном отпуске из Рыбинска…
Спиридов, узнав, в чем дело, вспомнил вдруг, как ему в молодости выпадала такая работа. Оказалось, что он здесь проездом из Москвы в свое имение в Нагорье, отсюда верст тридцать…
— Святое дело надумал — церквушку для православных сподобить. — Спиридов развел руками. — Ходят на службу за пять верст. Вот договорился с архиереем на Рождество закладной камень положить.
Вспомнив цель приезда Ушакова, проговорил:
— Да, да, как же, Плещееве озеро. — И, посмотрев на капитан-исправника, проговорил: — Ну, коли так, через два часа темень будет, не откажите сопроводить нас, господин капитан.
Втроем они поехали вдоль левого берега Трубежа к церкви. Сразу же за церковной оградой на полсотни сажен протянулся высокий, с истлевшей крышей навес. Седой матрос-инвалид вышел из крохотной избушки, которая служила ему и домом, и сторожкой. Заскрипел ржавый замок на воротах. Несмотря на мороз, пахнуло плесенью. Ближе к озеру стояла галера и две яхты, за ними карбасы, боты.
— Всего на хранении здесь и в Бескове осьмдесят с лишним судов, — пояснил Спиридов, бывший здесь не раз. — Крупные корабли — фрегаты и яхты хранятся в Бескове, как видите. — Спиридов подошел к яхте, провел по борту палкой, с досок посыпалась мелкая крошка.
Лучше всех сохранились «Фортуна» и «Марс». Они шли вдоль длинного ряда больших и малых судов. Из открытых портов выглядывали жерла маленьких пушек. Казалось, что годы их не коснулись и они готовы к пальбе немедля…
— Железо есть железо. Я слышал, что в Петербурге начинают строить корабли, обшитые медью? — Спиридов замедлил шаг.
— Еще не строят, ваше превосходительство, — удивился Ушаков его осведомленности, — но таковы предложения известны в Адмиралтейств-коллегий. Не токмо медью, но и белым металлом предполагается обшивать.
Они остановились у конца навеса у карбаса. Отсюда, с небольшого бугра, хорошо просматривались выстроившиеся изломанной линией суда. Чуть сутулясь, Спиридов положил руку на планширь, погладил ладонью его шероховатую поверхность, прищурился.
— А ведомы ли будут потомкам дела отцов наших, как почин флоту учинили в сих местах? — Грустная озабоченность звучала в его словах. В наступающих сумерках резко проступали морщинистые складки на его лице.
Идя к выходу, Ушаков с волнением всматривался в почерневшие, рассохшиеся корпуса судов. Столетие им без малого. Они безмолвные свидетели жарких баталий, сберегали живую память былых времен… У выхода исправник о чем-то упрашивал Спиридова.
— Господин бургомистр жалует нас, Федор Федорович, приютом на ночь.
Ушаков смутился от такого неожиданного обращения к нему, в улыбке согласно склонил голову. Действительно, на дворе уже смеркалось, путь был не близкий, а время у него терпело.
Жена бургомистра с дочерью были в отъезде. Спиридов же обрадовался нежданно встреченному, редкому, приятному собеседнику и возможности подробнее узнать о флотской службе за минувшие пять лет. Тут же попросил на правах старого знакомства обращаться к нему по имени-отчеству.
— А го, не ровен час, скомандую во фрунт, — улыбнулся он Ушакову.
В уютной гостиной за чашкой крепкого чая у весело пылавшей кафельной печки неторопливо струился разговор. Вначале больше спрашивал Спиридов. И Ушаков сообщал все подряд: о Кронштадте, об Азовской флотилии, где воевал Ушаков. Упомянул Сенявина, и старый адмирал встрепенулся. Вспомнилось невольно былое… С особым вниманием вслушивался он в рассказы о последних четырех кампаниях Ушакова на Средиземноморье.
В 1776 году, следующем после приезда Ушакова на Азовскую флотилию, решила Адмиралтейств-колле-гия провести в Черное море четыре фрегата под торговыми флагами. Кючук-Кайнарджийский договор открыл наконец для России ворота в Черное море, но только для торговых судов. Спиридов невольно подумал: используй Орлов в свое время немедля Чесменскую победу, могло быть иначе…
На фрегате «Северный Орел» совершил Ушаков переход из Кронштадта в Ливорно. Здесь состоялось назначение его командиром корабля 16-пушечного фрегата «Святой Павел». Григорий Андреевич помнил этот фрегат, он был в его эскадре в Архипелаге. Долго ожидали разрешения пройти в Черное море, но турки не пустили русские корабли дальше Константинополя. На обратном пути Ушаков проходил мимо Хиоса, внимательно всматривался в места недавних сражений эскадры Спиридова. Рассказывая об этом, Ушаков спросил:
— Никак в толк не возьму, Григорий Андреевич, как множество великое кораблей турок сумело втиснуться в столь малую бухту?
Спиридов улыбнулся:
—   Впрямь, до сей поры и сам того до конца не уразумел…
—   А как у Хиоса случилось с капудан-пашой нечаянно свалиться?
Спрашивая, Ушаков пытливо смотрел на адмирала, а тот щурился на огонь, словно вспоминая Чесменский пожар…
— Свалились-то не нарочно, так вышло, поневоле. Весь такелаж, да и рангоут был разбит на «Евстафии», якорем сцепился с вантами. — Адмирал перевел взгляд на Ушакова. — Касаемо атаки капудан-паши, то было преднамеренно учинено. Ветер был у нас, турки на якорях стояли, а главный выигрыш — время. Мы-то атаковали без перестроения из похода… впоперек строя.
Ушаков в душе радовался, но спросил:
—    Но то против тактики линейной господина Госта.
—    И то так. Токмо господин Гост не вечен, как и все мы, — перекрестился, — пора своим умом жить… Турки-то французами учены, по Госту, ждали огня нашего не менее трех кабельтов. Ан мы не по Госту, на пистолет подошли и враз двойным ударом смели спесь басурманскую…
Спиридов откинулся в кресле. Ушаков, захваченный его рассказом, невольно подумал: «Вот где академия, рассуждения-то наши согласные».
— Не притомились? — Адмирал постукивал пальцами по ручке кресла. — В каждом деле человек творец всяк сам себе. — Он опять прищурился. — Нас тогда нужда к тому враз приневолила, а турки-то силы более нас раза в два имели. Потому на совете англичане да
князь сиятельный супротивники были. — Он усмехнулся. — Тут я притчу им, быль о великом создателе нашем высказал. В бытность мою в Астрахани адмирал Мишуков мне поведал ее.
Спиридов посмотрел на Ушакова и, видя, что тот готов с охотой слушать, начал рассказывать:
— …Летом тысяча семьсот двадцать второго года Петр отрядил флотилию с войсками в персидский город Решт. Начальником экспедиции назначил своего любимца капитан-лейтенанта Соймонова, а двумя батальонами командовал полковник Шипов. Он-то и высказал, что войска у него-де мало для такой кампании, а Петр ему в ответ: «Донской казак Разин с пятьюстами казаков персов не боялся, а у тебя два батальона регулярного войска…» Тут Шипов и согласился. — Спиридов улыбнулся: — Я к тому сей пересказ вспомнил, что нам, русским, на море с неприятелем биться суждено без союзников. На Балтике что шведы, что датчане с англичанами — все супротив нас. Ихние мореходы и корабли многие века в океанах шастают, а нам-то все впервой.
Спиридов отпил оставшийся чай, видимо, за годы отставки некому было излить душу. Ушаков забыл про чай и ужин, подавшись вперед, сидел не шелохнувшись.
— Потому смекалка должна нас выручать, — оживился старый адмирал, — да лихость в бою. С турками нам тягаться вполне сподручно на море, мы их все одно одолеем, ежели не ввяжутся какие французы. А южные моря теплые, России позарез надобны обороны для и торговли.
Далеко за полночь закончилась их живая беседа.
Поутру в одночасье подали лошадей, и, тепло попрощавшись, они разъехались в разные стороны. Кибитка со Спиридовым понеслась по Калязинскому тракту к Нагорью, а Ушаков возвращался в Рыбинск. На прощание Спиридов посоветовал:
— Проситесь, Федор Федорович, на Черное море. В Петербурге одни машкерады. Нынче на юге суждено российскому флоту Отечеству дороги отворять…

 

* * *
Без малого три месяца после половодья возился Ушаков с корабельным лесом на Волге, пока первые партии начали поступать на Адмиралтейские верфи в Петербурге.
За это время в столице произошли события, о которых вскоре заговорила вся Европа. Россия начала устанавливать свои порядки на морях, на пользу мирной торговле.
…Испокон веков на морях свирепствовал разбой. Пираты занимались грабежом, как правило, на оживленных торговых путях. Потом появилось каперство — узаконенное морскими державами, и в первую очередь Англией, пиратство. Оно приносило немалые доходы, так называемые «призы» — захваченные суда, а главное, товары, которые эти суда перевозили. В трюмах судов всегда находился ценный груз, зачастую серебро и золото. На собственных каперов правители смотрели сквозь пальцы, особенно в Англии, Франции, Испании. И даже пособляли арматорам, как называли пиратов гласно и негласно. Потому что часть награбленного оседала в королевской казне. Зачастую такие морские пираты становились национальными героями и получали награды от королей. Английский пират Дрейк дослужился на этом поприще до чина адмирала. Для охраны своих купцов державы выделяли военные корабли, иногда целые эскадры.
Со времен Петра I год от года расширялись торговые связи России. Теперь суда под трехцветным флагом бороздили северные моря, Атлантику, Средиземноморье. Торговать было чем. Лес, пшеница, меха и пенька, масло, патока, мед, полосовое железо… На русский флаг все чаще начали зариться каперы. В последнее время несколько купеческих российских судов перехватили арматоры у берегов Испании.
В феврале 1780 года Россия «для покровительства чести российского флага и безопасности торговли» приняла Декларацию «О морском вооруженном нейтралитете». Воюющим державам — Англии, Франции, Испании — объявлялись российские правила «для поддержания ее подданных противу кого бы то ни было». Правила гласили кратко, но внятно.
«1. Чтобы нейтральные корабли могли свободно плавать от одной пристани к другой и у берегов воюющих наций.
2. Чтобы товары, принадлежащие подданным воюющих держав, были свободны на нейтральных кораблях, исключая заповедные [т.е. военные] товары.
3.           Что в определении таковых императрица придерживается того, что означено в артикулах X и XI коммерческого ее трактата с Великобританией, распространяя их на все воюющие державы.
4.     Что для определения того, что может ознаменовать блокированный порт, должен таковым считаться только тот, ко входу в который стоит очевидная опасность по сделанным распоряжениям от атакующей его державы, расставленными вблизи оного кораблями.
5.           Чтобы сии правила служили основанием в судопроизводстве законности судов».
К Декларации присоединились все нейтральные державы, одобрили ее и в Конгрессе Соединенных Штатов за океаном, как основанную на «принципах справедливости, беспристрастности и умеренности». Франция и Испания согласились соблюдать ее положения. Особняком осталась одна Англия. Острие Декларации и было, собственно, направлено против высокомерной «Владычицы морей». Рушилось ее безраздельное господство на море. Потому Англия официально не одобрила этот документ. Английский посол в Петербурге Д. Харрис не раз наведывался к графу Чернышеву, убеждал его не принимать Декларацию, но получил от ворот поворот. Харрис заполучил в союзники своего земляка адмирала Самуэля Грейга, однако и это не помогло. О своих потугах посол то и дело строчил донесения в Лондон, то лорду Мольбюро, то лорду Стормонту. Добился Харрис и личной аудиенции у императрицы, но Екатерина сразу озадачила его первым вопросом:
— Какой же вред вам причиняет вооруженный нейтралитет, или, лучше сказать, вооруженный нулитет?
Харрис замешкался, глядя на лукаво улыбающуюся императрицу, и беседа пошла совсем по иному фарватеру, чем предполагал посол…
Адмирал Грейг отличился при Чесме, пользовался особым доверием императрицы, участвовал в похищении из Ливорно соперницы Екатерины, княжны Таракановой. Как-то вступился за соплеменников.
— Матушка, в прошлой войне корсар Каччиони поступал в море так же, как нынче английские крейсеры обходятся с кораблями чужими. Однако ты Каччиони благоволила, чин дала. Противоречие в твоих действиях.
Екатерина нахмурилась:
— А ты, адмирал, не путай грека с королем английским.
Декларация была хороша, но пока только на бумаге. Требовалось подкрепить ее силой.
Один из авторов Декларации, вице-президент Ад-миралтейств-коллегии Чернышев, докладывал императрице свои соображения:
— Нынче, ваше величество, на Севере, у Норд-Капа, Хметевский крейсирует. Вскоре направим в Атлантику к Лиссабону эскадру контр-адмирала Сухотина, видимо, по весне, надобно корабли в порядок привести, рангоут погнил, такелаж пообветшал. Казна скупится.
Не переносила Екатерина «худые» вести, нахохлилась, поджала губы.
— На такое дело сыщем. Кстати, Иван Григорьевич, яхты наши на Неве тоже не ахти выглядят, без хозяйского присмотра.
Чернышев давно не заглядывал на «царскую» флотилию, виновато улыбнулся, слегка поклонился:
— Поправим сие, ваше величество, без промедления.
На следующий день об этом граф заговорил первым делом в Адмиралтейств-коллегий.
Обычно офицеров на придворные яхты, «Екатерина» и «Штандарт», подбирали тщательно. Ценились не столько морская выучка и знание дела, сколько внешний вид, покладистость и умение угождать прихотям не только особ императорской семьи, но и их многочисленной свиты: капризным фрейлинам, высокомерным камергерам. В обращении с офицерами они вели себя довольно развязно и чванливо.
Правда, сейчас командиру отряда яхт надлежало быстро навести на яхтах флотский порядок и лоск, подтянуть выучку экипажей до совершенства. А времени было в обрез, хотя вероятность морских прогулок уменьшалась с каждым днем. Летняя пора подходила к концу.
И вновь нашелся вице-адмирал Алексей Сенявин:
— Лучше чем капитан-лейтенант Федор Ушаков несыщем. Оный только что возвернулся с перевалки корабельного леса. По сию пору не определен на должность.
Адмиралам уже была знакома эта фамилия, и сам Чернышев помнил его исполнительность по рапортам Козлянинова.
— Добро. Пускай наведет порядок на яхтах, а по осени возвратим его на эскадру.
Ушаков воспринял новое назначение с плохо скрываемой неприязнью. «Суют туда-сюда, будто я токмо для латания их прорех и способен».
Чувствуя недовольство Ушакова, Сенявин его обнадежил:
— Ступай, Федор Федорович, без обиды. Наведешь на яхтах правильную службу и шхиперское хозяйство приведешь в божеское состояние, а там по осени и в Кронштадт возвернешься.
Раньше Ушаков изредка, когда бывал в Адмиралтействе, бегло примечал императорские яхты, торчавшие у причалов Зимнего дворца. Лакированные мачты, реи, фальшборта сверкали на солнце. Раззолоченные кормовые надстройки отливали позолотой. В августе небо закрыло тучами, то и дело моросило. Но Ушаков, как обычно, по своей методе споро навел порядок, заставил бегать не только матросов, а и офицеров, равных себе по чину. Те шушукались: «Не к масти козырь». Спустя месяц Чернышев наведался на яхты и остался доволен.
В середине сентября сбылась давняя мечта: Ушаков был назначен командиром 64-пушечного линейного корабля «Виктор» в эскадре контр-адмирала Сухотина, знакомца по Азовской флотилии.

 

* * *
После Масленицы контр-адмирала Якова Сухотина спешно вызвали из Кронштадта в Адмиралтейств-кол-легию. Затребовал вице-президент коллегии Иван Чернышев.
«Стало быть, что-либо безотлагательное, — размышлял в пути Сухотин. — Эскадра в Кронштадте льдом скованная. Их светлость граф надумал что-то. Опять же два десятка лет состоит наставником наследника престола, имеет доступ к императрице…»
— Ведомо тебе, Яков Филиппович, — начал разговор Чернышев, — о Декларации нашей по нейтралитету. — Сухотин молча кивнул головой. — Знаешь ты и о наших экспедициях прошлыми годами Хметевского к Норд-Капу, Палибина в Атлантику. — Чернышев подозвал Сухотина к развешанной на стене карте: — Повелением ея величества нынче весной поведешь эскадру из Кронштадта в Ливорно. Состав кораблей и фрегатов получишь в секретной инструкции. Среди прочих включен и «Виктор» под началом Ушакова. Смышленый, расторопный, самостоятельный капитан. Да ты не хуже меня знаешь, подмогой тебе будет… Кстати, в Ливорно возможно к вам пожалует инкогнито царственная особа. Ежели сбудется, дадут знать своевременно…
Чернышев не договаривал, а Сухотин не смел домысливать. Иван Григорьевич нет-нет да и общался по старой дружбе с Никитой Паниным, самым близким человеком цесаревича Павла.
В последние годы Екатерина исподволь начала отстранять Панина от наследника. Она и раньше недолюбливала Панина, а Безбородко давно мечтал свалить его. Последнее время Павел начал впадать в мистику. С тех пор как в Петербург наведался Фридрих Вильгельм, наследник прусского трона, в поведении цесаревича окружающие стали замечать странности. Только близкие знали, что прусский принц заронил в слабую душу Павла смятение. Кроме земной жизни, оказалось, существует иная, доступная лишь духам избранным… Постепенно погружался он во мрак масонских тайн…
Как-то митрополит Платон правил службу в Петропавловском соборе, в день поминовения павших на морях. По ритуалу присутствовали все адмиралы, во главе с генерал-адмиралом Павлом. Неподалеку стоял и Чернышев. Гремели барабаны, над гробницей Петра Великого склонились знамена турецкие, шведские…
«Восстань же и насладися плодами трудов своих! — При этих словах гардемарины забросали гробницу Петра I знаменами вражеских кораблей. — Флот российский уже на море Медитеранском, он во странах Востока, Ближнего и Дальнего, он плывет у берегов Америки… Услышь ты нас! — воззвал Платон. — Слышишь ли? — спросил и, склоняясь, прислушался: нет ли ответа? — Мы тебе возвещаем о подвигах наших…»
Проповедь Платона магически подействовала. Адмиралы закрыли лица ладонями, а Павел схватил за руку своего ближайшего друга, князя Куракина, и прохрипел:
— Мне страшно, князь! Будто и впрямь знамена турецкие зашевелились… Не подымится ли он из праха?
Проповедь закончилась, а бывший гетман Кирилла Разумовский с хохлацким юмором произнес вполголоса:
— И чего вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам розог достанется…
В тот же вечер Павел засиделся допоздна с Куракиным, решили прогуляться по ночному городу. Завывал ветер, раскачивая фонари на пустынных улицах, светила яркая луна.
—   Ни души, какой мертвый город, — сказал Куракин.
—   А вон там кто-то стоит, — шепнул Павел. Ему показалось, из глубины темного подъезда вышел высокий человек, закутанный в плащ, и зашагал рядом с цесаревичем.
«Мне казалось, — вспоминал потом Павел, — что ноги его, ступая по плитам тротуара, производили странный звук, будто камень ударялся о камень… Я ощутил ледяной холод в левом боку со стороны незнакомца».
—    Ты не слышишь, князь, он шагает рядом? Куракин недоуменно пожал плечами:
—    Плещут волны, скрипят фонари.
—    Да вот же он! — закричал Павел в ужасе. Куракин расхохотался:
— Мы прижались к самой стене, никто не протиснется.
«Я протянул руку и нащупал камень, — рассказывал Павел. — Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару… под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видывал никогда прежде…»
Павел пустился бежать прочь, Куракин схватил цесаревича, прижав к себе:
— Успокойтесь, ваше величество, уверяю вас всеми святыми, что на этой улице нас только двое…
Они пошли к Сенату, цесаревича трясло.
«Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец направился к тому месту, где возвышался монумент Петру Великому».
Здесь таинственный незнакомец сказал цесаревичу, что они якобы увидятся еще раз.
«При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда… Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мной».
Как и прежде, сияла луна, на ступени набережной выплескивались лениво невские волны… Заканчивая свой рассказ, Павел подумал: «Меня так же, как и отца, спровадят на тот свет, а следом и моих потомков — детей, внуков…»
Эту тайну знал Чернышев не понаслышке, от Панина, как и всю предыдущую неуютную жизнь Павла, которая с детских лет прошла на его глазах…
Непростая судьба сложилась тогда у цесаревича. Когда ему было 8 лет, матушка спровадила на тот свет его отца, императора Петра III. По совершеннолетию трон ему не уступила, как обещала, а женила на Гессен-Дармштадтской принцессе Вильгельмине, то бишь Наталье Алексеевне. В народе всё чаще называли Павла — кумиром. Не зря Пугачев именовал его «сыном и наследником». Не исключалось, что с Емелькой повязана была и часть дворян, желавших убрать Екатерину. Недовольные готовили заговор, но, как всегда у русских, нашелся предатель. Наталью Алексеевну, возглавлявшую заговор, хоть и была беременна, в 1776 году отправили на тот свет. Остальных спровадили кого куда. Цесаревича в том же году матушка женила вторично на принцессе Вюртембергской — Марии Федоровне. Вскоре она родила Александра, Константина и еще восьмерых детей. Всем детям его матушка внушает неприязнь и даже ненависть к отцу. Самого цесаревича отдалила подальше от трона… Между тем он успешно осваивает науки. Четверть века его наставник адмирал И. Чернышев внушал ему, «что флот создается морем и на море, а не указами и не канцеляриями». В 20 лет Павел представил солидное «Рассуждение о государстве, относительно числа войск, потребного для защиты.. .». Оно основано на законе и пресекает произвол.
Цесаревич просится в действующую армию, в морские экспедиции. Матушка не пускала, грубо одергивала. Наконец, не без задней мысли, хотела отпустить его в Европу. Павел встрепенулся поначалу, жена тоже согласилась, и они в 1781 году получили благословение Екатерины.
Куда просился Павел:
Италия,
Франция,
Австрия,
Бельгия,
Швейцария,
Пруссия.
Пруссию Екатерина демонстративно выкинула.
— Сие не наша союзница…
Мысль о Европе подал ему император Иосиф II — пригласил его посетить Вену и посмотреть заграницу. Заодно пообещал его жене покровительствовать Пруссии. Тогда же Иосиф в беседе с тайным советником Безбо-родко сказал, что будущий император будет явным украшением века — «в свое время он и сделанное удержит, и недоконченное свершит.
Павел и загорелся желанием увидеться со споим любимцем Фридрихом, королем прусским. Однако матушка его отвадила.
Павел не без умысла просился в Европу. Он чувствовал окончательный разрыв с матерью, его наставник и ближний друг Никита Панин постепенно отстранялся от власти, но Павел еще поверял ему сокровенное. «Здесь у нас ничего нового нет… — говорил он Панину. — Все чего-нибудь ждем, не имея ничего перед глазами. Опасаемся, не имея страха; смеемся несмешному. Так судите, как могут дела делаться, когда они зависят от людей, провождающих всю жизнь свою в таком положении, разстраивающих все». Панин подбадривал своего ученика: «…для Отечества ничего не мо-ясет быть счастливее, как сознание, что природный, высокий наследник престола его возрастет до настоящего возмужания, в недрах своего Отечества с прозорливейшим проницанием и неутомимой прилежностью… признает непременно государскою должностью самолично управлять и во всем надзирать над государственную обороною. Яко над единственною надежнейшею подпорою целости и безопасности оного». Да, Павел ехал не для праздного знакомства — он хотел увидеть все лучшее, применить его в России… Другая мысль неотступно преследовала и мучила его — кто он? Наследник? Тогда почему мать — он это знает твердо — намерена отстранить его от престолонаследия и заменить великим князем Александром Павловичем? У него нет больше опоры при дворе. Екатерину, наряду с талантливыми людьми, окружают льстецы, проходимцы, а сама она без удержу предается распутству.
В Европе наследника и его жену принимали, соблюдая этикет для царствующих фамилий. Формально эта пара отправилась в путешествие инкогнито под фамилией графа и графини Норд. «Но это так, для проформы, — думал Павел. — Великий Петр тоже ездил за границу под именем капитана Петра Михайлова». Однако прадед надевал фартук мастерового, брал топор, тесал и ладил шпангоуты. Не чурался подмастерьев, сидел с ними в таверне, жил в доме простого ремесленника. Общался с королями и королевами, взбирался по вантам на мачты, вычерчивал конструкции кораблей, вникал во все новшества. Вернувшись, Петр свои за-думки претворил в жизнь. У него была власть. Павел таковой не имел. Пока…
Екатерина торопила их с отъездом. Вольготно можно повеселиться без назойливого соседства цесаревича в Павловске. Как-никак ему скоро двадцать восемь лет.
Перед отбытием Павел помрачнел, меланхолично озирался. Его тяготил отказ матери предоставить ему возможность повидаться с Фридрихом. Когда уезжали в конце сентября, Мария Федоровна жалостливо прослезилась, обнимала сыновей, упала в обморок. Екатерина брезгливо сжала губы, презрительно проговорила: «Не терплю немецкие сентиментальности…» Крикнула лакеям:
— Чего смотрите? Подымите ее — ив карету!
В глубине кареты с задернутыми шторами знобило Павла. Он боязливо глядел на скрючившуюся жену, что-то говорившего на прощание Панина…
— Пошел! — кивнула Екатерина кучерам и, подозрительно взглянув на Панина, повела внуков.
На следующий день Панина отстранили от всех дел.
В Польшу добрались с первыми заморозками. Станислав Понятовский, обняв Павла, прослезился не по-королевски:
— Сколько лет! И все же вашу матушку я люблю по-прежнему.
Дальше на пути лежала столица Австрии. Как всегда, гремели оркестры, балы сменялись концертами. Павел вначале довольно равнодушно отвечал на комплименты. Ему по российской привычке всюду чудились насмешливые взгляды, скрытые издевки. В одном из городов в его честь поставили «Гамлета». Он яростно вскипел, бросил жене:
— Это явный намек!
Спектакль пришлось отменить…
Все же пышные приемы, постоянные почести без предвзятости, церемоний, встреч и проводов постепенно придали уверенность цесаревичу. «В самом деле, это же не сон, а наяву», — размышлял он.
— По-моему, австрийцы искренни, — признался он Марии Федоровне и с горечью добавил: — Такого приема я не видывал в России ни разу…
Понемногу начал проявлять интерес к окружающим, входить в роль царственной особы и принимать почести с достоинством, желанием произвести впечатление на венский двор.
— Великий князь и великая княгиня, — восторгался Иосиф II, — соединяют с необыкновенным талантом и довольно обширными знаниями желание обозревать и поучаться и в то же время иметь успех и нравиться всей Европе.
Приметил австрийский император и то, что «ничем нельзя более обязать их, как доставляя им возможность осматривать все без подготовки и без прикрас, говорить с ними откровенно!»
Триест встретил чету голубизной небосвода, теплым ветром, лазурью Адриатики. Наследник пешком обошел большой торговый порт, забрел на верфь. Поражала размеренность работ, мастеровые облепили, как мухи, стоявшее на стапелях судно. Внизу стоял сарва-ер — главный строитель корабля. Павел говорил без переводчика, благо свободно изъяснялся и по-итальянски, и по-латыни, кроме французского и немецкого.
—    Сие судно кто проектировал? — спросил Павел у сарваера.
—    Я, сеньор.
Павел удивленно поднял брови:
—    Где вы обучались этому?
—    В разных местах, сеньор. У нас в Триесте имеется неплохой лицей, потом обучался в Венеции, Амстердаме.
Павел с досадой поморщился: «У нас в России пока не додумались завести такие школы…»
Венеция очаровала неповторимой вязью своих многочисленных лагун и каналов, беспечностью и весельем карнавалов, легкомысленностью женщин. Проходила парусная регата, балконы вдоль Большого Канала украшали ковры, цветы… На верфях достраивали красавцы корабли, в громадных кузницах Арсенала для них ковали тяжеленные якоря.
Через Падую и Болонью «графы Норд» направились в Неаполь. Там их ждала неприятная встреча с послом в Королевстве Обеих Сицилии, моложавым графом Андреем Разумовским. Павел без прикрас знал доподлинно о всех похождениях графа со своей первой женой Натальей… За это, собственно, и был отправлен в дальние края его матушкой…
* * *
В порту Ливорно российские эскадры не раз гостеприимно располагались со времен Чесменской победы. Бывали здесь и отдельные корабли. Килевались, крен-говались, чинили рангоут и такелаж, пополняли запасы продовольствия и воды. Отсюда похитили княжну Тараканову.
Осенью 1781 года на рейде объявилась русская эскадра под флагом контр-адмирала Якова Сухотина. Адмирал держал свой флаг на 66-пушечном линейном корабле «Пантелеймон». Следом за ним на рейде отдал якорь такой же корабль «Виктор» под командой капитан-лейтенанта Федора Ушакова, в положенном по диспозиции месте. Команда подбирала и увязывала окончательно паруса, обтягивала такелаж, вываливала выстрела и трапы, спускала шлюпки. В общем, совершала все действия, положенные по регламенту и предусмотренные корабельными расписаниями. Все делалось без излишней суеты и обычной в таких случаях нервотрепки, как происходило на многих кораблях после длительных переходов, четко, быстро, добротно. Лишь изредка слышался посвист боцманских дудок да приглушенный окрик боцмана крепким словцом зазевавшегося матроса.
Солнце давно коснулось горизонта и наконец-то скрылось окончательно. Грохнула пушка с «Пантелеймона». Заиграли горнисты зарю, медленно поползли вниз флаги с гафелей, один за другим зажглись якорные огни.
Ушаков размеренным шагом, как всегда после долгих походов, прошел по верхней палубе, цепко осматривая все, что попадалось на глаза. А видел он обычно всё и всех. Потому и сопровождавший его капитан-лейтенант и застигнутые на верхней палубе унтер-офицеры, боцманы, канониры, матросы провожали внимательным взглядом каждое движение командира. Сурово спрашивал за непорядок Федор Ушаков, но справедливо. Усердие и отличие поощрял, даже иной раз лишней чаркой «за свой счет». В этот раз командир остался доволен, на шканцах кивком отпустил капитан-лейтенанта:
— Приглашайте офицеров в кают-компанию к ужину.
Подошел к фальшборту, оперся обеими руками. Корабль слегка «водило» на якорном канате начинавшимся бризом. Полукружьем раскинулись обрамленные вечерней дымкой холмистые берега довольно уютной бухты.
«Два годика с небольшим, как я ушел отсюда, а кажется, будто вчера стоял здесь на якоре», — подумал Ушаков.
Почти три года бороздил он Средиземноморье от Гибралтара до Константинополя. Когда впервые пришел сюда, сразу получил под команду фрегат «Святой Павел».
На берегу таинственно замерцали огоньки, некоторые из них заманчиво передвигались, словно приглашали с собой в путь. Здесь-то Ушаков и узнал тогда от сослуживцев с других кораблей о всех перипетиях разыгравшейся трагедии, связанной с похищением княжны Таракановой.
Для проведения этой «операции» в 1773 году из Кронштадта прибыла специальная эскадра во главе с контр-адмиралом Самуилом Грейгом. На флагманский корабль «Исидор» сразу же явился граф Алексей Орлов. В салоне Грейг плотно затворил двери и окна.
Тараканова, как почему-то прозвали ее, хотя она плохо говорила по-русски, повсюду — в Париже и Польше, Германии и Литве называла себя по-разному — внучка Петра I, княжна Радзивилл из Несвижа, дочь гетмана Разумовского, последняя из дома Романовых, Елизавета, и многими другими именами. В последнее время в Италии называла себя «дочерью Пугачева».
— По моим сведениям, — сопел перегаром в лицо Грейгу Алексей Орлов, — сия особа отправилась к турецкому султану. Однако судно, на котором она плыла, попало в сильную бурю, и спасалась она на далматинском берегу. О том мне от Панина известие поступило, матушка разгневалась не на шутку.
Орлов вперил взгляд в Грейга:
— Так что осматривайтесь, снимемся с якоря, и ай-да в Рагузу.
Не прошло и двух недель, как Орлов, чем-то растревоженный, появился у Грейга.
— Нынче из Рагузы письмо мною получено от дерзкой самозванки. Посчитала, что я матушкой государыней ныне обижен, предлагает мне союзницей быть. Надобно нам ее оттуда немедля вызволить и любым способом доставить на эскадру, а потом переправить в Петербург.
Спустя неделю в Рагузу пришел Орлов с Грейгом. Но в Рагузе развели руками — «Указанная особа с попутчиками отправилась, по нашим сведениям, в Италию».
Разузнав наконец, что она находится в Риме, Орлов замыслил, как ее заманить. Граф разыграл роль влюбленного в Тараканову, человека, обиженного императрицей и находящегося в опале. Он вызвал проныру испанца из Неаполя, де Рибаса. Недавно этого юркого молодца он пригласил на русскую службу. Благо, императрица весьма почитала принимать на службу иностранцев.
За чины, карьеру и большие деньги де Рибас заманил Тараканову на корабль к Грейгу. Ее арестовали и доставили на корабле в Петербург. Орлова пожаловали наградами, Грейга еще больше возвысили, де Рибаса пожаловали чинами, деньгами, карьерой.
«Как все это, однако, не делает чести правителям и тем, кто служит их прихотям, тем более прислуживает», — размышлял в ту пору Ушаков…
Вскоре корабли эскадры начали конвоировать купеческие суда в Адриатику, Эгейское море, к Египту, Гибралтару. Случалось всякое. Поначалу арматоры и каперы, не разобравшись, продолжали свое ремесло. Однако вскоре, натолкнувшись на пушки русских кораблей и абордажные команды, присмирели.
В начале 1782 года Сухотин вызвал командиров. Сначала поздравил Ушакова с присвоением звания капитана 2-го ранга.
— Получена депеша от посла графа Разумовского в Неаполе. — Сухотин плотно притворил двери в салон, взглянул наверх — прикрыт ли световой люк и вполголоса продолжал: — Через месячишко-другой в Ливорно пожалует царственная особа. Возжелает вдруг полюбоваться нашими корабликами. — Адмирал заметил, как вытянулись лица у многих командиров, и, не-
торопясь, продолжал: — Посему, господа, тщательным образом изготовьте корабли к высочайшему смотру. Соответственно ни офицерам, ни тем паче низшим чинам ни гугу; обследуйте кубрики матросов, молельни, батарейные палубы. Да не позабудьте проверить крюйт-камеры, канониров. Вдруг пожелает особа выйти в море и стрельбу учебную учинить. Пускай прислуга артиллерийская потренирует глазомер.
Сухотин остановился посредине, подумал немного и закончил:
— Салоны и кают-компании приведите в ажур. Впрок заготовьте продукты. Не солониной же с сухарями потчевать высокую особу.
Командующий задержал Ушакова, когда все вышли, сказал:
— Имей в виду, ежели какой корабль к смотру потребуют, так я тебя выставлю. — Сухотин сощурил заговорщицки глаза и тихо произнес: — По достоверным данным, сия особа — его высочество цесаревич Павел. Генерал-адмирал. Графом Чернышевым по нашей части приготовлен сызмальства. Так что, ежели что, не сплошай, — просяще закончил адмирал.
К середине апреля эскадра приготовилась к встрече.
Корабли под буксирами несколько перестроились и стояли в бухте правильным полукругом. Борта отсвечивали свежей краской. Мачты, реи, весь рангоут отскоблен до белизны. Паруса аккуратно подобраны и подвязаны к реям. Правда, на некоторых кораблях нет-нет да и проглядывали заплаты, а то и просто рваные прорехи на давно отслуживших срок парусах. Кое-где, как ни старались, ванты и другой такелаж по ветхости не смогли обтянуть втугую.
Особенно старательно драили с песком палубы, чистили медяшку, красили железо.
Для встречи наследника оборудовали флагманский катер. Все банки-скамейки, решетчатые люки выскоблили донельзя, покрыли лаком. Выкрашенные весла блестели на солнце.
Всю корму устлали коврами для приема гостей. Так же приготовили и богато убрали специальный баркас для свиты и сопровождающих.
Павел со свитой прибыл, как и наметили, в день Святой Пасхи.
День выдался тихий, сияло солнце, лазурная гладь залива зеркально сверкала, отражая солнечные блики.
Зачарованные красотой открывшейся перед ними картины, цесаревич, Мария Федоровна и вся свита в каретах выехали к набережной.
Праздничный день, а также необычно торжественные приготовления на кораблях, покачивающийся у пристани нарядный катер, адмирал Сухотин в полной парадной форме у набережной, привлекали внимание жителей.
У пристани в ожидании чего-то незаурядного глазели около сотни ливорнцев.
Пока кареты медленно пробирались сквозь толпу к пристани, Павел вспомнил советы Панина перед отъездом. Наследнику впервые, далеко от России, предстояло встретиться лицом к лицу с военной силой державы. Правда, еще в начале вояжа, в Риге, он обрушил свой гнев на непорядки в гарнизоне, без пощады, не стесняясь, ругал местных военачальников:
— Для меня не существует интересов кроме государственных. По мне лучше быть невидимым за правое дело, чем любимым за неправое.
Но то было в Лифляндии, в России. Постаревший Панин перед отъездом говаривал:
— Не отвлекайтесь в сторону к предметам, не имеющим отношения к плану. Не тревожьтесь тем, что недостойно возбуждать беспокойство.
«Что же, — подумал Павел, — будем смотреть корабли. Кое-что мы знавали в Павловске и Петербурге, не забыли беседы старика Голенищева-Кутузова. Кроме того, повидали немало в Триесте и Венеции».
Сухотин подал руку Павлу, но тот слегка отстранил ее и легко соскочил на землю. Сухотин помог выйти Марии Федоровне.
—    Ваше высочество… — начал было рапортовать адмирал, но цесаревич отмахнулся.
—    Пока без церемоний, здесь публика, — он повел глазами на большую толпу зевак, — ведите нас.
Тем временем из кареты вышли князь Куракин, Разумовский, подруга Марии Федоровны, Юлиана Бенкендорф, фрейлины, камердинеры…
Сухотин сделал жест рукой, приглашая следовать за ним, и, чуть отстав от цесаревича, зашагал к пристани.
Едва Павел ступил на катер, с флагмана загремел пушечный салют, оркестр заиграл гимн.
Катер отвалил и направился к строю эскадры. На реях в праздничных формах стояли матросы, вдоль бортов с ружьями к ноге выстроились солдаты абордажных партий, на шканцах замерли в парадных мундирах офицеры.
Продолжал греметь пушечный салют, катер подошел к концевому кораблю.
— Ура-а-а! — закричали по команде матросы на этом корабле. И так перекатывало этот звонкий воинский клич от корабля к кораблю, пока катер с цесаревичем обходил строй эскадры…
Павел поморщился и попросил:
— Нельзя ли обойтись без эдакого шума?
Сухотин развел руками:
— Сие положено по Морскому уставу и возможно лишь, если загодя последует указание.
В это время катер поравнялся с «Виктором». Павлу нравилось действовать внезапно:
—   Давайте посмотрим этот корабль.
—   Держать к правому трапу! — скомандовал Сухотин унтер-офицеру на руль.
—   Мы поднимемся с адмиралом, — сказал Павел Куракину, — а вы подождете нас.
Пока катер разворачивался, на нижнюю площадку парадного трапа быстро сбежали два дюжих усатых матроса — фалрепных. Они ловко подхватили Павла и помогли взойти на трап.
На верхней площадке в парадной форме Павла встретил, отдавая честь, рапортом Федор Ушаков.
Павел меланхолично взмахнул перчаткой:
— Достаточно представлений, покажите нам корабль.
Они двинулись по правому борту к полубаку. Отдраенная с песком палуба лоснилась.
«Не все так худо, как я предполагал, — подумал Павел. — Палуба выглядит нарядней, чем паркет в Эрмитаже. Однако вот и непорядок». — Цесаревич ткнул тростью в свернутый и подвязанный к нижней рее мачты парус.
«Еще что?» — мелькнуло у Ушакова.
— Как же вы с таким старьем плаваете? — язвительно ухмыльнулся Павел, указывая на солидную, аккуратно пришитую заплату.
У Ушакова отлегло, он улыбнулся краешком губ:
—    Сие, ваше высочество, обыденно для корабля. Самые лучшие паруса, есть намного хуже.
—    Почему так? — раздраженно спросил Павел.
—    Шквалы и штормы свое дело вершат. Положено иметь два комплекта запасных, однако казна и одного не отпускает.
Наследник, нахмурившись, пошел дальше. Всюду виделся порядок, чистотой дышала палуба, все было пригнано и на месте…
У трапа Павел задержался, поманил Ушакова:
—    А ты, никак, меня запрошлым годом на «Штандарте» из Петербурга в Раниенбаум доставлял?
—    Ваше высочество, точно так! — Ни один мускул не шевельнулся на лице Ушакова. Павел хмыкнул.
—    Пойдешь с нами на флагман, — цесаревич проворно сбежал по трапу.
На «Исидоре» нижнюю площадку трапа устлали коврами. Опять же два матроса подхватили Павла. Вслед за наследником легко вспрыгнул Сухотин, а матросы принялись высаживать свиту. Дамы слегка повизгивали, но матросам было в привычку обращаться с женщинами без особых церемоний. Командир приказал главное — чтобы не замочить юбки, а что это за особы — они не ведали…
Оставив свиту на шканцах в креслах у накрытых столов, Павел с командиром, Сухотиным и Ушаковым пошли по верхней палубе.
На «Исидоре» паруса зияли прорехами, в которые цесаревич просовывал свою трость. У вант фок-мачты он задержался. Одна из вантин в месте разрыва была соединена сплеснем, но не аккуратно, торчали концы.
— Что за лохмотья? — ударил тростью по сплесню Павел. — И вообще такелаж слабо обтянут.
Они тронулись дальше, наследник все больше раздражался — и палуба плохо выдраена, и медяшка не блестит.
— А щи кислые у тебя есть? — вдруг повернулся он к Сухотину.
Адмирал глянул на командира. Тот от неожиданности обомлел и пролепетал:
—   Полдюжины котлов сварены, ваше высочество.
—   Тащи скорей, — обрадовался Павел и зашагал на шканцы.
За столом Ушаков оказался против цесаревича. Тот смачно чавкал, уплетая горячие щи, и все пытал Сухотина:
— Не многовато ли матросов на эскадре? Сухотин слегка поперхнулся:
— Некомплект, ваше высочество, более семисот человек…
Павел, продолжая есть, удивленно поднял брови.
— Из оных почти все в госпиталях, двадцать восемь, — Сухотин перекрестился, — померли. Надобно ить нам подмогу прислать, а женкам их да деткам ихним всепомоществование определить.
Павла всегда раздражали просьбы у казны.
— Почему наши корабли не так стройны и красивы, как иностранные? — переведя разговор, спросил у Ушакова.
Ушаков подумал, чуть пожал плечами.
—    Корабелы наши, ваше высочество, смекалисты и умельцы добрые. Однако все хитрости и пропорции корабельного строения своим умом доходят. Учить их надобно. Математике, физике…
—    Ха, молодец Ушаков, — оживился цесаревич. — Ты, как и я, мыслишь. Вас, офицеров, в корпусе обучали, а до мастеров корабельных готовить — заботы не доходят. — Он вдруг замолчал. Через минуту-другую сказал: — Приеду в Петербург, возьму в оборот
Адмиралтейств-коллегию, буду у матушки денег просить. Сподобить надо училища архитекторов корабельных,
— Достойно внимания вашего высочества, — степенно склонил голову Ушаков, — державе нашей флот потребен великий, а корабли добротные не токмо парадов для…
В беседу вдруг вмешалась Мария Федоровна. Кокетливо глядя на Ушакова, улыбаясь, переменила тему разговора:
—   Как же вы, моряки, так долго без семейной жизни оборачиваетесь?
—   А так вот, ваше высочество, по привычке. У моряка дом — его корабль, — тихо, чуть покраснев, ответил Ушаков, а Сухотин добавил:
—   А на бережку-то — матрос в гостях, — он кивнул головой в сторону набережной, где толпилось много народа, в большинстве своем мелькали нарядные платья итальянок, — и плох служитель, который по нерасторопности свое упустит…
Сидевшие за столом расхохотались…
Павел со свитой вскоре сошел с корабля и отправился вояжировать дальше — в Париж, Бельгию, Германию…
Эскадра Сухотина, закончив свои дела, через два месяца вернулась в Кронштадт. С тех пор Ушаков ни разу не встречался с Павлом. Но тот, видимо, став императором, не забыл памятной встречи и знал, кому можно доверять важную кампанию…
Первым отдал якорь на внешнем рейде родной гавани флагман эскадры «Пантелеймон». Следовавший за ним в кильватер, второй мателот, «Виктор», сперва вышел на ветер, прежде чем стать на якорь. Как положено эскадра Сухотина салютовала Кронштадту. На следующий день, 3 июля, на Кронштадтский рейд наведалась Екатерина II. Императорскую яхту «Екатерина» приветствовал «пушечный салют со всех крепостей и судов». Прибывшую эскадру Екатерина повелела разоружить и привести в порядок после дальнего похода.
Отдохнув, экипажи принялись ремонтировать, латать обшивку, менять полусгнивший местами рангоут и такелаж, менять паруса и производить другие, всего не перечтешь, первоочередные корабельные работы.
В Адмиралтейств-коллегий обрадовались появлению эскадры. Только что со стапелей Адмиралтейской верфи сошли на воду и спешно достраивались два необыкновенных фрегата, «Проворный» и «Святой Марк». Таких в русском флоте еще не было. Вековечный, беспощадный враг, черви, изъедали подводную часть, деревянную поверхность судна, особенно в теплых морях, превращая иногда дерево в труху. По примеру европейских судостроителей, два новых фрегата имели отличие, у них днища обшили белым металлом и медными листами.
Прежде чем строить подобные суда, следовало выявить их мореходные и боевые качества, новизну оснащения. Постройка каждого такого судна обходилась казне в несколько десятков тысяч рублей. Определить же истинное качество судна мог далеко не каждый, даже опытный капитан.
Из всей плеяды командиров в Кронштадте выбор пал на капитана 2-го ранга Ушакова. «Для сей пробы, — гласил указ Адмиралтейств-коллегий, — дабы оную производить надежнее и с большею точностью, командировать на фрегат «Проворный», флота капитана 2-го ранга Федора Ушакова».
Без малого три месяца сновал «Проворный» между Кронштадтским рейдом и Ревельской гаванью. Становился на якорь лишь тогда, когда кончалась провизия или надо было налиться водой. Плавал Ушаков по всему морю: искал непогоду, штормы, шквалы, крепкий ветер, крутую волну. Фрегат надлежало проверить на стойкость в самых суровых условиях коварной морской стихии. Поставленную перед ним задачу Ушаков исполнил с лихвой, о чем подробно рапортовал Адмиралтейств-коллегий. «О мореходных качествах фрегата «Проворный»… во время вояжа примечено: фрегат имеет лучший ход, находясь в грузу: ахтерштевень… форштевень… дифференту на корму… средние пушечные порты были от воды… мачты имели наклонность на корму: грот… фок… бизань… стеньги прямо на них, ванты и форду-ны в тугости. При оном во все умеренные и противные ветры без волнения довольно невалок, а во время волнения имеет великую качку с боку на бок. Примечается ж что во оном фрегате груза нужно иметь несколько больше, также для укрепления стеньгов, сверх положенных — бакштоки. Для лучшего ж ходу на фордевинд и при всех способных ветрах нужно иметь брамсели и лиселя. Течи подводной, частью во всю кампанию не имел, кроме, как на одну четверть, а в крепкие ветры в половину дюйма в сутки». Из рапорта следовало, что «Проворный» полностью оправдывал свое название в схватках с морем…
Наступила осень, Ушаков ожидал назначения в Петербургской корабельной команде. Как-то встретился со своим бывшим начальником, Козляниновым. Разговорились о службе, а Козлянинов вдруг вспомнил о чем-то, растянул губы в улыбке:
—    Читываешь «Ведомости»?
—    Давненько не держал в руках. То в море, а последний месяц отчет сочинял о «Проворном» и «Марке» адмиралтейцам. Они за бумагу держатся, будто за якорь. Фрегаты сии будут, видимо, в серию пускать, а перед казной все расписать потребно. А в чем дело?
—    Хм, — кашлянул, ухмыляясь, Козлянинов, — помнишь ту кралю, что в Кале к тебе на «Святой Павел» захаживала?
—    Как не помнить аглицкую вертихвостку, — пожимая плечами, с полным безразличием ответил Федор, — оная дюкеса, сколь помню, по петербургским салонам шастала.
— Вот-вот, — подхватил Козлянинов. — Так оная этим летом сызнова в Петербург наведалась, не слыхивал?
Взглянув на бывшего сослуживца, Козлянинов лукаво усмехнулся, зная наперед, что Ушаков наверняка об этой истории не слышал ровным счетом ничего. За два года совместной службы на Средиземном море Тимофей Гаврилович успел и присмотреться, и прознать суть характера своего подопечного, неординарного по складу и нраву офицера. Во время перехода из Кронштадта в Ливорно, за два первых месяца плавания на «Северном Орле», в шторм ли, при миновании опасных мест, доверял ему корабль, надеясь, что все будет в порядке. Отличали его превосходная морская выучка, глубокое знание дела, несмотря на кажущуюся неторопливость, решимость, мгновенная реакция в непредвиденных случаях, часто происходящих на море. В обращении с низшими служителями, матросами, был строг до крайности, но без обычного для большинства офицеров мордобоя. Никогда не поступался совестью, слыл бессребреником, жил скромно, но не скупо. Из среды офицеров выделялся некоторой замкнутостью и одной странностью. На стоянках на рейде или у причала редко сходил на берег, разве чтобы прогуляться, в тавернах хмельного в рот не брал, а злачные места обходил стороной. Завидев гулящих девиц, переходил на другую сторону улицы, а иногда и попросту шарахался в сторону. За глаза офицеры-сослуживцы называли его «схимником»… Еще присуще было ему довольно редкое среди флотских офицеров пристрастие к музыке. Будучи на берегу, задерживался возле каждого уличного музыканта, бросал обязательно ему монеты. Заслышав звуки неприхотливого оркестра, направлялся туда и мог час-другой простоять возле него, наслаждаясь даже незамысловатой музыкой. Частенько в погожие воскресные дни из распахнутого настежь оконца его каюты доносились мелодичные звуки флейты. В эти моменты обычно смолкали балагуры на баке у фитиля. Видимо, звучавшие неприхотливые мотивы как-то завораживали на время души матросов, невольно забывались служебные невзгоды, притуплялись земные страсти, а быть может, и вспоминалась родимая сторонка… Наверное, и сам Ушаков в это время испытывал усладу, забываясь и отвлекаясь от суровых будней морской жизни…
Ожидая ответа от бывшего сослуживца о заезжей англичанке, Козлянинов почти угадал.
—    Откровенно, Тимофей Гаврилович, не ведаю. Все лето в морях, не успел с «Виктором» стать на якорь, осмотреться, как начальство из коллегии отослало на «Проворный», ходовые качества испытать. А с какой стати сия примадонна в Петербурге объявилась?
—    Ты, по всей видимости, не наслышан о полковнике Гарновском?
—    Нет, почему же, оный с князем Потемкиным прошлой осенью гостили мимолетно на «Штандарте», в мою бытность там.
—    Тем лучше, — продолжал Козлянинов, — дюкеса сия всю Европу проскакала, дабы помиловаться с ним. Но нынче ей не повезло. Гарновский где-то в Новороссии с князем Потемкиным, то ли в Яссах. Обживают земли приобретенные. Государыня ей тоже в приеме отказала по какой-то немилости, нынче не ко двору пришлась и укатила восвояси.
—    Бог с ней, с дюкесой, Тимофей Гаврилович, не завидую я ей, порхает будто мотылек. — Как-то равнодушно, без тени неприязни произнес Ушаков, и в голосе его даже проскользнули нотки сочувствия. — Каждый человек питает надежду отыскать лучшую долю в своей бренной жизни. Наиглавное, на мой взгляд, не прожить бы впустую на этом свете. А что эта дюкеса или, как там ее, графиня? Родину покинула в посрамлении, к Франции вроде бы не пристала, скитается по Европе ради беспутства. Что после себя оставит? Разве что мошну, бесчестьем нажитую?

 

 

Глава V
Назад: К ЧЕРНОМУ МОРЮ С ДВУХ СТОРОН
Дальше: КАПИТАН ПОУЧАЕТ АДМИРАЛОВ

Антон
Перезвоните мне пожалуйста по номеру 8(953)367-35-45 Антон.
Виктор
Перезвоните мне пожалуйста 8 (952)396-70-11 Евгений.
Сергей
Перезвоните мне пожалуйста 8 (999) 529-09-18 Сергей.
Евгений
Перезвоните мне пожалуйста по номеру. 8 (499) 322-46-85 Евгений.