18

Вернувшись в Сиракузы, Дионисий начал масштабные работы — возведение резиденции, совмещенной с кораблестроительной верфью, в сердце старого города. Не забыл он и про стену, отделявшую перешеек от Ортигии.

Кроме того, он велел построить тридцать триер. Эти проекты он принялся осуществлять самостоятельно, не созывая Народное собрание, тем самым ясно дав понять, что не желает ограничивать свою власть. Подобное поведение вызвало мощную реакцию протеста со стороны его недоброжелателей, особенно семейств, сохранивших связи с аристократами, сосланными в окрестности Этны. Они открыто заявляли об установлении в городе тирании и призывали народ к восстанию.

Ответ Дионисия был жестким и безжалостным. Он велел своим наемникам провести массовые облавы, прочесать дом за домом, арестовать всех противников и отправить их в крепость Ортигии. Там, в ходе ускоренного судебного заседания, их приговорили к изгнанию, а имущество изъяли и распределили среди наемников, вследствие чего те почувствовали себя вдвойне связанными со своим господином и благодетелем, подарившим им новый, роскошный образ жизни.

На протяжении всего этого времени он не видел девушку с истоков Анапа и не ездил туда ввиду нехватки времени, но иной раз, по ночам, когда он отдыхал в большой, пустой комнате своего дворца, где жили вместе с ним лишь наемники, он вспоминал о ней и о том, как они занимались любовью в источнике. Как она появилась — удивительная, совсем другая, как последовала за ним в Акрагант и участвовала в необыкновенных событиях, случившихся внутри его стен. Он вспоминал также голос, доносившийся к нему из скал, приглушенный, словно звучавший для него одного.

С наступлением весны в порт стали прибывать корабли, а с ними и новости. Афины пали, истощенные голодом и тяготами длительной осады, заблокированные с суши и с моря. У могущественной метрополии, поставленной на колени, не оставалось иного выбора, как только безоговорочно сдаться. Рассказывали, что союзники Спарты, особенно фиванцы и коринфяне, настойчиво требовали сровнять высокомерную столицу с землей, но Лисандр воспротивился этому. Разрушить Афины — все равно что лишить Грецию глаз. Проигравшим навязали жесткие условия. Они должны были разобрать Длинные стены, мощное оборонительное сооружение, защищавшее дорогу из города в порт Пирей, расформировать военный флот, за исключением восьми кораблей, и, наконец, что было самым унизительным, — смириться с присутствием спартанского гарнизона на акрополе.

Дионисию подумалось о том, что начало этого необратимого процесса упадка было положено под стенами Сиракуз, где погиб цвет афинской молодежи. Ему также показалось, что настал подходящий момент для осуществления его плана, и он созвал совет, пригласив Гелорида, Филиста, Лептина, Дориска, Иолая и остальных друзей из Братства.

— Война в Греции завершилась, — начал он. — Афины проиграли. Тысячи людей, годами привыкшие лишь к тому, чтобы сражаться, и неспособные больше ни к чему, готовы поступить на службу к тому, кто больше заплатит. Ты, Лептин, немедленно отправишься в Спарту и наймешь всех, кого сможешь. Постарайся встретиться с Лисандром и, если удастся, вступить с ним в сговор. Говорят, он человек практичный и умеет пользоваться ситуацией.

— А Коринф? — спросил Лептин. — Коринф — наша метрополия, он всегда интересовался нашими внутренними делами, оказывал то помощь, то давление.

— Отвези какое-нибудь подношение в храм Посейдона на перешейке. Формальной дани уважения будет вполне достаточно. Мы сильнее Коринфа, они нам не нужны. Сейчас всем заправляет Спарта — истинная сила, выигравшая войну. А в Спарте самый могущественный человек — Лисандр, он имеет больше веса, чем цари. А мы пока что предпримем кое-какие действия тут. Ты, До-риск, поведешь армию в поход и окончательно подчинишь сикулов. Наша первая цель — Гербесс. Если этот город падет, остальные разделят его судьбу. Ты возглавишь сиракузские войска. Я вскоре последую за тобой с наемниками.

— А карфагеняне? — спросил Филист. — Все эти действия их насторожат…

— Они не двинутся, — ответил Дионисий. — Я узнал, что чума еще свирепствует в тех местах, город ослаблен, а Гимилькон больше уже не пользуется прежним авторитетом. Они не двинутся. По крайней мере сейчас.

Дориск с армией выступил три дня спустя и отправился к сикульскому городу Гербессу, в глубь Сицилии. С полпути он отправил к сикулам посольство, напоминая, что они всегда подчинялись Сиракузам и должны вернуться на сиракузские земли. Жители города ответили, что не намерены соглашаться на подобные требования, и противостояние без особого успеха затянулось на много дней. Дориск старался выиграть время, ожидая прибытия Дионисия с наемниками, чтобы приступить к решительным военным действиям.

Однажды ночью, когда он обходил с дозором посты часовых по границам лагеря, его окружили вооруженные всадники, прятавшиеся за оградой, и убили. После чего расправились также с верными Дионисию военачальниками, а остальные полководцы собрали совет армии, глашатаям же велели объявить, что тирания пала и изгнанники отныне возвращаются на родину. Теперь им надо было очистить город от верных Дионисию варваров, а также схватить самого тирана и приговорить его к заслуженному наказанию.

Армия, поставленная перед фактом, одобрила соответствующее решение и двинулась на Сиракузы. Вскоре к ней присоединились многочисленные отряды конницы. По всей видимости, их заранее предупредили о готовящемся.

Филист первым узнал о перевороте и сразу же понял, что речь не идет о каком-то внезапном, импульсивном действии. Прибытие конницы с Этны, неожиданный мятеж высшего военного состава, прямое нападение на Ортигию — все это являлось элементами заранее продуманной стратегии, и, возможно, худшее еще было впереди. Он сразу же выслал подразделение конницы, рассчитывая предупредить Дионисия, и тщательно разработал план защиты Ортигии — до последней капли крови. Он также задействовал верных ему осведомителей, и через три дня поступили новые известия.

Плохие.

Конница, находясь в изгнании на Этне, связалась с Регием и Мессиной, и те предоставили мятежникам свой флот, чтобы блокировать оба порта города. Но этим их участие не ограничилось. Их посольство, прибывшее в Коринф, метрополию Сиракуз, убедило правительство отправить на усмирение колонистов полководца с особыми полномочиями, дабы восстановить законность. С военной точки зрения эта акция не представляла особой угрозы, но вот в идеологическом отношении была равносильна смертельному удару. Хотя метрополии ни в чем не ограничивали независимость и политическую жизнь колоний, все же прямое вмешательство их посланцев во внутренние дела последних проводилось либо с целью оказать безоговорочное доверие, либо безоговорочно осудить происходящее. Коринф прислал в Сиракузы полководца по имени Никотел, человека жесткого, ветерана Великой войны, открыто симпатизирующего олигархии.

Говорили, что у него лишь одна слабость: он любит неразбавленное вино. Привычка, опасная для греков, и особенно для воинов, по обыкновению разводящих его водой в соотношении один к трем или даже один к пяти.

Дионисий со своими наемниками спешно вернулся в Сиракузы и засел в крепости. Он велел заблокировать перешеек, а ночью перекрыть цепью вход в порт Лаккий. Аксал сопровождал его повсюду и спал при этом на земле, расположившись у порога комнаты хозяина. Смерть Дориска, друга детства, повергла Дионисия в уныние и наполнила мраком его душу.

Вскоре противник перешел к осаде стены на перешейке. Он занимался этим много дней подряд, без остановки, подвергая суровому испытанию оборонительные сооружения и способность наемников сопротивляться.

Дионисий созвал на совет самых преданных: Филиста, Лептина, Иолая, Гелорида и еще двоих или троих членов Братства. Атмосфера была тяжелой.

— Критичность сложившегося положения очевидна всем, — начал Филист. — Не думаю, что нам удастся справиться.

Действительно, никто не видел выхода. Выдвигавшиеся предложения касались лишь вопросов о том, когда бежать, куда и где потом прятаться.

У Гелорида, заметившего, что Дионисий неподвижно сидит на своей скамейке и молчит, создалось впечатление, что тот смирился с неизбежным; он хотел разрядить обстановку удачной остротой, но получилась неудачная фраза, после которой их отношения стали постепенно портиться.

— Помните, — сказал он, — тиран может покинуть свой трон, только если его стащат оттуда за ноги.

Филист опустил глаза, Лептин скривил лицо. Навряд ли слово «тиран» и этот образ — как его, мертвого, волокут прочь из дворца, словно тушу убитого животного, — понравились Дионисию. Он побледнел от ярости и взглянул на отчима так, что друзья испугались: не схватится ли он за меч, но ничего этого не случилось. Дионисий заговорил твердо и спокойно, как ни в чем не бывало:

— Ты, Лептин, отправишься в путь немедленно, прежде чем явятся войска из Регия и Мессины и присоединятся к осаде. Ты. поедешь в Спарту, к Лисандру, и заключишь с ним договор. Коринфяне — его союзники, однако они всегда доставляли ему неприятности, кроме того, они слишком богаты и могущественны по сравнению со спартанцами, а это почва для зависти и недоверия, что играет нам на руку. Война закончилась, в их распоряжении имеется несколько тысяч человек, за долгие годы разучившихся делать что-либо, кроме одного: сражаться. Они представляют проблему для общества, способны посеять в нем смуту. А мы способны решить эту проблему, по крайней мере отчасти. Ты примешь их на службу, сколько получится, и вернешься как можно скорее. Тебе ясно?

— Думаю, да, — ответил Лептин.

— Мне не нужны сомнения. Я хочу быть абсолютно уверен в том, что ты сделаешь то, что я тебе сказал. Так что?

— Будь спокоен. Считай, что эти люди уже здесь.

— Никаких писем я тебе не дам, это слишком опасно. Передашь все Лисандру лично, от моего имени. Ты мой брат — все равно что я сам обращаюсь к нему.

— Хорошо, — снова согласился Лептин.

— Отлично, — заключил Дионисий. — Филист… — Да.

— Тебе предстоит не менее трудное задание. Сегодня же ночью ты отплывешь на торговом судне на восток. Высадишься на берег в безлюдном месте и продолжишь путь верхом на муле, чтобы никому не бросаться в глаза, — и так доберешься до границы территории, захваченной карфагенянами…

Филист боязливо заерзал на стуле, но Дионисий сделал вид, что не заметил этого, и продолжал:

— Ты отправишься к кампанским наемникам на службе у Гимилькона, охраняющим карфагенские провинции, и предложишь им поступить ко мне…

— Что? Ты об этих зверях, истребивших жителей Селинунта и Гимеры, кровожадных тварях, которые…

— Они — военные машины, а не люди. То же самое они бы сделали с карфагенянами, если бы работали на нас. Мы это уже обсуждали, я тебе излагал свои мысли по данному поводу. А теперь слушай меня внимательно. Они наверняка до смерти скучают там, охраняя эти провинции, им не терпится размяться. Так вот, мы предоставим им такую возможность. Предложи им все, что они пожелают, только приведи их к нам. Как только договоришься с ними, дай мне знать, и я вышлю к тебе своего полководца, чтобы он принял командование. Сейчас же иди готовиться к отъезду. Не сомневайтесь, мы выберемся из этой ловушки и переменим положение дел в свою пользу еще до конца зимы.

— А если оба данных тобой поручения потерпят неудачу? — поинтересовался Гелорид.

— Тогда я буду биться до последнего — так яростно и беспощадно, что, когда я погибну, у врага не останется причины для веселья, так как слишком много покойников ему придется оплакивать, сжигать и хоронить в этом городе. Никто из вас не обязан следовать за мной. Кто хочет уйти — пожалуйста, я и сам сумею справиться, особенно если ситуация станет еще хуже.

Филист кивнул с серьезным видом. В душе он считал предложенные меры бесполезными и не сомневался, что все они погибнут, однако вслух произнес:

— Я выеду, как только смогу. Мне нужно лишь время на то, чтоб собрать деньги и приготовить корабль к отплытию.

Лептин отправился в путь три дня спустя, Дионисий проводил его в порт.

— Ты еще видел того человека? — поинтересовался он у брата, поднимавшегося на борт.

— Какого человека?

— Велевшего тебе последовать за мной в Акрагант.

— Нет. Больше не видел.

— Как ты думаешь, кто он такой?

— Понятия не имею. Я считал, что вы договорились и ты его знаешь. Я больше не пытался что-либо о нем разузнать. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что это тайна, которую я не могу себе объяснить, а я никогда не верил в существование тайн, считая, что есть только проблемы, проблемы, требующие решения… А теперь ступай. Сделай то, о чем я тебя просил, и сделай хорошо. Желаю тебе счастливого пути.

Лептин ступил на сходни, потом обернулся:

— Послушай…

— Что?

— Ты действительно думаешь, что мы справимся? Я хочу сказать, не лучше ли…

— Эй, ты о чем это? Проклятие, что ты такое говоришь?

— Мне кажется, все бесполезно.

Дионисий схватил его за плечо.

— Послушай, ради Геракла. Помнишь время, когда мы были детьми и шайка мальчишек из Ортигии осадила нас в портовом складе и готовилась избить нас до смерти?

— А как же! — ответил Лептин.

— Не ты ли в тот раз сказал, что мы ни в коем случае не должны сдаваться?

— Верно…

— И чем дело кончилось?

— Ты подсадил меня к себе на спину, и я вылез через крышу. Я побежал за помощью, и…

— А теперь что?

Лептин покачал головой:

— Да… Боюсь, сейчас ситуация несколько иная.

— Точно такая же. Изменились лишь масштаб и география. Сейчас мы — хозяева Ортигии… и мы победим, как победили тогда. Я докажу всем, что мне суждено возглавить не только жителей Сиракуз, но и всех сицилийских греков в борьбе против их смертельного врага. Однако мне нужно знать, что и ты в это веришь. Каждый день и каждую ночь, какие я проведу в этой крепости, наблюдая за происходящим внизу со стены, я должен быть уверен, что ты едешь ко мне с подкреплением. Что ты с минуты на минуту появишься, понимаешь? Так что? Что ты мне ответишь?

— Ах, проклятие, да хоть на край света! — воскликнул Лептин, использовав то же самое жаргонное выражение, какое выкрикнул тогда, когда их шайку забрасывали камнями противники из верхних кварталов.

— На край света, — ответил Дионисий. — А теперь проваливай. — Он сам отвязал причальный канат, триера скользнула прочь от пристани, гребцы ударили веслами, она развернулась и пошла в открытое море.

Филист отправился на следующий день на небольшом торговом судне, увозя в трюме достаточно монет для вербовки пяти тысяч человек.

И как раз вовремя. Вскоре появился объединенный мессинский и регийский флот, выстроил в боевом порядке свои военные корабли и блокировал Малый и Большой порты.

На следующий день через Катанские ворота, под ликующие крики толпы, в Сиракузы вошла армия и заняла перешеек между городом и Ортигией.

Дионисий остался один. Гелорид больше не пользовался его расположением, а молодые воины из Братства были недостаточно опытными, чтобы разговаривать с ним на равных. Он целыми днями бродил по темным залам и коридорам крепости и часто спускался в портовые склады, чтобы оценить количество запасов, день за днем пугающим образом сокращавшихся; осаждающие же ни на миг не ослабляли хватки, атаки следовали одна за другой — от рассвета до заката.

Наемники начинали дезертировать — сначала по одному, затем небольшими группами. Дионисию удалось поймать двоих с поличным при помощи Аксала. Он велел трубить сбор, зажег на внутреннем дворе несколько десятков факелов и приказал распять беглецов на глазах у всего войска. Но он уже понимал, что не сможет долго удерживать их запугиванием и ничтожной малости хватит, чтобы его армия начала разваливаться. Тогда они разорвут его на куски — его, тирана. Его убьют и вытащат из крепости за ноги, как говорил Гелорид, и бросят на всеобщее поругание, оставят непогребенным, на милость собак и воронов.

Однажды ночью он шел вдоль стены, возведенной на перешейке, закутавшись в толстый шерстяной плащ, и ему показалось, будто он видит перед собой человека плотного телосложения и лысоватого. Тот шел в направлении порта. Дионисий вздрогнул.

— Эй, ты! — крикнул он. — Остановись!

Но человек продолжал свой путь, словно ничего не слышал, а после пропал во мраке. Он растворился, словно его никогда и не было. Дионисий рассудил, что ему померещилось: усталость, напряжение и бессонница сыграли над ним злую шутку. Он подумал об Арете, о Теллии, о Дориске и о других, кого он любил. Все они умерли. А теперь, возможно, настал его черед. Он снова вспомнил девушку-дикарку: наверняка она вернулась в свое убежище в скалах, у истоков Анапа, и, конечно же, уже забыла о нем. А может, она заблудилась на обратном пути, или же ее поймали и продали в рабство…

Все эти размышления помогали ему отвлечься от реальности, становившейся все более враждебной и суровой, однако теперь приходилось смотреть ей в лицо. Всадники по ту сторону стены продолжали охранять перешеек, уверенные в том, что отныне поражение противника — вопрос времени… а оно шло, и ничего не происходило. Время поджимало, день за днем…

Однажды утром, на рассвете, он получил послание от Филиста, обернутое вокруг древка стрелы. Он тут же узнал почерк, загогулины гаммы и сигмы. Оно начиналось так: «Ты должен вступить в переговоры с конницей о капитуляции…» У Дионисия немедленно возникло желание порвать письмо, но он продолжил читать, все больше и больше пленяясь изложенным в нем безумным планом… совершенно безумным. И все же… ведь он может сработать. В конце концов, что ему терять? Он позвал глашатая и отправил его к представителям конницы с предложением начать переговоры.

— Скажешь им, что я готов обсудить капитуляцию.

— Капитуляцию, гегемон? Я правильно понял?

— Ты правильно понял. Имеются в виду переговоры о капитуляции. Сообщишь им, что я согласен покинуть город и прошу лишь пять кораблей и пятьсот человек сопровождения. И никакой охраны на борту.

— Я исполню все, что ты велишь, гегемон, — ответил глашатай. Он приказал открыть ворота и выехал из них со знаменем мира, направляясь к посту часовых на перешейке. Дозорный вышел ему навстречу и сразу же отвел к своим командирам.

Так начались переговоры, продолжавшиеся много дней, а усталость тем временем ощущалась и в лагере противника. Погода была особенно немилосердной: часто шел дождь, однажды ночью даже посыпал снег. Трудности, тяготы и лишения длительной осады постепенно сеяли напряжение и разногласия среди полководцев. В частности, аристократическое высокомерие командующих конницей с каждым днем становилось все более невыносимым для их соратников, происходивших из среднего сословия мелких землевладельцев, торговцев и мореплавателей. Так, однажды они отправились к коринфскому главнокомандующему Никотелу и попросили распустить конницу, уверяя, что она гораздо более полезна на поле боя в открытой местности и ее можно будет вновь призвать, когда настанет подходящий момент.

Никотел, уже долгое время вынужденный находиться в бездействии, снова начал пить. Он тут же, без обиняков, передал аристократам из конницы мнение остальных сиракузских военачальников. Те, в обиде и ярости от нанесенного оскорбления, покинули лагерь и двинулись обратно на Этну. Оставшиеся полководцы, продолжая занимать непримиримую позицию в переговорах, решили, что Дионисий намерен уехать из города, и начали постепенно ослаблять дозор, тем более что главнокомандующий из метрополии, уж конечно, не являлся примером дисциплины и стойкости.

В последний месяц зимы многие гоплиты попросились домой, дабы готовить поля к севу, и их отпустили. Перешеек был таким узким, что для его защиты не требовалось многочисленного войска.

Именно этого и ждал Дионисий. На следующее утро он поручил одному из своих людей, переодетому рыбаком, на лодке выйти из порта. Регийский и мессинский флот пропустил его, предварительно обыскав небольшое суденышко. Он же, обойдя мыс Племмирий, нашел удобное место для причала на его южной оконечности. После чего добрался до расположенного неподалеку поместья, переговорил с хозяином, сел на коня и ускакал на север.

Еще до наступления вечера Филисту сообщили, что перешеек охраняется плохо и Западные ворота города открыты каждый день до заката. Ему также передали, что, по достоверной информации, действие вина особенно сильно сказывается на Никотеле именно к заходу солнца.

Филист вызвал к себе командующего кампанскими наемниками — отчаянного головореза, наполовину этруска, наполовину неаполитанца, левый глаз которого скрывала кожаная повязка, и тот немедленно начал действовать. По совету Филиста он оставил все транспортные повозки и весь скарб в небольшом селении и стремительно двинулся к Сиракузам, практически с одной только конницей.

Ворвавшись совершенно неожиданно в город через Северные ворота, он галопом пересек его и так неистово обрушился на осаждавших перешеек, что опрокинул в море большую их часть. Никотела обнаружили в его жилище с перерезанным горлом. Кто совершил это злодеяние — так никогда и не узнали.

Филист встретился с Дионисием во дворе крепости.

— Все прошло именно так, как ты предполагал, — сказал он, обнимая друга. — Невероятно.

— Невероятно? — возразил Дионисий. — А я никогда не сомневался в успехе.

— Я сомневался, — промолвил Филист.

— Знаю. У тебя на лице было написано… Есть новости от Лептина?

— Он должен вернуться со дня на день.

— Прорвать осаду с моря будет непросто.

Филист улыбнулся.

— Посмотрим. Насколько мне известно, Лисандр лично приедет с ним.

— Что?

— Если мои сведения верны, дело обстоит именно так. Этот сукин сын справился. Лисандр направляется сюда, чтобы вести с тобой переговоры. А еще с ними прибудет около тысячи наемников, все пелопоннесцы, самые лучшие. Не думаю, что регийцы и мессинцы захотят тягаться со Спартой. Мы снова владеем положением, друг мой. Мы выиграли.

— Я выиграл, — повторил Дионисий, словно до сих пор не мог поверить в эти слова. Его охватило необоримое воодушевление, он сбросил плащ на землю и устремился по лестнице на самую высокую башню крепости.

Оттуда он во всю глотку прокричал ту же фразу — пронзительно, будто то был клич сокола, громогласно, словно Ахилл у Скейских ворот.

Наконец он умолк, с трудом переводя дух. Потом поглядел в небо, постепенно темневшее, и на город, притихший у его ног.