ГЛАВА ВТОРАЯ
Плавания норвежцев уже вошли в легенды, это я знаю. Даже моряки из Великого Града ― Константинополя ― с их кораблями со множеством скамей и устройствами, которые выбрасывают греческий огонь, и те ужасаются. И ничего удивительно, ибо греки никогда не теряют из вида землю, а их внушительных размеров корабли готовы перевернуться вниз мачтами при качке чуть сильнее легкой.
Мы же, в свою очередь, ходим дорогой китов, где море черное или иссиня-зеленое и может подняться над тобой на дыбы, как боевой жеребец ― рев и угроза и пенящаяся грива, ― и обрушиться, как утес. Даже птицы здесь не летают. А суша ― одно только воспоминание.
Во всяком случае, так оно в наших похвальбах. На деле же всегда все не так ― вроде тех греческих икон Христа, занавешенных в праздничные дни. Но если кто похвастается, будто он плюнул в глаз Тору, стоя на носу, и бросил волнам вызов, смеясь при этом, его сочтут лжецом, каковым он и является.
Долгое плавание ― вот что это значит, всегда ты ― промокший до костей, отчего и ветер кусается сильнее, и одежда тяжела, как кольчуга, и натирает запястья и шею, особенно коли на них есть болячки.
А еще: сидишь, свернувшись, в темноте, закутанный в сырой плащ, и при всяком движении под тобою хлюпает вода. Коль повезет ― холодная волглая баранина, коли нет ― соленая вяленая рыба, а в плавании, по-настоящему долгом, ― питьевая вода такая, что лучше процедить ее через льняной плащ, чтобы очистить от худшего из того, что в ней плавает, а еды вообще никакой.
В то первое мое настоящее странствие не случилось даже мало-мальски серьезного шторма ― только качка на небольшой волне да добрый ветер, так что у корабельщиков было время растянуть над палубой навесы из лишних парусов, вроде маленьких палаток, чтобы дать укрытие ― в основном животным.
Эйнар лежал на корме под личным навесом. Весла были убраны, а единственным, кому приходилось работать по-настоящему, был мой отец.
За что отвечал я? За барана. Я должен был заботиться о нем, держать в тепле, унимать его страхи. Ночью я спал, сжимая в пальцах грубую мокрую шерсть, а студеный ветер овевал нас. По утрам меня будили брызги и дождь. Всюду хлюпала вода.
В первую неделю, идучи к югу и западу от Норвегии, мы вообще не видели суши. Мой бедный барашек орал от голода.
Потом мы вошли в узину; по одну сторону был Уэссекс, по другую ― Валланд, франкские земли норвежцев. Несколько раз мы высаживались на берег, но никогда на уэссекской стороне, пока не миновали владения Альфреда.
Но и тогда мы держались пустынных заливов и зажигали костры, только будучи уверены, что вокруг на многие мили никого нет. Корабль с вооруженными людьми из заливов Норвегии нигде не мог быть в безопасности.
Потом мы шли к северу, мимо острова Мэн, и было много споров, не зайти ли нам в Тингвеллир, чтобы как следует обсушиться и поесть. Однако Эйнар был против, говорил, что люди станут задавать слишком много вопросов и кто-нибудь проболтается, и тогда до Стратклайда вести дойдут прежде нас.
Ворча, повели «Сохатого» дальше к северу ― в ветер и море с белыми завитками.
Прошло еще три дня, никаких разговоров, только ворчанье, и даже у барана не осталось сил блеять. По большей части мы сидели, скрючившись, и терпели, каждый сам по себе.
Мне часто снилась Фрейдис, всегда одно и то же: она принимает меня в утро моего приезда. На ней синее льняное платье с вышивкой вкруг шеи и по подолу и застежки ― чудные звериные головы, а между ними ― низка янтарных бусин. Она сидит неподвижно, только размеренно поглаживает урчащую кошку.
― Судя по мешку, тебя, надо полагать, прислал Гудлейв, ― говорит она мне. ― Коль он сам не пустился в это странствие, стало быть, болен или ранен ― полагаю, другой причины нет. Кто ты?
― Орм, ― ответил я. ― Сын Рерика. Гудлейв взял меня на воспитание.
― Так в чем же дело?
― Прости?
― Болен или ранен?
― Он послал за своими сыновьями.
― А-а. ― Она немного помолчала. А потом: ― Значит, ты ― его любимчик?
В моем смехе достаточно горечи, чтобы она все поняла.
― Сомневаюсь в этом, хозяйка. Иначе для чего бы он послал меня через снега в дом к... ― я прикусил язык, но она поняла и это и фыркнула.
― К кому? К ведьме? К старой карге?
― Я ничего такого не говорил, хозяйка. Но меня отослали, и я думаю, он надеялся, что я умру.
― Вряд ли, ― бодро отвечает она, вставая, а кошка спрыгнула с ее колен, выгнулась большой дрожащей дугой восторга, и потом ушла. ― Называй меня не хозяйкой, а Фрейдис, ― продолжает она, разглаживая перёд платья. ― И поразмысли, молодой человек. Спроси себя, почему... сколько тебе лет?
Я отвечаю, она ласково улыбается.
― За пятнадцать лет мы с тобой ни разу не встречались, хотя оттуда досюда всего день пути, а Гудлейв приезжал каждый год. Подумай об этом, Орм сын Рерика. Не торопись. Снег растает нескоро.
― Он послал меня в снега, чтобы я умер, ― с горечью повторяю я, но она пожимает плечами.
― Но ты же не умер. Возможно, у тебя другая судьба.
Потом дом становится другим, с провалившейся крышей, и я внутри, укрывшийся ее пропитанным кровью плащом из китовой кожи. Однако она по-прежнему сидит на своей скамье, и кошка почему-то опять у нее на коленях.
― Прости меня, ― говорю я, она кивает, и голова слетает с ее плеч, брякнувшись на колени, и кошка с воплем спрыгивает...
Я просыпаюсь в холоде и сырости и думаю, что она является мне как привидение. А еще о том, что сталось с кошкой.
Но тут раздался крик Колченога ― он на носу сматывал в кольцо веревку из моржовой кожи. Мы все вскинулись, он указывал, а мы вглядывались в жемчужный свет зимнего неба.
― Вон там! ― крикнул Иллуги Годи, тыкая шестом. Одинокая чайка покружилась, покачиваясь на ветру, и нырнула, сцапала рыбу и исчезла.
Мой отец тут же занялся своими странными приспособлениями и счетной палочкой. Я так и не овладел ими, даже после того, как он мне все объяснил.
Знаю только, что у него было два камня, вроде жерновов, свободно вертящихся. Один указывал на Северную звезду, а другой устанавливался на солнце. Таким образом отец узнавал широту, глядя на угол на солнечном камне. Он вычислял широту, пользуясь этим указанием и тем, что он называл собственным временем, отмеченным на счетной палочке.
Я так ничего в этом и не понял, но к концу четвертого дня плавания уяснил, отчего Эйнар ценит Рерика как кормчего ― да оттого, что мы обнаружили землю как раз там, где и полагали ее найти, после чего мой отец, перегнувшись через борт, глянул на воду и заявил, что подходящий залив расположен не более чем в одной миле, там мы сможем сойти на берег, и все станет ясно.
Он читал воду, как охотник читает следы. Он замечал оттенки цвета там, где для всех прочих вода была как вода.
Настроение переменилось, и все вдруг стали шустрыми и занялись делом. Парус упал ― огромная мокрая груда шерсти, которую нужно разобрать и развесить на рее. Пришлось попотеть.
Явились весла, гребцы расселись по скамьям-рундукам, Вальгард Скафхогг, корабельный плотник, взял щит и концом пропитанного сосновой смолой каната начал отбивать ритм, гребцы поймали ход, и мы двинулись.
Колченог прошествовал мимо меня, широко улыбаясь и похлопывая по круглому шлему на голове. В руках абордажная секира, в глазах ― дикий свет. Тощий и не выше меня ростом. Никак не скажешь, что он старше на целых десять лет.
Я не мог понять, как такой слабак ― хромоногий, очевидно, от рождения, ибо и по суше он ходил по-морскому, вразвалочку ― оказался в конце концов в Обетном Братстве. Ответ я получил довольно скоро и порадовался, что не успел задать этот вопрос ему самому.
― Брось барана, Убийца Медведя, ― хмыкнул он. ― Бери оружие и приготовься.
― Мы будем драться? ― спросил я, встревожившись. Только тут мне пришло в голову, что я понятия не имею, где мы находимся и кто наш враг. ― Где мы?
Колченог ответил мне своей безумной усмешкой. А Ульф-Агар, оказавшийся рядом, маленький, темный, как черный цверг, и столь же угрюмый, подхватил:
― Какая тебе разница? Будь готов, Убийца Медведя, и все. Вообрази, будто там ― множество медведей. Это тебе поможет.
Я глядел на него, понимая, что он надо мной насмехается, но не понимая почему.
В одной руке у него секира, в другой ― меч, а щит он презирает. Он скривил губы.
― Иди следом за Колченогом, коли боишься. Людей убивать, понятное дело, это тебе не медведей. Не всякий сгодится.
Я понимаю, что меня оскорбили; я чувствую, как кровь приливает к лицу. Я сознаю ― и меня подташнивает, ― что Ульф-Агар наверняка смертельно опасен с этой своей секирой и саксом, но ― обида есть обида...
Чья-то рука сжала мое плечо, осторожно, но крепко. Толстобрюхий Иллуги Годи, с его аккуратной бородой и спокойным голосом, мягко произносит:
― Хорошо сказано, Ульф-Агар. И не всякому дано убить белого медведя один на один. Неужели, случись тебе совершить такое, ты не поделился бы своей радостью с сыном Рерика?
Ульф-Агар криво ухмыльнулся в ответ и промолчал, вдруг заинтересовавшись зарубками на своем саксе. Потом:
― У меня есть копье, Убийца Медведя, ― проговорил он раздраженно, скроив гримасу. ― Коль ты оставил свое в голове зверя, так, может, тебе одолжить мое?
Я отвернулся, не ответив. Ульф-Агару очень хотелось бы, чтобы эта моя история была ложью, ибо самому Бальдру в таком деле пришлось бы туго, не то что тощему недорослю. А страшные сны мучили меня так, что по ночам я не раз просыпался, дрожащий и взмокший. Наверняка Ульф-Агар это заметил.
Кошмар этот был одним из тех, в которых ты спасаешься бегством от какого-то ужаса и при этом не можешь заставить ноги двигаться достаточно быстро ― что и случилось, когда я вывалился из двери, предоставив Фрейдис ее судьбе. Я всхлипывал, задыхался и барахтался в снегу. Я падал, вставал и опять падал.
Ударился коленом обо что-то, да так сильно, что охнул. Деревянные сани. Медведь гонится за мной, пропахивая снег, точно корабль под полным парусом. А у меня меч Бьярни ― я даже удивился, увидев его в своей руке.
Я неловко ставлю сани на полозья, делаю несколько шагов и падаю ― наполовину в сани. Они проехали несколько футов и остановились. Я бешено отталкиваюсь ногами, и сани снова движутся. А медведь, слышу, хрипит и пыхтит, пробиваясь через снег ко мне ― он почти рядом.
Я опять оттолкнулся, и полозья заскользили вперед, понемногу набирая скорость, все быстрее и быстрее. Взмах лапы свистит надо мной, точно ветер, тонкая пленка крови из раненной пасти покрывает мои уши и шею, он взревел... но я уже далеко, скольжу вниз с горы, медведь мчится неловкими скачками за мной ― ревущие ярость и отчаяние.
Смесь снежной пыли и мрака, вой позади, и тут санки, накренившись, встают на дыбы, и я, вылетев, качусь кубарем. Я поднимаюсь, отплевываясь, голова идет кругом. Что-то темное, огромный валун, прокатывается мимо меня, все еще разбрасывая снег и кровь, вниз с горы к деревьям. Хруст, треск и один-единственный всхрип.
И тишина.
Я очнулся, кто-то меня трясет, я пялюсь на Иллуги и мне стыдно, что я уснул среди этой деловитой суеты.
― Мы в Стратклайде, ― говорит он. ― У нас дело внутри страны. Эйнар все объяснит потом, но будь наготове.
― Стратклайд, ― пробормотал Колченог, проходя мимо нас. ― Здесь нелегко устроить набег.
Высадка почти разочаровала меня. С мечом в одной руке и одолженным щитом в другой ― щит этот Иллуги Годи, и ворон Одина на нем ― я ждал в утробе «Сохатого», пока корабль по-змеиному тихо вползал в излучину.
Галечный берег простирался до кромки деревьев, а потом поднимался к красным от папоротника-орляка холмам, утыканным деревьями, скрюченными, как старухи. Там были и валуны, которые я на мгновение принял за овец ― и порадовался, что не выдал свою глупость.
Все было тихо, все расслабились. За исключением Вальгарда Скафхогга, который, когда под днищем заскрежетала галька, рявкнул на моего отца, обозвав его «гробящим корабль сыном задницы Локи». Мой отец бросил в ответ, что ежели Вальгард и вправду умелый корабельный плотник, то несколько камешков нас не потопят, но, как известно, Вальгард даже бороду себе не способен подрезать. Это была славная издевка над прозвищем Скафхогг, что значит Головорез.
Однако перебранка эта ни к чему не привела, потому что мы зашлепали к берегу, к запаху папоротника и травы, от которого я чуть не расплакался.
Студеный воздух, предвестник снега. Парус вытащили, развернули и натянули на раму ― не как навес, но потому что он был мокрый и его требовалось просушить. Потом мы уложим его обратно, ибо нам по возвращении придется срочно убираться отсюда.
Стража расставлена, костры разведены ― чтобы обсушить одежду, а главное ― согреться. Я привязал барана, как делал и прежде, на длинную веревку, чтобы он пощипал что сможет ― замерзшую траву и листья орляка с коричневыми краями.
Недолго он наслаждался; мне было почти жаль, когда его прикончили, выпотрошили и насадили на вертел. Проделать весь этот путь в сырости и муках только для того, чтобы послужить снедью для героев перед тем, как они отправятся в битву: я очень понимал этого холощеного барана.
Беспокоили меня и костры, поскольку сырые дрова дымили и дымы были видны на много миль вокруг, однако Эйнара это не тревожило. Он посчитал, что теперь, когда мы уже на месте, тепло и набитое брюхо стоят риска быть обнаруженными.
Мой отец, свободный от всяких обязанностей, поскольку свою часть работы он уже выполнил, подошел к костру, у которого я дрожал, едва удерживаясь, чтобы не закутаться в уже подсохший плащ, пока на мне хоть как-то не подсохнет остальная одежка.
― Тебе нужна запасная одежда. Уверен, скоро мы что-нибудь добудем.
Я угрюмо глянул на него.
― Теперь ты стал предсказателем, да? Если так, скажи, где мы устроим набег.
Он пожал плечами.
― Где-нибудь внутри страны. ― Он задумчиво погладил свой щетинистый подбородок и добавил: ― Стратклайд сейчас не место для набегов, не говоря уже о внутренней части страны. Но Брондольв платит добрым серебром, так что мы это сделаем.
― Брондольв? ― переспросил я, помогая ему натягивать навес из наших плащей на раму из ивовых прутьев.
― Брондольв сын Ламби, самый богатый из купцов Бирки. В этом году он нанял Обетное Братство Эйнара Черного. А теперь сам подумай.
― О чем?
Мой отец связал вместе концы плаща, дуя на пальцы, чтобы их согреть. Небо у края воды скатывалось в суровую ночь, скоро станет еще холоднее. Костры уже казались яркими, как цветы, ― утеха в нарастающей тьме.
― Он верховодит другими купцами в Бирке. Это большой торговый город, но теперь приходит в упадок. Серебро иссякает, и гавань зарастает илом. Брондольв, похоже, думает, что нашел выход. Он и послушный ему христианский годи Мартин из Хаммабурга. Они все время посылают нас добывать странные вещи. ― Отец осекся и хмыкнул, смутившись, как всякий норвежец, при упоминании о таких вещах. ― Кто знает, чем он занимается? Может статься, он творит какие-то чары или что еще.
Я знал о Бирке только со слов старого Арнбьорна, торговца, который приходил в Бьорнсхавен дважды в год с тканью для Халлдис и добротными тяпками и топорами для Гудлейва. Далекая Бирка, где-то там на востоке Балтики, на каком-то острове у шведского побережья. Бирка, где сходятся все торговые пути.
― Стало быть, так ты и провел все эти годы: искал глаза мертвецов и жабью слюну? ― осведомился я.
Он зачурался.
― Для начала заткнись, мальчик. Поменьше упоминай... такие вещи... оно всегда безопаснее. И ― нет, я не всегда занимался этим. Порою я подумывал, как бы мне потихоньку припрятать какого-нибудь белого медведя ― ценой в маленький хутор.
― Это ты и сказал моей матери? Или она умерла, ожидая твоего возвращения?
Он будто немного сник, потом посмотрел на меня исподлобья, из-под завесы волос ― я заметил, что они редеют, ― прищурив один глаз.
― Ступай набери папоротника для постели. Сперва мы высушим его у огня. ― Потом вздохнул. ― Твоя мать умерла, давая тебе жизнь, мальчик. Прекрасная была женщина ― Гудрид, но слишком узкая в бедрах. В то время у меня был хутор неподалеку от Гудлейва, так уж получилось. У меня было двадцать голов овец и сколько-то коров. Я жил очень неплохо.
Он остановился, уставившись в пустоту.
― А как она умерла, это почти потеряло смысл. Так что я продал хутор человеку из соседней долины, а ему он требовался для сына и для жены того сына. Большую часть денег получил Гудлейв, когда я сделал его воспитателем. Часть он должен был оставить себе, остальные же были для тебя, когда ты войдешь в возраст.
Удивленный всем этим, я только и мог, что разевать рот. Я знал, что мать умерла... Но узнать, что я сам убил свою мать ― это было ужасно. Меня будто оглушило молотом Тора. Она и Фрейдис. Лучше бы меня называли Убийцей Женщин.
Отец неправильно истолковал мой взгляд ― это и было общим между нами, между отцом и сыном: мы не знали друг друга и то и дело ошибались.
― Да, по этой причине Гудлейв лишился головы, ― сказал он. ― Я считал его своим другом ― братом, но Локи нашептал ему в ухо, и он пользовался деньгами своих сыновей. Я так думаю, он надеялся, что я погибну и этим дело и кончится. ― Он замолчал и грустно покачал головой. ― Наверное, у него были основания так думать. Я никогда не был хорошим мужем или хорошим отцом. Всегда пытался жить по старым обычаям. Только слишком многое меняется. Даже боги, и те в осаде. А когда Гудлейв занемог и послал за своими сыновьями, полагая, что помирает, Гуннар Рыжий послал за мной, и тут Гудлейв понял, что ему ― конец.
― Так вот ради чего он хотел, чтобы я сгинул в снегах, ― сказал я. ― А я не понял.
Рерик пожал плечами и почесался.
― Я так не думаю. Пожелай Гудлейв твоей смерти, нашелся бы путь покороче, только, пожалуй, Гуннар Рыжий с этим не согласился бы. Верный клинок ― Гуннар, и ты можешь ему доверять.
Он оборвал свою речь, посмотрел на меня искоса и почесал в затылке ― этот жест мне вскоре стал хорошо знаком, он говорил о неуверенности. Потом отец усмехнулся.
― Может статься, в конце концов, что Гудлейв послал тебя к Фрейдис, чтобы заставить ее сделать тебя мужчиной.
Взгляд у него был лукавый, и он громко рассмеялся, видя, как вспыхнуло мое лицо.
Да, Фрейдис сделала это, усадила на себя так же, как Гудлейв когда-то сажал меня на лошадь, а я еще едва умел ходить. Он сажает тебя, а ты цепляешься руками за гриву и висишь так, пока не поедешь или не упадешь. Коль упадешь, он снова посадит тебя на лошадь.
Мне думается, Фрейдис была точно такой же. Липкая от меда, привезенного мной, а подбородок весь в бараньем жире, она, схватив меня за руку и прижав к себе и гладя по волосам, ответила на загадку, которую загадала мне до того и которой я не разгадал.
― Я все умею делать, все делаю с тех пор, как мой Торгрим, будь проклято его злосчастье, упал с горы, ― сказала она мечтательно. ― А через год после этого к моему порогу пришел Гудлейв. Я могу нагрузить телегу навоза и разбросать его по сенокосу, пасти лошадей, пасти коров, и доить, и печь хлеб, и шить, и ткать... все могу. Но Гудлейв снабдил меня тем, чего мне не хватало.
Я не мог шевельнуться, едва дышал, хотя был тверд, как точильный брус для меча, и у меня так пересохло во рту, что я не мог говорить.
― Теперь он не может, и он присылает тебя, ― продолжала она и перекатила меня на себя.
― Давай. Я научу тому, чему тебя прислали учиться.
― Хороша была Фрейдис, ― сказал отец, сам затуманившись от нежных воспоминаний. ― Гудлейв клялся, что она ведьма и заставляет его возвращаться к ней каждый год и оставаться с нею до тех пор, когда он уже едва может влезть на лошадь, чтобы спуститься с горы. Коли Халлдис и знала об этом, то не очень-то и волновалась. Она была плодородна, как хорошая почва, эта Фрейдис... но одинока. Все, что ей было нужно ― хороший мужик.
Я глянул на него, и он скривился.
― Да, и я тоже. И Гуннар, наверное. Если и был мужчина, который не пахал это поле, значит, жил он от нее через одну долину и был слишком ленив, чтобы туда добираться.
Я промолчал. Мне хотелось рассказать ему о Фрейдис, о ее колдовстве, и как она убила медведя копьем, когда я сбежал... И снова видение: ее голова медленно поворачивается, густо брызжет каплями крови ― дугой. Улыбалась ли она?
Когда я в конце концов подполз к медведю, он был уже мертв ― обломок древка ударился о дерево, рожон пробил череп и торчал из макушки. Зверь хлопнулся о склон и осел на лапы. Да так и остался лежать огромным сугробом, устрашающим даже в своей неподвижности. Я же, ошеломленный, заметил, что волоски у него под подбородком мягкие и почти чисто белые. А одна вытянутая лапа, размером с мою голову, слегка дрожит.
Я сел, содрогнувшись. Колдовство Фрейдис подействовало. А ценой, наверное, стала ее собственная голова. Верно, она знала об этом. Я в голос заплакал, сам не зная о чем. О ней? О собственной трусости? О моем отце и о Гудлейве? Нет, вообще обо всем...
В конце концов меня стал бить такой озноб, что и плакать я уже не мог. Полураздетый, на таком-то морозе. Мне нужно вернуться в дом. Там ― дом. И Фрейдис. И мне вовсе не хочется возвращаться туда ― там меня, может быть, ожидает ее двойник-призрак, обвинитель. Но здесь я замерзну.
Медведь пошевелился. Я отползаю в сторону. Последняя судорога? Я видел такое у кур и овец, когда им перерезают горло. Я не доверяю этому медведю. Я вспоминаю Фрейдис и свой страх и, набрав в грудь побольше воздуха, подхожу к нему и втыкаю меч Бьярни туда, где, как мне кажется, находится сердце ― глубоко, в самую сердцевину этого белого утеса.
Отличный меч, и сил мне не занимать, а страх сделал меня еще сильнее. Клинок вошел так гладко, что я едва устоял на ногах, не уткнулся в густой мокрый мех; кровь не хлынула, только медленно сочилась густыми каплями. Меч вошел почти по самую крестовину рукояти, и я не мог его выдернуть.
Меня била страшная дрожь, и в конце концов я прекратил попытки и поплелся вверх по склону, через порог, в развалины дома, а там закутался в ее плащ, чтобы согреться, и стал ждать, погружаясь в холод. Там-то Нос Мешком со Стейнтором и нашли меня.
Уж куда как скверно, когда такая память мечется в твоих мыслях, как в клетке. А тут и того хуже, новый ужас, виденье: как медвежонок, вцепившись когтями, я выволакиваю вторую Фрейдис из дому и, раздвинув ей ноги, великолепным ударом тараню ее в единоборстве. Я не вижу лица этой женщины, матери...
Я трясу головой, едва не плача, понимаю, что это было бы величайшим унижением...
Отец без слов схватил меня за предплечье. Наверное, он решил, что я оплакиваю Фрейдис. Или свою мать. По правде говоря, я и сам не знал, кого из них.
Тогда ― одинокий более, чем когда-либо, ― я прошел через лагерь, а люди торговались, болтали, суетились, прошел к лесу, чтобы набрать папоротника, и спиною чуял, что глаза его следят за мной, и чувствовал, что он такой же чужой мне, как и все остальные.
Я думал, он ли снял голову своему брату или это сделал Эйнар. Каково это ― убить брата? Или хотя бы смотреть, как он умирает?
И все же они мужчины, эти варяги. Угрюмые, как точильные камни, холодные, как штормовое море, но они ― мужчины.
У большинства есть жены и семьи ― на Готланде или дальше к востоку, ― и они то и дело возвращаются к ним. У Колченога ― женщина и двое малышей, которым он посылает деньги с теми торговцами, кому может доверить. У Скапти Полутролля ― женщина не одна и не в одном месте, но он тратит все деньги на дорогую одежду. Кетиль Ворона был изгнан из какого-то места в Норвегии, и у него никого нет, кроме Обетного Братства.
Но есть и другие ― мужчины, которые сами по себе. Сигтрюгг такой, ибо он именует себя Валкнут и на щите у него начертан рунический знак «Узел павших» ― три треугольника. Это значит, что он посвятил свою душу Одину и пойдет на смерть по воле этого бога. Даже самохвалы обходят его молча.
Эйнар и сам был тайной, хотя большинство понимало, что он тоже изгой. Колченог шутил, что наш вожак, замкнутый и угрюмый под шапкой тусклых волос цвета воронова крыла, был изгнан из Исландии за чрезмерную веселость. Колченог единственный, кто осмеливался прохаживаться насчет Эйнара.
Позже, когда утробы наполнились и разговоры стихли, люди принялись чистить оружие, особенно старательно и осторожно отдраивая с лезвий все темные пятна, какие могли. Потом Эйнар поднялся у самого большого костра, и люди молча собрались там, став полукругом, лицом к черному морю, шуршащему галькой. За нашими спинами сырая мгла воровато подкрадывалась с холмов.
― Завтра мы пойдем вглубь страны, ― сказал Эйнар, его темные глаза перебегали с одного на другого. ― Колченог, ты останешься здесь. И с тобою еще девятеро. Будешь охранять корабль и наш груз.
На это Колченог раздраженно хмыкнул, но согласился ― для долгого пешего перехода он не слишком годится.
А еще он знал ― узнал об этом позже, ― что получит свою долю добычи. Потому что никто ничего не прикарманивал. Так должно было быть. Но на деле все понемножку крали: серебро совали за голенища сапог или прятали под мошонкой, либо под мышками. А кто на этом попадался, бывал наказан так, как решало Обетное Братство, и для начала непременно терял всю свою добычу, да и после всего, в дороге, доставалось ему мучений.
― Мы ищем то, что найти нетрудно: христианский храм Святого Отмунда, ― продолжал Эйнар. ― Это единственное крепкое каменное здание во всей округе, с деревянными пристройками. Вот его-то и надо искать. Ворвемся, возьмем, что надо, и сразу обратно. Королевство это нынче крепко защищено, давно те деньки миновали, когда можно было здесь искать доброй поживы, а стало быть, берите только то, что сможете унести ― никаких рабов, никакой скотины, ничего тяжелого. Единственное, что нам требуется добыть это... это ― ковчег... ― Он запнулся на чужестранном слове и оглядел смущенные лица. ― Это, стало быть, такой ларец, добротно сделанный, резной и украшенный. Вот он-то нам и нужен.
― А что в нем? ― лениво спросил Кетиль Ворона.
Эйнар пожал плечами.
― Кости. Ежели то, что я слышал о таких вещах, правда.
― Кости? Чьи кости? ― с любопытством спросил Иллуги Годи.
― Да почти наверняка этого святого Отмунда, ― ответил Эйнар. ― Так эти христиане поступают со своими святыми. Засовывают их кости в ящик и поклоняются.
― Дерьмо, ― с отвращением сказал Валкнут. ― Вот ведь колдовская дрянь. И что они там, в Бирке, стряпают? ― И он зачурался, сделав знак-оберег, и все сделали тоже.
― Хороший вопрос, ― рыкнул Скапти. ― Что они будут делать в Бирке с этой грудой костей?
Эйнар пожал плечами и мрачно огляделся.
― Вам нужно знать только то, что они снарядят нас на будущий год. Каждый получит достаточно, чтобы справить новую одежду, с ног до головы, и «Сохатый» тоже будет оснащен заново. И вся добыча от набегов останется за нами, кроме того, о чем нас просили.
Все замолчали, кивая головами. А Скапти прочистил глотку и рявкнул:
― Только покажите мне, где они, эти святые!
Те, кто имел понятие, усмехнулись, а Валкнут ему объяснил:
― Святые ― это умершие последователи Христа. Их главные годи решают, кто из мертвых лучше ― те и станут богами в ихней Вальхалле.
― Решают? Вроде как на тинге? ― презрительно протянул Скапти. ― И никаких сражений?
― Они не верят в сражения, ― свысока поучал Валкнут. ― Они верят в смерть, а когда умирают, их называют мучениками. А те мученики, которые по их мнению мучились лучше других, становятся святыми.
Кто знал, те кивали, а кому это было внове, те недоверчиво качали головами. Скапти с отвращением сплюнул:
― Ну, коли у них такой порядок, завтра мы им наделаем кучу мучеников, ничем не рискуя.
Эйнар поднял руку ― волосы, как черная вода, бьющаяся вкруг камня его лица.
― Не обманывайтесь. Что там толкуют христиане ― дело одно, а это королевство ― совсем другое. Считается, что здесь следуют Белому Христу и вроде бы гнушаются битв, но стену щитов выстроят такую, что как бы нам не обдристаться, коль на беду мы наткнемся на нее. Сделаем все быстро и без шума, скоренько войдем и выйдем ― резвее, чем Колченог на бабе.
Смех. И Колченогу локтем в бок. А тот ухмыльнулся:
― Слыхал я рассказы о сокровищах, Эйнар. Не меньше драконьего клада. Мне хочется думать, что я не валяю дурака, гоняясь за детскими побасенками.
Настало внезапное молчание, и я удивился ― почему Колченог сказал это, тогда как другие, очевидно, держали язык за зубами. Позже я, конечно, узнал, почему Колченог предпочел сказать то, что сказал.
Эйнар снова оглядел всех своими черными глазами.
― Короче говоря... ― Он поднял руку, а Колченог собрался харкнуть. ― Попридержи свое весло, ― сказал Эйнар, и Колченог сглотнул.
Эйнар огладил усы и заговорил, поглядывая вокруг.
― Этот монах Мартин, он мудрец, он ныряет в мировое море знаний и выуживает отборный улов. Ламбиссон знает ему цену и прячет его, а Брондольв, как вам известно, денег на ветер не бросает.
Угрюмые усмешки были ответом, и Эйнар поскреб подбородок.
― Я... я обнаружил кое-что, и это заставляет меня поверить, что дела Бирки куда глубже, чем то, что видно на поверхности. Такой змеиный клубок. И когда я узнаю больше, вы тоже узнаете.
Колченог хрюкнул, и это походило на согласие. Другие бродили и шептались друг с другом.
Эйнар поднял обе руки, и настало молчание.
― Итак, мы ― Обетное Братство, и у нас двое новичков ― Гуннар сын Рогнальда, прозванный Рыжим, и Орм сын Рерика, прозванный Убийцей Медведя. Вы знаете нашу клятву... Есть здесь кто-нибудь, кто примет вызов?
Вызов? Какой вызов? Я повернулся к отцу, но тот молча ткнул меня локтем и подмигнул.
Медленно встал какой-то человек, как-то не слишком ловко. Второй встал с ним, и мой отец с облегчением вздохнул.
Эйнар кивнул им.
― Гаук, я знаю, ты ждешь этого с тех пор, как у тебя в прошлом году нога загнила и ты потерял два пальца.
Гаук вышел на свет костра ― тени заплясали на его лице, и оно стало мрачнее. Он кивнул:
― Да. Без этих пальцев стал я нестоек. Порою, коль не поостерегусь, спотыкаюсь, как ребенок. Когда-нибудь это случится в бою.
Другие кивнули сочувственно. Если он споткнется в стене щитов, в опасности окажутся все.
― Стало быть, ты уступаешь без боя и позора? ― спросил Эйнар.
― Уступаю, ― сказал Гаук.
― Кому?
― Гуннару Рыжему.
Вот оно что. Гаук волен уйти отсюда завтра со всем, что сможет унести, а Гуннар Рыжий займет его место. Во рту у меня пересохло. Я понял, какова дорога в Обетное Братство ― вызови и убей того, кто уже в нем состоит, а потом принеси связующую клятву. Если только кто-нибудь сам не вызовется уйти по доброй воле.
Гаук и Гуннар уже хлопали друг друга по плечам, и Гуннар (по обычаю учтивости) предлагал Гауку выкупить то, что тот не сможет унести на своем горбу. А я потел и зяб, глядя на второго человека, когда Эйнар повернулся к нему.
― Торкель? Ты уходишь без боя и стыда?
― Ухожу, ради Орма сына Рерика.
В ответ послышался ропот. Торкель был опытным воином, хорошим секирщиком, а я, как выкрикнул Ульф-Агар, ― всего лишь мальцом.
― Этот малец убил белого медведя! ― рявкнул отец в ответ. ― Что-то я не припомню рассказов о твоих деяниях, Ульф-Агар.
Темное лицо маленького человека стало еще темнее, и я понял тогда, какое проклятие тяготеет над Ульф-Агаром ― проклятие славы. Он хотел бы остаться среди живых после того, как его не станет, он завидовал тем, кто имел то, чего он хотел и чего не мог украсть.
Ему позволяли всего лишь прикоснуться к преданию, вдруг понял я ― и устыдился своего понимания.
Эйнар погладил себя по подбородку, размышляя.
― Трудно отказаться от хорошего человека ради неиспытанного. Для того и поединок. Иначе как узнаем, что мы получаем, коль не увидим новичка в деле?
Торкель пожал плечами.
― Не имеет значения, каков он ― потому как он будет драться лучше меня, потому как я вообще не желаю драться. Драться с последователями Христа. Потому как моя женщина на Готланде ― из них, и я дал ей клятву ― поклялся клятвой Одина, ― что не стану принимать участие в набегах на их святые места. Так что мне лучше уйти, потому как, ежели у Бирки такие замыслы, мне с ними не по пути.
Тут Эйнар нахмурился.
― Ты давал клятву всем нам, Торкель. Можно ли ее отменить из-за обещания женщине? Или твоя клятва нам меньше, чем клятва женщине?
― Ты никогда не видал моей жены, Эйнар, ― мрачно сказал Колченог, кутая жилистое тело в огромный плащ. ― Непростое дело ― нарушить клятву, данную ей.
Все, кто знал жену Колченога, рассмеялись понимающе. Прежде чем Эйнар успел ответить, Иллуги Годи стукнул древком о камень, и настало молчание.
― Это не обещание жене, ― сурово сказал он. ― Это клятва Одину. Как бы глупо ни звучало, это все же клятва Одину.
― Наша клятва тоже приносится Одину, ― возразил Эйнар, и Иллуги нахмурился.
― Наша клятва приносится друг другу под оком Одина. Клятва Одина, которую принес Торкель, может быть вернее, а сам Торкель, полагаю, должен смириться с последствиями того, что он принес слишком много клятв. И все же он не нарушает своей клятвы братству, если кто-то займет его место.
На это все закивали головами в знак согласия, а Эйнар пожал плечами и повернулся ко мне.
― Ладно, ты займешь место хорошего человека, Орм сын Рерика. Постарайся, чтобы мена оказалась стоящей.
Я принят ― я шагнул вперед и хлопнул Торкеля по плечу. Он кивнул мне. И отошел.
Все было кончено. Я стал частью Обетного Братства Эйнара Черного.
Позже я увидел Торкеля и отца голова к голове ― беседуют, и что-то изводило меня, тревожило и грызло, пока я не заговорил об этом с отцом.
― Ты это устроил, ― упрекнул я, и к моему удивлению, отец ухмыльнулся и кивнул, прижав палец к губам.
― Да. Торкель хотел уйти ― уйти на время. У него в Дюффлине ирландка, а Дюффлин прямо через море отсюда, но он не давал ей клятвы Одина. Клянусь задницей Локи, какой здравомыслящий человек стал бы это делать, а?
― Почему он хочет уйти?
Отец нахмурился и смущенно поскреб подбородок.
― Рассказы о сокровище Атли, ― ворчливо ответил он. ― Торкель считает, что это глупости, полагает, что садок мыслей Эйнара отклонился от намеченного пути.
― Тогда почему он прямо так и не сказал? ― спросил я, юнец и дурак.
Мой отец хлопнул меня по плечу ― не особенно нежно, подумал я ― и ответил:
― О таком не говорят людям вроде Эйнара. Разумеется, коль у тебя нет изначального преимущества и быстрых ног и коль скоро ты не готов сражаться. Нет, Торкель решил уйти, когда оказался здесь, ему не хотелось сражаться, не хотелось терять все свое имущество. А так он благополучно уйдет с мешком рубленого серебра, ты же получишь хороший морской сундук, лишний набор одежды и пристойный щит.
― У меня нет ничего... ― начал я, но отец хлопнул меня по плечу. Глаза блестели в темноте.
― Слишком долго от меня не было толку, ― сказал он. ― Теперь надо поспешать, чтобы нагнать упущенное, а гнуть спину на хуторе ― это, думаю, уже не для моих старых костей. Так что я потрачу нажитое, как мне хочется. ― Потом помолчал и добавил: ― Держи язык за зубами рядом с Эйнаром. Когда супит брови ― он опасен.
И вот в сверкающей звездами предрассветной тьме я собираюсь вместе с остальными ― меч в руке, щит Торкеля с начертанными в виде спирали рунами-змеями, ― я дрожу, и у меня сосет под ложечкой.
Мы помогли столкнуть «Сохатого» с галечника, прежде чем наступит отлив, чтобы он не застрял на отмели на много часов. Мой отец, конечно, останется ― он ведь кормчий судна и может понадобиться Колченогу, коль на них нападут. Также и Вальгард, если корабль потребует починки. Остальные восьмеро остававшихся ― люди довольно крепкие, но у всех у них по той или иной причине были не в порядке ноги.
Удивило меня, что Скапти идет вместе с основным отрядом ― не то чтобы я собирался сказать вслух, что он слишком толст для пешего перехода, ― но еще сильнее удивился, увидев, что на нем кольчуга. Еще на нескольких тоже были кольчуги, только без нижних подкольчужных рубах.
Потом, конечно, я понял, что ни один умный человек, ожидающий битвы и имеющий хорошую кольчугу, не откажется от нее добровольно, а самый легкий способ нести ее ― это надеть на себя, что варяги и сделали.
Двое же вышедших из Братства простились, взвалили на себя свои узлы и мешки и припустили в противоположную нашей сторону. К тому времени, когда мы доберемся до христианского храма, они уйдут достаточно далеко, чтобы их могли посчитать участниками сего подвига. Ежели, конечно, будут идти быстро.
Ульф-Агар раскатал свою кольчугу, завернутую в овечью шерсть ― жир предохранял ее от ржавчины. Я же, решив как-то исправить наши отношения, подошел, чтобы предложить помощь, когда он вскинул кольчугу из тяжелых колец себе на плечи.
Но он с силой отбросил мою протянутую руку и зло зыркнул глазами. Это было чересчур, и я поневоле ощетинился. Но тут Иллуги Годи стал между нами и увел меня в сторону, разговаривая при этом так, словно ничего не произошло.
― Хороший у тебя меч, Орм сын Рерика. Но вот тебе маленький совет: несколько раз оботри его шерстью только что зарезанной овцы. На него попали морские брызги, а от этого металл ржавеет быстрее, чем от чего-либо другого. На самом же деле тебе нужны для него ножны, но не мягкие кожаные, потому что в них металл тоже быстро ржавеет. Лучше из дерева, с подкладкой из овечьей шкуры. Кроме всего прочего, ножны заменят добрую дубинку, если придется...
Когда мы отошли от Ульф-Агара настолько, что он не мог нас слышать, Иллуги Годи дружески хлопнул меня по плечу и оглянулся ― взъерошенная голова Ульф-Агара как раз появлялась из кольчуги, руки молотили по воздуху.
― Ты хотел как лучше, но боюсь, что сделал еще хуже. Те, кто носит кольчугу, считают так: коли не можешь надеть ее или снять без помощи, стало быть, тебе и не полагается ее иметь. Так что ты просто оскорбил его.
― Я не знал, ― сказал я, сердце мое упало.
― Наверное, он понимает, ― отозвался Иллуги Годи, ― но это не поможет. Какое-то зло грызет его, и, покуда он сам не разберется с ним, ты и он всегда будете злиться. Поскольку ты не можешь с ним драться, я бы на твоем месте держался от него подальше, когда возможно.
Иллуги отошел, и тут появился мой отец, глянул на меня вопрошающе, и я рассказал ему, как было. Он погладил себя по подбородку и покачал головой.
― Иллуги хороший человек, так что лучше следовать его советам. Почти всегда. Ведь у него, как и у всех, свои причины, которые привели его в Обетное Братство.
― Какие же? ― спросил я, а он насмешливо прищурил один глаз.
― Ты многое хочешь знать. Он думает, что Асгард осажден Белым Христом, а наши боги спят.
― А ты? Какие у тебя причины?
На сей раз взгляд его был сердитым.
― Ты слишком много хочешь знать. ― Потом отец через силу улыбнулся и вынул круглый кожаный шлем. ― Одна из вещиц Стейнтора, оставил про запас. Он подобрал его в прошлом году, но сам носить не может.
Мне шлем показался прекрасным ― немного великоват, без крепящих ремней и с хорошим железным наглазником.
― Почему Стейнтор не может его носить?
Отец постучал по железу наглазника.
― Он лучник. А эта штука мешает целиться. Лучники все носят шлемы без них. И никаких кольчуг ― даже полурукава мешают тетиве. Вот почему они стоят на краю битвы, людей подстреливают. ― Он сплюнул. ― Никто не любит лучников ― коль это не свои лучники.
Мы хлопнули по рукам.
― Будь благополучен, мальчик, ― сказал он и пошел к кораблю.
Эйнар, в шлеме и кольчуге, с двумя мечами на поясе, со щитом, висящим за плечом, оглядел собравшихся. Он вручил копье со свернутой вкруг древка тканью тощему Валкнуту.
― Идем ровно, и не шуметь. Держимся вместе ― всякий, кто остановится в пути отлить или отпить, рискует отстать, а мы не станем возвращаться и искать его. Ударим быстро и крепко, возьмем то, за чем пришли, и уйдем. Не пытайтесь унести что-нибудь тяжелее собственного веса. Не то либо отстанешь, либо придется бросить это по дороге.
Он еще раз окинул всех взглядом и кивнул, потом стал во главе нашего отряда и повел нас ровным быстрым шагом в лес, в скрытую ночью землю, навстречу первому серебристому пятну рассвета.
Шагали ходко. Никто не разговаривал, стояла тишина, пока скорость шага не начала сказываться ― громким отрывистым дыханием. Только оно, да еще позвякивание о кольчуги щитов, висящих оплечь, да щелк и треск другого снаряжения, да шуршание папоротника под ногами говорили о движении почти пяти десятков человек в полном вооружении.
Через час Эйнар остановил нас. Небо стало серым, переходя в молочно-белое там, где за этой пеленой зимнее солнце старалось зацепиться за тонкий черный край мира. Деревья рисовались черными скелетами, и там было что-то еще.
Темное пятно с башней и слабый красноватый отблеск света. Все это увидели; тут же послышалась приглушенная возня ― люди завязывали ремни, снимали щиты, обнажали оружие.
Эйнар велел нам опуститься на одно колено, потом послал Гейра и Стейнтора в сумрак. Какое-то время мы видели их ― темные тени на рассветном небе; для тех же, кто смотрел с башни, они были невидимы. Я отер пересохшие губы, слыша собственное дыхание, усиленное до хрипа нащечниками шлема. То, что было впереди, казалось мощной крепостью, а на свету стали различимы другие постройки, поменьше, сгрудившиеся вокруг.
Гейр и Стейнтор скользнули обратно. Мы все слушали.
― Свет горит на воротах в деревянной стене, которая стоит кругом, ― доложил Гейр, вытирая свой сопливый нос-мешок. ― Ворота ― единственный вход, коли, конечно, не захочешь лезть через частокол в семь футов. Оно сильно защищено, это место.
Он замолчал, как оказалось, для пущей важности, а Стейнтор ухмыльнулся и прибавил:
― Только эти проклятые ворота широко и гостеприимно раскрыты. Видать, давненько на здешних не нападали. Они уже и забыли.
― Большой каменный храм и шесть пристроек, ― добавил Гейр, ― все из плетней и прутьев, первым делом конюшня, это уж точно. Потом, может быть, кузница ― я учуял запах углей, жара и луженого железа. Хлебопекарная печь под крышей. Остальное может быть чем угодно.
Эйнар почесал нос и прищурился. Потом пожал плечами.
― Вход один ― стало быть, и выбирать не надо.
Он встал, и мы тоже. Быстрым шагом мы двинулись за Гейром и Стейнтором, почти бегом по папоротнику, и когда подошли к стене с воротами, первый розовый свет встающего солнца коснулся самых кончиков бревен частокола, а мы молча припустили бегом и ввалились все разом в эти ворота под светочем, зажженным для того, чтобы приветствовать усталых путников.
Сопротивление было слабым, почти никаким. Кетиль Ворона ненароком наткнулся на сторожа, человека в бурой рубахе, спавшего в маленькой будке у ворот. Кетиль сперва заглянул туда, потом вошел в поисках добычи, но ничего не увидел в темноте.
Пока ворчливый голос не выдал сторожа, он думал, что там никого и нет, в этой сторожке, такой маленькой и тесной, что у него не хватало места как следует размахнуться мечом. Кетиль Ворона махал им вслепую, пока невидимый сторож не закричал, а тут меч застрял в балке, и Кетиль, кляня все на свете, никак не мог его вытащить.
Половина отряда, услышав возню и увидев его затруднения, завыла от смеха. Сторож, кинувшись на Кетиля и сбив его с ног, выбрался из сторожки, совершенно обезумевший от страха.
Тогда-то Валкнут шагнул вперед и метнул свою ручную секиру, которая угодила сторожу в левую часть лба, а звук был такой, будто навозом шлепнули в стену. Удар отбросил его в сторону, он упал на спину, булькая, как некий неведомый длинноносый зверь. Кровь била из месива, бывшего его лицом, и растекалась лужей.
Кетиль Ворона с грохотом выскочил из сторожки, темный от гнева, и насмешки стихли, потому что он размахивал мечом. Но пока поздравляли Валкнута с ударом ― все согласились, что это был прекрасный удар, потому что секира была не для метания, а для ручного боя, ― в темноте то и дело посмеивались и прохаживались насчет Кетиля.
Валкнут же молча поставил ногу на окровавленную грудь мертвого и резким движением запястья вытащил свою секиру. Она вышла, чуть причмокнув, и Валкнут, кинув ничего не выражающий взгляд на Кетиля, отер кровь и мозги бурой рубахой мертвеца и пошел прочь ― секира в одной руке, копье со свернутым стягом в другой.
Кетиль Ворона поймал мой взгляд, и я заморгал, увидев, какое у него лицо, а потом благоразумно решил, что каменный храм с башней, пожалуй, меня интересует больше, и потрусил туда.
Оказалось, что изнутри это одно обширное помещение с замечательным полом из каменных плит. А на башне не нашлось никаких лучников, ничего, кроме колокола. Там лежали, растянувшись, два тела в буром, извергая кровь на плиты. Полдюжины других согнали в дальний конец помещения, и Эйнар стоял голова к голове с Иллуги Годи.
Странное место. Я таращил глаза на скамьи и алтарь для жертвоприношений, возле которого столпилась большая часть людей. Позади алтаря, над головами ― окно, заполненное кусочками цветного стекла в виде человека, на голове которого было что-то вроде сияющей шляпы. Стены тоже разрисованы странными картинами.
Рассветный свет лился через это окно и был похож на Биврест, радужный мост, и пятнами лежал на алтаре. Тогда я не знал этого, но такое окно было не меньшей редкостью, чем зубы у курицы, ― другое такое я увидел только в Великом городе Константинополе.
Но все это не шло ни в какое сравнение с тем, что висело ниже на стене. Две толстые тесины, одна продольная, другая поперечная, а на ней ― деревянная фигура мужчины, подвешенного за руки. Нет, не подвешенного. Я увидел ― пригвожденного сквозь руки и ступни. На голове какая-то странная корона, которая впивалась колючками ему в лоб, и еще, похоже, в боку у него зияла рана. Все это было прекрасно вырезано.
― Значит, это их бог, да? ― спросил я у Иллуги Годи к большому раздражению Эйнара.
― Сын их бога, ― ответил годи. ― Римляне прибили его к тем тесинам, но последователи Христа говорят, что он не умер.
Это производило впечатление. Я подумал, что ежели бог позволил прибить себя гвоздями к деревяшкам, то он не ахти какой бог ― наши-то боги умные или, на худой конец, сильные воины, ― однако, коль скоро он пережил все это и вышел из такой переделки с улыбкой, с этим Христом нужно считаться.
― У тебя все? ― язвительно спросил Эйнар, потом повернулся к Иллуги Годи. ― Так где это? Ты должен знать, жрец.
Иллуги Годи присел на корточки, порылся в своем мешке и вынул кости с рунами. Я увидел, как люди в буром начали махать туда-сюда руками ― так, судя по всему, они чурались от злого глаза. Я рассмеялся. Иллуги не был злым.
Он бросил; кости звякнули. Он добыл из мешка горсть тонкого белого песка и сдул его с ладони в сторону алтаря, потом встал и улыбнулся.
― Здесь, ― сказал он и указал на алтарь.
Понять, что именно там можно что-то спрятать, не составляло труда ― во всем этом здании алтарь был едва ли не единственной вещью. И как я заметил, развеянный Иллуги песок лег неровно ― там, где алтарь касался плит пола. Песок завалился в щели, что означало: под ними пустота. Ох, умен же был этот Иллуги Годи.
Эйнар и Валкнут осмотрели алтарь, но там ничего не было ― ни ручки, ни какой-либо пометы. Недоумевая, они скребли в затылках, пока Гуннар Рыжий, более искушенный в устройстве тайников для сокровищ, не вышел вперед, не привалился к алтарю плечом и не толкнул.
Со скрежетом алтарь отодвинулся на несколько футов, открылись каменные ступени. Факел озарил маленькую кладовку, и содержимое ее вскоре вынесли наверх и разложили на плитах пола.
Там была тонкая серебряная тарелка, две металлические чаши ― золотые, хмыкнул Иллуги ― и две пустотелых серебряных палки, которые, как сказал Гуннар Рыжий, служили державами для толстых сальных свечей. Странно говорить об этом сейчас, но я никогда не видел таких и столь дивился на них, что чуть не пропустил дальнейшие чудеса.
Гейр вышел из подпола с двумя ящиками. Первый был наверняка тот, который требовался Эйнару, ― толстый, украшенный шишкой размером с человеческую голову. Другой был более плоским; Гейр поднял его и перевернул. Он был усеян цветным стеклом и имел огромную застежку, которую Гейр с легкостью оторвал, прикусил и с восхищением объявил:
― Серебро.
Потом, к моему изумлению, ящик раскрылся на две половины, и зашуршало множество плоских пластинок. Гейр переворачивал их снова и снова, а я смотрел, широко раскрыв рот ― что твоя лошадь с отвисшей губой.
― Он заполнен пластинками, ― удивился я. ― На них краска, да еще какие-то звери и птицы.
― Это книга, ― терпеливо объяснил Иллуги Годи, а Гейр хмыкнул. ― Христианские монахи такие делают. Это их священные писания. Вроде рун.
Чепуховина, презрительно подумал я. Руны вырезают на камне, или на дереве, или на металле ― иначе как они сохранились бы? Гейр вырвал одну пластину, чтобы показать мне, как эта штука ― книга ― работает, и я услышал, как один из людей в буром, тот, что с серебряными волосами, застонал.
Стейнтора интересовали вещи поважнее, и он раздраженно ворчал совсем из-за другого.
― Стало быть, никаких женщин?
― Христианские священники не якшаются с женщинами, ― сообщил Иллуги Годи, и Стейнтор бросил на него тяжелый взгляд.
― Херня. Раньше я трахал баб в этих христианских домах.
― Те женщины ― христианские жрицы, ― терпеливо объяснял Иллуги. ― Но они не водятся с мужчинами.
― Хватит, ― вмешался Эйнар, хлопнув Стейнтора по плечу. ― Все равно, пахать здесь свежие борозды нет времени, и никто не потащит с собой женщин. И зачем вы здесь? Или я не велел собрать всех этих бурых в одном месте?
Словно в ответ, воздух раскололо тяжелым гулким ударом, за ним последовал другой. На мгновенье все опешили, потом Эйнар заорал:
― Колокол! Проклятый колокол!..
Гуннар Рыжий первым вломился в чулан в дальнем конце под башней.
Непокорный человек в бурой рубахе продержался достаточно долго, чтобы еще раз потянуть за веревку, прежде чем удар Гуннара размазал его зубы, кровь и мозги по противоположной стене. Колокол прогудел еще дважды ― будто призрак того человека все тянул за веревку, ― после чего замер и смолк.
А люди в храме ― оружие наизготовку ― стоят, не зная, чего еще ждать, губы облизывают. Стейнтор, сознавая, что вся тревога по его вине, пожал плечами, как бы извиняясь, торопливо склонился под гневным взглядом Эйнара и выбежал на поиски.
Эйнар в ярости ухватил толстый ящик, велел двум варягам взять остальное, потом повернулся к Кетилю Вороне и Ульф-Агару, дернув подбородком в сторону сгрудившихся бурых.
― Убейте их, потом быстро к воротам. Теперь придется спешить.
Я вышел, оборачиваясь, ― Валкнут нетерпеливо вытолкал меня за дверь. Послышались крики.
Снаружи молча толпилось Обетное Братство. Ни одна постройка не была подожжена, звон колокола помешал, и кто-то сказал, что надо бы это сделать, но Эйнар возразил, что слишком много времени уйдет на то, чтобы развести огонь.
― Они пойдут за нами! ― рявкнул он. ― Возвращаемся на «Сохатого» ― и быстро!
Гейр и Стейнтор побежали вперед, а он повел нас быстрым шагом, почти рысцой. Было уже совсем светло, но пасмурно, моросил дождь. Я заметил, что птицы трещат, как безумные.
Мы были на полпути к кораблю, может, и ближе, спускались по склону с красным папоротником, когда нас настигли.
Скапти, отдувающийся позади, вдруг завопил и указал назад. Все остановились и обернулись ― темные на коричневом и серо-зеленом, появились всадники, гнавшие лошадей по спутанным папоротникам и утеснику.
― Вершина холма, линия ― в три ряда! ― рявкнул Эйнар. ― Шевелись!
Пусть Обетное Братство спотыкалось и задыхалось, но свое дело они знали. Все ― кроме меня.
Они выстроились в три ряда: те, кто в кольчугах ― впереди, копейщики вторыми, все остальные ― сзади. Эйнар, проходя перед передовыми, увидел меня.
― Защищай Валкнута, юный Орм. А ты покажи им, с кем они имеют дело.
Валкнут развязал ремешки, и ткань, свернутая на его копье, развернулась ― стяг. Белый с черной птицей. Я понял, внезапно вздрогнув, что это Стяг Ворона. Я буду сражаться под Стягом Ворона ― как в саге.
У Валкнута в свободной правой руке ― топор.
― Стань слева от меня, Убийца Медведя. Ты ― щит, которого у меня нет! ― рявкнул он.
Я кивнул. Гейр и Стейнтор стояли с той же стороны ― по левому крылу. На другом конце занял место Скапти ― там хватало места для размаха его длинной данской секиры.
Эйнар усмехнулся, утирая капли пота из-под края шлема.
― Это не конница. Пешие на конях. Нынче не придется биться с конниками в кольчугах, нас ждет всего-навсего встреча с толстобрюхой дружиной какого-то местного богача.
Я увидел, как всадники спешились, заметил, что большая часть их в коже и имеет щиты, копья и секиры. Как и мы.
Один из них, в кольчуге и голосистый, заставил своих построиться тремя рядами ― опять же как мы. Их было много, наверное, человек на двадцать больше, чем нас, и они обошли нас с краев. Засвистела секира ― это Скапти на пробу размахнулся, определяя, докуда достанет.
Сеяла морось, все пропитывая насквозь. С нас капало, мы ждали среди папоротника и вереска.
Эйнар стряхнул дождь с глаз и хмыкнул, глядя на людей внизу. Они не спешили подходить к нам, и тут Эйнар подошел к Скапти. О чем-то они потолковали, потом Скапти просто бросил свою секиру и вынул более тяжелый из тех двух мечей, что были у него, тот, который он называл «Щитодробителем». Эйнар встал позади нас.
Скапти вышел вперед, повесив щит на руку.
― Мы не можем ждать. Именно этого они хотят, так я думаю, ― дождаться подмоги, прежде чем сразиться со Стягом Ворона.
Последовал общий согласный ропот, и Скапти кивнул.
― Кабанье рыло. Пробьем их стену щитов, раскидаем их.
Он сделал несколько шагов вперед, и все скользнули на свои места, как хитроумная игрушка. Щиты перекрывали один другого, отряд сгрудился клином, прикрыв плечи щитами и напружившись. А Скапти впереди упирался, словно сдерживал, скользя ногами по папоротнику ― тонкое равновесие между силой и ловким торможением.
Упираясь, люди толкались; сила клина нарастала, пока он двигался вниз по склону, со Скапти в качестве тормоза. Мне некуда было деться, и я пристроился в тылу, по-прежнему держась Валкнута.
Шагах в двадцати от строя дружины с ее перекрывающими щитами Скапти что-то прокричал, и наши, те, что сзади, поднаперли. Скапти сделал два-три шага, поднял щит, оторвал ноги от земли и был брошен вперед ― огромный пробивающий брешь таран в острие кабаньего рыла.
Стена щитов раскололась; людей раскидало в разные стороны. Обетное Братство уже ворвалось в их ряды. Битва ― крики, урчание, взмахи, свист, оскальзывание ― месиво крутящейся стали, крови и осколков кости.
Иные из дружинников с флангов бросились вперед; две стрелы, прямо в щиты, и они остановились, видя, что Гейр и Стейнтор вновь натянули луки. Тогда они скрылись за своими большими круглыми щитами и попятились, все, кроме двух, которые выступили вперед, направляясь к Стягу Ворона, к Валкнуту.
И ко мне.
Валкнут отступил на шаг, поднял секиру и метнул ее. Она отскочила от щита одного из тех людей, крутанулась в воздухе и угодила в задних.
А тот человек с торжествующим криком пошел, спотыкаясь, на Валкнута. Валкнут же с силой воткнул в землю копье со Стягом Ворона, выхватил длинную секиру, присел ниже меча и щита этого человека и выпотрошил его одним взмахом ― поперек живота. Тот все еще бежал, когда его утроба раскрылась и все сине-белые кишки выпали, словно веревка, ― и он в них запутался.
Другой шел на меня. Я окаменел... но первый натиск выдержал ― почувствовал, как его меч ударил по моему щиту, отскочил от металлического обода и едва не задел меня по носу.
Он прикрылся, а я, ничего не соображая, сделал то, чему так старались научить меня Гудлейв и Гуннар Рыжий... Я ударил плашмя в нижний край его щита, отчего верхний край отклонился вперед, открыв все плечо и шею сбоку.
Потом я ударил сверху, прежде чем он пришел в себя. Клинок распластал ― легче, чем при рубке дров ― плечо до ключицы, наполовину отделив руку.
Он вскрикнул и упал, выронив меч, прижимая руку к ране, словно пытался свести воедино разрубленные части. А я стоял, с трудом веря сделанному, разинув рот, что твоя снулая треска.
― Прикончи его! ― рявкнул Валкнут, а я уставился на него, потом вновь на раненого мужчину.
Нет, не мужчину. Мальчика. Он упал навзничь, лежит на спине, грудь вздымается, он уже даже не стонет. Кровь течет из него; пока я смотрю на него, дождь скопился во впадинах его невидящих глаз. Не старше меня...
Чувствую удар по спине и резко поворачиваюсь, подняв меч.
Стейнтор. Поднял успокаивающе руку. Усмехнулся.
― Спокойно, Убийца Медведя. Это хорошо сделано, чисто, как все, что я видел, ― но не глазей на него, иначе кончишь тем, что ляжешь рядом с ним.
Однако битва уже завершилась. Дружинники ― те, кто не стонал и не лежал, точно маленькие мешки на мокрой земле ― бежали, даже не задержавшись, чтобы взять своих лошадей. Предводитель их был повержен, расчленен совместными усилиями Эйнара и Скапти. Запыхавшиеся варяги стояли, расставив ноги или на коленях, и, опустив головы, ловили воздух. Одного или двух, я заметил, рвало.
Стейнтор со знанием дела ощупал тело подле меня, довольно хрюкнул и поднялся с двумя маленькими кусками рубленого серебра и талисманом в виде монеты. Он швырнул талисман мне, а серебро сунул себе в сапог.
― Подарок на память, ― усмехнулся он и пошел к следующему.
Эйнар чистил свой меч. Скапти Полутролль ходил среди тел, проверяя, все ли дружинники мертвы.
Иллуги поил чем-то из фляги одного из наших, тот лежал, дрожа под дождем, прижимая руки к животу. Кровь сочилась между его пальцами.
― Итог? ― осведомился Эйнар.
Скапти зажал одну ноздрю пальцем и высморкался.
― Восемь мертвы и куда больше тех, кто почувствуют, сколь скверно ранены, когда очухаются от страха, что заставляет их бежать.
― У нас?
― Несколько раненых. Харальд Одноглазый ― серьезно: кто-то отсек ему половину ступни, так что придется его нести. А у Харлауга рана в живот, ― ответил Иллуги.
― Плохая? ― спросил Эйнар.
Иллуги не ответил, подошел к стонущему человеку, принюхался и вернулся к Эйнару.
― Думаю, рана тяжелая, но чтобы убедиться, понадобится не меньше часа. Придется нести, а это его убьет наверняка.
Эйнар огладил мокрый подбородок, потом пожал плечами. Он взял свою короткую секиру и подошел к Харлаугу. Вокруг него собрались остальные, снимая с мертвых, что могли найти. Моросил мелкий тихий дождичек.
― Харлауг, ― сказал Эйнар. ― У тебя рана в живот. Иллуги Годи напоил тебя своим супом, и он чует его запах уже теперь.
Слова повисли в воздухе. Человек хрюкнул, будто его опять ударили. Лицо, и без того уже бледное, стало молочным, он облизнул сухие губы. Потом кивнул. Он знал, что это значит, когда чувствуешь запах супа Иллуги из твоего распоротого живота.
― Проследи, чтобы Турид, моя жена, получила мою долю, ― сказал он. ― И скажи ей, что я хорошо умер.
Эйнар кивнул. Кто-то бросил ему секиру, и он взял ее, вложил в руку Харлауга и крепко сжал его пальцы на древке.
― Передай мой привет всем тем, кто ушел прежде, ― сказал он. ― Скажи им от меня: «Не сейчас, попозже».
Стоявшие ближе, пробормотав каждый свою молитву и поклонившись Харлаугу, поручили его Вальхалле. Дело осталось за Харлаугом, но тут он вытаращил глаза от страха, губы его задергались.
Эйнар действовал быстро, чтобы Харлауг не утратил самообладания и не позволил страху погубить его достоинство. Короткая секира чиркнула по белой шее, оставив красную черту, он бился и колотил ногами несколько минут, глаза вылезли, а Эйнар придерживал его, прикрыв ладонью его губы, и рукав намок от крови.
Потом Харлауг затих, и Эйнар положил руку ему на лицо, закрыв бешеные глаза, подержал так, стоя на коленях. Иллуги Годи тихо говорил нараспев себе под нос. Кровь собралась под упавшей головой Харлауга.
Потом Эйнар встал.
― Разденьте его быстро, потом пойдем. Оттар, Виг, снимите кольчугу и оружие с этого предводителя и что там есть на нем ценного ― у него на шее торк, кажется, серебряный. Финн Лошадиная Голова, поймай одну из этих лошадей и положи на нее Харальда. Шевелитесь.
За несколько мгновений ― я даже не успел доплестись до вершины холма ― Харлауг превратился в бледную печальную фигуру на красном склоне, лежащую навзничь: руки на груди, в пальцах нож с рукоятью из оленьего рога, единственная вещь, которую ему оставили. Остальные устало брели вверх по холму, таща рубашку, штаны, сапоги ― даже шерстяные носки. Оттар и Виг, запыхавшись, поднялись на вершину, один в кольчужной рубахе, другой сжимая меч и второй щит. Оттар оглянулся, откашлялся и сплюнул.
― Не годится оставлять одного из наших, ― сказал он. ― Его следовало бы достойно схоронить в кургане.
На склоне лежали и другие неподвижные тела. Кто из них тот, кого я убил, я уже и сам не знал.
― Шевелись! ― рявкнул Эйнар и, проходя мимо меня, легко хлопнул меня по плечу. ― Хорошая битва, парень. Ты годишься.
Вот оно как. Двадцать минут спустя мы, задыхаясь и пыхтя, шли по лесу и дальше, по черному от влаги галечнику, направляясь туда, где покачивался «Сохатый».
Помнится, добираясь до корабля, я боялся больше, чем когда бился, ― он стоял так далеко в море, что пришлось брести по грудки в воде, и если бы нам не спустили лестницу, мы не смогли бы попасть на борт.
Тем не менее я оказался на палубе ― между морем и дождем, ― несчастный, мокрый, дрожащий, чешущийся и такой усталый, каким не бывал никогда в жизни. Не верилось, что у кого-то еще оставались силы, но те же люди, что только что вышли из битвы, бросили оружие, освободились от кольчуг и, взявшись за весла, вывели «Сохатого» на ветер, где был поднят парус. И мы ушли.
И все время я видел глаза мальчика, дождь, который заполнял их, как слезы, чувствовал, как рука Эйнара хлопает меня по плечу, и слышал, как он говорит:
― Хорошая битва, парень. Ты годишься.
