В превосходном настроении я взлетела по дворцовым лестницам. Вообще-то у меня много причин не любить Имолу. Городская крепость и дворец стали для меня вместилищем страха с тех пор, как я узнала истинное лицо Чезаре. Но общение с Леонардо, ожидание наших с ним встреч и воспоминания о них придали своеобразную прелесть даже таким мрачным местам. Так благодать проявляется на лицах обычных людей в то мгновение, когда прекращается дождь, из-за облаков выглядывает солнце… и возникает звенящая тишина.

Я отправилась к себе в комнату, чтобы приготовиться к его визиту. Поскольку горничных и слуг я уже отпустила на всю ночь, то умащиваться и одеваться мне пришлось самой; потом, разведя огонь в камине, я подошла к окну, чтобы полюбоваться горьковато-сладостной красотой осенних небес, темневших над замковыми стенами. Печальными выглядели сейчас садовые деревья, почти совсем лишившиеся листвы, но их вид вызвал у меня улыбку. Прежде я считала осень грустной порой, началом конца. Отныне она навеки останется для меня порой первой любви, началом настоящей жизни.

Я едва узнавала себя в последние дни. Или вернее, едва узнавала в себе ту женщину, какой была прежде. Задумавшись о том, что моя прежняя ипостась чувствовала и видела в этом мире, я поняла, что воспринимала его словно сквозь густой туман или облачный дым, который окутывал все смертной серостью. И только сейчас я ожила; только сейчас прояснилось мое видение. О, меня полностью поглотила жажда жизни! На днях Леонардо загадал мне одну из своих загадок. Попробуйте отгадать: «Родится от малого начала тот, что скоро делается большим; он не будет считаться ни с одним творением, мало того, он силой своей будет превращать свое существо в другое». Я предположила, что он говорил о процессе зарождения чувства любви. Леонардо ответил, что правильная разгадка — огонь, но мой ответ показался ему более красивым. Говоря это, он отвел глаза… может, хотел спрятать свои чувства? Не знаю, но в душе моей затеплилась надежда, что его чувства ко мне могут быть схожи с моими.

За время ожидания тени в моей комнате медленно удлинялись. Наконец маэстро пришел и опять начал делать наброски на бумаге, а я тем временем радостно и бездумно щебетала, точно птица, поющая приветственный гимн рассвету. Эти короткие часы мы, как обычно, проводили в приятном общении, и я убеждала себя, что оно никогда не закончится. Но вот, накинув свой плащ и направившись к двери, Леонардо сообщил, что для завершения портрета мне больше не придется позировать.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Как я уже говорил вам, моя госпожа, теперь я подготовил все необходимые эскизы. А все цвета отложились в моей памяти, и…

— Так я не смогу больше видеть вас?

Я не могла поверить в такую несправедливость. Как раз когда я наконец выполнила мой гнусный долг, убедив Никколо исполнить желание герцога; как раз, когда угрожающая хватка герцога на моем горле ослабла и я смогла вновь вздохнуть свободно… тогда же вдруг случился этот кошмар — меня лишили единственной радости моей жизни! Это невыносимо.

Лицо Леонардо озабоченно нахмурилось, а я внезапно совершенно лишилась самообладания. Слезы подступили к глазам, и я начала безудержно рыдать. Леонардо мягко подвел меня к кушетке — той самой, где я так жестоко и расчетливо флиртовала с Никколо, — и нежно успокаивал меня, пока я орошала слезами его меховой плащ.

От этого плаща пахло мускусом Чезаре, и именно это в итоге успокоило мои рыдания. Мне тут же представился подслушивающий под дверью шпион, мое дыхание участилось, стало менее глубоким. Леонардо явно испытывал напряжение, но его взгляд наполнился терпеливым участием:

— Что случилось, моя госпожа? Прошу вас, расскажите мне. Однажды вы выслушали тягостные излияния моей измученной души. И, по меньшей мере, я обязан оказать вам такую же услугу.

Я заглянула в его спокойные серые глаза, исполненные мудрости и силы.

— Я расскажу вам, Леонардо, — решившись, прошептала я. — Но не здесь. Мои стены имеют уши. Может, мы пойдем прогуляться или…

— Пойдем в мою спальню, — тихо произнес он. — Ее дверь выходит не в коридор, а в нашу гостиную, и я могу попросить Томмазо сыграть нам что-нибудь погромче, тогда нашего разговора никто не услышит.

Кивнув, я пошла вслед за ним по коридору. Его диковатого вида помощник Томмазо с любопытством поглядывал на меня, слушая то, что Леонардо шептал ему на ухо. Но когда объяснения закончились, он кивнул и взял лютню. Подстроив инструмент, Томмазо начал играть и петь, а мы удалились в маленькую спальню. Леонардо запер за нами дверь.

— К сожалению, здесь не слишком просторно, — заметил он, садясь на единственный стул и предложив мне занять место на кровати. Но, чувствуя, что глаза мои вновь набухли слезами, я взяла его за руку и усадила рядом с собой. Моя голова склонилась ему на грудь, я крепко обняла его и почувствовала, как его рука начала поглаживать мои волосы.

— Стефания… — выдохнул он.

— Меня зовут не Стефания. И это первое, что я должна сообщить вам…

С подступившим к горлу комком, срывающимся голосом я поведала ему короткую и постыдную историю моей жизни: о проведенных в Мантуе годах, где я играла роль служанки Венеры; о моем обручении с неизвестным мне человеком; моем похищении испанскими солдатами, и о том, как мне пришлось стать шлюхой и шпионкой человека, который до вчерашнего дня думал лишить меня жизни.

Я пожалел ее, разумеется. Она миловидная девушка… и я не забыл ее доброты ко мне. Но ситуация тем не менее сложилась неловкая, поскольку из-за двери до меня доносился голос Салаи, прервавший унылое музицирование Томмазо. Я не мог разобрать их разговор дословно, но легко мог представить его:

С. «Где наш мастер?»

Т. «В своей спальне».

С. «О, тогда я, пожалуй, загляну к нему».

Т. «Ты не сможешь. Дверь заперта».

С. «Почему? Нужели он завалился спать?»

Т. «Нет. У него там… женщина».

С. (со смехом): «Женщина! У мастера?»

Но не только их мнение беспокоило меня. Мне также приходилось считаться с герцогом. Он опасен и непредсказуем. Что взбредет ему в голову, когда ему сообщат, что я привел его любовницу-шпионку в свою спальню? Что может разозлить его больше — наш тайный разговор или мысль о том, что она отдалась мне?

Близость с женщинами бывала в моей жизни настолько редко, что я даже не уверен, являлась ли моя реакция просто физическим рефлексом — подобно тому, как дергалось колено после удара по нему молоточком, — или же она означала нечто большее. Ведь отклик живого организма на внешнее воздействие порой не зависит от нашей воли; так бесконтрольно охватывает дрожь больного человека или продолжает жить и двигаться отрезанный хвост ящерицы. И если эта припавшая ко мне дама случайно сейчас положит руку на мои чресла, то также ощутит нечто, способное навести ее на совершенно неверную мысль.

Я как раз собирался принести ей мои извинения, когда она вдруг поцеловала меня — поцеловала страстно. Ее мягкие губы пахли клубникой. Она приоткрыла их, и я ощутил у себя во рту ее игривый язычок. Мягкая сладость. Она не сильно отличалась от юного Салаи. Последний раз мы с ним были близки в тот летний день в Чезене. Закрыв глаза, я представил его рядом со мной. Ее поцелуи стали еще более пылкими, потом она произнесла мое имя, и я открыл глаза — ее глаза смотрели так, словно ей хотелось проглотить меня целиком.

— Я очень люблю вас, Леонардо.

Нервно сглотнув, я пробежал взглядом по странным изгибам ее тела, изящным формам, безупречно гладкой коже, постигая и видя жар ее плоти, а под ней — жилы и кости, и пульсирующие органы, лабиринт вен и артерий, а в нижней части тела — сокровенное лоно, подобное голодному рту, темной пещере, сравнимой по размеру с материнским чревом, женщина наделена самыми большими гениталиями, таких нет ни у одного другого вида животных… но тут из-за закрытой двери послышался смех Салаи, я ощутил холодок сквозняка, проникавшего в незакрытое ставнями окно, и мое возбуждение пропало.

Вежливо, принося извинения, я высвободился из ее рук. Прошептал ей, что непозволительно забылся и что, вероятно, наше уединение безрассудно, поскольку мы станем причиной злобных сплетен… возможно, угрожающих жизни сплетен — и что в любом случае мне сегодня еще предстоит куча дел и…

К моему изумлению, она улыбнулась — мило, кротко, загадочно:

— Я понимаю. Сейчас мне пора удалиться. Но… не могла бы я увидеться с вами завтра? Леонардо, я не хочу, чтобы вы исчезли из моей жизни… так внезапно…

— Конечно, — согласился я, не имея на самом деле желания продолжать общение. — Но завтра я работаю за городскими стенами — занимаюсь картографией, как вам известно.

— Я могла бы помочь вам, — вспыхнув, предложила она. — Если вы, разумеется, не возражаете.

Я обдумал ее предложение. Не слишком заманчивая идея. Такая помощь только замедлит ход моих дел, отвлечет от достижения цели. Но в ее глазах светилась лишь слабая надежда… и у меня не хватило сил разрушить ее отказом. Поэтому я ответил:

— Да, если вы хотите. Но я ухожу рано утром. Еще до рассвета.

— Загляните ко мне, — попросила она. — Я буду готова.

Наш поход проходил в сумеречной рассветной изморози, при каждом выдохе из наших ртов вылетали светлые облачка пара. Оба мы утеплились, дополнив обычную теплую одежду меховыми головными уборами и шарфами. Город еще спокойно почивал почти в полном безмолвии. Наше продвижение сопровождалось постоянным пощелкиванием странного деревянного механизма (его название я, к сожалению, не запомнила), который Леонардо тащил по земле и время от времени, останавливаясь, записывал что-то в синюю тетрадочку.

Мы миновали охрану у ворот — взглянув на выданную Леонардо герцогскую грамоту, стражники почтительно поклонились и углубились в окрестные трущобы, квартал обветшалых мазанок, притулившихся под городскими стенами. Воздух насыщали запахи пота и экскрементов, и я невольно скривилась, вдохнув мерзкую вонь. Леонардо вытащил из кармана носовой платок и передал его мне. Вышитый шелковый лоскут цвета слоновой кости.

— Приложите его к носу, — прошептал он. — Он пропитан лавандовой водой.

Не успел маэстро договорить, как к нам подбежал мальчонка и молча протянул руку.

— Ты голоден? — спросил Леонардо.

Мальчик кивнул. Точно волшебник, да Винчи вытащил из того же кармана яблоко и вручил его ребенку, который с жадностью впился в плод зубами и, подкрепляясь на ходу, последовал за нами с преданностью обретшего надежду бродячего пса.

По мере нашего продвижения домики сменились палатками. Вьющуюся между ними слякотную дорожку прорезали мутные лужи и оставленные колесами колеи. Я поплотнее прижала платок к носу. Палатки подрагивали на ветру.

— Должно быть, в них очень холодно спать, — заметила я.

Леонардо кивнул. Потом он обернулся к мальчику, уже доевшему яблоко, и опустился на колено, так что их лица оказались на одном уровне.

— Ты живешь в одной из этих палаток? — мягко спросил он.

Мальчик кивнул.

Леонардо снял длинный шерстяной шарф и обмотал его вокруг детской шеи.

— Он будет согревать тебя по ночам, — добавил мастер.

Ребенок по-прежнему хранил молчание и даже не улыбался. Он только внимательно смотрел: сначала — на шарф, потом — на отдавшего его человека. Но тут же вновь протянул руку, словно это был единственный знакомый ему жест.

— И все-таки, дитя, во что бы то ни стало, — рассмеявшись, заявил Леонардо, — я заставлю тебя улыбнуться.

Он поднялся, вырвал из висевшей на поясе тетради листок бумаги и начал ловко складывать его по какому-то хитроумному принципу. Мальчик тупо следил за его руками. Через несколько секунд Леонардо поднял листок, принявший форму маленькой птицы, и запустил ее над головой ребенка. Изумительно… бумажная птица стремительно пролетела по высокой дуге, вдруг задрала клюв, а потом нырнула и, полетав немного, приземлилась в жидкую грязь.

И в этот момент свершилось чудо. Губы угрюмого малыша медленно растянулись в восторженную улыбку, открыв ряды желтоватых зубов, потом его рот широко распахнулся, и из него вырвался заливистый хриплый смех. Леонардо улыбнулся и кивнул на прощание мальчишке, уже бежавшему за странной новой игрушкой.

Покинув трущобы, мы направились дальше. Мне хотелось коснуться руки Леонардо, сказать ему, какой он добрый и сердечный, но я понимала, что мои слова могут вызвать лишь его смущение. Право, он мог бы стать хорошим отцом, уж это точно.

Вдалеке поднимались дымные облака, на их фоне виднелись какие-то красные огоньки. Показав в ту сторону, я спросила, что там такое.

— Военный лагерь, — ответил Леонардо. — С каждым днем он становится все больше. Странно, не правда ли? Все говорят о мире, однако герцог продолжает готовиться к войне.

Мы приблизились к лагерю, и я окинула его внимательным взглядом. Биваки растянулись, казалось, на многие мили. От солдатских палаток поднимались дымные облака, а голоса доносились до нас лишь в виде нескончаемого глухого гула, подобного гудению пчелиного роя.

Когда лагерь остался позади, небеса заметно просветлели; вернее, слегка посветлели, как в обычное унылое ноябрьское утро.

— Можно подумать, что мы оказались на краю земли, — заметил Леонардо, оглядываясь кругом. — Доротея… а вы когда-нибудь задумывались о будущем?

Мое сердце предательски затрепетало от его вопроса. Неужели он имел в виду наше общее будущее? Мое воображение поддержало это предательство, мгновенно, словно вспыхнувшее пламя, создав образ нашего с Леонардо венчания, семейного дома, полного детей, счастливой жизни, благостной старости и единовременной кончины в нежных объятьях.

— Конечно, — ответила я. — Я частенько думала о том, что будет, когда мы…

— Я имею в виду то будущее, что простирается дальше, за пределами нашей краткой жизни. Будущее мира — через сотню или пять сотен лет. Вы когда-нибудь задумывались о нем?

Кровь прилила к моим щекам. Как глупо с моей стороны было подумать, что он имел в виду…

— А я часто размышляю об этом, — продолжил он. — О том, каким станет наш мир. За последнее тысячелетие, а может и больше, он мало изменился… После падения Рима наше развитие затормозилось, мы начали отступать назад во мрак и только сейчас вновь выходим к свету. К свету знаний, разумеется. Но отныне, полагаю, рост наших успехов пойдет быстрее. Я понял это, когда мой друг Лука рассказал мне о математических достижениях… они открывают перед нами множество новых возможностей…

Его взгляд устремился к горизонту или даже дальше. Но вдруг его лицо омрачилось:

— В молодости мне хотелось прожить как можно дольше, чтобы увидеть блестящее будущее. Я представлял себе мир в виде идеальных городов, созданных творчеством философов и ученых. В том будущем царило совершенство и жизнь людей обретала гармонию. Наука победила болезни. И люди научились совершать дальние путешествия так быстро, что нам пока даже не вообразить той скорости… человек обрел способность летать, подобно той бумажной птице… и долетел, возможно, до самой Луны. Разве это не чудесно? Постоять на Луне, глядя на зеленеющую внизу Землю — разглядеть ее водные просторы, узреть ее свет, подобный тому, что изливает на нас по ночам сама Луна?

— Да, — сказала я, коснувшись его руки, — это было бы чудесно…

Но, добавил я, теперь будущее видится мне совсем по-другому. Она спросила меня — что же изменилось? Что я имею в виду?

— Я постарел, Доротея. Я прожил на этой земле уже полвека и только сейчас осознал ужасную правду о нашем будущем. Видите ли, все те идеи, что рождались у меня для улучшения нашего мира… они могли бы воплотиться в жизнь.

— И я уверена, Леонардо, что так и будет. То есть они воплотятся…

— Нет, вы не понимаете. Для того чтобы идеи стали реальностью, нужно обладать властью. Но когда я представлял мои идеи власть имущим, герцогам, королям, генералам, они не вызвали у них интереса. Их интересовали только мои другие изобретения, мое другое видение будущего. Им нужны, всем им требуются лишь новые способы убийства, завоевания, порабощения и обогащения. В будущем, Доротея, наш мир не достигнет совершенства… а постепенно будет только разрушаться. И виноват в том будет не гнев Божий, а глупость человечества. Наши сильные руки и блестящие замыслы способны уничтожить огромные леса. Изобретенными нами чудовищными орудиями и оригинальными механизмами мы наносим раны не только друг другу, но и плоти самой матери-земли. И из ее ран будут изливаться животворные воды, но наступит день, когда не останется ни на земле, ни под землей ничего ценного, все дары ее будут испорчены, разграблены, земные недра полностью истощатся.

Завершив страшное пророчество, я погрузился в молчание. Доротея глянула на меня так, словно я, в отличие от человеческого рода, одержим безумным стремлением к смерти. Я грустно улыбнулся, желая убедить ее, что не тронулся рассудком:

— Доротея, если я создам летательный аппарат, то герцог с его помощью будет сбрасывать на людей пушечные ядра. Не означает ли это, что мне не следует изобретать летательную машину?

— Я… я не знаю.

— Увы… и я тоже.

Какое-то время мы продолжали наш путь в молчании, нарушаемом лишь щелчками одометра, потом мимо нас прошла компания поселян, вышедших из ближайшей оливковой рощи. Сначала мы просто услышали голоса. Ветер донес до нас веселый смех. Трое появившихся вскоре юношей, видимо, лишь недавно расстались с детством. Они, дурачась и смеясь, тащили тяжелые мешки. Увидев нас, троица умолкла и почтительно поклонилась. Но стоило им немного удалиться, как они вновь разразились смехом. Доротея улыбнулась, а мне вспомнился один старик, чье тело я препарировал несколько лет тому назад в Милане. Перед его смертью мы с ним беседовали. Ему перевалило за сотню лет, а он не нажил никаких болезней, на какие мог бы пожаловаться. Он рассказал мне о своей ферме в окрестностях города и о жене, с которой познакомился, будучи молодым. Она успела выносить ему десятерых детей, прежде чем умерла. Он был обычным человеком — счастливым человеком. Человеком, лишенным амбиций, никогда не грезившим славой, человеком, о чьей жизни быстро забудут, чье имя никто не узнает за пределами его родной деревни… но разве его все это волновало? Что может заботить этих сельских ребят? И мне опять вспомнились поля и виноградники Винчи, мой дядя Франческо, безмятежная жизнь, которая вполне могла стать моей…

— Почему же мы упорно гоняемся за призраком бессмертной славы? — задумчиво произнес я. — Когда вот оно, счастье, — вокруг нас, в этих полях и реках, в этом пахнущем дымком воздухе…

Доротея пристально посмотрела на меня:

— Хороший вопрос, Леонардо. Но каков же ответ?

— Я не знаю, — признался я, недоуменно покачав головой. — Вероятно, нами движет всего лишь любознательность.

Наш разговор дополнялся пощелкиванием измерительного прибора. Над нами со щебетом пролетела стая ласточек, направлявшаяся на зиму в теплые южные края. Я смотрел, как они разворачивались и парили, а потом исчезали в небесах, мечтая обрести такую же крылатую легкость. Нас окружал темный синеватый пейзаж с опавшими или еще падающими листьями. Смертельная агония осени.

Мы подошли к реке, я замер, вглядываясь в изгибы мутного потока и следя за движением воды, задумался об апокалиптическом будущем и безрадостном настоящем. Потом, повернувшись к Доротее, попросил ее посчитать за меня щелчки одометра и увидел, что ее лицо вновь озарилось сияющей улыбкой.

…Спокойный, сердечный взгляд, мне не хватает вас… никто никогда не любил меня так беззаветно… — вот оно, напоминание, человеческое или божественное напоминание о том, что все опять будет хорошо, что весна победит зиму… что, несмотря на весь земной хаос, мрак, разрушение, страх, есть в нашем мире доброта и любовь — самовластная, неодолимая, безусловная любовь, такую любовь испытывает мать к своему ребенку.

Закончив необходимые измерения, мы направились обратно к городским воротам. В военном лагере солдаты выстроились в ряд — испанские офицеры устроили проверку новичков. Они выглядели такими юными, совсем еще детьми — такими же, как те сельские парни, за исключением того, что вместо мешков с оливками им выдали мечи, а вместо простой одежды — военную форму, — и я спросил себя: неужели действительно видел то, чему был свидетелем в Фоссомброне и Кальмаццо? Неужели такие молодые люди действительно способны убивать, сжигать и насиловать? И если способны, то почему? Просто потому, что исполняют приказы? Но потом я обратил тот же вопрос к самому себе. Почему я, при всем моем страхе и ненависти к жестокости и насилию, изобретаю механизмы, способные помочь людям легче убивать друг друга? Почему? Я не могу даже оправдаться тем, что меня к этому вынуждают. Я могу лишь возразить, что само по себе мое оружие не может никого убить, но это софизм, годный лишь для одной из моих логических загадок…

Я подумал о Никколо. Ему очень нравились мои загадки, но он умел мгновенно распознавать ложную логику. Внезапно мне ужасно захотелось побеседовать с ним, он всегда так логичен и так во всем уверен.

Уже вторую ночь я не мог уснуть. Я превратился в комок нервов. Всю жизнь я мечтал о могуществе, желал власти и упорно продвигался к ней. Но вот она здесь, в моих руках, а сам я точно оцепенел — боюсь воспользоваться ею. Теплая слюна скопилась у меня во рту, пока я смотрел на этот порождающий страх предмет, темневший на моем туалетном столике. Гербовая печать Флорентийской республики.

У меня возникло такое чувство, будто я с неопытностью молодого хирурга занес скальпель над гладкой белой плотью больного, который полагает, что нуждается в операции. Я знаю, конечно, что если операция пройдет как должно, то нанесенная мной рана исцелится и организм распростертого передо мной больного обретет настоящее здоровье; более того, в далеком будущем пациент будет сердечно благодарить меня за это вмешательство, отлично зная, что я удалил опухоль, которая могла убить его. И, однако, в данный момент я мог думать лишь о той боли, какой могу подвергнуть несчастного пациента; скальпель вскроет живую плоть, из раны хлынет кровь; а в перспективе, пока отдаленной, по моей неопытности я могу случайно повредить вену или нерв, необходимый для жизнестойкости политического организма.

Целую ночь я провел в спорах с самим собой.

Внутренний голос убеждал меня в необоснованности моих страхов. Он корил меня за трусость, за нерешительность. Нашептывал соблазнительные обещания власти и блестящего будущего, в котором Никколо Макиавелли станет самым почитаемым деятелем Флоренции; нашептывал о грядущих веках, в коих имя мое будет упоминаться в исторических трудах, о возводимых в мою честь памятных статуях…

Прижав ладони к глазам, я попытался выбросить из головы непристойные и эгоистичные мысли. Как бы мне хотелось посоветоваться с кем-то. Если бы был жив мой отец или рядом оказался Агостино… О, ну должен же быть кто-то в этом городе, с кем я мог бы поговорить! Кто-то, чей ум не подвластен герцогу. Кто-то, способный объективно оценить положение дел. Но кто?