ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Зимовали мы в Скирингасале, на южной оконечности Норвегии ― слишком поздно было возвращаться в Бирку, расположенную дальше к востоку по Балтике и уже затертую льдами. Скирингасаль же был рядом и имел все, что требовалось Обетному Братству ― выпивку, пищу и женщин, хотя и был только летней ярмаркой, зимою пустовавшей.
Эйнар ворчал: он предпочел бы навязаться какому-нибудь мелкому ярлу, который, увидев шесть десятков воинов, вплывающих в его фьорд, приветил бы их, гостеприимно и радушно, на всю зиму. Вместо этого ему пришлось разделить наше рубленое серебро и позволить людям разойтись по городу, платя за кров и эль местным жителям, которые привыкли к чужеземцам.
Сам Эйнар, благодаря предусмотрительности местных купцов, получил жилье в маленьком лодочном сарае и смог, восседая на самодельном высоком месте с корабельными штевнями по бокам, строить из себя ярла с теми из Обетного Братства, кто поселился с ним. Все остальные захаживали ежедневно, дабы попользоваться дармовым элем и варевом из горшка.
Почти каждый купил девушку-рабыню ― к радости торговцев, которые думали, что те всю зиму будут висеть на них, ― и потому дом был сильно переполнен, и делать там было нечего, кроме как чинить одежду, бросать кости или играть в бесконечные тавлеи и драться, выясняя, кто выиграл.
Это, да выпивка, да етьба, кажется, заполняли зиму, во всяком случае, зиму Обетного Братства.
Поскольку мой отец был нужным человеком ― кормчим, мы с ним поселились в жилище Эйнара, которое уступало домам из торфа в том же Бьорнсхавене. Нас было много, и место подле срединного очага было наградой, а уединение ― шуткой. В любое время кто-то совокуплялся, и в скором времени это даже перестало привлекать к себе внимание, не то что возбуждать.
Однажды я видел, как Скафхогг, увлеченный игрой, уронил одну из фигур. Она подкатилась прямо под зад какой-то усталой девушки-рабыни, которая подпрыгивала на грязном тростниковом полу под хрюкающим Скапти. Даже не взглянув, Скафхогг отодвинул ее ягодицы в сторону, достал пешку и вернулся к игре.
Однажды и я преодолел нежелание заниматься этим у всех на глазах и стал употреблять девушек-рабынь, когда только возможно.
Несколько раз меня стягивали с девушки, когда ей требовалось стряпать, а однажды меня ударил Скапти. Его небрежный удар отбросил меня на трех-четырех мужчин, разбросав их игрушки, а пока я лежал, вращая глазами, явился Эйнар и принялся раздавать удары налево-направо, словно по своре рычащих собак.
У него, конечно, был свой собственный закут, отгороженный в задней части. Там с ним сидели Иллуги, мой отец и Вальгард Скафхогг и строили планы. Иногда Скапти и Кетиль Ворона присоединялись к ним.
В конце концов все решили, что етьбой я доведу себя до ранней могилы, и меня против моей воли стали держать подальше от женщин. Никто, кроме Ульф-Агара, не возражал против того, чтобы безбородый мальчишка оказался не у дел.
По мере того как год перемалывался, интерес ко всему таял. Дотянуть бы до тепла ― вот о чем все мечтали: бесконечный леденящий дождь и снег, серо-желтый лед, растущий повсюду, кашель, слезящиеся глаза, понос ― для всех это стало испытанием на выживание.
Для всех, за исключением Эйнара, который, стараясь не обращать внимания на сонливость и на поносы, строил планы ― как пахарь, толкающий плуг по каменистому полю.
Загадка ларца святого, видно, никак ему не давалась. Никто ничего не знал наверняка, поскольку Эйнар никогда и никому не показывал его содержимое. Зато он затаскивал в свой закут любого торговца, застрявшего здесь, и вел с ними долгие напряженные разговоры.
Однажды, когда с сосулек на карнизах уже капало и люди начали вылезать, шатаясь, из вонючих жилищ ― любой грек, привыкший к ваннам и массажу с маслом, назвал бы их вонючими уже тогда, когда зима еще и не начиналась, ― Иллуги, Вальгард, мой отец и Эйнар держали совет в закуте последнего, как обычно.
И я тоже. По молодости я оказался здоровее остальных и по-прежнему был почти все время возбужден. Поскольку все другие более или менее утратили интерес к девушкам, я мог искать и выбирать и положил глаз на одну ― смуглую красавицу, почти такую же смуглую, как темные люди с дальнего юга, которые так ценятся в Ирландии.
Я вытягивал шею, чтобы посмотреть на нее, а Эйнар тем временем говорил ― вот почему я пропустил большую часть его слов и услышал только, как он сказал:
― ...прежде чем это мелкое дерьмо Мартин наложит на него свою лапу. Но никто здесь не читает по-латыни, даже те, кто думает, что это место называется Каупанг.
В ответ ― почтительные смешки. Иноземцы называют Скирингасаль Каупангом, потому что когда-то они спросили, как это место называется, и кто-то ― наверное, нарочно ― сказал им: «Рынок». Вот они и продолжали называть город так, полагая, что это его название.
Эйнар вздохнул и покачал головой.
― Мне никак нельзя полагаться на этого христианского священника, читающего латынь. Хорошо бы заранее знать, чего он ищет здесь. ― И хлопнул рукой по изукрашенному ящику.
― Латынь ― это заноза в заднице, ― сказал я, зевая. ― Где хватает одного доброго словца, они ставят целых три, ежели таковые найдутся.
Последовало молчание, и я не сразу понял, что все воззрились на меня. Глаза у Эйнара были черные, свирепые.
― Откуда ты это знаешь, парень?
Почувствовав его тон, я сначала хорошенько поразмыслил, потом ответил:
― Каов научил меня читать, еще в Бьорнсхавене...
Договорить мне не удалось. Последовал взрыв криков ― все заговорили разом. Эйнар хотел врезать мне и с трудом выбирался из своих мехов, пытаясь встать, Иллуги же пытался удержать его, а мой отец и Вальгард ругались с ними с обоими, и все это одновременно.
Наконец, когда снова наступило молчание, я поднял голову. Эйнар в ярости смотрел на меня и дышал так, будто только что бежал в гору. Иллуги наблюдал за ним, а свой посох положил на колени ― чтобы тот был между Эйнаром и мною. Мой отец и Скафхогг уставились на меня, один с удивлением, другой с каменным лицом.
― Ты можешь это прочесть? ― осведомился Эйнар, швырнув мне несколько шелестящих пластин, похожих на те, что при мне были вырваны из той книги-коробки в храме Отмунда.
― Я никогда еще не читал на таком, ― сказал я. ― Каов рисовал буквы на песке или на земле.
Это оказалось куда легче. Проще некуда.
― «Здешние люди потеряны для Божьего милосердия, ― щурясь, читал я выцветшие буквы. ― Они погрязли в поклонении идолам, пока Сам Господь не принес Свое слово им, хотя Его смиренный слуга, по чувству долга...» ― Я остановился, пробежал взглядом по строкам вперед. ― Тут и дальше все такое ― ты хочешь это слышать?
Эйнар подался вперед, глаза опасные, голос ледяной.
― Читай подряд! ― рявкнул он.
И я прочел. Отмунд, кажется, был исполнен радости, что пришел к неизвестному народу Карелии и вернул их в загон, как множество заблудших овец. Он перечислял в подробностях свои безмерные усилия, положенные на это деяние.
Величайшей своей победой, похоже, он считал то, что ему удалось приобрести несколько последователей среди одетых в шкуры троллей.
Под конец, когда вождь высказался за Белого Христа, последние приверженцы старой веры украли камень своего бога, на котором лежали заклятья, и тайком увезли его на юг и через море, в земли кривичей в Киеве, вождю по имени Музум.
― Прочти-ка еще раз, ― потребовал Эйнар.
Вздохнув ― видно, та смуглая девка мне уже не достанется ― я вернулся обратно, набрал воздуха и старательно прочитал этот кусок снова. Голова у меня заболела от усилий.
― Заклятья? ― спросил Эйнар у Иллуги, когда я закончил.
Иллуги Годи пожал плечами.
― Может быть, это сокровище Атли, ― проворчал он. ― А может, это плохой кеннинг сути богов. А Музум? Я знаю племена кривичей ― мы проходили через их земли на пути в Киев, было такое. Там нет вождя по имени Музум.
― Они всегда так делают, эти латинские писаки, ― уныло вставил я. ― Уж я-то знаю. Коль скоро надо им что-нибудь написать, они и пишут ― слов чтобы как можно больше, а смысла как можно меньше. А так, ежели убрать «ум» в конце, оно, бывает, становится понятнее, какое имя они разумеют.
― Хм, ― задумался Иллуги. ― Муз? Может, «муж», но это означает просто «вождь». Каждый ублюдок с мордой хорька, у которого есть две лошади и собака, называет себя великим вождем на берегах той реки у Киева.
― Стало быть, нам придется найти того вождя, у которого хранится этот проклятый божий камень, ― проворчал Эйнар, потом посмотрел на меня и потер подбородок. ― В следующий раз сообщай мне, что ты умеешь и чего не умеешь делать. Я потратил время на болтовню с торговцами ― по крайней мере, с полудюжиной за зиму, Локи их побери. Теперь они разнесут эти сведения во все концы.
― Откуда мне было знать, что тебе нужно что-то прочесть? ― бросил я в ответ. Я был зол ― упустил смуглянку, да еще и не получил по заслугам, оттого и дерзил. ― Пошевелил бы ты языком, я бы и знал.
Эйнар с минуту думал ― будто год прошел под этим черным взглядом, ― потом усмехнулся.
― Стало быть, оба виноваты. Главное, теперь у меня есть кто-то, кто может прочесть эту штуку прежде, чем ее прочтет христианский жрец Мартин.
― Я могу прочесть, если писание простое, ― предупредил я, жалея теперь, что слишком мало провел времени с Каовом и его царапками на земле. Но кто же тогда знал, что это пригодится мне больше, чем самый лучший способ добычи яиц чаек с высокого утеса?
Эйнар кивнул, размышляя.
― Что дальше? ― спросил мой отец. ― Снова в Киев и на Черное море?
― В конце концов, ― сказал Эйнар. ― Но мы зайдем в Бирку и закончим наше дело. Таким образом, мы получим плату, а я узнаю, правду ли сказали Мартин и Ламбиссон, потому как им не будет известно, что у меня есть все, что может предложить этот ларец святого. А ты, Орм, никому ни слова, что ты умеешь читать по-латыни. Запомни это.
Я кивнул, он ухмыльнулся и хлопнул меня по плечу.
― Право, Рерик, ты родил редкого молодца, и я рад, что ты подкупил Торкеля, чтобы тот освободил ему место.
Мой отец усмехнулся, а я разинул рот, и все рассмеялись, глядя на нас обоих.
― Теперь иди и поимей эту женщину из Серкланда, покуда голова у тебя не свернулась с подставки. Не надейся только, что она будет тебе благодарна ― у нее кашель и лихорадка, как у всех женщин из жарких стран, и я думаю, она не протянет зиму.
Все еще усмехаясь, мы перешли в главный зал, и когда варяги разошлись, отец схватил меня за рукав.
― Я не подозревал, что он знает насчет Торкеля, ― тихо сказал он. ― Я забыл, что Эйнар ― человек умный и хитрый. Нам с тобой следует это запомнить.
Забавно, однако, что я запомнил эти слова ― хотя тогда чресла служили мне вместо мозгов, ― отчасти, наверное, потому, что Эйнар был прав: женщина из Серкланда оказалась слишком больна и в постели была не так уж хороша, но в основном из-за того, что сказал Иллуги ― о сокровище Атли.
― Зашей себе губы, Орм, ― сказал отец, когда я упомянул об этом, и глянул влево и вправо, чтобы убедиться, что нас никто не слышит. ― Считается, что об этом нам знать не следует.
― Думаю, мы и не знаем, ― ответил я.
Он почесал голову и согласился с этим, грустно улыбнувшись.
― Но ведь это тот самый Атли, что в сагах? ― не отставал я. ― Про Вельсунгов, и все такое?
― И все такое, ― согласился отец, а потом пожал плечами и рассердился, встретив мой взгляд. ― Ученые люди в это верят, ― буркнул он. ― Смирный христианский священник, который у Ламбиссона, сколько нам известно, ищет его, чтобы у Бирки больше не было трудностей с серебром.
Я ничего не сказал, но мысли завертелись и засверкали искрами, как горячая зола на ветру. Если хотя бы одна десятая того, что говорится о сокровищах, скопленных Атли Гунном, правда, стало быть, это целая гора серебра, которую можно раскапывать годами.
Сокровище Сигурда, взятое из клада дракона и проклятое, если я помню, что сказано об этом в саге, потом было отдано гуннам Вельсунгами, прежде чем они погибли.
― Именно так, ― сказал Иллуги, когда я пришел к нему с вопросами (его глаза сузились при упоминании об этом). ― Тебе следует держать язык за зубами, молодой сын Рерика, ― добавил он.
― Здесь это, сдается мне, ни для кого не тайна, ― ответил я, а он хмыкнул и пожал плечами.
― Да, похоже, что так. А еще, это не просто история из саги, ― продолжал он. ― Вельсунги пропали, исчезли, как дым, взяв стяг Сигурда-Фафнира и Брюнхильду и все остальное, так что первый теперь стал героем, убившим дракона, а последняя ― одной из валькирий Одина. О них помнят только сказку, а не то, что когда-то они были людьми, как мы с тобой.
Я сижу, сгорбившись, обхватив руками колени, как делал когда-то в Бьорнсхавене, слушая рассказы Каова о христианских святых. На мгновение, слушая ровный, твердый голос Иллуги, я вернулся в сумрак с красным отблеском ― дом Гудлейва, теплый и надежный, полная чаша.
― Атли тоже когда-то жил среди людей, могущественный ярл-конунг тех племен, что обитают среди Моря Травы, далеко на востоке. Вельсунги считали его достаточно могучим, чтобы вступить с ним в союз против римлян ― потому они и послали ему в жены Гудрун, бывшую прежде женой Сигурда. С ней же отправили чудесный меч как приданое.
― Меч Сигурда? ― спрашиваю я. Он покачал головой.
― Нет. Они подарили ему меч, выкованный тем же кузнецом, который выковал меч Сигурда. Они назвали его «Бич Божий», и пока Атли владел им, его нельзя было победить в битве.
― Что и обернулось Вельсунгам боком, когда они узнали, что Атли ― неверный друг, ― вставляю я.
Иллуги глянул сердито.
― Кто это сказал?
Он же, конечно, и говорил. Иллуги хмыкает, смягчившись, когда я ему напомнил.
― Вот именно. Вельсунги знали, что не могут победить. Атли побивал их снова и снова, пока они не нашли другой способ. Они послали ему новую жену, Ильдико, в знак мира. Чтобы он соблазнился и взял ее, она приехала с большим грузом серебра ― Сигурдовым драконьим кладом.
― Проклятым, ― вставляю я, и он кивает.
― В брачную ночь эта храбрая Ильдико убила Атли, когда тот спал, и дождалась утра, лежа рядом с ним, зная, что ей не спастись.
Мы оба молчим, размышляя об этом хитром заговоре, холодном, как свернувшаяся кольцом змея, и о жертвах, им вызванных: Вельсунги потеряли свое богатство, а Ильдико ― жизнь, ибо ее приковали цепью к смертному трону Атли, когда погребали его в высоком кургане из серебра со всего света, включая дар Вельсунгов. А где тот курган, никому не ведомо, ибо всех, кто знал о нем, убили.
О таком отмщении мы, северяне, хорошо знали, но все равно основа и уток этой саги заставляли затаить дыхание.
Остаток зимы медленно переволокся в весну без особых происшествий. Многие из нас заболели, в том числе и я ― слезящиеся глаза, сопли и кашель. В конце концов все мы поправились ― благодаря женщине из Серкланда, как и предсказал Эйнар. Она подхватила лихорадку и быстро прошла, сказал Иллуги, по всем ступеням: трехдневной, четырехдневной, ежедневной и наконец ― чахотке. На этом ― дыхание с хрипом выходило из ее груди ― она просто сдалась: повернула голову к стене и умерла. Эйнар хотел отдать ее тело христианским священникам в город, но те отказались совершать над ней нужные обряды, поскольку, как они сказали, она была «неверной».
Поэтому Иллуги поручил ее истинным богам Севера, а потом сбросил тело в море с каменистой стрелки неподалеку от города, как жертвоприношение Ран, сестре-жене владыки Эгира, ради благополучного странствия по морю.
А вышло так потому, что славный совет купцов города не пожелал, чтобы рабыню хоронили на его дворах, ― хотя Харальда они похоронили: резаная рана гноилась всю зиму, потом почернела до паха и смердела, пока он не умер.
Ульф-Агар, я и новый член Обетного Братства, светловолосый бородатый человек по имени Хринг, принятый в Братство взамен Харлауга, ― мы вынесли женщину из Серкланда. Я запомнил этого Хринга, потому что ни он, ни я не вторили проклятиям Ульф-Агара по поводу того, что придется нести и хоронить рабыню. Кроме того, из-за вшей он первым среди многих наголо обрил голову, а ведь бритая голова ― знак раба. И хотя его принудили обстоятельства, может статься, именно это заставило Хринга отнестись к рабыне по-хорошему.
А я? Надо думать, только мне одному было до этого дело, хотя все мы имели ее время от времени и никогда не звали ее иначе, как Темная. Но почти сразу ― всплеснули черные холодные воды ― я забыл и думать о ней; о том, кем она была на своей жаркой родине. А вернувшись в дом, принялся высматривать самую крепкую из девок, еще стоящую на ногах, чтобы повалить ее на пол.
А вскоре после того, в течение двух недель, все девушки исчезли ― были проданы. Зима кончилась, и «Сохатый» снова собирался пуститься по дороге китов.
Никто нынче не помнит о Бирке. Теперь Сигтуна стоит на ее высоком месте чуть дальше на север, хотя люди по-прежнему называют Готланд королем торговых городов на Балтике. Но что такое Готланд по сравнению с Биркой в годы ее расцвета? Не более чем сезонная торговая ярмарка.
А тогда я думал, что Бирка ― чудо. Скирингасаль был велик, даже запустевший по зиме, но Бирка, когда я впервые увидел ее, показалась мне немыслимым местом. Как могут столько людей так тесно жить? Теперь-то я, конечно, понимаю: всю Бирку ― кучку грубо рубленых срубов ― можно было бы разместить на паре улиц Миклагарда, Великого города ромеев, и этого никто бы не заметил.
Мы подошли к ней против ветра, такого сильного, что с нас срывало одежду, и под проливным дождем ― он барабанил по канатам, и намокший парус стал слишком тяжел.
Было так сыро, что, подумав: парус надо бы спустить, мой отец лишь пожал плечами, и «Сохатый» шел под парусом, разрезая, как нож, черную воду, разбрасывая льдисто-белые брызги, прыгая по вздувшемуся морю так, что чувствовалось, как он гнется ― точно мускулистый зверь, именем которого был назван, скачущий по какому-нибудь красному осеннему лесу.
Здесь мы и потеряли Кальфа. Мой отец, когда Колченог заорал, что видна большая крепостная скала Бирки ― Борг, понял, что парус и рею придется убрать, убрать и сложить. Если этого не сделать, мы проскочим мимо и войдем в путаницу островов, где лед все еще цеплялся за берега и отрывался, превращаясь в грязные бело-синие льдины, которые разнесут «Сохатого», набирающего скорость, в щепки.
Поэтому мы все бросились к канатам из моржовой кожи и принялись тянуть, а «Сохатый» стонал и кренился, а вода шипела и пенилась под ним.
Парус сопротивлялся, один его угол вырвался и забился. Кальф наклонился, чтобы подхватить. Вот она, ошибка. Парус был мокрый; Кальф промахнулся; конец ударил его, как кузнечный молот, в лицо, и я краем глаза увидел, как он летит, кувырнувшись вверх тормашками ― в черную воду ― почти без всплеска.
И его не стало. Вот так.
Те, кто заметил это и не висел на канате, бросились к борту, но ничего не увидели. Даже если бы он вынырнул на поверхность, надежды не было никакой; мы летели по ветру, как конь, закусив удила. А когда мы сложили парус и выставили весла и повернули на веслах обратно, к тому времени он уже закоченел от холода и утонул.
Я видел, как отец кричит что-то Эйнару ― ветер уносит слова и мечет их в мокрый парус. Эйнар молча качает головой и указывает вперед. Иллуги Годи оберегается от злого глаза, и тут Валкнут заорал на нас, не понять что, потом оказался рядом, хлопая по плечам и понуждая опускать парус.
Мы взвалили большую, мокрую хлюпающую груду паруса на рею и привязали рею к упорам, задыхаясь и потея от усилий. Гребцы заняли места на скамьях-рундуках, и «Сохатый» медленно, как обузданная лошадь, повернулся к черной от сырости скале, которая обозначала Бирку.
На ней, я увидел, стояла крепость, стена из земли и камня, нависающая над поселением, и в какой-то миг Эйнар велел нам снять украшения с оленьими рогами, чтобы показать, что мы пришли с миром и не собираемся оскорблять богов этой земли своим приходом.
Мы гребли и почти поравнялись с большой скалой, когда из-за воды донесся резкий звук рога, и Рерик проревел приказ ― сушить весла. Мы ждали, «Сохатый» покачивался на волнах, они бились о борт и швыряли поверх него брызги.
― Что будем делать? ― спросил я у Стейнтора. ― Удить рыбу?
Он усмехнулся и хлопнул меня по плечу ― от набрякшего водой плаща разлетелись мелкие брызги.
― Будем ждать отлива, ― ответил он. ― Вход в гавани опасен ― там полно рифов, и только люди из Бирки знают проход. Без опаски войти туда можно, только когда рифы покажутся при отливе. Или идти по самой что ни на есть высокой воде, как при шторме, и надеяться на богов.
― Гавани? ― отважился я переспросить.
― Там их три, ― сказал он почти гордо. ― Ту, что к западу, они сами сделали; остальные две ― от природы.
― Четыре гавани, ― вмешался мой отец. ― Четвертая ― Торговое место, дальше к востоку. Она для маленьких судов и тех, у которых неглубокая осадка, как у нас. Мы можем встать там на якоре, чтобы все эти толстопузые кнорры не торчали бы у нас на дороге, да и пошлину за стоянку не придется платить.
Стейнтор проворчал:
― Как гавань оно годится, коль ты собираешься волочить корабль по галечнику на катках. И до города далеко.
Волна усилилась, и «Сохатый» двинулся по ветру, медленно и неуклюже, как некое полузамерзшее водяное насекомое. Мы скользнули в гавань, и я, вместе с другими, выпрыгнул, мы взяли весла, и, подставив их, как по каткам, протащили «Сохатого» по галечнику и по лужам с хрустящим льдом.
Валкнут беспокоился и пытался разглядеть днище, приседая под веслами, пока мы вынимали их сзади и клали спереди. Одно треснуло и расщепилось; Эйнар, ругнувшись, кивком головы велел Валкнуту добавить и это к его счетной палочке ― весло тоже пойдет в ремонт.
Там были другие суда, но ни одного такого большого, как «Сохатый», однако многие из них, как мне показалось, прибыли недавно, едва сошел лед. Но Гейр и Стейнтор хмыкали, качая головами.
― Меньше, чем в прошлый раз, а и тогда их было маловато, ― пробормотал первый, потирая свой дрожащий нос.
Стейнтор пожал плечами.
― Стало быть, нам больше эля достанется.
Торговец на отмели под хлюпающим навесом из кусков паруса расстелил в ряд рваные меха, положив сверху штуки крашеных тканей, шерстяных и льняных. Рядом с ним стоял другой: у него на простой доске на козлах ― янтарные бусы, бронзовые заколки для плащей, украшения из гагата и серебра, столовые ножи в расписных ножнах и амулеты, в том числе и молоты Тора, сделанные так, чтобы походить на крест ― так что носящему будет польза от обоих Иных Миров.
Они с жадностью поглядывали на людей, важно сходящих с корабля; кое-кто из Обетного Братства подходил к ним, но довольно скоро все возвращались, мрачные и злые. Колченог, переваливаясь больше обычного, потому что еще не обвык к суше, вернулся и проворчал, качая головой:
― Продают, но не покупают. А цены на все, от чего мы хотим избавиться, просто смешные. Стало быть, придется хранить добро, пока не попадем в Ладогу.
Иллуги Годи явился, неся за уши живого зайца. Тот висел у него в руках, дрожащий и тихий. Годи подошел к большому плоскому камню, который явно уже использовался и раньше, и положил зайца плашмя, ласково поглаживая. Зверек сжался в комок.
Годи перерезал ему горло умело ― поднял так, что заяц бился и кричал, и кровь лилась у него спереди и летела во все стороны, пока он отчаянно дрыгался, пытаясь вырваться.
Иллуги отдал его богу моря, Эгиру, во имя Харальда Одноглазого и Харлауга, и Кальфа, который погиб в черной воде без меча в руке, в надежде, что Эгир сочтет эту смерть вполне достойной. Все остановились, добавили каждый свою молитву, потом двинулись дальше, взвалив на спины сундуки.
Тогда мне пришло в голову, что Обетное Братство проделало лишь одно плавание ― из южной Норвегии вокруг Уэссекса и норвежских земель во Франции, на север к острову Мэн и Стратклайду, потом обратно и на восток к Бирке. Одно плавание без осложнений и один легкий, по словам просоленных братьев, набег. А все же ― трое погибли.
Иллуги вспорол живот зайцу, который все еще слабо бился, рассмотрел внутренности и глубокомысленно кивнул. Он отложил тушку в сторону, разжег небольшой костер из стружки, поддерживая жизнь огня, и тут заметил, что я за ним наблюдаю.
― Принеси мне сухих дров, Орм сын Рерика.
Я принес ― что было непросто на этой мокрой отмели, ― и он запалил большой костер, потом положил на него тушку. Запах паленого меха и горящего мяса пополз к торговцам ― иные из них торопливо перекрестились.
Когда все было сделано, Иллуги Годи оставил тлеющую тушку на камне, взял свои скудные пожитки, и мы оба доплелись, спотыкаясь, по гальке до грубой травы и дальше ― к темной груде Бирки. На Торговом лугу, напротив высокого частокола и больших двойных створов северных ворот, без всякого порядка стояли мазанки.
Там же вросли в землю два немаленьких дома ― срубы из почерневших от времени бревен, замазанных по щелям глиной. Один ― для дружины, стоящей в Борге ― большой крепости, которая возвышалась слева от нас, а второй для таких, как мы, вооруженных гостей, пришельцев, которым следовало оказать гостеприимство, но так, чтобы добрым горожанам Бирки не надобилось приглашать их в свои укрепленные дома.
В воротах два скучающих стражника в круглых кожаных шапках, со щитами и копьями следили, чтобы никто не входил в город с оружием серьезнее столового ножа. А поскольку ни один здравомыслящий человек не желал оставлять у них свое оружие, не надеясь на возвратном пути получить его обратно, то было немало ругани со стороны тех, кто не привык к таковому правилу, а потом они тащились обратно в свои жилища, дабы отдать оружие на сохранение кому-нибудь, кого они знали.
По дороге к гостевому дому Иллуги Годи то и дело указывал мне на всякие разности, но вдруг остановился, завидев одного из наших ― тот брел от берега, словно в тумане, будто замороженный.
Сперва я ничего не понял, потом, когда Иллуги Годи, взяв за плечо, повернул его к нам лицом, узнал Эйвинда из Хадаланда ― так его звали. Лицо у него было тонкое, а глаза какие-то обреченные. Мой отец говорил, что он тронутый, но не назвал причины.
И точно ― что-то его коснулось, и от этого волоски у меня на руках стали дыбом: Эйвинд был бледен, как мертвец, а из-за темных волос еще больше смахивал на покойника, и глаза над бородой выглядели как темные впадины на черепе.
― Что с тобой случилось? ― осведомился Иллуги, а я насторожено озирался.
Ветер свистел, холодный и яростный, ночь настала внезапно, безнадежно чахлый жидкий свет сумерек угасал, и люди выглядели тенями. У ворот и выше, в крепости, зажглись огни ― маленькие мерцающие желтые глазки, от которых тьма становилась еще темнее. Ничего необычного.
Иллуги повторил вопрос, и Эйвинд заморгал, словно ему в лицо плеснули водой.
― Ворон, ― проговорил он наконец. Голос наполовину удивленный, наполовину еще какой-то... тусклый, что ли. Покорный. ― Я видел ворона.
― Наверное, ворону, ― предположил Иллуги. ― Или сумеречный свет сыграл шутку.
Эйвинд покачал головой, потом посмотрел на Иллуги, словно только теперь ясно увидел его. Он схватил Иллуги за руки; борода у него дрожала.
― Ворон. На отмели, на камне с тушкой зайца, принесенного ему в жертву.
Я услышал, как Иллуги быстро втянул в себя воздух ― и то же сделал Эйвинд. Глаза у него от страха были безумные.
― Что было у тебя в голове? ― осведомился Иллуги Годи.
Эйвинд, бормоча что-то, покачал головой. Слова унес порыв ветра, и я уловил только «ворон» и «судьба». Я задрожал, потому как увидеть одну из птиц Всеотца на жертвенном приношении ― это знак близкой смерти.
Иллуги схватил его за руки и встряхнул.
― Что было у тебя в голове? ― свирепо прошипел он.
Эйвинд посмотрел на него, сведя брови, и снова покачал головой, сбитый с толку.
― В голове? Что ты имеешь в виду?..
― Ты вспоминал или просто думал?
― Думал, ― ответил он.
Иллуги проворчал:
― О чем?
Эйвинд поморщился, потом лицо его разгладилось, и он посмотрел на Иллуги.
― Я смотрел на город и думал, как легко его сжечь.
Иллуги похлопал его по плечу, потом указал на кучу брошенного добра.
― Иди в гостевой дом и не тревожься. Ворон, конечно, любимец Одина ― но весть эта не тебе. Она мне, Эйвинд. Мне.
Как он обрадовался ― смотреть противно.
― Правда? Ты говоришь правду?
Иллуги Годи кивнул, и Эйвинд, помешкав, взял свои пожитки и побрел навстречу маслянистому свету гостевого дома.
Иллуги, опираясь на свой посох, озирался. А я злился: сначала Эйвинд перепугался, увидев одного из воронов Одина, вестника смерти, а потом ушел, нимало не беспокоясь о том, что предсказанную судьбу взял на себя другой. Я сказал об этом. Иллуги пожал плечами.
― Кто знает? Это может быть Хугин-Мысль... ворон мудрый и хитрый, как Локи, ― отозвался он. Потом посмотрел на меня ― на бахроме седеющей рыже-золотой бороды отблеск света. ― С другой стороны, это мог быть и Мунин-Память ― Бирка ведь уже горела.
― Значит, ты думаешь, что это предупреждение? Потому что оно пришло к твоему жертвоприношению за погибших? ― спросил я, поежившись.
― С третьей стороны, ― насмешливо продолжил Иллуги, ― этого Эйвинда коснулся Локи. Он любит огонь, помешан на огне. Ему уже дважды не давали развести огонь на «Сохатом». Разумеется, он имел оправдание, мол, горячая еда для всех, сухие сапоги; однако именно он хотел поджечь постройки у часовни святого Отмунда уже после того, как там забили тревогу.
Я вспомнил: да, именно он призывал сжечь все.
― Значит, он ошибся? ― спросил я, но Иллуги поднял свои пожитки и, больше не сказав ни слова, повел меня к гостевому дому.
Мне хотелось спросить у него, что будет, когда Эйвинд расскажет остальным, но я вовремя сообразил: Иллуги уже знает, что Эйвинд ничего не расскажет. Теперь, когда страх и облегчение прошли, он поймет, каким же трусом показал себя в тот миг, и уж конечно, никому не станет рассказывать, как он обдристался.
Гостевой дом был просторен, чист и хорошо обставлен, с ямой для очага и множеством спальных клетей ― на всех все равно не хватило, зато появилась возможность убедиться, кто есть кто в Обетном Братстве.
Я, само собой, оказался в конце концов на полу у двери, на самом сквозняке, но это и не удивительно. Мой отец получил хорошую клеть, как и Эйнар, и Скапти, и другие ― это тоже понятно. К моему удивлению, Колченог тоже получил место, а Гуннар Рыжий после короткой стычки ― пощерились и порычали ― выставил Стейнтора из своей. Ульф-Агар с усмешкой смотрел, как обозленный лучник, ссутулившись, уходит прочь.
― Береги свою спину, горячая голова, ― посоветовал он. ― Как бы тебе не пришлось вытаскивать из нее наконечники стрел.
― Побереги свою задницу, пустобрех! ― рявкнул в ответ Гуннар. ― Иначе тебе придется вытаскивать из нее мой сапог.
Тут все, кто слышал это, рассмеялись, в том числе и Стейнтор. Ульф-Агар ощетинился было, но подумал и притих ― он тоже кое-что слышал о Гуннаре Рыжем.
Прежде меня удивляло, сколь многие из этих грозных людей наслышаны о Гуннаре и какое уважение к нему питают. Я привык думать о Гуннаре как о человеке, живущем в Бьорнсхавене просто так, задарма, и никогда не спрашивал отчего.
Потом до меня дошло, что Гуннар слывет грозным, но от этого ему явно не по себе. И тогда я удивился, отчего он просто не ушел? Ведь ясно же было, что они с Эйнаром как ощетинившиеся волки, кружащие друг вокруг друга.
Я думал, что Бирка должна быть похожа на Скирингасаль, но она оказалась совсем другой. У нас в гостевом доме появились женщины, присланные купцами, хозяевами города, но то были вовсе не рабыни, коих можно уложить и поиметь, не думая. Это были уважаемые жены и матери, в вышитых передниках, в приличных головных платках, а на поясе у каждой ― ключи, ножницы и ухочистки. При них были рабыни ― некоторые довольно хорошенькие, ― только и они были не про нас.
Они не ведали страха и были остры на язык, и члены Обетного Братства кротко покорялись им, позволяя подстригать бороды и волосы и подрезать ногти ― прямо как дети.
Так что, сидя за столами, мы следили за своими словами, манерами и одеждой, а Иллуги Годи время от времени награждал кого-нибудь подзатыльником, вынуждая к вящему позору извиняться ― его так уважали, что он мог это делать.
Иллуги удивлял меня. Он, конечно, был годи, жрец, однако большинство годи были одновременно ярлами. Но Обетным Братством явно верховодил Эйнар. Честно говоря, вся новая жизнь сбивала с толку ― и меня, и других: чтобы погулять, приходилось топать в город, в один из пивных домов, устроенных для пришлых, и там выбирать шлюх, а Обетное Братство ворчало, мол, приходится тратить на етьбу серебро, каковое никогда уже не вернешь.
А если кому и удавалось уговорить девицу, то вести ее в гостевой дом было бы пустой тратой времени, потому как неодобрительные взгляды почтенных жен, входивших и выходивших, когда им заблагорассудится, стесняли нас. И все были согласны, что перемен к лучшему не видно.
А еще были всякие новости, приносимые торговцами в цветных рубахах и штанах ― иные были одеты как Скапти, ― и они рассказывали о тех, кто пропал на порогах рек Руси в том году. Как старый Бослов, утянутый под воду на порогах, что было недостойно человека, который уцелел в ненасытных, изобилующих валунами течениях и на всех смертельных речных порогах, которые отмечали дорогу к Конунгарду ― Киеву, как его именуют славяне. Последние семь были такими опасными, что почитатели Христа называли их Смертными Грехами по каким-то басням в их священных сагах.
Еще я слышал об Арнлауге, умершем от поноса, несмотря на хорошего барана, принесенного в жертву дереву на Дубовом острове, который христиане называют островом святого Георгия ― первая гавань после последнего из семи порогов. Идучи вниз по всем порогам, Арнлауг задристал от страха и уже не мог остановиться и кончился, так что на погребальном костре сожгли, можно сказать, пустую оболочку.
Именно так, сожгли. На востоке со времен одного набега обратились к старым обычаям ― тогда, лет двадцать назад, две сотни кораблей, как рассказывают, вошли в реку Куру к югу от Баку и предали огню и мечу город Берду и всех почитателей Магомета, там бывших.
В ответ на совершивших набег напали мусульмане ― а заодно и тот же понос, что взял Арнлауга, ― и им пришел ось отступить, после чего проклятые асами язычники выкопали пристойно похороненных и украли прекрасное оружие и доспехи из погребальных кораблей.
С тех пор торговцы сжигали своих покойников на таком жаре, какой только могли развести, чтобы доспехи плавились. А еще ломали мечи на три части, дабы им быть перекованными за радужным мостом Биврест, а не в этой жизни.
Как поведал один сребробородый и словоохотливый ветеран рек и порогов, это случилось во времена Игоря, которому было семьдесят пять лет, а его жене, прославленной Хельге, шестьдесят, ― они поставили на Руси своего Святослава, чьи войны с булгарами и хазарами выдавили серебро из жил Бирки.
И все кивали и дивились такой судьбе и качали головами по поводу будущего.
Еще качали головами по поводу новых торговых условий в Миклагарде, Пупе Мира: теперь нельзя было купить шелка больше, чем на 50 золотых кусков, и нужно было иметь печать, удостоверяющую покупку. И не могут более пятидесяти человек зараз, притом все без оружия, войти в этот город, Новый Рим, каковой именуется Константинополем.
Сколько можно пошить штанов на пятьдесят золотых кусков? Довольно много ― конечно, заметил Финн Лошадиная Голова, ежели эти штаны не для Скапти Полутролля. Он был не отказался получить одну пару, да еще осталось бы кое-что от такого количества ткани. И все рассмеялись, даже купцы, которые нехотя признались, что им выдали бесплатное снаряжение и провизии на месяц, чтобы они вернулись в Киев, что отныне, по закону императора, должны делать каждую осень. Страже Миклагарда не нужно, чтобы разгульные норвежцы зимовали в их славном городе.
Были и другие новости: несколько человек, недавно вернувшиеся из данского торгового города Хедебю, рассказывали, что конунг Хакон уже в могиле, что после великой битвы у острова Сторд в Хардангерфьорде единовластным правителем Норвегии и Дании стал Харальд Синезубый. Хакон отдал жизнь и престол своим злейшим врагам ― ближайшим родичам.
А Иллуги Годи благодарно постучал посохом по камням очага при вести о том, что тело Хакона отвезли в Северный Нордаланд и погребли там по обряду Одина, так что конунг, следовавший за Христом до своей смерти, теперь принят старыми богами и воссоединился в Вальхалле с восемью братьями, сыновьями Харальда Прекрасноволосого.
При этом пятеро сыновей Эйрика Кровавая Секира и их мать, Гуннхильд, справедливо называемая Матерью конунгов, были возвращены в Норвегию, а рати распущены. Большинство воинов ― хуторяне, крепкие бойцы ― разумно разошлись по домам. Немногие ― слишком многие, по мнению некоторых ― скитались, ища новой работы или легкой добычи.
Слушая, наблюдая и учась у этих людей, столь много и далеко ходивших, я вглядывался в их лица при мерцающем красном свете очага. Я замечал, кто из них стоит за Белого Христа и кто нет, кто торговец и кто высматривает возможность устроить набег.
Особенно же я следил за Эйнаром, как он слушает и поглаживает усы, а когда перестает ― будь уверен: то, о чем сейчас идет речь, самое важное. Потом он вновь принимался оглаживать усы, и я видел, что он шевелит мозгами по поводу услышанного.
Весть о новых воинах-бродягах явно его встревожила: мир и без того уже переполнен соперниками. Войско в Бирке состояло из безродных, ищущих, куда бы поставить свои сапоги, мечтающих о жене, доме, очаге. Эйнар видел, что ценность хорошей руки с мечом падает с каждым днем.
― Если он в ближайшее время не позовет меня, ― признался он при мне Кетилю Вороне, ― придется ему напомнить.
Я сразу понял, что «он», о котором говорит Эйнар, ― это Брондольв Ламбиссон, предводитель купцов Бирки. Через день после нашего прибытия Нос Мешком и Иллуги по приказу Эйнара отнесли ларец святого в Борг. Они отдали его прямо в руки Мартину-монаху, и тот сказал, что Брондольв Ламбиссон вскоре сам переговорит с ними ― но за этим так ничего и не последовало.
Каким образом хотел напомнить Эйнар о себе, я так и не узнал, потому что на следующий вечер в гостевой дом ввалился один из одетых в кожу воинов и сказал Эйнару, что его ждут в Борге.
Эйнар велел Иллуги ― и почему-то мне ― его сопровождать. Когда я надел плащ, он взял меня за руку и сказал почти что на ухо ― его дыхание сильно пахло селедкой:
― Ни слова о том, что ты умеешь читать, не говоря уж о латыни.
То-то была радость ― оказаться в городе под мигающими звездами и облаками, гонимыми ветром! Я шел за мерцающим фонарем воина, указывавшего дорогу, по скользким дощатым настилам, обходя многочисленные бочки и стараясь устоять на ногах.
Восхищение, удивление и отвращение разом охватили меня ― настолько, что Иллуги пришлось слегка стукнуть мне по затылку:
― Будешь так вертеть головой, парень, она у тебя отвалится. Смотри, куда идешь, иначе ухнешь в грязь.
Он замолчал, потому что какой-то пьяный, шатаясь, попытался обойти нас, поскользнулся и рухнул с настила в вонючую жижу.
― Вроде него, ― добавил он сердито, тщетно пытаясь стряхнуть брызги со своей рубахи.
Позади плескался, булькал и сопел пьяный, потом все-таки выбрался, зашлепал к доскам и неуверенно зашаркал прочь.
С тех пор довелось мне повидать и другие города. Хедебю больше, Киев лучше, а Миклагард, Великий город, мог поглотить их оба и не заметить. Но Бирка в первом расцвете весны была похожа на дикий ослепительно-яркий цветок.
От каждого дома исходили свет и шум ― смех, крики, пение. По всем шатким настилам шагал народ ― слишком много людей на этих улицах, воняющих стряпней, элем и дерьмом. Говорят, в то время в Бирке жило не меньше тысячи человек. А я до того не видывал и сотни людей, чтобы вот так ― в одном месте и разом.
Я едва сознавал, что мы поднимаемся вверх, пока кишащая человеческая толпа не поредела, а потом и вовсе не исчезла, и мы из-под темных карнизов не вышли к самому частоколу и главным воротам Борга.
За ними громоздилось темное здание крепости ― без всяких украшений, ― окованная железом дверь и ступни вели на мощеный двор, на другой стороне которого ― еще несколько ступеней с поворотом и еще одна дверь.
Я, уже пьяный от всего увиденного, следом за остальными вошел в нее и словно вплыл в необъятное золотистое сияние ― при свете стольких факелов в светцах слабый фонарь провожатого будто погас.
Стены палаты увешаны богатыми коврами с коростой золотых нитей, а на коврах вышиты картины, которые при мерцающем свете будто оживают. Я не понял ни одной из них ― кроме той, на которой шла охота, ― но у многих из людей на головах были круглые шляпы из золота, и я подумал, что они, должно быть, имеют отношение к Белому Христу.
Даже пол из полированного дерева, казалось, блестел, и я чувствовал, что мои сапоги его оскорбляют.
Тут появился кто-то, кивнул провожатому и улыбнулся учтиво Эйнару, насмешливо мне и под конец, с подчеркнутой вежливостью, ― Иллуги Годи.
Одет в бурую рясу, подпоясанную чистой светлой веревкой, на ногах ― мягкие сандалии. Лицо жесткое, гладкое, чисто выбритое, глаза черные, а каштановые волосы ровно обстрижены по кругу. Свет факела блестит на лысине... Нет, то не лысина, вдруг понимаю я. Это выбритая макушка, и, судя по пробивающейся щетине, ее скоро вновь придется брить.
― Мартин-монах, ― приветствовал его Эйнар, кивнув головой. ― Стало быть, у Брондольва появились новости?
― Наш господин имеет что сообщить, это так, ― ответил Мартин учтиво, потом повернулся к Иллуги Годи. ― Все еще в язычниках, как я вижу, мастер Иллуги? Я уповал, что еще до Пасхи наш Господь соблаговолит совершить другое чудо.
― Другое? ― отозвался Иллуги. ― Стало быть, недавно было чудо?
― Воистину так, ― ответил Мартин почти радостно. ― Мой епископ Поппон убедил Харальда Синезубого в могуществе Бога и Христа, умершего за грехи наши. В доказательство он надел раскаленную докрасна железную рукавицу. Так что теперь Синезубый вошел в стадо овец Божиих и обретет его милосердие.
― Где же Брондольв? ― осведомился Эйнар.
― Он в пути, ― спокойно ответил Мартин. ― Он просил меня оказать вам гостеприимство. Прошу к огню. А это кто?
Эйнар ткнул в меня пальцем и пожал плечами.
― Орм, сын моего кормчего Рерика. Он еще нигде не был и ничего не видел, вот я и решил взять его ― пусть поучится.
― Воистину, ― проговорил Мартин задумчиво, ― я вижу, что ты прозрел Свет и обрел милость Господню.
В замешательстве я вдруг понял, что он смотрит на крест на моей груди и с неприязнью подумал, что монах, видимо, решил, будто я ― последователь Христа.
― Я взял это у человека, которого убил, ― выпалил я.
Эйнар хмыкнул. Мартин, так и не придя к выводу, остроумен я или просто глуп, подвел нас к столу со скамьями, и мы сели.
Именно здесь в первый раз я узнал, что еда может быть столь замечательно разной. Вошли женщины ― все в мягких шлепанцах, так что они производили только самый легкий шум, ― и подали нарезанную рыбу, фаршированную анчоусами и каперсами, устриц, которых мы выковыривали серебряными заостренными палочками, котлеты из баранины, начиненные диким чесноком, ужасно вкусные и тающие во рту, и все это запивалось вином, какого я никогда еще не пробовал.
Еда. До Бирки вся еда была цвета земли ― бурая, желтая или красная ― и имела вкус рыбы, даже мясо, потому как мы кормили скотину рыбными остатками. От зрелища и запахов этого стола у меня сперло дыхание.
И все время Мартин болтал о погоде, о новостях и о том, как неудачно, что Хакона невозможно было возложить на лоно Христово, как полагается, однако, вне всяких сомнений, Господь не обратил внимания на языческие пристрастия его подданных и все равно принял конунга.
Иллуги Годи возмутился, монах ответил, и они пустились в спор, забыв обо мне и об Эйнаре. Я слушал вполуха, как Иллуги пытается объяснить, что ваны ― не то же самое, что асы, это более старые боги и некоторые, как Улль, не очень-то почитаемы.
Эйнар. Я гляжу на него и ловлю его взгляд ― он смотрит на меня, я замечаю, что его дорогой серебряный кубок почти не пригублен. Потом я вижу себя его глазами: защечные мешки набиты бараниной, сок на подбородке ― юнец, обезумевший от совершенно немыслимого чревоугодия.
Я проглотил кусок, протрезвел. Эйнар ухмыльнулся, и я вслед за ним перевел взгляд на спорщиков.
Иллуги что-то с жаром возражал насчет рассказа о епископе Поппоне и раскаленной докрасна рукавице, а Мартин улыбался и отвечал ему любезно.
Вдруг, словно отдернули некую завесу, я увидел все так, как видел Эйнар ― видел с тех пор, как мы пришли: Мартин выжидает. Вино, еда, даже спор ― все это уловки: точно так высматриваешь в поединке, не откроется ли брешь под щитом.
― Где же, ― спрашивает Эйнар, ― Брондольв?
Да швырни он серебряный кубок на полированные половицы, и то не вызвал бы большей тишины. Мартин оглянулся, заморгал и вздохнул.
― Я надеялся, что он будет здесь и скажет вам сам, но, похоже, что-то случилось, ― сказал монах, по-прежнему любезно. ― В обширном мире разное случается, Синезубый тому пример, за всем не уследишь.
― Что было в ящике святого? ― тихо спросил Эйнар.
Мартин пожал плечами. Помолчал, потом ответил:
― Кости. Кое-какие записи, но не то, чего я ожидал. ― Он встал и подошел к маленькому сундуку, открыл его и вынул матерчатую суму, которая тихо звякнула. ― Боюсь, я разочаровал Брондольва, ― продолжал он с кривой улыбкой, исказившей его лицо так, что на миг оно стало уродливой маской. ― Он теперь ищет более... практичные... способы вернуть удачу Бирке, поскольку мои слабые попытки провалились.
― И что это были за слабые попытки? ― спросил Эйнар, подавшись вперед так, что черные волосы обрамили лицо, усилив природную бледность и превратив его глаза в глубоко запавшие бочаги. Мне вспомнился Эйвинд, видевший ворона Одина.
Мартин широко развел руками и улыбнулся.
― Я надеялся обрести великую святыню христианства, ту, которая сделала бы церковь в Бирке местом паломничества для христиан всего мира. Похоже, я ошибся.
― Что это за святыня? ― спросил Иллуги.
Темные бочаги Эйнаровых глаз не отрывались от лица Мартина, и от этого священнику было трудно сохранять улыбку. Тут я понял, что он лжет, и сердце у меня екнуло ― перед глазами стояла огромная гора серебра, клад Атли. В конце концов это может оказаться правдой.
Мартин простер свои тонкопалые руки ― в пятнах, похожих на следы ожогов ― и пожал плечами.
― Это вряд ли имеет значение, Иллуги, ― сказал он спокойно. ― Ты знаешь, как их много. Как и многие другие, эта оказалась подделкой. Ежели взять все костяшки святого Отмунда и собрать их, то увидишь чудо: окажется, что у него было по меньшей мере четыре руки.
Улыбаясь, он шагнул вперед и поставил перед Эйнаром матерчатую суму ― внутри что-то мягко хрустнуло.
― Брондольв благодарит тебя за твои старания. Ты волен идти, куда тебе угодно.
И все вокруг застыло, никто не пошевелился. Как если бы мы превратились в ледышки, и чем дольше этот миг тянулся, тем мучительнее становилась попытка пошевелиться.
Потом Эйнар схватил сумку и встал. Все встрепенулись и вот уже ничего не осталось, кроме движения, словно нас освободили от каких-то чар. Эйнар вышел, не сказав ни слова. Иллуги Годи, я это видел, чувствовал, что что-то случилось, но не мог понять в точности, что именно. Учтивость заставила его задержаться ровно настолько, чтобы поблагодарить Мартина и произнести обычные словеса и получить таковые же в ответ.
Со своей стороны я заметил, что глаза монаха метнулись ― всего один раз ― к двери. На ее задней стороне на крючке висел плащ с головной накидкой.
Эйнар ждал во дворе. Чистый, свежий, студеный ветер, выдувая из головы мысли о кознях и злоумышлениях, растрепал волосы, просвистел над плитами и сотряс маленькие ворота. Нас спокойно вывели наружу и подали фонарь. Никакого, значит, провожатого до гостевого дома у нас не будет.
― Ты мог бы получше поблагодарить за гостеприимство, ― упрекнул Иллуги Годи Эйнара, а тот лишь передернул плечами.
― Он платит серебром, а серебра нынче в городе ― что зубов у курицы. Он избегает споров и даже не исчислил по счетной палочке расходы. Он хочет, чтобы мы ушли, этот Брондольв Ламбиссон. Однако столь щепетильное дело он поручает монаху. Так что же с ним случилось такого неотложного, что он не смог прийти сам? ― Внезапно Эйнар повернулся ко мне. ― Что ты видел?
Я сразу же понял, что он имеет в виду: странное ощущение, словно ты ― оперившаяся чайка, сидишь на утесе и ждешь подходящего ветра, чтобы, доверившись новым крыльям, взмыть ввысь.
― Он лгал, ― сказал я уверенно, я знал это, как свои пять пальцев. ― А Брондольв, как ты и сказал, сидит где-то с кем-то. Поскольку сам он такой важный, стало быть, тот еще важнее. А поскольку, как я думаю, здесь, в этом городе, нет никого важнее него, стало быть, тот ― иноземец и, по меньшей мере, вождь... ― И я добавил: ― А монах ждал нашего ухода, потому как у него есть какое-то дело вне дома.
И я рассказал про плащ на внутренней стороне двери. Глаза Иллуги широко раскрылись, а Эйнар остановился так внезапно, что мы чуть не налетели на него. Он повернулся ко мне ― жесткая ухмылка играла на бледном лице. Лучше бы он не ухмылялся, потому как эта улыбка была хуже, чем ее отсутствие.
― Большинство людей думает по прямой линии, ― сказал он, голос его еле слышался за шумом города и ветром. ― Они видят только собственные действия, как единственную нить на ткацком стане Норн, которая завязывается узлом лишь тогда, когда они доверяют свою жизнь другим. Они смотрят двумя глазами, слышат двумя ушами, и так всю жизнь. ― Эйнар уставился на меня. ― Смотреть глазами другого ― свойство редкое, ему нельзя научиться. У кого есть этот дар, тому это пустяк, но пустяк весьма существенный для того, чтобы выжить и стать выше других. У тебя, полагаю, именно такой дар.
Я был ошеломлен, едва ли не раздавлен. В тот миг я почти любил этого большого и жестокого человека, Эйнара Черного, но даже тогда дар, за который он меня похвалил, вызвал воспоминание ― яркую, как лезвие, мысль: этот человек снес голову Гудлейву, почти без причины, просто потому что мог.
Мы дотопали до северных ворот и уже почти миновали их, когда из темноты выросла тень, надвинулась на нас, позади ― другие. Я узнал Гуннара Рыжего, Кетиля Ворону, Нос Мешком, Колченога и остальных ― глаза дикие, волосы встрепанные, и все трезвые.
Лицо Гуннара Рыжего, еще более мрачное от игры тени и света лампы, надвинулось на Эйнара.
― Ульф-Агар исчез. Стейнтор говорит, его увели какие-то люди.
